Пусть даже темной ночью

14 декабря 1899 Лондон Погода последние дни стояла теплая не по сезону, зима наступала неспешно, но вот, менее двух недель до Рождества, мороз вцепился наконец зубами в землю. Запоздалый приход холода сделал этот самый холод только более ужасным: ветер хлестал безжалостно, и любой, решившийся выйти на улицу, шагал к своей цели быстрее. В городе произошла вспышка болезни, а в деревнях никто не покидал домов без надобности, ограждаясь от долгих и темных ночей. Именно в эту негостеприимную погоду пускалась Элизабет Мидфорд, ступая из кареты на мягкий, рыхлый снег, застилающий землю. Трава под ногами, сухая и мертвая, захрустела, когда она повернулась, обводя глазами окружающий пейзаж. — Я скоро, Финни, — кликнула она. Финни на козлах кивнул: — Не торопитесь, мисс. — Он на секунду приспустил с лица шерстяной толстый шарф, чтобы его было слышно. — Здесь вполне тепло! Лошади топнули и запыхтели, как бы в несогласии. Свой шарф Лиззи натянула выше, закрывая нос, который начинал неметь, и, съежив плечи под грузным пальто, защищаясь от ветра, двинулась вперед. Дорогу она знала хорошо, точно свои пять пальцев. Она часто ходила по ней и легко огибала ряд за рядом надгробий. Знакомая тропа вела ее ноги, пока разум плутал. В прошлый раз она была здесь в самый разгар летней жары — последний год или два она приходила все реже, ей сказали, это нормально, так ей будет на пользу, и она была склонна согласиться. Счастье больше не было абстрактным, далеким понятием. Она верила, что оно достижимо и что когда-нибудь она его достигнет. Летом она принесла букет его любимых белых роз, они лежали у нее в руках в полном цвету. Сегодня же, зимой, она пришла ни с чем. Не осталось ни роз, ни деревьев, одетых в зеленый и золото. Были лишь ее пустые руки и больше ничего, хотя и в этих руках была ценность. Памятник стоял таким же, каким она оставила его почти что полгода назад: сверкающий и яркий камень, меч и корона мерцают кристаллами инея. От роз не осталось следа, цветы давно иссохли и развеяны по ветру, или их унесли в гнезда птицы да растаскали зверьки из соседней рощи. На секунду она глянула поверх камня, на окраину города. Лондон разрастался и быстро — однажды, она была уверена, эта могила станет его центром, окруженная со всех сторон домами, улицами, жизнью. Эта мысль ее утешала. Однажды, когда она уже не будет приходить или не сможет, Сиэль не останется один. — С добрым утром, — сказала она, начиная свой ритуал. — Полагаю, я многое должна рассказать, раз не навещала тебя много месяцев, но, сказать по правде, сегодня очень холодно, и мне ужасно неловко, что я заставила Финни везти меня сюда в такой мороз. Но я хотела навестить тебя до того, как уеду, к тому же сегодня у тебя день рождения. Так что я постараюсь быть краткой. Занятия в школе почти закончились. Промежуточные экзамены в этом году были сложными, но полагаю, преподаватели не хотели бы, чтобы в медицинской школе было слишком просто. К счастью, оценки Сибилы получше моих. А вот и волнительная новость — я еду с нею на каникулы в Париж! Она улыбнулась, представляя, что бы ответил Сиэль — он всегда хотел отправиться в Париж, но после смерти родителей он стал ответственен за множество вещей, а потом… что ж. — Когда Сибила пригласила меня, я никогда бы не подумала, что мать с отцом дадут согласие. Ты ведь знаешь, как они стали беспокоиться с тех пор, как… но я уговорила их, при условии, что возьму с собой Барда, Финни и Мэйлин. Финни взволнован больше всех, он раньше не был в других странах. Бард и Мэйлин со всей серьезностью относится