«В то время я уже знал, что, когда что—то кончается в жизни, будь то плохое или хорошее, остается пустота. Но пустота, оставшаяся после плохого, заполняется сама собой. Пустоту же после чего—то хорошего можно заполнить, только отыскав что—то лучшее…» (с)
Эрнест Хемингуэй, «Праздник, который всегда с тобой».
__________________________________________________________________________ 1944. — Может, мы прокляты? Баки старательно начищает и без того сияющую винтовку – его брови сведены к переносице, а мягко очерченные губы слегка надуты, что придает его юному лицу задумчиво—капризное выражение. Он сосредоточен и кажется, будто все его мысли сейчас только о стволе этой «девочки» на его коленях. — Не думал, что мы прокляты? – Повторяет он, и зыркает на Стива. Тот ловит проницательный взгляд ярких глаз друга и пожимает плечами. Он что—то внимательно разглядывает на картах, хмурится, накладывая одну на другую на тусклый свет газовой лампы, переворачивает желтоватые, местами запачканные грязью листы, вздыхает и снова хмурится. — Лишь потому, что кормим вшей в засадах? — Меланхолично спрашивает Роджерс. Так этим мы и раньше занимались, только в других интерьерах. Баки тихонько смеется, тряся плечами. Он приставляет к губам ладонь и издает забавные звуки – вокруг них безветренная итальянская ночь, лишь дождь, что моросит здесь с утра и до ночи, порой попадает за шиворот, заставляя елозить шеей о колючий край форменной куртки. Отряд спит – Джонс почти храпит, завалив голову назад, а Дернир дергается во сне, будто ему снова сняться перестрелки. Сегодня спокойная ночь, думает Баки, такая спокойная, даже едва заметный мутный желтоватый свет месяца то и дело пробивается сквозь низкие облака. — Ну уж, знаешь ли…— Баки берет винтовку, ставит ее на плечо, глядит в прицел, делая вид что кладет одного фашиста за другим, и наконец откладывает ее в сторону, смотря на ее блестящий корпус уж как—то через чур нежно. — Бережешь подарок? – Хмыкает Стив, косясь на оружие. – Когда вернемся, не забудь поцеловать Старка в его выпендривающийся зад. Баки закатывает глаза. — Все не простишь ему фондю со своей Королевой? Теперь глаза закатывает Стив. — А ты будто ревнуешь. — Кого? – Озадаченно хлопает глазами Барнс. – Тебя? Ой… И тут же краснеет. — В смысле… я… Да пошел ты, Роджерс. – Наконец обиженно фыркает сержант. – Идиот ты, вот кто. И, утерев нос рукавом слегка намокшей куртки, продолжает, поднимая глаза вверх. —Будто никто не видит, как Картер на тебя смотрит. – Он язвительно кривит рот. – Ах, Роджерс, то, ах, Роджерс, сё. Где мой подопытный кролик? Где моя ненаглядная раздувшаяся банка с анчоусами? Стив, хихикая, толкает его в плечо, и получает в ответ. Они ведут этот безмолвный шутливый бой, пока один из Коммандос не начинает недовольно бормотать во сне. Парни тут же останавливаются, снова садясь чуть в стороне друг от друга. — Я стал невидимкой, Стиви! – Шепчет Барнс. – Посмотри сюда – я невидимка. Я теперь – ты. Стив цокает языком. — Никогда им не был, прекрати. Я не виноват, что пока ты таскался по Европе, я взял на себя долг быть символом Америки. Баки улыбается – через силу. Любое напоминание о плене отдает острой болью в тех местах, где на нем испытывали все эти странные штуковины и вводили непонятные составы, что прожигали его до самых костей. Кожа на местах надрезов давно зажила – она не зарубцевалась, а словно затянулась, как новая. Баки, бывало, разглядывал себя и пытался понять, что теперь ему делать с новым собой. он вторые сутки без сна, и будто не хочет спать во все – мозг ясен и чист. Только желудок предательски сжимается от голода – нормированного пайка не хватало даже наполовину утолить его. Вечный голод и воображаемая боль стали его лучшими напарниками. — Однажды ты встретишь свою любовь, Бак. – Стив заканчивает разглядывать планы местности и поворачивается к другу, слегка трепля его за плечо. – Обязательно встретишь. Может даже, сразу после завтрашнего задания, м? Твое имя разлетится по газетам, мы войдем в очередной город, а там тебя уже будут ждать очередь прекрасных восторженных юных особ. Ты сам говорил, помнишь? Ну же, Бак… И он улыбается, трепля Барнса по макушке. Сержант силится выдавить ответную улыбку, но чувствует, как дрожат уголки его губ. После плена он стал совсем другим, он чувствует это, он ощущает это сразу всеми клетками своего измученного тела. После тех пыток под лампой, после пыток с помощью тока, ножей, ледяной воды… И ему жутко стыдно признаться в этом, даже такому счастливому и родному Стиву, что улыбается и словно не замечает того ужаса, что все еще продолжает плескаться в глазах друга. — Да, конечно. – Отмахивается он. – Толпы девчонок, что может быть лучше? Он усмехается, косясь на Роджерса. — Уж точно лучше, чем быть тем, кто мочится в штаны от мысли позвать ненаглядную на танец, да, Стиви? Тот ничего не отвечает, лишь недовольно кивает головой. — Сам говоришь, что мы прокляты. Стив прокатывает на языке это слово – оно отдает плесенью лабораторных подземелий и сырым запахом мокрой от дождя земли, что налипает лишним грузом на подошвы прохудившихся ботинок. Баки отряхивает ладони прямо об штаны и садится по—турецки. — Нет, сам посуди – мы рождаемся, и мир загорается в огне революций, мы взрослеем, и Америка тонет в омуте Великой Депрессии. Наконец, мы становимся мужчинами, — он вновь оглядывает Роджерса, — не все конечно, но в целом… Стив шумно вдыхает, но молчит. — … и начинается война. Разве это справедливо? Нет, скажи мне? Уж лучше биться своими яйцами о какую—нибудь итальянскую милашку, чем морозить их тут. — Ты сам с таким рвением бежал на фронт, и меня отговаривал. – Стив смотрит на него спокойно и ласково. – Боялся, что заберу всю твою славу себе? — И что? – Искренне недоумевает Баки. – И что, скажи на милость? Раз я выбрал для себя такой путь, мне теперь и вспомнить о мирной жизни нельзя? Стив снова улыбается и снова качает головой. Баки – большой ребенок с огромными глазами цвета самого спокойного в мире океана, он больше похож на ангела, чем на парня из Бруклина, конечно, пока не берет в руки винтовку. Или не точит длинные острые ножи, чтобы потом аккуратно, словно хирургу, прорезать ими горло очередного фрица, от мочки до мочки. Для него — он ангел, для них — верная смерть. Его рука не дрогнет, нажимая курок, а взгляд не будет отведен от истекающего кровью немца, которого Стив раз за разом будет допрашивать о месте нахождения очередной базы. — Может, и прокляты. – Едва слышно соглашается с ним Стив. – Раз каждый раз нашу душу вырывают из лап смерти. Может, мы и не нужны там, наверху? Баки грустно усмехается. — Тогда ты проклят с рождения, кривоногий кузнечик Стиви. Он опускается чуть ниже, и рассматривает мерцающие сквозь редеющие облака звезды на чернильно—черном небосводе. — Сам черт вздрогнет, когда мы постучимся к нему в Преисподнюю. Стив снова вздыхает и тоже поднимает голову. Они долго молчат, и, кажется, словно засыпают на пару минут. — Если он нам, конечно, откроет. – Шепчет Роджерс, и шепот его похож на горячую молитву. – Если он нас вообще впустит, Бак.***
— Ты все проспала. Русская зевает, сидя за столом у окна – ее глаза еще сонные, а волосы слегка растрепались за длинную ночь. Она поправляет их руками и трет веки, а Баки ставит перед ней большую кружку сильно разведенного молоком кофе и отодвигает бело-желтые жалюзи на окнах столовой – солнце тут же вливается в просторное тихое помещение. — Почему не разбудил? – Она обхватывает кружку двумя руками и долго смотрит внутрь нее. — Зачем? После вчерашних приключений нужен здоровый сон. — Уже почти полдень, даже для меня это слишком. — А куда ты опаздываешь? Баки усмехается, ставя перед ней тарелки с нехитрым завтраком, что он спрятал от толпы вечно голодных студентов. — В очередной раз найти очередной тупой способ помереть? – Шутит русская, тыкая вилкой в остывший, но все еще соблазнительно пахнувший омлет с ветчиной. Она прячет вилку с куском у себя во рту и прикрывает глаза. – Боже, как вкусно. Баки молча соглашается с ней – простой завтрак был и правда безумно аппетитным. — Я так много ем последние дни. – Качает плечом девушка. – Даже странно. До того, как я стала каждый день рисковать шкурой, у меня не было такого зверского аппетита. — Это все физические нагрузки. – Барнс подвигает поближе к ней вазу со сладостями. – И нервные потрясения. Пока девушка хлюпает горячим кофе, он поглядывает на наручные часы. — Сыворотка сработала и значит, можно сделать то, что ты меня просила? Русская недоуменно смотрит на него, переставая жевать. — А о чем я просила? — Заканчивай и пойдем. – Он стряхивает крошки со стола. – Тренировка по расписанию.***
