"кирилл у меня. у вас есть трое суток на его вызволение, если он так вам нужен — в шесть вечера любого из трёх дней вас ждут в поле между перелесками со стороны улицы жуковского. денег не нужно, единственное условие: только эльдар и владимир. попробуете схитрить, будет только хуже. ваш хороший знакомый."
эл перечитывает записку снова и снова. мозг заторможенно понимает, что кто-то преследовал селегея целенаправленно, а ещё что у них с вовой кто-то на хвосте. он судорожно открывает дверь квартиры и скидывает в спортивные сумки и рюкзаки все вещи, имеющие какую-то ценность. у гусейнова в голове пять тысяч мыслей одновременно, основная — нужно бежать как можно быстрее и как можно дальше, возможно, сюда они больше никогда не вернутся. эл летит обратно со скоростью света, потому что в голове всплывают не самые счастливые сценарии. кто знает этих преступников? пишут одно и назначают срок в трое суток, а сделают другое и пойдут перестреляют всех в цеху, чтоб жизнь малиной не казалась. он приезжает весь взмыленный, но в этот раз от нервов и тревоги. на улице пытается прикурить вова, но, завидев чёрную машину, спешно ретируется обратно в гараж. эл в спешке загоняет бмв и вбегает в общую комнату, бегло окидывая всех присутствующих взглядом. бухаров не обнаруживается, он матерится себе под нос и бежит по лестнице на второй этаж, в их комнату. — вов, выслушай, прошу..! — гусейнов хватает вову за запястье, когда тот пытается вывернуться и уйти. — не трогай меня, — бухаров брезгливо отдёргивает руку и прижимает к своей груди. эл замечает, что глаза у него покраснели, сердце ёкает, но рот говорит совсем другое. — просто прочитай, блять, никто тебя не трогает! — он суёт вове под нос мятую бумагу, тот с видом человека, делающего великое одолжение, принимает её и медленно вчитывается, бледнея с каждым словом. — лежало дома у порога. про нас вынюхали всё, вов, абсолютно. тут больше нельзя оставаться. — что? — бухаров поднимает потерянный взгляд и непонимающе моргает пару раз. — нужно уезжать. прямо сейчас. я твои вещи из квартиры забрал, собирай, что у тебя есть тут, — заключает гусейнов. ни здрасте, ни до свидания, ни хотя бы извините. — куда? — вова хмурится. — а кирилл? эл втягивает воздух через нос, успокаиваясь. формулирует мысли так, чтобы вова не взорвался и понял его, но получается, видимо, плохо. — я не знаю, куда... куда! — он драматично вскидывает руки и смотрит в потолок. — на кудыкину гору, воровать помидоры! главное деться отсюда хоть куда-нибудь, понимаешь? — а кирилл? — бухаров отступать не собирается и складывает руки на груди. — вов... — начинает было эл, но его грубо перебивают: — не вовкай. не вздумай мне сказать, что ты собирался бежать и оставить его хуй пойми где и хуй пойми с кем. я не позволю. — я не позволю тебе рисковать собой, — давит гусейнов, меняя интонацию голоса на более жёсткую. — я правильно понял, ты не едешь туда? — ни в коем случае. — тогда дай мне ключи, я еду, — вова протягивает ладонь и пытливо смотрит на эла. — я жду. — я тебя не пущу, — гусейнов мотает головой и вскидывает брови. — замечательно, — бухаров психует и выходит на лестничную клетку, оттолкнув его со своего пути. — и куда ты? — кричит ему вслед эл, заразившийся от него всеми негативными чувствами. — попрошу ключи у серёги, доеду на его машине, — отвечает через плечо вова, спускаясь по лестнице. гусейнов выдыхает через плотно сжатые зубы, идёт за бухаровым и вновь преграждает ему дорогу, ловя за руку и прижимая к стене. вова вырывается, язвит, едва ли не ядом плюётся, а эл предпринимает ещё одну попытку доказать, что времени на споры у них нет, он печётся только о его безопасности, и вова зря старается его переубедить в необходимости ехать кого-то спасать. он звучит грубо, но думает, что справедливо, а у бухарова в который раз за утро слёзы на глаза наворачиваются. — как