Едкий сигаретный дым обволакивает пространство полупрозрачным шлейфом. Юля стоит на самом краю высоченного балкона многоэтажки, оперев локтями черного цвета ажурную перегородку; курит, выпуская сладковатый дым маленькими порциями. Марина как всегда чуть позади — ей дико нравилось наблюдать за этим действом; Снигирь курила, подобно аристократке, медленно и, как казалось еще совсем молодой, неискушенной Александровой,
вдумчиво. Она никогда не говорила — переключала все внимание на тонкую бордовую трубочку вишневого «Чапман».
Сама Марина за всю свою жизнь к сигаретам ни разу не притронулась. Родители воспитали в ней
правильность и
дотошность. Юлия до сих пор не понимает, как Александрова, будучи далеко не скромной и ничуть не боязливой, не пыталась им перечить. Наверное, все же осталась в ее душе некая благодарность — за отношение и какую-никакую, но любовь. А вместе с любовью — невероятная глубина души и умение писать красивые стихи.
Снигирь вообще часто задумывается:
«и почему именно она?». Но позже только усмехается собственным сомнениям. Между ними всегда сохранялась какая-то незримая связь. Александрову тянуло к ней, как магнитом, — то ли это природное очарование, то ли просто Маринкины фантазии касаемо чего-то неправильного,
запретного, безумного…
Она вновь невольно переводит взгляд на девушку: короткие черные волосы с милыми кудряшками, опущенные в глубокой задумчивости серо-голубые глаза, четко очерченные скулы… ее лицо всегда казалось Мари воплощением детского идеала; строгости, утонченности и манящей красоты. Идеал затягивается молча, буравит взглядом дымящуюся сигарету меж бледных пальцев, а потом, будто отмерев, произносит:
— Гляди, какая заря, — спокойным полушепотом, обернувшись на Марину. — Красивая, правда?
Александрова прикусывает губу, дабы не выпалить что-то вроде: «не лучше тебя», но сдерживается, конечно. И невольно морщится от железного привкуса во рту.
— Красивая. Да, — отвечает растерянно, но на Юлю не смотрит — боится своими небесными
невзначай коснуться чужих пасмурных. И думает украдкой, что
красивая вовсе не заря.
— Я? — выдает Снигирь и улыбается, изящно изгибая левую бровь. Сердце, до этого спокойно отбивающее свой ритм, пропускает пару ударов и, кажется, стремительно падает вниз. Марина виду не подает. Не зря ведь на актерский поступила.
Глупость.
Красивая здесь, конечно, только заря. Александрова вообще многое находила красивым: закаты, рассветы, светящиеся в полночь фонтаны в центре набережной и женщины, курящие у этих самых фонтанов, вальяжно оперев руки о мокрый белый мрамор.
— Va au diable, — шипит возмущенно, а глаза выдают совсем иное. Марина начала учить французский еще на первом курсе, когда, репетируя в пустом зале, ненароком подслушала разговор старшекурсниц.
Мол, актриса, которая не знает французский, — не актриса вовсе. Смешно, но язык подучить все же пришлось, ибо роль, которую ей предложили позже, зависела от образа. А образ представлял собой коренную француженку со своими принципами и убеждениями.
Юлия, будучи француженкой по матери, язык знала отменно и говорила почти без акцента. Наверное, это и стало главным стимулом для изучения. Марина хотела иметь с ней что-то общее. А позднее, когда начала говорить более-менее разборчиво, стала писать стихи. И все стихи почему-то
о ней. Александрова даже не замечает, как тянется к полупустой красной пачке, но ее руку быстро перехватывает чужая — бледная и холодная.
— Ты же вроде не куришь, — замечает Снигирь, а сама касается большим пальцем тонкого девичьего запястья. И сжимает, смотрит как-то странно, будто насквозь видит.
— Теперь курю, видимо, — уклончиво, но сигарету все же достает и с Юлиных рук подкуривает, вдыхает медленно.