Барнс бежит спиной вперед, то и дело делая руками подбрасывающие движения – девушка, следовавшая за ним, изрядно выдохлась, и на жесты поддержки не реагировала. Наконец они делают остановку – русская тут же валится на траву. Ее белая майка прилипает к влажному телу, а на раскрасневшемся, блестящем лице виднеются капельки пота. Баки берет ее за щиколотку и заводит ногу за ее голову. — Я догнал тебя и теперь пытаюсь убить. — На шпагат ты меня посадить пытаешься. – Недовольно отвечает девушка, пытаясь выхватить свою конечность из стальной хватки. – Эй! — Дерись. Он разминает плечи, будто готовится к настоящей драке. — Твои синяки зажили, значит, можно тренировать тебя как следует. Она отрицательно вертит головой и, закрыв глаза, вовсе отворачивается. Сержант ждет, но ничего не происходит. Наконец он наклоняется к ней – ему начинает казаться, что девушка не дышит – и получает горсть земли прямо в глаза. Доли секунды хватает, чтобы она вскочила на ноги и отбежала назад. — Повелся! Они вновь начинают условное соревнование – один из ударов американца приходится по тонкому стволу дерева, отчего то с треском ломается. Виктория вовремя пригибается и уходит ему в ноги, проворачивая между пальцев нож. — Раз, и я перерезала заднюю крестообразную связку. – Довольно сообщает она. Ее глаза светятся, зрачки расширены, и она то и дело облизывает приоткрытые губы. — Хорошо. – Кивает Барнс. – Молодец. Все сделала правильно. Она наклоняется в импровизированном реверансе. — Теперь можно отдохнуть? — Нет. – Он упирается бионикой в толстый ствол березы. – Подтягивания. Девушка старается – они вышли на тренировку больше часа назад и все это время почти без перерыва отрабатывают удары. — Все, не могу больше. – Русская вновь валится на землю, когда счет доходит до пяти. – Хочешь убивать – валяй. Барнс шутливо заносит металлический кулак над ее головой, а она в ответ закатывает глаза и высовывает язык. — Ладно, все неплохо. – Он присаживается на сухую траву рядом с ней. – Ты молодец. С ножом быстро разобралась. Сержант, словно для демонстрации, уже берет свой нож и, ловко проворачивая его сквозь пальцы, то и дело утыкает в землю по самую рукоять. Солнце, перешагнув полдень, жарко светит с середины неба, и они позволяют себе какое—то время просто лежать с закрытыми глазами, подставив лица его лучам. — Тут так спокойно, что даже не верится. – Вдруг тихо произносит девушка. – Даже не верится, что где—то сейчас идет война. — Война все время где—то идет. – Многозначительно протягивает мужчина. — В этом и кроется настоящий кошмар. – Девушка сгибает ноги в коленях, упирая ступни о землю, и подкладывает руки под голову. – Но июнь точно месяц, ради которого стоит жить.***
Когда они возвращаются на биостанцию, дорогу им перекрывает Сан Саныч. — А вот и наш солдат идет, стойкий и бойкий, с железной рукой. Нужна твоя грубая физическая сила, ковбой. Не против, если украду твоего кавалера? – Он обращается к девушке, что тут же отворачивается и смущенно кивает головой. – Мы будем в архиве. — Переоденусь и приду к вам. – И ее силуэт ускользает среди деревьев. Сан Саныч улыбается и качает головой. — Вот шельма, а? Покоя тебе с ней нет, верно? Он отчего—то хитро подмигивает и слегка похлопывает сержанта по плечу, отчего тот вежливо улыбается и снова хмурится, не понимая к чему клонит профессор. В длинном широком кабинете с арочными полуовальными окнами почти по всю стену, несмотря на обилие открытых шкафов, сверху до низу набитых книгами и картонными коробками, просторно, и откуда—то издалека играет бодрая музыка. — Поможешь старику снять пару вещичек с верхних полок? Барнс кивает и почти сразу ставит на пол нужные коробки. — Ваша история… — Откашливается он. – Вы больше не участвовали в разведывательных операциях, верно? Сан Саныч стоит спиной к стене, помешивая карандашом дымящийся кофе в большой цветной чашке. — Не совсем. Но я работал тайно. После того провала путь в спецотряды мне был заказан, однако, находились командиры, что обращались ко мне за помощью. Конечно, большее время я уделял науке. — Были двойным агентом? – Усмехается Баки. — Скорее, консультантом. Это хорошее решение в сложные времена. Когда мы ввели войска в Афганистан, то ваши и англичане придумали целую контрнаступательную операцию. Тогда пригодилась моя помощь – не только в расшифровке разведданных, касающихся применения биооружия. «Фарадей» медленно перерос в «Циклон», во время существования которого более ста тысяч моджахедов было обучено на налоги американцев. – Сан Саныч отхлёбывает дымящийся напиток. — Затем, в начале нулевых, был Ирак и пробирки с химическими ядами... Странная и печальная ирония – выбрав себе в помощники приверженцев столь радикальных взглядов, Кейси и Рейган решили вести тайную войну против СССР, но зачем? — Видимо, чтобы не дать распространиться коммунизму. – Качает плечом Барнс. — Ну, явно не коммунисты направили самолеты в башни, верно? – Сан Саныч вынимает карандаш из чашки, облизывает его и убирает себе за ухо, начиная перебирать содержимое коробок. – Но знаешь, что еще печальнее? Война, при всем своем уродстве и ужасе, всегда являлась двигателем прогресса. Ресурсы, деньги, сплавляемые на фронт, окупаются очередными изобретениями. Это тот самый великий уравнитель – нет в мире ничего абсолютно черного и абсолютно белого, всегда найдется либо порок, либо его искупление. — Наши страны довольно навоевались. Но на мир даже «Щелчок» не повлиял. Баки переминается с ноги на ногу. — Во времена Холодной войны тебя многому обучили? – Поднимает на него взгляд темных, ярких глаз немолодой мужчина и сержант отстраненно кивает. — КГБ занималось мной слишком хорошо. – Буднично отзывается Барнс. — Организация подрывов, побегов из тюрем, разведка, шпионаж. Говорю на нескольких языках, ориентируюсь на любой местности, стреляю из любого оружия. Так что да, думаю, я был хорошим учеником. «Хорошим солдатом». — Ладно, ладно, Рэмбо, верю. – Усмехается Сан Саныч. – Моя военная история, как ты понял, совсем не богата, но в ней есть запоминающиеся страницы. Мой отец служил во время Второй Мировой, выжил, вернулся с победой. Когда они вошли в 45—ом в Прагу, освобождали детей из фашистского плена, то он чуть не оборвал всю нашу родословную — в него уже целился немецкий снайпер, но один американец оказался проворнее и пристрелил гада. Мой отец почти не говорил по—английски, да на немецком знал пару фраз, но в тот день они подружились. Не знаю, как, но отец рассказывал, как они проболтали весь тот день, а восьмого мая встретили день Победы. Они танцевали на Староместской площади и целовали всех девчонок, что попадались им в тот день. Когда американцу следовало отбыть на Родину, он отдал ему на память единственную ценную вещь, что у него была… И профессор достает из коробки слегка пыльную, но идеально сохранившуюся фуражку – с тонким кожаным ремешком над блестящим козырьком, и форменной кокардой в виде белоголового орлана, сжимающего в лапах оливковую ветвь и стрелы. — Хочешь мира, готовься к войне, так у вас заведено, сержант Барнс? – Мужчина отряхивает головной убор и протягивает американцу. – Что стоишь, бери. Баки осторожно вертит в руках фуражку – в горле становится в миг слишком сухо и горячо. — Мой отец и тот американский солдат еще долго переписывались. Кажется, он был из 29—ой пехотной дивизии, переброшенной на восток Англии. Они обменивались письмами, нечасто, но ко всем большим праздникам точно. Их прервал опустившийся железный занавес – вплоть до 1955 – ого, пока ЦК не разрешил гражданам путешествовать заграницу. Тогда отец просил кого угодно чтобы они отправили с почтамтов других стран письмо другу. Он даже разыскал учительницу английского и писал письма вместе с ней, представляешь? Вот такая дружба была, сержант, хоть и знали, что больше им встретиться не суждено. Мужчина вздыхает. — Прошло столько лет, а люди так и не поняли — простому народу ближе такой же заморский простой народ, чем свои же чиновники и сенаторы. Только последние делают все для того, чтобы дружбы этой не случилось. — Я следил за новостями, когда еще был… в Америке. – Осторожно начинает Баки. – Сейчас между нашими странами то, что называют «Новая «Холодная война»? — Как будто старая заканчивалась… — Крякает мужчина. — Для нас война —трагедия, а для них… – он показывает пальцем вверх, — забава! 