ты смеешь? — вова придвигается к элу вплотную и всматривается в его потемневшие голубые глаза. — что вообще у тебя внутри, что язык твой смеет так поворачиваться? — бухаров это вкрадчиво произносит и сам себе не верит, расставляет паузы между словами и надеется, что это просто кошмар, который скоро закончится потому, что он проснётся. — почему ты не хочешь принять, что есть другие люди, помимо тебя, которые мне дороги? — вова всхлипывает, эл от этого теряется и тупит, молча смотря глаза в глаза. бухаров выпутывается из его рук, отступая к выходу, ещё чуть-чуть приближается к лицу гусейнова и целует его, трепетно, всего пару мгновений и будто в последний раз. и едва эл отвечает, вова отстраняется и отходит. — а, знаешь, ты и в самом деле бесчувственный, как засохший кусок хлеба. гусейнов открывает рот, чтобы опровергнуть его слова, и делает шаг навстречу, протягивая руку в желании прикоснуться, но бухаров только оборачивается и даёт ему пощёчину. звонкую, истеричную, необдуманную, вырвавшуюся случайно, но больную не столько физически, сколько морально. вова стоит пару мгновений, роняя на пол слёзы и не спуская с эла глаз, затем мягко, но уверенно делает шаги назад, и сбегает на первый этаж. а эла как ведром ледяной воды окатило. в голове — ветер, холодный и пронизывающий до костей. вот такой он, эльдар гусейнов? бесчувственный, потерявший любовь в одно мгновение, не заслуживающий быть понятым и принятым? хотел, как лучше, а получилось как обычно, как же неожиданно. он стоит так пару минут, смотря в одну точку на перилах, пока со второго этажа не выходит, открыв дверь ногой, долгополов с кружками всех цветов и размеров. саша ойкает и собирается уйти обратно, но эл предлагает помочь, забирает часть кружек и сопровождает его по пути на кухню. там рядом с ксюшей за столом у окна сидит вова, мгновенно прячущий лицо. долгополов неловко переглядывается с севастьяновой, мол, что вообще случилось и что взрослые собираются делать с пропажей селегея, например. она встаёт с места, забирает у гусейнова посуду и отправляет его в общую комнату, потому что не место ему тут, пусть с, например, лёхой пообщается, а она всё помоет. саша остаётся, не зная куда себя деть, но ксюша снова садится к бухарову, поэтому он решает помочь и вымыть кружки. на втором этаже нервничали тоже, но потому, что их друг неизвестно где, а так, может, долгополов что-нибудь разузнает. они до этого донимали всех взрослых, уже более-менее находящихся в адеквате и отошедших от похмелья, но, кроме бутылкой от пива по голове малого, никто ничего не получил. и вова только беззвучно трясётся, истерично и неизвестно отчего рыдая, а севастьянова пытается разобрать его жалобный лепет. и когда саша уже домывает пятую кружку, он поднимает голову и говорит, что нужно не сопли тут разводить, а ехать помогать кириллу, как будто это ксюша тут завывала на всю кухню и мешала поднятию боевого духа. долгополов уходит наверх и тут же обо всём рассказывает своим, а бухаров комкает в ладонях тетрадный лист - записку. — ксюш, — вдруг зовёт он девушку, смотря в пол, — я зря ему втащил, да? — скажешь тоже: втащил! — хмыкает севастьянова. — так, на место поставил, я бы сказала, — она подливает кипятка, вова подтягивает к себе ноги, и под столом звенят стеклянно бутылки из-под водки и лимонада. — ты бы знал, сколько я своих парней поколотила, о-о! твоя пощёчина и рядом не стояла. — и всё же, — уныло продолжает бухаров, — мне стоит извиниться? — я тебе так скажу, вов, — севастьянова отпивает чая, громко помешав его ложкой, и ставит кружку на стол с характерным звуком. — будь я в такой ситуации – ходила бы с гордо поднятым носом, пока он сам не поймёт, где проебался. женские пощёчины просто так не случаются, ага, — ксюша складывает руки на столе в замок. — но ты так не сумеешь, я тебя знаю. и эла я тоже