— Ну ты чего такая хмурая,
Мариш? — Юля снова улыбается. Ладонь незаметно для обеих перемещается с запястья на плечо.
Ей легко говорить. Высокая, красивая, с юмором — отбоя нет и от парней, и от соседских девчонок. Совсем недавно Марина видела, как какая-то дама с первого этажа их общежития приносила свежие белые тюльпаны. Не знает только, приняла Юлия или все-таки нет.
Александровой же с поклонниками не везло никогда — либо конченные,
либо парни. К тому же, она везде с Юлей таскается. Юля смотрит в огромные голубые глаза и прищуривается. И от взгляда этого по телу проходится электрический разряд, мгновенно лишая тело какой-либо способности к движению.
Парализует.
У Марины долгое время была мечта — писать стихи. И не для себя одной, а для всех; хотелось ей внимания, всеобщего интереса, как воздуха. Теперь хочется отчего-то только одобрения этой слегка поехавшей старшекурсницы с третьего этажа, курящей вишневые сигаретки и бессовестно флиртующей с девушками на чистом французском.
— Когда я впервые показала тебе свои стихи, ты сказала, что они нудные, — неожиданно слетает с обветренных губ. Снигирь противится:
— Я этого не говорила. Я сказала, что такое пишет каждый второй, — она щелкает зажигалкой и закуривает вторую подряд. — Поэт должен быть один в своем роде, понимаешь?
—
Жалкая пародия на Пушкина? — Александрова глядит на нее в упор своими раскосыми голубыми.
—
Почти.
Со стороны все это выглядит чертовски смешно: будто бы второклассницу отчитывают за плохо написанное сочинение. Тем более, что по литературе у нее всегда выходила твердая «пять». Но Юле на это абсолютно точно глубоко плевать. Юля облизывает губы, а затем шагает еще ближе, оставляя между ними ничтожные пару сантиметров.
— У тебя хорошо получается писать на французском, — она чуть наклоняется, касаясь ладонью щеки, и ведет вверх по скуле, аккуратно заправляет каштановую прядь за ухо. — Попробуй совместить.
Марина опять губу прикусывает, смотрит пристально, а потом вперед подается — целует жутко неумело, ведет языком по нижней губе, чувствуя привкус ванильной гигиенички, и бесцеремонно вовнутрь толкается.
Не по сценарию совсем. Впрочем, как и всегда. Александрова руками в грудь ей упирается, оттолкнуть пытаясь, заранее зная, что уже очень скоро ей обо всем этом придется пожалеть. Однако Снигирь мысленно шлет ее к черту. А спустя еще секунды четыре разрывает поцелуй.
У Марины сердце долбит в виски, а перед глазами все плывет, но она все же находит в себе силы и на чужом лице фокусируется. Юлия невозмутима, как всегда,
богиня ледяная.
***
Прошло больше пяти лет. Ни о том рассвете, ни о
неправильном поцелуе на высоком прокуренном балконе общаги они больше не вспоминали; посчитали, что это было необдуманное решение, помутнение, ставшее для обеих простым ночным кошмаром, иногда возвращающимся в виде долгих ночных раздумий, неловких пауз и молчаливых взглядов. Обеим оказалось легче просто забыть.
Юля закончила ВУЗ с отличием и уехала «покорять столицу». Марина осталась в Петербурге вместе с невысказанной болью, ожогами собственных чувств и дурной зависимостью от чертовых вишневых сигарет. Снигирь за годы обоюдного молчания совсем не изменилась — только озорной огонек в пасмурных глазах сменился на вечную тоску. Об этой тоске Александрова напишет позже всего пару емких строк:
Ведь если тут кто и виноват, то виноват лишь бог.
То бишь белая богиня,
ее имя из десятка тысяч букв,
и я слышу ее смешок.
Значит, шерше ля фам.