30 миллионов, парень, 30 миллионов потеряли мы в сороковых. Да только те, кто никогда не морозили задницу в окопе и не горели заживо в танке, снова решили померяться, у кого больше. Он раздосадовано отхлебывает кофе и долго смотрит в окно. — Да надень ее уже, хватит мять. – Не поворачиваясь, командует Сан Саныч, и Баки натягивает фуражку на голову, пригладив рукой волосы. — Есть кто живой? Громкий голос девушки будто заставляет пылинки подняться вверх с темных толстых томов. Она осторожно проходит в глубь помещения и улыбается, видя двух мужчин. Ее внимательный взгляд сразу же подмечает Барнса и брови тут же слегка взмывают вверх. Баки откашливается и, отведя руки за спину, делает почтительный кивок головой. — Сержант, какая честь. – Она схватывает на лету – порой ему кажется, что смутить русскую невозможно. — Победа, Победа. – Качает головой профессор. – Заходи – не бойся, выходи – не плачь. Виктория смеется – чуть звонче, чем раньше, подмечает Баки – и засовывает руки в карманы своей воздушной ярко—желтой юбки ниже колена. Ее талия перехвачена таким же желтым тканевым поясом с деревянной пряжкой, отчего кажется еще тоньше, а передние пряди длинных волос собраны высоко на макушке. — Вот значит, чем вы тут занимаетесь. Опять, Сан Саныч, грузите своими историческими лекциями? – Она проходит вдоль рядов шкафов и становится напротив американца. – О, Def Leppard? — Восклицает она, прислушавшись. — Они самые. – Довольно улыбается профессор. — А тебе бы лишь хихикать. Лучше помоги найти то, что пригодится вам. Виктория чуть сощуривается. — И что же это? Сан Саныч осматривает коробку за коробкой. — Вот как ты думаешь, когда вы все поисчезали нахрен, чем мы тут занимались все пять лет? Девушка едва шевелит уголками губ, пытаясь скрыть улыбку. — И без очередных пошлостей, Победа. — И в мыслях не имела. – Наигранно округляет та глаза. — Мы, ковбой, — вдруг обращается профессор к сержанту, — остались покинутые и забытые даже государством, под эгидой которого всегда работали. И начали свои собственные исследования, и, в основном, сбор информации. Он жестом подзывает их к окну и показывает рукой вдаль. — Та махина, радиотелескоп, считается самым маленьким в Европе, а способен глушить сигналы в радиусе нескольких километров. Конечно, ради правды, можно сказать, что глушит не он, а другая система, его помощница, и ее можно отключать, пока не ведутся работы по сканированию космического пространства, но мы решили, что останемся здесь «под куполом», ведь то, что мы решили здесь спрятать, вызвало бы некоторый интерес со стороны спецслужб. — И что же вы тут решили спрятать? – Подает голос Барнс. Мужчина растягивает губы в довольной улыбке и чешет голову с редеющей шевелюрой. — О, ребятки. – Он обводит взглядом многочисленные полки с печатными изданиями и длинными рядами архивных коробок. – Здесь нашли свой последний покой самые редкие не оцифрованные документы КГБ и всего министерства обороны.***
Тот ветряный дождливый сентябрь навсегда остался в его памяти – он получил назначение и в очередной, тысячный раз спас задницу Стива из очередной уличной передряги. И зачем только Сара, упокой Господь ее душу, родила его именно 4—ого июля. На рассвете они отбыли в Англию — Матушка Европа была еще сырее и еще ветренее, чем все районы Нью Йорка в эти дни вместе взятые. Баки поднял воротник форменного жакета повыше, словно кутаясь. Противные мелкие капли попадали на его лицо – тогда он еще мог чувствовать дождь. Тогда он еще беспокоил его. Армейские части сменялись, как игральные карты в руках умелого фокусника – их перебрасывали с востока на запад, и ему казалось, что он выучил карту всех гребаных графств гребаной Англии как свои пять пальцев. Пока, наконец, 107—ой не был разгромлен в насквозь промерзшей австрийской глуши. Он прикрывает глаза – ему мерещатся голоса и толстые прутья узкой клетки. — Пацан, нападешь на него, и ты труп. – Его за шиворот оттягивал назад высокий крепкий усатый мужчина. Баки похудел и осунулся за время плена, и усач так легко поднял его в воздух, словно он паршивый помоечный кот, а не сержант. — Тимоти Дуган. – Усач протягивал ему здоровенную мозолистую ладонь. – Дум—Дум Дуган, 69—ый пехотный. — Джеймс Барнс. – Пожимал руку Баки. – Баки Барнс, 107—ой. — Слушай, Барнс, Господом Богом тебя прошу – не лезь на рожон. Мы здесь рабочая сила, будешь пытаться играть в освободителя, мигом скрутят шею. Из изолятора хоть кто—нибудь вернулся, а? Баки стискивал зубы так крепко, что кажется, слышал их скрип. Его глаза болели от недосыпа, желудок сжимался от голода, а места от метких ударов плетьми надзирателей ныли на его спине. — Ну здравствуй, сержант. Они пришли снова — доктор в очках, высокий мужчина в военной форме, чуть меньше десятка человек в белых халатах, сжимающие в руках планшеты с желтоватыми листами бумаг, и он почувствовал себя таким крошечным, таким жалким, трусливым. — Называй свой номер, сержант! Снова удар. Разряд тока. — Номер, сержант. — Три, два, пять, пять, семь, ноль, три, восемь. – Кашлял он, прикованный ремнями к столу. – Три, два, пять, пять, семь, ноль, три, восемь. Он почти не помнил, как оказался здесь – в одно утро пришли надзиратели и под крики Дум—Дума вытянули его из камеры. Его укололи неизвестным препаратом и пришла боль, что заставила его кричать так сильно, что сейчас он не мог вымолвить ни слова саднящим, сорванным горлом. Сквозь пульсацию в своих ушах он слышал свое жалкое «Мне больно! Больно!» Страх. Мерзкий липкий страх холодными щупальцами обвивал его тело, проникая внутрь. И сейчас ему было очень страшно, намного страшнее, чем когда они сидели по несколько дней в окопах, грязные, потные, запачканные своей и чужой кровью, замерзшие, выжидающие, когда у врага временно кончатся боеприпасы, чтобы сделать очередную вылазку. Вылазку, после которой он снова не досчитался бы нескольких своих бойцов. У них были искривлены рты в ужасе, глаза выпучены от боли, они испуганно смотрели на свои руки, стараясь зажать разорванный живот, затолкать вываливающиеся кишки обратно, а их заплетающиеся языки кричали только одно — «мама, помоги мне, мама, мне так больно, мама!»… Они все звали своих матерей. А ему потом приходилось выписывать их имена на похоронках, потому что у стремительно редеющего отряда только у Барнса был красивый, ровный почерк. Гнусная толпа нелюдей, будто демонов, охотящихся за его плотью, столпились над ним, прикованного к ледяной металлической поверхности, ему было по—настоящему страшно. — Номер, сержант! Удар. Ток. На столике рядом с ним мужчина в белом халате и марлевой маске, закрывающей его лицо почти до глаз, раскладывал кожаный футляр и хирургические инструменты уныло поблескивали в свете синеватых ламп. Сердце стучало в горле так, что грозилось быть вытошненным наружу. Он весь сжался, втянул живот, напрягая косые мышцы, и попытался зажмуриться. Все говорили по—немецки — холодными руками в перчатках трогали его, грубо, бесцеремонно, словно осматривали кусок говядины на рыночном прилавке, что—то записывали Ученый в круглых очках довольно улыбается и над ним зажигается странный, яркий свет. Ему хотелось заплакать, начать просить их остановится, прекратить пытки, схватиться за эти отстраненные холодные руки, воззвать к их душе, которая видимо, прогнила настолько, что от нее остался только смердеюший кусок протухшей субстанции. Но он, стиснув зубы до хруста в челюстях, до скрежета, словно ему в рот попал речной песок, молчал. Холодная рука в перчатке медленно опускалась. Лед хирургической стали проникал в его измученное тело. «Мама…» — проговорил он про себя, прежде чем провалился в бескрайний бушующий океан страданий, и боль, немереное количество невыносимой боли, что мерзким паразитом проскользнула