знаю, вам обоим гордость не даст пойти мириться до тех пор, пока её не победит совесть. или любовь. так что решать только тебе. — спасибо, что оставила меня с тем же, с чем я и пришёл, — с издёвкой усмехается вова и грустно вздыхает, поняв, что ксюша-то ему как раз ничего и не должна, в частности разбирать его проблемы. самой бы кто помог. — в одном ты прав: сейчас нужно помочь кирюхе, а, судя по "письму счастья" быть там вам нужно вдвоём. как бы там ни было, разобраться друг с другом вы ещё успеете, а вот успеете ли вы разобраться с ним – не факт, — севастьянова допивает свой чай и замачивает кружку. бухаров слабо улыбается, благодарно смотря на неё. возможно, ксюша словами и советом не очень помогла, но выговориться кому-то ему было просто необходимо. — и ещё, — добавляет она, оборачиваясь, — уж кто-кто, а эл тебе хуже сделать не хочет, поверь мне. он такой же, как мы все, а тебя он ещё и искренне любит, поэтому и трясётся над тобой и прячет от всего этого ужаса. ты хочешь, чтобы он тебя понял, но ты не хочешь понимать его. вова только сейчас всерьёз над этим задумывается, пока ксюша расставляет посуду сушиться на полотенце и об него же вытирает мокрые руки. — элыч, а, элыч, — квашонкин в своем зашторенном закутке пихает гусейнова в бок, — ну, чё ты, разнылся тут, как баба? — да ничё, лёх, — эл отворачивается. — всего лишь самый близкий мой человек въебал мне пощёчину после того, как мы поссорились. а ещё нам на хвост сели какие-то чуваки, и я чувствую, как время тикает, а он тут носится со своим кириллом ебучим. — ну про кирюху ты так зря, братан, — лёша чешет подбородок. — спасибо, это то, что я хотел услышать, помог, — иронизирует гусейнов, опираясь спиной о стену и поднимая глаза в потолок. он складывает руки на груди и поджимает губы. — ты зря на меня злишься, — квашонкин тоже запрокидывает голову, но пытаясь вытрясти из бутылки пива последнюю каплю, что у него успешно получается. — вот кто тебе близкий друг? — ну, ты. — вот. представь, что однажды я просто взял и пропал. а потом тебе записку под дверь подкидывают, где говорят, что, ну, грубо говоря, через трое суток мне пизда. а вовчик тебе такой берёт и говорит: ну, братанский, ты давай сиди-ка дома да не выёбывайся. как ты себя чувствовать будешь? — он рассматривает коричневое стекло бутылки на свету. прикладывает то к одному, то к другому глазу, как подзорную трубу. — плохо, — коротко отвечает эл, пожёвывая губы. — видишь, — подводит итог лёха, посмотрев и на эла через бутыль, в итоге оставив её на полу, — ты много на себя берёшь... — я? да я же забочусь о нём! — гусейнов вспыхивает спичкой и всплескивает руками, перебивая квашонкина. — ой, не ори, бля, башка раскалывается, — лёха морщится. — ты этой заботой его придушиваешь, элыч, вот что. ему ж она, такая забота-то, не нужна. не шестнадцать ему и даже не семнадцать, вовчик сам о себе в состоянии позаботиться. ты бы лучше так переживал за тех, кто в этом нуждается. — дай угадаю: например, за кирилла? — эл устало смотрит на воодушевившегося лёху. злости на этого нравомучителя не хватает, если честно. — в точку, братан! но ты не кипишуй, я ж понимаю, о чём ты. я вот тоже по-другому не могу, я так любить не умею, типа, сюси-муси вот эти все. ебальник кому-то начистить за него, по городу покатать, от ментов вместе побегать, пострелять по банкам, хуй на заборе нарисовать, научить самозащите – пожалуйста! а вот эти сопли, слёзы, слюни, это всё не моё, ну, ты понял. — да понял-то понял, конечно, — гусейнов вдруг вспоминает вовины тёплые руки на своей шее, и на душе становится паршиво. может прав лёха-то в чём-то? или это от пива так ведёт? — нихуя ты не понял, братанский, — квашонкин качает головой и улыбается. — я не лучше, но вы ж оба дебилы те ещё. вам надо как-то, ну, вместе потусоваться, поговорить, не знаю. кирюху спасёте – и сразу по душам