к новым ролям телохранителей, по правде сказать, это трогательно. Я только надеюсь, что они не станут чувствовать себя обязанными сообщать родителям каждую деталь нашего приключения. Сибила обещала показать мне настоящий город и говорит, я не соскучусь, так что могу лишь представлять, что принесет такое обещание. Я стала реже думать о тебе, — призналась Лиззи. — Но когда думаю… солгу, если скажу, что мне не больно. — Она положила руку на камень, его холод просочился сквозь перчатку. — С днем рождения, Сиэль. Где бы ты ни был, надеюсь, там лучше, чем здесь. Париж Место, в котором был Сиэль, было решительно лучше. А именно — теплая, мягкая постель, несуразная в размере и несравненная в удобстве. Он спал, что, хотя более и не служило своим целям, было его любимой человеческой привычкой, которой он мог предаваться часами. Даже спустя четыре года он не утратил удовольствие от сна. Только время покажет, останется ли это неизменным, но он считал, что даже необъятной вечности не удастся отобрать его любовь к нему. Не удавалось и Себастьяну, хотя его попытки были отважными и долгими. Сиэль мог любить поспать, но с Себастьяном он так же сильно полюбил и просыпаться. Как этим утром, например. — Доброе утро, —пробормотал в подушку Сиэль, едва разбуженный руками Себастьяна, холодные на нагретой сном коже, они перевернули его на живот и смахнули волосы с шеи, чтобы тот мог оставить на ней поцелуй. — Почти обед, если точнее. — Голос Себастьяна был нежным, как шелк, в отличии от щетины, приятно царапавшей кожу Сиэля при каждом движении губ. Каждый поцелуй был лизанием пламени, и Сиэль наслаждался их жаром. — Не понимаю, какое это имеет значение. — Сиэль зевнул, потягивая руки, и обнял подушку, на которой лежала его голова. — Мне сегодня никуда не надо. Никаких обязанностей. Себастьян неспешно опускался вдоль тела, мягко кусая в шею и оставляя нежные, легкие, как перья, поцелуи на бледной глади плеч. Он изучал и повторял каждую впадинку на чужом позвоночнике, легчайшее касание зубов дразнило все больше и больше, по мере того как он двигался ниже. Руки его не оставались без дела — они скользили по бокам, оставляя мурашки. Сиэль со вздохом подтянул к груди одно колено и слегка сдвинул бедра, чувствуя, как начинает возбуждаться. — Не стану притворяться, будто ты забыл, какой сегодня день. — Себастьян приостановил свои манипуляции, его губы зависли над чужой поясницей, и Сиэль почувствовал, как эти кроваво-красные глаза сверлят его затылок. — Просто я не вижу… — Сиэль тяжело вздохнул, когда Себастьян укусил его, жаля зубами выступ бедра, прежде чем приласкать языком, — смысла отмечать дни рождения, когда их будет у меня так… — Снова укус, на сей раз ниже. Сиэль чувствовал руки Себастьяна на бедрах, потом на заднице, те раздвигали ягодицы, пока он содрогался в предвкушении, — так много. Себастьян тихо рассмеялся. — Ах, но сегодня также годовщина, и ты не можешь ожидать, что я стану это игнорировать. Сиэль качнул бедрами, насколько позволяла хватка Себастьяна. Теперь он возбудился до предела: член напряжен, зажатый между ним и шелковыми простынями, — бездвижное трение. — Что ж, тут я твой. — Милый, — Себастьян ухмыльнулся, — ты мой везде. Сиэль едва не вскрикнул, когда Себастьян облизал его проход. Жар его рта и дыхания разжигали каждый нерв в теле. Но это было ничто по сравнению с тем, как язык Себастьяна толкался внутрь, сначала медленно, выходя, обводя колечко мышц, дразня и искушая, затем — толкаясь вновь, на сей раз глубже. Себастьян повторял свои действия снова и снова, до тех пор, пока Сиэль не чувствовал