под его кожу, начала ломать каждый его еще живой нерв, пока он трясся и захлебывался собственной слюной и криком, переходящим в нечеловеческий, звериный вой, от которого закладывало уши и содрогались легкие. Он пытался вспомнить хотя бы одну молитву к Господу, чтобы тот поскорее прекратил его муки и забрал к себе. Но вокруг только багровый вакуум — чужой лающий язык, холодные руки и прикосновения, за которыми непременно следовала боль. У него нет больше сил сопротивляться. Господь снова забыл о нем. — Тут можно проторчать несколько суток и уйти с пустыми руками. - Девушка недовольно качает головой. Она сдувает пыль с крышки плотной картонной коробки и ставит на пол, у своих ног. — Джеймс? Он вздрагивает, напрягая спину. Он снова отключается от реального мира, устремив взгляд в открытую папку. Оборачивается на звук своего имени и понимает, что взгляд его растерян, будто он лицом к лицу столкнулся c очередным призраком. Но русская словно не замечает этого – или делает вид, что не замечает – она лишь показывает руками внутрь еще одной коробки. — Это ведь так странно, что это все хранится здесь, да? Зато вирус бумагу не сожрет. Она начинает доставать тяжелые бумажные папки, что рассохлись от времени. — А у тебя что? Виктория кивает подбородком на папку в руках сержанта и тот едва останавливается, чтобы не отбросить ее в сторону, как раскаленный уголь. — Очередной документ о способах добычи информации у шпионов от КГБ. – Усмехается он, чувствуя, как кривится его рот. Он намеренно избегает слово «пытки», лихорадочно прочесывая свой небогатый русский вокабуляр. — Родные застенки Лубянки. – Поджимает она губы. – Даже смотреть не буду. — Не надо. Некоторое время они в тишине изучают местами поплывший текст, нанесенный печатной машинкой – ровные черные буквы наконец складываются для сержанта в что—то наподобие стройного текста. — Нужно обладать суперсилой, чтобы осилить эти горы. – Притворно вздыхает сержант, чем вызывает у русской смех. – Здесь даже кондиционера нет. — Зато здесь есть рок—н—ролл. – Девушка мечтательно закатывает глаза. – Все не так уж плохо. Сан Саныч ушел за бутербродами и кофе, и, судя по длительности его отсутствия, напрочь забыл о них. — Не знаю, я к такому равнодушен. – Улыбается Барнс. Королева смотрит на него, чуть склонив голову, словно изучая. — И какая же музыка тебе нравится? — Сороковых, вероятно. Его ответ заставляет девушку удивленно засмеяться. — Ну надо же… — Тогда она была душевнее. – Пожимает плечами Барнс. — Да, и небо голубее, трава зеленее, а птицы вместо щебетания давали итальянскую оперу. Барнс молчит, лишь недовольно качает головой. Он утыкается в пыльные бумаги, отстранённо перелистывая их. Виктория поднимается с места, тянется, разминая затекшую спину, поправляет юбку. — Я кроме «Дом милый дом» ничего не слышала. Напой что-нибудь. Американец поднимает на нее удивленный взгляд. — Зачем? — Я тебя уже в машине вчера развлекала, наступила твоя очередь. И она хитро улыбается, складывая руки за спиной в замок. Баки хмурится и встает, поправляя футболку – без кобуры под ней ему не по себе. Он снова натягивает чужую фуражку на голову и делает вежливый кивок, вытянувшись по стойке, и подает девушке правую руку. Та удивленно округляет глаза, но ничего не говорит. Она послушно протягивает свою ладонь навстречу открытой сержантской, и даже кладет вторую на его металлическое плечо. Он неловко начинает вести, делая совсем крохотные движения между рядами. — I'll be seeing you in every lovely summer's day, in everything that's light and gay. I'll always think of you that way. – Почти не слышно мурлычет он, замечая на лице русской скромную улыбку. Она смущенно опускает взгляд — солнечный свет, проникая в помещение сквозь большие старые окна из—за ее спины, подсвечивает пылинки, что медленно взлетают, поднятые вверх их неуклюжими движениями, а попадая на ее волосы, заставляет их светиться золотистым. — I'll find you in the morning sun. And when the night is new, i'll be looking at the moon, but I'll be seeing you. Она поднимает на него свои яркие, блестящие глаза и он словно видит в них свое отражение. Девушка набирает воздух грудью, чувствуя, как щекам становится горячо от столь близкого контакта с американцем – его правая, живая, ладонь горит под ее, а прохлада бионики обжигает талию. Она облизывает губы и собирается с силами, чтобы посмотреть на его лицо – на нем в кои-то веки проблескивала едва заметная улыбка, и тут, в ту же секунду, ей вдруг кажется, словно она видит перед собой молодого Джеймса Барнса, только что призванного на фронт. Его лицо светится от предвкушения, улыбка растягивает мягко очерченные губы, а в глазах стоит непоколебимая уверенность, какая бывает только у парней чуть за двадцать. Таких парней, как сержант. — Красивая мелодия. – Откашливается русская, слегка отстраняясь от горячего тела мужчины, но тот продолжает держать ее за талию. Он пытается найти слова в оправдания своего странного действия, однако лишь продолжает глупо пялиться на ее порозовевшие щеки. — Не соскучились без меня? Громогласный командный голос преподавателя заставляет их броситься друг от друга в стороны, словно облитым из ведра уличным котам. — Вижу, помешал. – Кашляет мужчина и ставит на подоконник поднос с нехитрыми бутербродами и чашками кофе. — Нет, нет. – Быстро мотает головой девушка. – Мы… мы… — Пытаемся прочесть документы. – Барнс снимает фуражку, оставляя ее на коробке, и приглаживает волосы. Девушка напротив выглядит растерянной, но это проходит за несколько секунд. Как и смущенный румянец испаряется с ее щек, словно та минутная слабость и вовсе не имела места быть.***
— Тебе же знакома фамилия доктора Зола? Барнс вновь вздрагивает – русская указывает пальцем на стопку прошитых темной толстой ниткой листов. — Ты уже называл ее, кажется вчера. Тут написано, что это гениальный швейцарский ученый, что был нанят на работу в подразделение СС, отряд некоего Шмитда, пока в США ему не предложили должность в миротворческой организации. Миротворческая организация? Это, типа Щ.И.Т., да? Девушка внимательно читает текст и вопросительно смотрит на сержанта. — Отряд Шмитда и есть «Гидра». – Хмуро бормочет тот и отбирает у девушки документы. — Мне почем знать… — Он пытался воспроизвести формулу сыворотки Эрскина. – Кривится Барнс. – Искал способы сделать достойного противника Капитану Америке. Перед ним стояло задание сотворить суперчеловека, но до меня на том столе все умирали. Я был лишь очередным подопытным, до того, как меня нашли в ущелье… Видимо, я выжил лишь благодаря пробам сыворотки… Девушка допивает кофе и чуть подрагивающими пальцами ставит чашку обратно – старается осторожно, но она так и норовит выскользнуть из ее некрепкой хватки. — Ни одного упоминания Зотова или Давыдова. – Хмыкает Сан Саныч. – Первого я прекрасно помню. Он все это время молча читает бесконечное количество бумаг и ведет себя так тихо, что они периодически забывают о его присутствии. — Ивана Сергеевича я помню – он был старшим сержантом в той части, в которую меня командировали. Всего на пять лет старше, а мне он казался почти командиром. Так и случилось, после, во время заступления на службы твоего отца. — Осипов, тот профессор из Курчатовского университета, сказал, что он умер еще в начале нулевых… Сан Саныч как—то неодобрительно хмыкает. Он пролистывает новую папку и на мгновение его взгляд стекленеет, упершись в пропечатанные полустертые предложения. Буквы от нажима шпации вдавились в тонкую, желтоватую бумагу, и теперь их можно было прочесть вслепую, поводив пальцем по обратной стороне листа. Он поднимает взгляд на свою бывшую подопечную и американца, что, кажется, совсем не замечали его присутствия, уставившись в документы. Мужчина сощуривается, напрягает зрение, быстро движется взглядом по тексту и, свернув папку, убирает ее за ремень, прикрыв свободной льняной рубашкой. Он незаметно берет новые бумаги, делая вид, что совершенно спокоен, и откашливается. — Такие люди просто так не умирают. – Как ни в чем ни бывало, продолжает он. - Обычно они живут до самого дня своей смерти.***