поболтать надо. тебе придётся на слово мне поверить, но вовчику будет приятно чуть-чуть, что ты его всё-таки послушал. уж перед ним нечего упрямиться, в таком-то деле. — весь мир вокруг вашего, блять, кирюхи крутится, — выдыхает недовольно эл, но к лёхе немного прислушивается. может толк какой выйдет, а так они с вовой так и будут носы друг от друга воротить до посинения. в это время слышится скрип кухонной двери и чьи-то гулкие шаги. эл выглядывает из-за шторки и видит вову, идущего на улицу, очевидно, курить. гусейнов переглядывается с квашонкиным, тот одним кивком головы показывает, мол, иди-иди, тебя там ждут. эл улыбается уголком губ и благодарно кивает в ответ. надевает олимпийку и выходит вслед за бухаровым, прикрывая за собой дверь. лёха провожает его взглядом, качает головой, мол, разбойники. лезет под прогнувшийся железный матрас и достаёт третью за утро бутылку пива, тут же открывая её зубами. а эл подкуривает сигарету, замечает подрагивающие на ветру вовины плечи — не месяц май, а он в одной футболке хлопковой — и ни единого взгляда в свою сторону. они молчат с минуту, после чего эл осторожно начинает, выдохнув дым: — слушай... я сам тебя туда довезу, ладно? надо быть вдвоём, значит поедем вдвоём. бухаров не соглашается, но и никаких возражений не выражает. он вообще ничего не говорит и продолжает делать вид, будто на улице стоит совершенно один. гусейнов докуривает свою сигарету до середины. — ты можешь сколько угодно меня ненавидеть, но мне совесть не позволит тебя одного отпустить. вове, на самом деле, хочется сказать тысячу и одну гадость и столько же извинений, ещё врезать, вразумить, губами прилипнуть к его губам, перебрать отросшие волосы, закричать, расплакаться, попросить себя успокоить, как угодно отреагировать, но он выбирает молчание. элу можно упереться в своё и не слушать, почему ему нельзя? — и если то, что ты молчишь, означает конец всего между нами – я готов это принять, — как благородно-то, блять. эл врёт, не готов он ничего принять, даже если вова ему в лицо прямо сейчас скажет, что видеть его возле себя больше не хочет. — дай только мне в последний раз о тебе позаботиться. гусейнов докуривает сигарету до конца, изредка поглядывая на безэмоционального бухарова, и тушит её о стену. тот не роняет ни слова, ни разу не мажет по нему взглядом. вскоре эл выбрасывает окурок на щебёнку, а затем снимает с себя олимпийку и накидывает на вову: — дрожишь ведь весь, — и уходит обратно в цех. эл хочет поцеловать вову, хотя бы едва-едва коснувшись губами, хотя бы в макушку, просто, чтобы чуть-чуть теплее на душе стало, не так отвратно, но он больше ничего не делает. чувствует, будто без разрешения бухарова права не имеет, но спрашивать бесполезно. а вова так и не произносит ни слова, слушая, как за его спиной закрывается дверь. подносит самоскрученную сигарету к губам, потом улыбается смущённо и, кутаясь, носом тычется в воротник его олимпийки. он ещё с пару минут стоит на улице, глядя в небо и подмечая, что в их сторону медленно, но верно двигались дождевые тучи.***
тучи действительно сгущаются, когда бухаров едет рядом с гусейновым на переднем сидении его автомобиля. они с того момента в курилке так больше ни словом и не перекинулись, а потому и сейчас ехали в тишине. вова нервничает, пальцами по своей коленке стучит, чувствует, как собственное сердце колотится. отчего-то беспокойно по-странному, непривычно как-то, как будто какое-то дурацкое предчувствие присутствует. он списывает это на волнение из-за того, что ни разу не бывал на разборках, тем более требующих выкупа твоего хорошего друга. они не договаривались, но у обоих были полные карманы оружия — просто на всякий случай, а случаи бывают разные. прибыв на место, они обнаруживают заброшенную — как будто судьбой для перестрелок предназначенную — электрическую будку посреди