ничего, кроме его языка, его ногтей, оставляющих следы на коже, теплой влаги слюны, стекающей между ягодиц, вниз до мошонки, пока Себастьян имеет его языком. Постанывая, Сиэль изо всех сил старался держаться за что-нибудь — подушку, простынь, — не разрывая в клочья. Всякий раз, как он пытался приподнять бедра, чтобы толкнуться дальше в чужой рот, он встречал сопротивление. Себастьян держал его неподвижно; там, где прежде его ногти лишь впивались, теперь они едва ли не пронзали плоть. Сиэль приветствовал боль, упивался ею. Ничто не шло в сравнение с тем, что заставлял его чувствовать Себастьян, границы между болью и наслаждением стирались, таяли, сливаясь во всепоглощающем желании. Четыре года, и все же каждый раз ощущался по-новому. Себастьян протолкнул скользкий от масла палец рядом с языком, надавливая глубже, затем еще один, растягивая мышцы, пока язык продолжал работать. Это означало, что Сиэль мог наконец пошевелиться, хотя бы немного, бесстыдно врезаясь в кровать под собой. Еще, думал он, а потом: пожалуйста, лишь наполовину как сарказм, лишь наполовину надеясь, что это принесет ему желаемое. Он опасно близко приближался к грани. Черт, Себастьян, пожалуйста. Терпение, упрекнул Себастьян, и Сиэль почувствовал, как входит еще один палец, и все три изгибаются, туда-сюда, дразня то самое место, от прикосновения к которому, Сиэль знал, в глазах вспыхнут искры. Прошло три, быть может, пять минут, а он уже потерял все терпение. Себастьян, которой, в сущности говоря, не нуждался в дыхании, однажды проделывал с ним это часы напролет, пока Сиэль не кончал столько раз, что потерял им счет, пока не становилось больно, пока он едва не лишался сознания, и даже тогда Себастьян не останавливался. Каким бы приятным ни было воспоминание, сейчас Сиэль хотел лишь одного — ощутить член Себастьяна, горячий и твердый, словно способный рассечь пополам. В крайнем случае, ему хотелось кончить с мыслью о нем. Вечно читающий мысли, Себастьян протолкнул пальцы вперед и согнул, как раз в тот момент, когда язык отступил, попадая точно по простате. С силой надавил, один раз, второй, и этого было достаточно. Прорычав имя Себастьяна, Сиэль дошел до предела, в глазах вспыхнуло, когда он почувствовал, как простынь намокает от горячих брызг спермы, скользкой и липкой на его животе. Все тело на секунду замерло — сердце, дыхание, — будто умираешь заново, самым прекрасным образом. Прежде чем Сиэль успел перевести дыхание, Себастьян приподнялся на колени, схватил его за бедра и вошел одним резким и сильным толчком. Сиэль вскрикнул от неожиданности, хватаясь за прутья изголовья, чтобы удержать равновесие. — Давно пора, — сказал он, бросая темный взгляд через плечо. Себастьян замер, войдя в теплую плоть до упора. Он прекрасно знал, что мешкать нет необходимости — Сиэлю не требовалось время, чтобы привыкнуть, — но порой Себастьяну просто нравилось получать непревзойденное удовольствие от простого пребывания внутри партнера, испытывать удовлетворение о того, насколько безупречно их тела подходят друг другу. Сиэль всем телом кричал о желании; спина прогнулась, когда он поднял бедра вверх, плечи напряглись. На бледном поле кожи распустились красным и пурпурным лепестки следов, оставленных зубами. Нетерпение и ненасытность Сиэля могли сравниться лишь с его сентиментальностью — он мог мгновенно исцелять эти следы, но всегда позволял им оставаться долго, как если бы он все еще был человеком, все еще смертным, хрупким. Поток мыслей Себастьяна прервался, когда Сиэль потянулся назад и, взяв его руку, повел за собой, пока та не запуталась