Королева визжит и пригибает голову, уходя вбок от летевшего мяча. Две команды студентов играют во что—то наподобие доджбола, только с измененными правилами, проще и не так грубо. Барнс посматривает на них из тени раскидистой липы. — Сегодня на скамейке запасных? – Сан Саныч медленно подходит к нему сзади, но мужчина все равно чувствует его приближение издалека. Он качает плечом. — Не хочу мешать. Профессор присаживается к нему рядом на деревянную скамью. — Как увидел ту злосчастную фуражку, так на тебе и лица нет. Барнс хмурится. — Порой воспоминания приносят боль. — Или опыт. – Улыбается преподаватель. – Смотря, что ты выбираешь. — Выбираешь. – Грустно усмехается сержант. – С вашей стороны слышать это даже несколько обидно. Сан Саныч хмыкает. — Ты теперь свободен, Джеймс. И даже выбирать, какой урок извлекать из своих воспоминаний. У тебя самая удивительная история, которую я только когда—либо слышал. Так не дай ей закончится так, чтобы зрители в зале уходили, кидая помидоры в экран. Барнс молчит, лишь задумчиво жует обратную сторону щеки. — Ты был вынужден проходить принудительную терапию, после событий прошлого года? – Вдруг спрашивает мужчина. — Да. – Отстранённо кивает американец. – У меня был личный психиатр, доктор, что вела меня. — И что она говорила тебе? Баки сводит брови и поворачивается к мужчине. Когда замешательство проходит, он тихо отвечает. — То, что я одинокий столетний солдат без истории, прошлого и семьи. — Ну и дура. – Спокойно улыбается его собеседник. – А дур надо слушать поменьше. Баки не выдерживает и сдавленно смеется. — Я серьезно. У тебя самая фантастическая история из всех, кого я знаю. Самое сумасшедшее прошлое. Ну, а все остальное… — Он задумчиво провожает взглядом русскую, что высоко подпрыгивает и радостно восклицает, когда ей удается уйти от попадания мяча. – А она хороша, да? Сержант сразу не понимает, что именно спрашивает Сан Саныч. Он сощуривается, пытается уловить суть. — Победа. – Аккуратно поясняет мужчина. – Вы приехали вместе. — Я уже говорил, как нам удалось встретиться. – Откашливается Баки. – Мы лишь временные напарники. Как только все закончится, я отбываю в Нью—Йорк. — Но это не умаляет того факта, что она хороша. — Она умная. – Кивает Барнс. – Сообразительная. Смелая. Сан Саныч вновь усмехается, качая головой. — Ты лучше меня знаешь, в мире нет более сильной связи, чем между боевыми товарищами. Никто из гражданских не может прочувствовать, как именно относятся к друг другу те, кто плечом к плечу прошел бой. — Это мало что меняет. Сержант смотрит на носки своих кроссовок – в метрах десяти русская девчонка ловко перемещается по спортивной площадке. Ее и без того короткие белые шорты вовсе задрались, оголяя округлые ягодицы, а загорелая кожа на длинные ногах сияет в свете двигающего к закатной линии солнца. — Из болтливых женщин и молчаливых мужчин обычно получаются замечательные пары… — Задумчиво протягивает мужчина. — Вы встретились не потому, что наступили сложные времена. Просто оказались в одном месте в одно время. И этот факт меняет все. И ваш бой еще не закончен. Сан Саныч встает с места и похлопывает американца по плечу. — Он еще даже не начат. — Ей вообще не следовало в этом участвовать. – Баки чувствует, что злиться, но не понимает, на что именно. — Не тебе это решать, парень. Она и сама может нести ответ за свои поступки. Не думай, что раз прожил в три раза больше, чем она, то теперь знаешь всё на свете. Он смотрит на наручные часы Барнса, довольно бесцеремонно поднимая его правую руку. — Время ваших жизней так быстро утекает, удивительно. – Он хитро улыбается и не оборачиваясь, уходит к главному корпусу. – Не забудь, скоро ужин. Ждем тебя с твоим «временным напарником».***
— О, тот военный парад 54-ого надолго запомнился американским разведчикам. – Андрей Андреевич стоит у своего места за столом, ведя небольшую лекцию. Он чуть косится на сержанта и снова переводит взгляд за квадратными очками на внимательно слушавших его студентов. В этот очередной ясный и жаркий вечер снова все собрались на заднем дворе главного корпуса, за покрытым белой скатертью длинным столом. — Они увидели скоростные стратегические бомбардировщики, что произвели на них неизгладимое впечатление. Америка подумать не могла, что в опустошенной войной стране, в голоде и нищете, ученые смогут взять такой высоты планку. Но тут помог случай – как обычно и бывает. Американские лётчики, бомбившие Маньчжурию, оказались интернированы в Приморье, их самолёт остался в СССР. «Летающую крепость» дублировали буквально подетально – в результате получился самолёт Ту-4. — И ничего им за это не было? – Подает высокий голос один из студентов. Преподаватель удивленно смеется. — Нет, дружок. А от кого? Власти были в восторге от идеи – и она не шла в разрез с законами, территория-то была наша. Он проходится вперед-назад. — Конечно, не смогли наши ученые в тот раз обойтись без шуток – на фюзеляжи самолетов, участвующих в параде, были нанесены трехзначные номера, и начинались они примерно с двухсот какого-нибудь. Американцы были в ужасе – легендарные Б—52 должны были поступить на вооружение только в следующем году, а у врага номер один их уже сотни? Сколько же их наклепали неугомонные коммунисты? И из чего? За столом слышится звонкий смех. Баки не сдерживается – тоже смеется над забавной исторической лекцией. В уголках больших, умных глаз пляшут едва заметные морщинки — он с интересом и удовольствием слушает его, иногда хмуря лоб, стараясь понять его речь полностью. — Конечно, потом разведка донесла что из всего тридцать, а не сотни, но эффект был достигнут . — А как вообще удалось его создать? Ну, этот…самолет? – Снова пискляво интересуется неугомонный студент. — О, а это самое интересное. Всё началось с того, что в июне 1944 года самолёт B-29-5-BW с собственным именем «Рэмп Трэмп» из 771 эскадрильи был подбит японскими зенитчиками в Маньчжурии и решил лететь в СССР, где был перехвачен нашими истребителями и совершил посадку на аэродроме Центральная-Угловая. 20 августа 44-го года через реку Амур перетянул подбитый B-29A-1-BN из 395 эскадрильи. Экипаж самолёта благополучно выбросился с парашютами, самолёт упал в пригороде Хабаровска. В ноябре 1944 года пилот третьей машины потерял ориентировку и на остатках горючего долетел до СССР, где произвёл посадку на аэродроме Центральная-Угловая. Четвёртая машина «Динг Хао» была подбита японскими истребителями, встречена советскими самолётами и проведена ими до аэродрома. Перелет машин с Дальнего востока в Москву был сложной задачей, ведь у большинства машин было разбито оборудование, да и принципы управления были иными. ТУ-4 же, носивший в процессе разработки индекс Б-4, являлся точной копией B-29. — Русские скопировали даже отверстие в панели управления под банку с газировки и пепельницу. – Негромко добавляет Барнс, поднимая взгляд на русскую. Но мужчина слышит его. — Сержант Барнс, вы совершенно правы. – Улыбается он. - Хотя советским лётчикам категорически запрещалось курить в полёте. И вновь переводит внимание на студентов. — Так на вооружении СССР появились первые бомбардировщики. По одной из легенд советские инженеры скопировали даже фотоаппарат "Лейка", висевший в кабине, забытый американским экипажем. Советский вариант "Лейки" известен как фотоаппарат ФЭД. — Я как будто попала в бесконечный исторический музей. – Усмехается девушка. – Уже и забыла, что так проходили почти все дни моей практики здесь. Им только дай волю – выльют ушат информации. Как еще не начали показывать старые фильмы с Капитаном Америкой. — Упаси Господь. Девушка накладывает себе еще еды, чуть искоса поглядывая на лектора. Тот протирает очки краем светлой футболки с белым воротником-стойкой. — А затем СССР отказалось подписывать проект открытого неба, предложенного Эйзенхауром, и США тогда решили — О май гад, эти коммунисты, они что-то задумали! Над столом снова проносится смех. — Мораль — если вам что-то кажется, возможно, вам это кажется. Не проверив информацию, нельзя делать поспешные выводы. Он чуть кланяется и все негромко, но благодарно хлопают. Виктория, зажав во рту вилку, тоже поддерживает студентов аплодисментами. — Как обычно, браво, Андрей Андреевич. Мужчина, слегка запыхавшись, улыбается и кивает головой. — Здесь хорошее место, но прятаться вечно не выйдет. – Тихо начинает Баки, наклонившись вперед. – Нам нужно составить план. — Когда