поля между лесополосами. их машина останавливается в ста метрах от неё, типа, на безопасном расстоянии. у бухарова под рёбрами неприятно скручивает, когда он, присмотревшись, видит компанию высоких и, в целом, угрожающего вида парней возле, но думает о селегее, который чуть меньше суток провёл с ними. убедившись, что их заметили, но не настолько, чтобы всматриваться в тонированные окна, вова очень бегло, почти незаметно, едва ощутимо целует эла в щёку и первый почти выпрыгивает из автомобиля, чуть не клюнув носом сухой твёрдый грунт. гусейнов невольно улыбается, прежде чем выходит из машины. они бегло переглядываются напоследок. эл будто невербально говорит "не волнуйся", а вова невербально ничего не отвечает, потому что гордость брала своё, а тот поцелуй вообще не считается, это от нервов. в середине этого торжества возле электрической будки сидит на холодной земле связанный по рукам и ногам кирилл, он поднимает голову, едва услышав шорох колёс по грунтовой дороге. бухаров улыбается ему уголком губ, мол, всё нормально будет, сейчас вытащим тебя. эл хочет было спросить у присутствующих их требования, но дверь будки скрипит, и из неё показывается идрак, сильно собой довольный. вова едва ли не ахает, но сдерживается, уже готовясь в случае чего выхватить из кармана плаща заряженный пистолет. — так-так, — широко улыбается мирзализаде, чуть ли не потирая руки. гусейнов стискивает челюсти, — приехали всё-таки? — приехали, — эл звучит холодно, ледянее только его глаза и сибирские морозы. — какие условия выкупа? — сначала скиньте всё оружие, — идрак смеряет их обоих взглядом, и парни вокруг него направляют на них ружья и пистолеты. "репетировали, сука, что ли", — брезгливо думает вова, но синхронно с элом вытаскивает и кладёт на землю два револьвера. — всё оружие, не нужно делать из меня дурака, — мирзализаде качает головой, будто разочаровываясь в них. но они тоже не пальцем деланные, гусейнов вытаскивает нож из-за пазухи, бухаров копирует его жест и знает, что у них обоих сейчас по заточке и заряженному пистолету в рукаве или штанине. их оружие тут же подбирает один из парней в толпе. — зачем ты это делаешь? в чём он, — эл кивает на кирилла. — провинился? — он – ни в чём, а вот вы, я надеюсь, не думали, что упрячете свою петушиную историю? бухаров округляет глаза, гусейнов хмурится, селегей опускает голову в землю, а мирзализаде смеётся. небо темнеет, плотно закрывая тучами солнце, как клетки с попугаями закрывают пледом. идрак подкуривает, весь переполненный пафосом и ощущением власти над ситуацией. — чё? — резонно спрашивает эл, и на лице его более не дёргается ни единая мышца, которая могла бы выдать его ложь. вова старается подражать ему, но не смотреть, чтобы не вызывать подозрений. в воздухе висит напряжение, а, быть может, это просто из-за скорого дождя. — чё-чё, хуй через плечо, — ехидничает мирзализаде, выдыхая дым. — провести меня не пытайтесь, надо было либо шифроваться лучше, либо вообще эту всю заднеприводную тему не начинать. не по понятиям это, смекаете? — он делает пару шагов навстречу парням. — но, что сделано, то сделано. короче, — идрак достаёт из кобуры пистолет и кидает вове. бухаров его ловит и тут же тревожно прижимает к себе. это ещё зачем? — вот тебе, вовочка, пистолет. как пользоваться им ты знаешь, он заряжен одной пулей. из вас троих отсюда один не выйдет, а вот кто – решать тебе, — он ухмыляется, затягиваясь и, кажется, питаясь вовиным ошеломлением. — не пытайся хитрить, или вас троих прикончат сразу. а ведь вы такие молодые, ему-то, — идрак кивает на кирилла. — тем более жить да жить, ай-яй-яй. бухаров отнимает от груди пистолет и тупо смотрит на него, как баран на новые ворота, сказала бы его мама. затем он медленно поднимает взгляд на всех присутствующих и никого одновременно. у него сейчас глаза, наверное, по пять