в мягкой растрепанной копне темно-сизых волос, ниспадавших на плечи. Себастьян, прекрасно знавший, что любил Сиэль, сжал кулак и потянул, запрокидывая его голову назад, — Сиэль зашипел от болезненной неги. Когда Себастьян двинулся назад, Сиэль ахнул, тихо, но демон увидел, как его пальцы на прутьях кровати сжимаются, а белые костяшки белеют сильнее. Себастьян опустил глаза и закусил губу при виде того, как его член, влажный и твердый, выскользнул из ануса Сиэля, прежде чем двинуться обратно. Неспешный перекат бедер сменился рывком. — Себастьян, — в голосе звучало и предупреждение, и мольба. — Сиэль, — отвечали, снова двинув бедрами, назад, вперед, перекат, рывок. Назад, вперед, перекат, рывок. Жар обволакивал его, сильнее с каждым медленным, размеренным толчком, тело вбирало в себя, словно хотело поглотить. — Чего ты ждешь, Себастьян? — В подобные моменты голос его звучал как в прежние времена, словно он все еще был господином Себастьяна, в буквальном смысле, если уж не в романтическом. — Как прикажите сделать это, сэр? — Играть слугу в то время, как Сиэль всецело находился в его власти, возбуждало, и даже больше возбуждало то, как Сиэль резко вздохнул и вздрогнул при звуках его тона; все тело напряглось, мышцы вокруг чужого члена дернулись. Сиэль повернул голову и ухмыльнулся через плечо. — Как будто ты пытаешься сломать меня. Себастьян, как свойственно ему, не разочаровал. Он двинулся в Сиэля с безжалостной силой, достаточной, чтобы сдвинуть кровать, быть может, и вовсе сломать, не будь он осторожен. Сиэль стенал, прося большего. Бедра болели там, где ногти Себастьяна прорывали кожу с острым, сладостным жжением. Спину ломило от того, как он выгнулся, пытаясь удержаться за спинку кровати, так крепко сжимая ее, что был уверен, загонит занозы. Все это стоило того, даже было приятным, ведь как же целостно он чувствовал себя, как же идеально член Себастьяна вмещался в нем. Каждый горячий, скользящий толчок растягивал его все больше и больше, кожа ритмично ударялась о кожу, когда их бедра встречались, казалось, Себастьян изо всех сил пытался войти в него глубже. Его собственные громкие, хриплые стоны, подчеркивали каждый удар, а мелодичное «а-а-а» пыталось вылиться в слова, но безуспешно. — Взгляни-ка на себя, — голос Себастьяна едва ли выдавал тяжелое дыхание. — Вбираешь мой член, как будто бы для этого и создан. Такой тугой, но такой ненасытный, мой бедный, дорогой господин. Я бы мог остановиться, но ты ведь продолжишь, не так ли, как отчаянная шлюха. Сиэль вновь возбудился, уже истекая, а то, что говорил Себастьян, будто это не имело на него никакого воздействия, — уже этого хватало, чтобы кончить. — Но ведь ты не шлюха, нет? — спросил Себастьян и снова резко двинул бедрами вперед, замедляя темп. — А-а… н-не-ет, — возразил Сиэль. Кто же ты? Голос был лаской в голове. Скажи. Сиэль простонал: — Я твой, Себастьян, просто твой, только твой. Дьявол, пожалуйста… Он не знал, о чем еще просил — Себастьян уже давал ему все. — Если бы только себя видел, — задумчиво шепнул Себастьян. На мгновение он исчез. Сиэль вздрогнул, почувствовав, что его тело больше не сжимает чужую плоть — боль пустоты была поистине противна. Задыхаясь, он искал слова, но прежде, чем успел сформулировать предложение, Себастьян снова оказался рядом и подхватил его с кровати. — Себастьян, что… — только и успел сказать он, прежде чем его повалили на пол. Ладони прикоснулись к мягкости ковра, но в следующий миг его уже подняли на колени, одной рукой Себастьян обхватил его за талию, другой — за горло, прижимая Сиэля к