Пусть даже темной ночью

19 июля 1874 Франция Симон Монтроуз хорошо знал звуки человеческих страданий. Во всяком случае за все его существование они являлись для него издержками профессии. Он причинял их, различными способами и при не менее различных обстоятельствах. По обыкновению своей природы он когда-то наслаждался ими. Во времена, когда он был моложе, необузданней, еще очарованный силой и молодостью, которыми он обладал, извлекать боль из человеческого тела было для него искусством, навыком, который он оттачивал и которым гордился. Теперь, однако, он желал лишь, чтобы у него была сила ослабить ее. Лицо Ады было багровым, кожа покраснела и блестела в мерцании лампы. Она лежала на спине средь смятых простыней, подпертая подушками, ночная сорочка пропиталась потом на груди и под мышками. Эта циклическая пытка продолжалась часами, бесконечные минуты агонии сменяло облегчение, жестокое по своей эфемерной природе. Он потерял счет времени, так как с его места у постели не было видно часов, но Симон знал, что прошло по крайней мере часов восемь — солнце давно зашло, хотя дни в это время лета длятся дольше всего, лежали черными поля за шторами, распахнутыми нянечкой по просьбе акушерки. Благо, они остались за городом — так посоветовал врач, сказав, что свежий воздух и чистая вода пойдут Аде на пользу в последние недели беременности. И теперь, сделав все возможное для ее здоровья и комфорта, Симону оставалось лишь сжимать руку жены и ждать, когда роды закончатся. — Показалась головка, — объявила акушерка, которая, казалось, была единственною в комнате, кто был невозмутим суматохой и шумом. Аде она сказала: — Она почти-то здесь, мамаша. Еще один рывок и она дома. Ада ничуть не сомневалась, что ребенок был девочкой. Она говорила, что знает это с той минуты, как их дочь начала расти внутри нее, утверждая, что чувствует, как вместе с телом форму обретает и душа. А позже с этим согласилась акушерка, повидавшая достаточно беременных, чтобы знать, что означает форма живота. Дочь, не красавица, но миловидная, крепко укоренилась в чреве матери. За свое время Симон был свидетелем всех видов колдовства, кроме этого, и, пожалуй, оно было сильнейшим из тех, что он видел. — Ада, дорогая, все почти закончилось, — прошептал он, садясь рядом с ней на кровать и заводя одну руку ей за плечи, чтобы взять обе ее руки в свои. — Ты почти справилась. — Симон, я готова. — Голос Ады был совсем не похож на обычный: тонкий и пронзительный вместо привычного ровного. — Обещай, обещай, что не оставишь меня. Симон прижался поцелуем к ее лбу, чувствуя соленый пот и вдыхая ее аромат, сладость души, лишь временно сокрытую страхом и болью. — Никогда, обещаю, — шепнул он. — А ты ведь знаешь: я не лгу. Ада сделала глубокий судорожный вдох, как будто собиралась нырнуть в море. Он выходил тяжелыми урывками, разрывавшимися между стонами и криками, что, грубые и бессловесные, рвались из горла. Симон мог только наблюдать ее лицо, застывшее в упорстве и агонии; его пальцы побелели там, где она цеплялась за них, крепко держа его руки. Бросив взгляд вниз, он увидел, как мышцы ее живота сокращаются под тонкой тканью сорочки и напрягаются, пока все тело из последних сил пытается сделать толчок. Симон всегда знал, что люди — хрупкие и увядающие существа, которых так легко сломать, разбить на части, если не обращаться с величайшей осторожностью. Возможно, он ошибался. Возможно, он знал эту силу, когда-то давно, видел ее в другой жизни, прежде чем превратился в то, чем был сейчас. Возможно, у него была мать, совершившая этот самый феноменальный из всех вообразимых подвигов, подвластных силе человека, чтобы привести его в этот мир. Он, конечно, ничего не помнил. Та жизнь была давно забыта. Мысль эта хоть и отрезвляла, но не достигала его сердца. В его сердце, в том, каким он было, существовало место лишь для Ады. По крайней мере так он думал. С потоком крови и воды акушерка отняла от тепла Ады крохотный, извивающийся розовый комочек. Едва родившись, младенец заплакал — урчащий, влажный звук пронзил Симона, точно лезвие. Он с трепетом смотрел, как акушерка перерезает пуповину, связывающую ребенка с матерью, и передает кричащего младенца нянечке, которая быстро начинает вытирать все лишнее с новенькой и безупречной кожи, нашептывает, успокаивая, нежные слова и пеленает. — Здоровая девочка, месье, — объявила акушерка. — Девочка, — выдохнула Ада, все еще переводя дыхание. — Я же тебе говорила, Симон. Волосы младенца, мокрые и спутанные, прилипли ко лбу, лицо, еще красное, покрыто крапинками и блестит от пота. В темных глазах читалось изумление и, без сомнения, усталость. Возможно, она была самым прекрасным существом, которое когда-либо видел Симон. — Хочет ли отец подержать девочку? — Это