так говорят, то обычно подразумевают, что план уже есть. - Русская смотрит на него серьезно, но в зрачках пляшут маленькие бесы. — Да. Даже два. Один тебе не понравится. — Почему ты уверен, что мне понравится второй? — В случае с тобой, я ни в чем не уверен. Девушка медленно выдыхает. — В чем твой план? — Я оставлю тебя здесь и пойду на поиски Осипова. Найду его, верну, уеду обратно. Барнс говорит четко, словно рапортуя. — Этот тот план, который мне не понравится? — Именно. Она кусает губу – ее лицо напряжено и насторожено. — Хорошо. Второй план? — Мы вместе отправляемся на поиски Осипова. – Баки вновь бросает взгляд по сторонам от длинного стола. – Здесь что-то не так. Не в смысле в этом месте, просто… Твои преподаватели что-то скрывают. Поверь мне, я знаю о чем говорю. Девушка кажется слегка растерянной. — Что-то плохое? — Что-то важное. А важное чаще скрывают не из-за дурных намерений. — Тогда дай им время. – Она едва кивает и тут же улыбается, обнажив верхний ряд белых зубов. Сан Саныч, откашливаясь, встает со своего места и поднимает стакан. — Как вы могли видеть, дорогие практиканты, к нам приехали важные гости. Викторию вы можете знать по доске почета нашего университета и по ее важным для практической физиологии и анатомии статьям и работам, а ее спутника как… — Мстителя! – Раздается чей-то неуверенный голос. Баки улыбается и качает головой. Он прячет взгляд и по его напряженным плечам видно, как тяжело переносить ему такое количество внимания. — Да, вы правы. Этот год запомнился тем, что сержанту и его друзьям удалось остановить группировку террористов в Европе, за что мы им, конечно же, говорим большое спасибо. — Не переживай, скоро закончат. – Шепчет девушка напротив, и, кажется ей доставляет удовольствие смущение Барнса. — Наш мир пережил много потрясений. Кое-кто из вас был так же, как и наши гости, стерт с лица земли, кто-то остался здесь без родных и близких. Но главное, что мы извлекли важный урок – никогда не сдаваться. Даже в самые темные времена искать свет, что приведет вас к правде. Так пусть же ни одна песня не останется не спетой, а ни одно вино — не испробованным. Желаю оставаться вам молодыми и бесстрашными всю эту и следующую вечность, и чтобы вам не приходилось платить за искупление слишком высокую цену. — Ура! – Слышится за столом. — Да чтоб нас. – Девушка поднимает вверх стакан с предусмотрительно налитым в него сержантом соком и делает глоток. Андрей Андреевич подходит к мужчине и наливает стопку водки. — Продукт – высший сорт, мы тут немного приноровились использовать последние достижение в селекции солода. - Подмигивает он. – Надо было как-то крутится в ту злополучную пятилетку. — Значит, сам водку пьешь, а у меня даже сигареты спрятал? Русская недовольно морщит нос и отправляет в рот кусок золотистого рассыпчатого картофеля, блестящего от масла, щедро присыпанного зеленью. — И тебе приятного аппетита. Баки русская еда, на удивление, нравиться. Может, чуть меньше, чем азиатская, но и уличный нью-йоркский фаст-фуд сидел у него в печенках – готовить что-то сложнее омлета и пасты он так и не научился, и даже это выходило не всегда хорошо. Он на секунду задумался, что почти не знает в Бруклине мест с русской кухней и решил, что нужно будет срочно отыскать их, когда вернется. И желательно, чтобы там подавали этот ароматный красный суп. Он понравился Барнсу особенно сильно. — Сколько ты уже выпил? – Не унимается Виктория. — Все равно не напьюсь. – Жмет плечами Баки. – Может, конечно, и существуют такие дозы, но у меня так и не получилось. — Не думал начать фокусы показывать? – Девушка откидывает волосы назад и хитро косится на него. — Снова смеешься надо мной? — Даже не начинала. Барнс недовольно качает головой. — На сайте вашего этого музея истории выложены разные архивные записи. Дневники, и тому подобно. Там было написано и про тебя - легендарный снайпер, неутомимый солдат, пуленепробиваемый Барнс. — Русская хитро улыбается, утирая языком я уголков губ соус. — Ты самый известный ловелас в Мстителях после Старка, все это знают. Герой-любовник. Баки вздыхает. "Я не Мститель"- так и вертится у него на языке, но в слух он говорит другое. — Мои любовные победы были несколько преувеличены. Времена тогда были иные и… - он сглатывает, прежде чем продолжить, - девушки тоже. Большинство из них росли в строгих семьях и не имели связей до брака. А поцелуи за кинотеатром или после танцев считались верхом неприличия. Проводить кого-то до крыльца дома часто было уже... за гранью. Он не сразу ловит многозначительный взгляд девушки напротив. — То есть, хочешь сказать, ты тоже девственник? Как и Капитан Америка? Баки давится водкой. —Нет, я не хочу этого сказать. У него начинают гореть щеки. — То есть ты занимался сексом? — Тебе обязательно это знать? — Я смущаю тебя? Ее глаза слегка сощурены, а на губах играет легкая довольная улыбка. «Да, товарищ, ты смущаешь меня. Ты смущаешь столетнего суперсолдата». Но, по - честному, так оно и было. И Барнс кивает. — Да, я занимался сексом. Теперь мы можем поесть? Девушка удовлетворено усмехается. Лисица. - И в смысле, и Роджерс тоже? - Запоздало удивляется он. Но этот вопрос она оставляет без ответа. Легкий макияж выгодно оттеняет проявляющийся золотистым загар на щеках. Левая бровь изогнута и придает лицу насмешливо — кокетливое выражение. Пухлые аккуратные губы растягиваются в привычной хитрой улыбке. Она хороша. Эта девушка напротив. Она действительно, чертовски хороша собой, и Баки от этого не по себе. Она ведет себя так, будто все происходящее вокруг игра, а возможно, она и правда играет. Он вдруг вспоминает, как Уилсон устроил им марафон фильмов про агента Бонда, незадолго до своего отбытия на задание в Латинскую Америку. Тогда Баки, впервые за неизвестное количество лет услышал свой смех — грудной, слегка неровный. Он смеялся над тем, как нелепы были сцены боев или погони, как ненатуральны ранения и падения. Сэм его веселья не оценил — он любил эту киношную наигранность. «Кровь на экране лучше крови в жизни, даже если она похожа на дешевую краску». Пожалуй. И все было бы славно, но было совсем другое кино, что захватило однажды его разум. Баки чуть хмурится— "Касабланка", тот черно-белый фильм, последний, что он видел в кинотеатре, в 1942-ом. «— Я читал, что вас убили пять раз в пяти разных местах. — И каждый раз это была сущая правда.» Баки усмехается про себя. Незнакомка напротив него могла бы сыграть в нем главную роль. Те же глаза с поволокой, тонкая талия, блеск волос и запах ягодных духов. Это то, что было ей нужно — играть спутницу опасного парня. Играть, а не быть ею. Это обстоятельство многое делало сложнее. Барнс смотрит на ее лицо — возможно, это самая красивая женщина, которую он повстречал в своей никудышной жизни — и щурится от солнца. Он, наконец, поднимает стопку водки, что успела порядком нагреться и махом опустошает ее. «За тебя, малышка.»***
Это был один из тех самых, особенно запоминающихся жарких летних дней, когда солнце, кажется, обнимает землю своими ласковыми лучами, пуская миллионы солнечных зайчиков, что искрятся в брызгах теплого грибного дождя, и небо, высокое, бескрайне—синее, величественное в пышном воротнике золотистых облаков, уходящих на запад, спокойно простирается на головами. День, когда легкий, едва осязаемый на разгоряченной от жары коже, ласковый ветер, перебирает длинные пряди волос, буто целуя их. — Дин, Дин, ко мне, мальчик, ко мне, малыш! – Девушка беззаботно играла с овчаркой, кидая тому большое красное кольцо, которое он тут же непременно ловил и гордо приносил своей хозяйке, кидая той в ноги. – Молодец! И в собачью пасть с длинным, устало болтающим языком, летел очередной кусочек лакомства. — Иди ко мне, давай отдохнем. Но пес, словно показывая свой настрой продолжать игру, тыкался мокрым носом в руку девушки, и снова бежал изо всех сил за метко брошенной игрушкой. — Мясо остынет! – Звонкий, ласковый голос бабушки раздался откуда—то из—за спины и девушка обернулась. На большой поляне, залитой золотым светом от медленно тянувшего к закату солнца, под сводами высокой белой беседки, украшенной гирляндой с желтоватым светом, уже стоял накрытый широкий стол, и края брошенной на него накрахмаленной скатерти подрагивали