груди. — Смотри, — велел Себастьян и снова толкнулся в него. Сиэль закусил губу и распахнул глаза, не готовый к тому, что увидел. Себастьян расположил их напротив зеркала, одного из многих в их квартире. Это было в полный рост, отполированное стекло блестело в позолоченной раме. В сером свете декабрьского утра Сиэль видел себя с ног до головы — красные глаза горят, щеки пылают, волосы вьются и липнут к вспотевшему лбу, рот приоткрыт. Розовый румянец от груди до живота. Испачкан собственной спермой, соски отвердели от прохладного воздуха. Плачевное состояние. Он вздрогнул, когда Себастьян прижался к нему и, размазывая брызги жидкости по коже, зажал один сосок между двух пальцев. Покрасневший член поблескивал и ударялся о живот Сиэля с каждым резким движением бедер Себастьяна. Собственный вид гипнотизировал его, он был не в силах отвести глаза. Он потянул руку назад и захватил в кулак копну волос Себастьяна, резко дернул, заставляя простонать и трахать сильнее, по-прежнему держа в вертикальном положении, опуская его на свой член, даже когда двигал бедрами вверх. — Теперь видишь? — прорычали в ухо. — Отчаянный, ненасытный и полностью мой. Он потянулся вниз и взял мошонку Сиэля в ладонь, мягко переминая, поднимая, чтобы Сиэль мог лучше видеть, как Себастьян трахает его, как член качается вперед-назад в непрерывном, сводящем с ума ритме. Все, о чем мог думать Сиэль, это момент, когда Себастьян изольется в него, наполняя, заявляя, что он — его собственность. О том, как сперма Себастьяна будет сочиться из него и каплями стекать по бедрам. Из горла вырвалось что-то похожее на всхлип, когда хватка Себастьяна стала сильнее. Боль была восхитительной, но достаточной, чтобы не дать ему кончить. — Себастьян, — взмолился он, — прошу, мне нужно… — А после мысленно: Мне нужно кончить, очень. — Да, думаю, так и есть, — согласился Себастьян, отнимая руку и хватаясь вместо этого за волосы Сиэля. Он потянул его голову в сторону, и тот почувствовал на коже его зубы. Можно? спросил он — Да, пожалуйста. — В предвкушении Сиэль еще больше наклонил шею набок. Тогда вперед, сказал Себастьян, вонзая зубы в плоть. Кончи для меня. Кровь Сиэля никогда не была такой сладкой, теплой и дурманящей, какой она была, когда он упивался мукой. Себастьян кусал сильно и пил жадно, зарычав, когда Сиэль в его руках напрягся и кончил, так и не тронутый. Брызги — на зеркале, груди и чуть на подбородке. Прошло немного времени, прежде чем Себастьян ощутил, как доходит до грани, голова закружилась, когда несколькими хаотичными, короткими движениями он излился в Сиэля. Проход пульсировал, выжимая из Себастьяна все до последней капли. Он отнял зубы от шеи и тихо чертыхнулся. Себастьян с улыбкой оглядел свою работу. Сиэль представлял собой несчастное зрелище. Волосы взъерошены, на шеи кровь и синяки, грудь, все еще вздымающаяся и опускающаяся с быстрым, прерывистым дыханием, испачкана в собственном семени, следы от рук Себастьяна начинали темнеть, на бедрах появлялись тени синяков. Прелестный розовый член истощен и обмяк, и, когда Сиэль подогнул колени, Себастьян увидел покраснение там, где его щетина царапала чувствительную кожу на внутренней части бедра. Одним словом, он был совершенством. Раз ты так считаешь, ухмыльнулся Сиэль, подхватывая мысль в голове Себастьяна. — Иди ко мне. И Себастьян пошел, целуя его нежно, медленно, как разительный контраст всему, что только что происходило. — Я люблю тебя, — Сиэль шепнул ему в губы. Вкус слов был как вино, как кровь, как блаженное пламя. — А я тебя, — так же шепотом ответил Себастьян. — С днем рождения, любовь моя.