сказала нянечка, внезапно всунувшая в руки Симона белый сверток пеленок. Вот и она — его дочь, темное чудо, кульминация сделки, которую он заключил с Адой недолгое время назад. Она была столь маленькой и нежной. Кожа — теплая и смуглая, как и у матери, и такие же темные волосы, короткою копной рассыпанные по головке. Но глаза — то были его глаза. Пронзительные и глубокие, когда она открыла их, моргнув и взглянув на Симона. Достаточно карие, чтобы быть глазами человека, но и достаточно красные, чтобы ими не быть. Он почувствовал, как легкие покинуло дыхание, и не сиди он уже, колени под ним подогнулись бы. Пальчики дочери, самая крошечная часть ее, потянулись и схватили его, даже не сумев сомкнуться на большом пальце, которым она завладела. Но она завладели им. Она завладела им. Ада склонила голову на плечо Симона, с улыбкой глядя на ребенка в тумане восторга. — Сибила, — сказала она тихо, трепетно. — Моя дорогая Сибила. — Она прекрасна, — прошептал Симон. — Обещай, Симон, — повторила Ада. — Обещай мне, что, пока ты жив, ты позаботишься о ней и обеспечишь ей счастье. Пока не истечет частичка вечности, которую мне даровали провести с ней, подумал он. Это дитя завладело им, от человеческого сердца в груди и до самых дальних уголков его инфернального существа, дремавшего тысячелетиями. Он был живым как никогда за все свои бесчисленные воплощения. — Пока я жив. — Симон не мог отвести взгляда от чарующего маленького существа в своих руках. — Обещаю. А ты ведь знаешь: я не лгу. 10 апреля 1887 Англия Алоис перевернулся на бок, часто заморгав, чтобы глаза привыкли к темноте, и сбросил с себя покрывало. Его пробил озноб: холодный воздух ударил по вспотевшей коже, бросая в дрожь. Голова лениво закружилась, когда он сел на край кровати, свесив ноги. Тонкие и бледные, хотя длиннее и крепче, чем были тогда, когда его впервые привели сюда. Какое-то время он сидел в ночной тиши, пытаясь вспомнить чувство голода и понимая, что не может. Даже прохлада окружающего воздуха теперь не шла в сравнение с промерзлыми зимними ночами, которые он когда-то проводил, свернувшись в заброшенных сараях, когда обмороженные пальцы кровоточили, а челюсть сжималась от дрожи, пробиравшей его до костей. Теперь, хотя и было недостаточно тепло, чтобы спать голым, он не тревожился о том, что может умереть от холода. Не должен был гадать, где в следующий раз возьмет еду или во что оденется. Никакой опасности, кроме той, в которой он уже очутился. И все же это место было далеким от рая. Алоис бросил взгляд через плечо и хмуро сдвинул брови. Старик лежал на спине, пьяный до бесчувствия. С каждым мерзким храпом его брюхо то поднималось, то опускалось. Рот был открыт в странной, смазанной ухмылке, на подушку стекала слюна. Толстые скрюченные пальцы все еще слабо сжимали зеленую стеклянную бутылку, из которой он пил, когда Алоиса привели к нему сегодня утром. Комната пропахла сексом и скверным вином — удручающе знакомый запах, настолько знакомый, что, казалось, он стал его частью. Поднявшись на ноги, Алоис провел руками по бокам, вниз к бедрам. Этой ночью старик был медленнее из-за выпивки, хотя часто становился от нее грубее — утром у Алоиса не будет новых синяков, которые могли бы лечь поверх начавших исчезать. Он пересек комнату и подошел к окну, распахивая шторы, чтобы впустить узкий луч бледно-голубого света луны. В верхнем углу оконной рамы виднелась шелковая, блестящая нить паутины, а в центре — паук, примостился и ждет, пока добыча не запутается в сетях. Ты пересмотрел свои желания? Голос послышался близко, но тихо, бархатным шепотом в ухе Алоиса, однако комната была так же пуста, как прежде. Хотелось обернуться, прислониться к чужому присутствию, которое он ощущал, но знал, что, посмотрев, никого не увидит. — Да, — ответил он вслух, не боясь, что старик мог услышать — пьяного, каким он был сейчас, его поднял бы разве что полный состав духового оркестра у изножья кровати. Ты хочешь власти, говорил ему голос. Я чувствую это в твоем дыхании. Ты хочешь обрести контроль и отомстить всем тем, кто его отнял. Но ты знаешь, что я требую взамен. — Можешь забрать ее, — ответил Алоис. — Моя душа мне не важна. Я проклят в любом случае. Но прежде, чем отправиться в ад, я хочу отправить наперед моих врагов. И я больше не хочу, подумал он, быть одному. Паук спустился с паутины на посеребренной нити. Алоис шагнул к подоконнику — в лунном свете его кожа отливала жемчугом. На кончиках пальцев рук и на подошвах ног почувствовалось страшное, жгучее пламя. Он знал, что это пламя ада тянулось к нему и манило. Контракт заключен, сказал голос, близко как никогда. Я готов, подумал Алоис, откидывая голову назад, и паук мягко спрыгнул ему на язык. Мне больше никогда не будет холодно.