от легкого дуновения вечернего ветерка. Ее подруги уже набивали рты шашлыком и закусками. — Малыш хочет сырную булочку, да? Малыш хочет огурчик? – Соня, легко подлетевшая к Дину, принялась трепать того за мохнатые щеки, пока пес не облизал той все руки. — Малыша со стола не кормить. – Строго произнесла девушка. — Эй, дочка, помогай! – Голос заставил девушку повернуться к высокому стройному отцу, облаченному в светлую льняную рубашку с закатанными рукавами и голубые джинсы, кое—где покрывшимися зелеными следами от свежей травы. Девушка подбежала к нему, беря в руки тарелки с дымящимся ароматным мясом. — Папа! – Выдохнула она, словно не веря тому, что видит перед своими глазами. – Как ты тут?.. — Нормально, только мяса едва хватает на всю нашу ораву. Так, последний заход. Ну, что стоишь? Иди, неси голодным ртам добычу! Чего замерла? Призрака увидела? Большие зеленые глаза мужчины в обрамлении длинных черных ресниц любяще смотрели на свою единственную дочь, отражая плавно становившиеся оранжево—красными лучи солнца. — Дочь? Девушка встрепенулась, облизнула губы, и побежала к столу, едва не уронив по пути большое блюдо. — Кому еще салата с рукколой? – Мама, как обычно, ела стоя на ногах, осматривая придирчивым взглядом всех присутствующих и что у них лежит в тарелках. — Дорогая, сядь, пожалуйста, потом опять будешь жаловаться, что я выбрал «какое—то ну очень жирное мясо». – Папа заговорщицки подмигнул и за столом прошлась волна смешков. — А тебе только подкалывать меня. – Мама легонько шлепнула мужчину по плечу. – Девочки, еще овощей? Девушка села за стол - легкая дрожь пробежала по ее плечам. Этот день…уже был? Это все уже случалось с ней? Показалось, что где—то вдали, на самой границе с горизонтом что—то мелькнуло, словно молния. Что за чертовщина? Небо было ясным, вечерним, и здесь, на небольшом склоне над извилистой рекой, собралась пестрая компания близких друзья семьи и подруг девушки. Время ощущалось иначе – оно словно стало тугим, тянувшимся, как засахаренный мед, как сладостная патока. Оно ощущалось мягкой перьевой периной, ласковой прохладной травой, в которой с большим удовольствием валялся лохматый Дин, остужаясь после насыщенной игры. Оно засасывало в себя и ей захотелось прилечь на что-то твердое. Девушка обвела взглядом всех - гости звонко смеялись над какой—нибудь очередной удачной шуткой отца, а тот довольно улыбался, наливая маме в бокал еще немного белого вина. Она нюхала содержимое, быстрым движением пронося его мимо носа, и брала в руки, наколотые на шпажку виноград и сыр с голубыми прожилками плесени. — Девчонки, может вам, того, коньячку? – Озорно подмигнула подругам бабушка, слегка пряча под полами скатерти небольшую пузатую бутыль. Где—то далеко, словно в другом мире, раздался едва слышимый звук грома – глухой, плотный, отчего—то вызвавший волну мурашек по телу. — Вы слышали? Гроза приближается… — Девушка поежилась — она никогда не боялась гроз, отчего сейчас ей так страшно? — Да это же кто—то салюты пускают. – Засмеялся папа. Она накидывает на плечи принесенный кем-то тонкий плед, кутается в него. — Ты вся дрожишь. Замерзла? — Соня покосилась на девушку, доедая уже невесть—какую—по—счету порцию шашлыка. — Не знаю, а ты нет? Но не успела подруга ответить, как Дин, вдруг басисто гавкнув, подскочил со своего нагретого места возле человеческих ног, и побежал. — Эй, Дин! Стой! – Девушка бросилась за ним, скидывая с себя плед. – Дин! Стоило ей спешно сбежать со склона, как она потеряла собаку из вида. Тревога стальной хваткой сжала ее сердце – пес никогда не убегал от своей любимой хозяйки. — Дин! Дин! Вернись! – Девушка закричала, беспокойно озираясь по сторонам, не понимая, куда могла пропасть собака с открытой местности. Она сделала несколько шагов назад, пятясь, а потом развернулась и побежала обратно к столу. — Мама, папа! Там…Дин… Но вернувшись, она увидела лишь разлетающиеся в воздухе странные темные обрывки, похожие на клочья сгоревшей бумаги. — Дочка! – Папа бросился к ней, но сделав пару шагов, упал, подкошенный – его ноги пропали прямо в воздухе, развеявшись по ветру коричневым пеплом. Его глаза, перепуганные, взволнованные, вдруг посмотрели прямо в лицо девушки. — Прости меня, что молчал столько лет… — И он исчез, как и все за столом, оставив после себя лишь едва заметное шелестенье ветра. Солнце скрылось за налетевшими грозовыми тучами – гром уже грохотал над головой девушки, что беззвучно упала на колени, обессиленно, и крик, полный ужаса, тоски, разрывающей тело подобно снаряду, невыносимой, нечеловеческой боли, вырвался у нее из горла… Она, судорожно вдыхая кислород, прижав рукой разогнавшееся сердце, резко поднимается в кровати, беспомощно открывая рот, словно рыбешка, выброшенная на берег волной. — Джеймс! – Хрипло выдавливает она из себя первое имя, что смогла вспомнить. Дотронувшись до покрытого испариной лба, девушка пытается отдышаться. Она знает, чувствует – он должен быть где—то здесь, где—то совсем близко. — Джеймс! – Чуть громче, но так же хрипло. Звуки обжигают пересохшее горло. Американец появляется резко, словно из тумана – его блестящие в темноте глаза беспокойно смотрят на девушку, а руки держат ее за предплечья. — Эй, эй, это просто кошмар, все хорошо. – Мужчина присаживается на кровать рядом с ней, продолжая держать. — Я…кричала? – Робко спрашивает девушка. — Немного. Звала какого—то…Дина, кажется. За окном вдруг гремит гром, но совсем не как во сне – там, за пределами их маленькой комнатушки, бушует настоящая летняя гроза, шторм, что колышет могучие деревья, грозясь склонить их кроны до земли. Девушка вскрикивает и почти запрыгивает на сержанта сверху. Тот глухо выдыхает от неожиданности. — Я боюсь гроз, боже. – Она трясется, прижимаясь к американцу. – Очень боюсь гроз. Почему здесь они такие громкие? Барнс уже решает, что русская вновь разыгрывает его, но ее дрожащий голос и трясущееся тело убеждают его в обратном. – Можно я лягу к тебе? Вопрос заставляет его остановиться, замереть, переваривая услышанное. За окном снова раздается раскат и девушка закрывает голову руками. — Это гром, а не снаряды. – Тихо выдыхает он, хмурясь. Он стаскивает с кровати отодвинутое в сторону толстое шерстяное одеяло (кто вообще дает в такую жару шерстяные одеяла?), стелет его рядом со своим спальным местом и девушка тут же, продолжая согнувшись закрываться от несуществующей угрозы, содрогаясь всем телом, ложится, крепко прижавшись к нему. Девушка, уткнувшись лицом ему в грудь, часто дышит, будто задыхаясь, обжигая его оголенную кожу своим горячим, порывистым дыханием, отчего он прикрывает глаза, стараясь не думать о том миллионе мурашек, что пробежали по его животу вниз. Барнсу остается только легко поглаживать дрожащую русскую по спине, переходя на предплечье и талию, пока та не начинает успокаиваться. Она нервно вздыхает, слегка меняя положение тела. — Это был просто сон. – Бурчит мужчина, будто уговаривал сам себя. – Кто такой Дин? — Моя собака. Точнее, он был моей собакой. Когда я вернулась, мама сказала, что он умер, от старости. Мне его щенком подарили на шестнадцатилетние. Когда я пропала, он был уже не молод, а тут…пять лет. – Девушка выдыхает, дрожа уже чуть меньше. – Он ждал меня почти до последнего. Не дождался всего месяц. Барнс сочувственно сводит брови, хотя в темноте этого никто бы не заметил, и чуть крепче прижимает девушку к себе. — Он тебе приснился? — Они все…Все. Родители, друзья…Боже. Горячий шепот девушки, кажется, пробирается ему под кожу, заставляя кровь сгущаться. Она замолкает, пряча лицо, утыкая его в жаркое плечо мужчины. — И все были живы. Неопределенное количество минут они лежат в полной тишине, разрываемой только порывами ветра за пределами здания. Деревья клонятся, ударяют в стекла, а ветер завывает под крышей. — Когда все пропали…я тоже слышала раскаты. – Вдруг чуть громче, втянув воздух носом, говорит русская. – Мы ехали в машине, и майское небо было таким ясным, таким чистым. Но это точно был гром – тихий, далекий, я ощущала его своей кожей. Даже выглянула из окна, посмотреть, нет ли нигде туч, но ничего не увидела. Списала все на шум от стройки, или чего—то еще, а потом… Теперь я страшно боюсь гроз, помню, в этом году, в мае, была первая, и я от ужаса