***

Лишь спустя час, когда Сиэль наконец вышел из ванны, натянул свободные льняные штаны и накинул шелковый синий халат, он стал по-настоящему задумываться о том, какой сегодня день. Ему было двадцать четыре, но он чувствовал себя гораздо старше своих лет. Он был бессмертным всего четыре года, однако за этот период успел прожить целую жизнь. Ему почти не хотелось вспоминать свое прошлое. Даже тот день — последний день из его смертной жизни — стал белой дымкой, снежной бурей в сознании, бушующим вихрем, пахнущим кровью, пеплом и пылающим ярко-синим огнем. Стоя в рассеивающемся паре ванной комнаты и глядя на свои руки, Сиэль, как мог, вспоминал пламя, призванное им в тот день, вспоминал, как оно целовало и ласкало кожу, как он упивался его пляшущей, рвущейся мощью. Как к ногам упал сожженный труп его врага. За последние четыре года ему не представилось случая призвать его снова. Он гадал, был ли он на это все еще способен. Держа перед собой открытую ладонь, он напряженно сосредоточился на воспоминании, на чувстве, на всепоглощающей ярости, которая когда-то казалась ему единственным утешением, а теперь была едва доступна. Все, что он получил в награду, — отдаленное потрескивание, фантомы искр возгорания на коже, но никакого пламени. Сиэль нахмурился и покачал головой, прогоняя внезапный прилив смущения. Все это глупо. Он мог провести время за лучшим занятием. Как, например, за завтраком. Он застал Себастьяна в гостиной, тот сидел в кресле у окна и читал утреннюю газету. Распахнутые шторы открывали вид на крыши и узкие улочки внизу. Полуденное небо было бледным, но пасмурный, солнце сражалось изо всех сил, но не могло одолеть холодный покров облаков. В комнате от этого казалось холоднее, несмотря на теплый, землистый тон стен и красную с золотом мебель. — Нужно бы сменить обои, — лениво заметил Сиэль, войдя в комнату. — Эти коричнево-золотые здесь с тех пор, как мы въехали. Довольно жуткие. Думаю, нужно добавить цвета. Они не сделали этого раньше, поскольку не планировали оставаться на долго. Просторная квартира принадлежала пожилому барону, с которым они познакомились в первую неделю пребывания в городе — здесь он селил своих любовниц, в те времена, когда был достаточно молод для этих вещей. Так уж вышло, что больше он не останавливался в ней, и потому согласился уступить. Когда следующим месяцем он умер (совершенно случайно и в силу преклонного возраста), им не составило труда обманом вступить в наследство — получить квартиру и значительную долю состояния бездетного старика. Сиэль взял себе имя Геспенст — троюродный брат покойной жены умершего барона из Баварии или что-то в этом роде, — и они собирались остаться на несколько месяцев и перебраться в края потеплее, когда погода снова начнет становиться суровой. Но к тому времени Сиэль влюбился в город, что прежде считал невозможным, и невольно они устроили себе некое подобие жизни. — Какой же цвет ты хочешь? — спросил Себастьян, краем глаза следя за движением Сиэля. — Синий. — Сиэль улыбнулся. — Но ты уже, наверно, догадался. Пол был холодным под босыми ногами. Он прошагал к батарее и задержал руку над эмалированным металлом, ощущая исходящее тепло. Прикоснулся, и в кости проник опаляющий жар. Когда он убрал руку, она была едва порозовевшей, тогда как его человеческая плоть была бы обожженной. Он снова подумал о пламени и хмуро смотрел, как краснота исчезает с ладони. — Но тогда бы нам пришлось приобрести новую мебель, — продолжил он, звуча куда спокойнее, чем чувствовал себя. — Мы определенно могли бы себе это позволить, — прозвучал