не могла уснуть всю ночь. Я так боюсь снова исчезнуть… За окном полыхает молния, и раздается оглушающий раскат грома, словно небо трескается пополам – они находятся в эпицентре бури. — Все позади. – Тихо проговаривает сержант. – Это больше не повторится. Та история завершилась. «Только новая на подходе» - проносится у него в голове. Девушка молчит – она и правда напугана. Напугана по-настоящему и, к удивлению Барнса, намного сильнее, чем за все дни до этого. Даже когда она висела над пропастью с железными штырями или была прикована наручниками в кабинете у психопата… — Это просто гроза, она не опасна, если ты в надежном месте. – И он сам не до конца не понимает, про что конкретно он говорит. Она снова покрепче прижимается к мощному американцу, чувствуя его жар, его напряженные мышцы. Его литое, твердое тело, такое удивительное, не по—человечески сильное и выносливое, сейчас было собрано, словно готово к бою. — Скажи, у меня посттравматическое расстройство, верно ведь? Баки перебирает в памяти все симптомы, что были написаны на его выписке от врача. «Тревожные воспоминания, ночные кошмары, избегание, искажение реальности, чувство вины, отчуждение, вспышки гнева, неразумное и опасное поведение…» — Да. – Тихо усмехается он. – Очевидно, что да. — Хреново… И она, сама не до конца осознавая, что делает, кладет открытую ладонь правой руки на его грудь, осторожно, едва касаясь пальцами упругой кожи, стараясь обходить поблескивающие в вспышках молний жетоны. Стоит мягким подушечкам опуститься на разгоряченную кожу Барнса, как тот вздрагивает, еще больше напрягаясь. Зачем она это делает? Он прекрасно помнит, как поступил ужасно, не сдержав своего порыва дотронуться до нее, пока она спала, как потом корил себя еще и за это, но он сделал это, потому что подернутая загаром кожа девушки казалось ему настолько прекрасной, что остановить себя было практически невозможно. Он усмехается про себя – а ведь у него всегда были невероятные волевые качества. Но зачем русская вдруг трогает его? Баки видит свое отражение в мамином туалетном столике. Кажется, ему было шестнадцать, он укладывал волосы по новой моде, собираясь на танцы, придирчиво изучая твердую линию подбородка с темнеющими волосками щетины, что он уже сбривал через день, в отличии от его гладеньких одноклассников с этим цыплячьим пушком на еще детских лицах. Он рано повзрослел – в двенадцать был уже выше матери, в четырнадцать – шире в плечах отца. Он любил спорт, и не пропускал ни одного школьного соревнования, за что тренеры пророчили ему спортивную карьеру. Он мог бы быть выдающимся боксером – так говорил ему учитель физкультуры. Он знал, что нравился девушкам – они часто восхищались его яркими синими глазами, ровным прямым носом, его густой шевелюрой. Он хорошо танцевал, метко стрелял в тирах на городских ярмарках, уместно шутил и никогда не проигрывал в драках, в отличии от Роджерса. Высокий, крепкий, широкоплечий, с улыбкой, то и дело вспыхивающей на его юном лице… Кажется, в тот день, после танцев, он лишится девственности с какой—то девчонкой постарше, Бекки или Долорес…Он уже не вспомнит, как ее звали, да и кроме смазанных ощущений легкости от окончания процесса и влажности от ее поцелуев на его ключицах, в памяти больше ничего не осталось. Он вернулся домой далеко за полночь, за что получил нагоняй от отца, и ходил потом весь день, улыбаясь как дурак. После той ночи он бился в драках отчаяннее и наглее, особенно, если защищал лезущего на рожон Стива, а девушек вокруг него только увеличилось. Провел ли он хоть с одной из них ночь? Заснул ли в чьих—то объятьях до утра? Или от каждой он сбегал через окно, на ходу застегивая широкий кожаный ремень… Зачем было останавливаться, оставаться, лгать и обещать, если завтра снова будут танцы, и снова – красивые девушки в пышных юбках с закрученными волосами, от которых так приятно пахло и чьи губы, покрытые яркой красной помадой, оставляли следы на его рубашке, что они потом, прячась от матери с отцом, с сестрой застирывали в подвале дома куском твердого мыла… Он морщится, сжимая пальцами бионики переносицу – всё это кажется таким далеким и нереальным, будто покрыто толстым слоем льда... Девушка рядом совсем успокаивается и кажется, засыпает, сопя ему в плечо. Барнс повернул голову, разглядывая ее какое—то по—детски наивное, овеянное сонной пеленой лицо. Ее рот слегка приоткрывается, а нижняя губа кажется совсем чуть—чуть полнее верхней, что придает ей капризное выражение. Ресницы чуть подрагивают на закрытых глазах, а рука все также нежно покоится между его грудных мышц, отчего он боится глубоко вздохнуть, ведь тогда он прижмется к ее теплой мягкой ладони… Ему не нравятся прикосновения – они напоминают ему пыточный стол Гидры, экзекуции в кресле у Пирса, постоянные страдания, жуткую боль – от тренировок с другими суперсолдатами, от экспериментов ублюдков в белых халатах, от последствий его миссий. Раз за разом он оказывается на том кресле, раз за разом его память стирали, превращая ее в бесполезное решето, в эфир, а мозг – в кашу, что был способен только исполнить команды, и с каждым разом он все больше и больше убеждался, что прикосновения дарят лишь боль, мучения, что руки человека – оружие Сатаны. Зажимают они скальпель, поворачивают пульт от обнуляющей машины, пристегивают ремнями его руки к подлокотникам… Или насмешливо включают на полную мощность напор ледяной воды из шланга, когда в порядке инструкции смывает с него грязь и кровь жертв. Это даже ему наносит болезненные удары, особенно если его заставляют поворачиваться, и поток ударяет по чувствительным местам на теле. Но прикосновения девушки другие – в том месте, где покоится ее тонкая ладонь, разливается неясное тепло. Он бережно накрывает ее своей металлической рукой, еще раз вздрогнув от разницы температур живого тела и бионики, и, чуть сжимая ее, удерживает на месте. И он так и не смог вспомнить, когда еще он был так же спокоен, как в эту неистовую, грозовую ночь, что разрывала черное небо, словно эхом далекой, прошедшей войны, ветвистыми, разливающимися серебристо—синими молниями. В ночь, когда буря, бушующая в нем самом, наконец начинает отступать. Девушка рядом тихо, почти не слышно дышит, сквозь сон вздрагивая от раскатов грома. В голове сержанта проносится миллион мыслей. Он вылавливает из бешеного потока одну и закрывает глаза. Ему нужно обратно в Нью-Йорк. Срочно. Или он проиграет. Проиграет с потрохами русской девчонке, что, видимо, даже не догадывается о том, что происходит у него в мозгах. Где-то в самых дальних уголках памяти вспыхивают, как проклятые молнии за окном, выжженные на подкорке слова. «Желание, желание, желание». «Один, один». «Возвращение на родину»…***
При входе в прохладное здание главного корпуса, девушка развязывает эластичные бинты на запястьях и раздосадовано поглядывает на сбитые костяшки рук и свежий синяк на бедре – точнее, целое созвездие проявляющихся синяков, в которых легко узнать отпечаток металлических пальцев Барнса. Их тренировка прошла отлично. Русская всего три раза вскрикивала от боли и один – от страха, когда сержант схватил ее сзади за шею. — Кажется, та чудодейственная сыворотка еще осталась. – Тянет она и кривится – мысли о боли на стертой коже и боли от применения спрея были одинаково ей неприятны. — В следующий раз, когда будешь пытаться удушить меня бедрами, учти, что с порванной связкой на колене далеко не убежишь. – Замечает Баки. – И помни про уязвимые места. Она хочет что-то ответить, но видит фигуру Андрея Андреевича, будто поджидающего их в тени коридора. — Доброе утро? – Напряженно здоровается она. — Есть несколько новостей. – Он начинает приближаться к ним, сжимая в руке папку с документами. — Все плохие? – Пытается усмехнуться русская, но выходит нервически. — Не совсем. Мы с Сан Санычем всю ночь проверяли одну сумасшедшую теорию и… Мужчина подходит совсем близко. На его лбу едва заметная испарина, а зрачки расширены и заполняют почти всю радужку серых глаз. — Он нашел пару документов, в которых… есть нужные вам сведения. Там был специфичный шифр, но, если мы все поняли верно, то… Он заметно нервничает, а его пальцы сжимают бумаги чуть сильнее, чем требовалось. — Полковник Зотов, если верить написанному, жив.