ответ. Сиэль наконец заметил, что Себастьян был полностью одет. На спинке кресла висели пальто и перчатки. Рядом на чайном столике стояли кофе, чай, выпечка и… — Апельсины! — воскликнул Сиэль, радостный отвлечься от затянувшихся унылых мыслей. Вот то воспоминание, что было в голове Сиэля по-прежнему ярким и теплым. Апельсины были редкостью, даже для аристократии, особенно в зимние месяцы. Ему давали их только на день рождения и, может быть, на Рождество. — Я помню, ты рассказывал об этом однажды зимой, когда был сильно болен, — ответил Себастьян на не озвученную мысль и с улыбкой наблюдал, как Сиэль берет один из фруктов и садится, скрестив ноги, на пол возле кресла. Себастьян свернул газету и отложил ее сторону: ему было гораздо интереснее смотреть на проворные руки Сиэля, когда он подцеплял кожуру ногтем большого пальца, а затем сдирал с мякоти. — Да… Мне было, сколько, четырнадцать? — Сиэль разделил апельсин на дольки, положил одну в рот и задумчиво прожевал. — Когда я, наконец, поправился достаточно, чтобы принимать гостей, Лиззи принесла мне их целую дюжину. — Он прервал свои действия и посмотрел прямо в глаза Себастьяна. — Это было твоих рук дело, верно? — Ты разоблачил меня. — Его взгляд опустился, когда Сиэль вытирал сок с подбородка и облизывал пальцы один за другим. — В ту пору я не видел тебя более счастливым. — Сентиментальный черт. — Сиэль легко улыбнулся и лег головой на колено Себастьяна. — Разумеется, родной, ты не удивишься, услышав, что всегда был мне ужасно симпатичен. — Себастьян провел пальцами по еще влажным волосам Сиэля. — Даже прежде, чем я возжелал тебя, уже любил. Я видел твою душу, какой же у меня еще был выбор? Что до Сиэля, у него не было иного выбора, кроме как подняться на колени и поцеловать Себастьяна как следует. Недоеденный апельсин выпал из рук. Сладкий привкус цитруса уступил место теплу чужого рта и горечи недавно выпитого кофе. Сиэль был не против кофе, если он был в поцелуе Себастьяна или в жаре его дыхания. Порой его одежда пахла им, когда он приходил домой из какого-нибудь полюбившегося кафе. Запах был для Сиэля намного приятнее вкуса. Себастьян стал ассоциироваться с ним — крепкий, обжигающий, бодрящий. Сам того не замечая, Сиэль взобрался на него, втиснувшись в кресло коленями по обе стороны чужих ног. Он и не знал, насколько ему холодно, пока руки Себастьяна, нежные и теплые, не пробежали по коже, прижимаясь к свежим синякам, оставленным им ранее. В ответ Сиэль целовал его глубже, широко раскрывая рот, кусая губы, проникая внутрь, до тех пор, пока уже не знал, где кончался собственный язык и начинался чужой. Он простонал, когда руки Себастьяна крепко вцепились в его бедра, но вдруг осознал, что его отталкивают, отчего стон возбуждения сменился стоном разочарования. — Как бы я ни желал, чтобы было иначе, боюсь, у меня есть дела. — Он потянулся к карману жилета, легко задевая костяшками открытую кожу Сиэля, но тактично проигнорировал дрожь, которую в нем вызвало прикосновение. Вытащил карманные часы, сверился и кивнул. — И я уже опаздываю. — Дела? — спросил Сиэль и вскрикнул, когда Себастьян подхватил его и, повернувшись, бросил на стоящую рядом кушетку. Однако, это не помешало ему продолжить. — Разумеется, ты не имеешь в виду дела в клубе, которым мы владеем, где все работают на нас и потому не могут предъявить вразумительных претензий по поводу твоего опоздания? Себастьян взял пальто и перчатки. — Сегодня четверг, если помнишь. Я должен быть там, чтобы поприветствовать артистов, выступающих на этой неделе, забрать выручку с прошлой… Сиэль перекатился, откинул волосы назад и, позволив халату чуть сползти с плеча, обнажил горло. Это не привлекло внимания. Он надул губы. — Не знай я тебя лучше, сказал бы, что тебе нравится работать. Себастьян натянул перчатки, из темной, гладкой кожи, дававшей рукам больше элегантности, чем белые, которые он носил прежде. — Как говорится: дьявол найдет занятие для праздных рук. — Хотело бы, — проворчал Сиэль. Себастьян наклонился поцеловать его. — Милый, Сиэль, — шепнул Себастьян, — если бы я никогда не покидал тебя, как бы я заставил скучать по мне? С этими словами он ушел. Сиэль фыркнул и рухнул обратно на кушетку. И впрямь, как? Дневник Фредерика Абберлайна: четверг, 14 декабря 1899, вечер Кажется, зима наконец наступила. До солнцестояния остается неделя, и я уже начал гадать, когда же она соизволит явить свой суровый, но все-таки прекрасный лик. Снега выпало не так много, чтобы замести улицы, однако, уходя этим утром в Скотланд-Ярд, я видел, как соседские детишки бегали по мостовой, плясали и ловили языком снежинки. Я и сам припоминаю, хоть и смутно, чудо первого снега, трепет от холодного, бодрящего воздуха в легких. Вчерашний снег слишком сухой, но, уверен, дети будут строить целые флотилии снеговиков так скоро, как смогут. Это заставляет меня задуматься, как иногда бывает, об отцовстве и прочих подобных вещах. Прошло довольно много времени с тех пор, как мы с Эммой говорили на тему детей. Лично мое мнение остается неизменным — если она хочет ребенка, я, разумеется, желаю для нее лишь счастья, но сам я к этому не сильно расположен, даже сейчас, шагая дальше в эту жизнь. Да и она не давала мне понять, что чувствует обратное. После всего, чему я стал свидетелем, после поступков, совершенных мной самим, мне трудно не страшиться тех опасностей, что могут повстречаться детям, уже живущим в этом мире. Привести в него дитя, зная, что не смогу гарантировать ни его безопасность, ни даже его счастье, — такой поступок кажется мне отвратительно эгоистичным. Подобные мысли особенно посещают меня в этот день. Четыре года со дня смерти графа Сиэля Фантомхайва. Четыре года с тех пор, как я впервые услышал свидетельства о зле не из этого мира, том же зле, которое сам повстречал в тот Канун Дня Всех Святых, — армию дьявольских созданий, жаждущих только уничтожать. Армию, которую вел никто иной, как сэр Артур Рэндалл, человек, которого я считал благородным, которому когда-то доверял, которым восхищался, человек, чьей мудрости и приказам я следовал беспрекословно. Четыре года, а я по-прежнему далек от понимания этих событий, как и того, почему смерть Сиэля, казалось, привела к их концу. Изо всех сил я пытался отыскать нечестивое знание, что позволяет создавать таких чудовищ. И хотя я узнал многое, очень многое за пределами того, что когда-то считал возможным, с какими бы тайными силами ни был в сговоре сэр Артур, их истинные намерения остаются сокрыты. И эти силы, люди или чудовища, слишком глубоко сидят в тенях, чтобы один человек мог пролить на них свет. Это не значит, что я сдался. Напротив, в эту смену времен года, в конце столетия, мое стремление к истине оживает, разжигается вновь. Я полон решимости, больше, чем когда-либо, хотя и не могу сказать, что причина тому —неестественная вера или некий оптимизм. Нет, сейчас мной движет страх. Непоколебимое предчувствие, что произошедшее четыре года назад может повториться. Я знаю, хотя и не могу сказать, откуда, что неприступная тьма расползается. Что-то надвигается. И если я — единственный, кому это известно, пусть будет так. Но я не буду слеп. Я буду наготове.