копеек, а то и больше. — зачем?.. — он поджимает губы, безнадёжно смотря насквозь мирзализаде. — зачем ты... зачем тебе это всё? — буквы в слова не складываются, слова в предложения уж тем более. — не люблю авторитетов, которые сношаются друг с другом, — идрак просто пожимает плечами, затоптав ногой окурок. "а они не любят тебя", — думает эл, до которого смысл требований доходит в разы медленнее, чем до вовы. почему-то. бухаров ещё с минуту смотрит на чёрный увесистый пистолет в своей ладони, как из-под воды слышит претензию и чтоб он поторапливался, а то сейчас дождь вольёт и всё. он нервно сглатывает и, наконец, сталкивается взглядами с гусейновым. и только глядя в перепуганные карие глаза, эл понимает, что от них потребовали. он оглядывается на кирилла, который дышать ровно не мог и трясся от страха и тревоги. снова на вову смотрит, между ними метра два, а по ощущениям целая пропасть глубиной с марианскую впадину. — стреляй в меня, — монотонно произносит гусейнов, будто просит за хлебом в магазин сходить. — нет, — неверяще и неуверенно отвечает бухаров, хотя слова гусейнова вопросом или предложением не были. — что "нет"? — эл хмурится, начинает раздражаться от нервов. по полю дует холодный ветер-предвестник ливня. над их головами гремит гром, добавляя красок в их мироощущение. — а в кого? в кирилла ты не шмальнёшь, в себя тоже, остаюсь только я. — эл, перестань, мо... — начинает вова трепетно, едва ли в обморок не падая от волнения. — не выёбывайся и сделай всё быстро, — гусейнов закрывает глаза, перебив его и опустив голову. он, конечно, не хотел умирать. никто из них троих умирать не хотел, но эл готов был пожертвовать собой ради вовы. и, получается, кирилла. но это уже по ситуации. — пожалуйста. тебе жить да жить. а я дел наворотил в этой жизни – на десяток таких, как ты, хватит, — добавляет он тихо-тихо. у вовы глаза уже как минут пять на мокром месте. он мажет расфокусированным взглядом по сжавшемуся элу, перебирает в голове картинки их совместной жизни, стоит на ногах из последних сил. селегей роняет горячие слёзы на землю и винит во всём себя, а бухаров вытягивает трясущиеся руки с направленным на гусейнова дулом. взводит курок, жмурится. не может. элу кажется, что время остановилось. что он или уже умер, или умирает, а его мозг прокручивает напоследок его жизнь. эл слышит выстрел. оглушительный, оставляющий после себя зияющую пустоту и тишину. он глохнет, не слышит ничего, ничего не понимает, но открывает, наверное, напоследок, глаза. и ничего не чувствует. до ушей доносится истошный крик кирилла, отдающийся эхом и барабанящий по голове, эл обнаруживает себя по прежнему стоящим на ещё сухом грунте. начинает накрапывать дождь, а гусейнов заторможенно решается осмотреть всё вокруг. вова лежит на земле. из его рта течёт струйка тёмной крови, а на груди расплывается бордовое пятно. не смог. пожертвовал собой, стрелял наверняка, сразу в сердце, чтобы без вариантов выжить, но и лицо не уродовать. не смог. не смог. эл бросается к его телу, не слушая восторженную речь идрака под ухом. кирилла развязывают, что-то говорят напоследок, перед тем, как уехать, оставляют плотно набитую чем-то сумку, а гусейнова трясёт и не отпускает. у него воздух из лёгких выбило, он к себе бухарова прижимает, хрипит невразумительно и ничего не соображает. чем они это заслужили? чем вова это заслужил? чем эл заслужил вовино помилование? эл вову не заслуживал. содрогался лихорадочно над его телом, сжимал в своих руках его ещё тёплые ладони, и понимал, что не заслуживал его никогда. не слушал, не уделял достаточно внимания, не был любящим и надёжным, не был тем, кто бы вове достаточно подошёл. втянул во всю эту преступную хуйню, и вместо того, чтобы защитить, позволил подставить грудь под пулю. человек ли гусейнов после этого? какое право называть себя любящим он имеет? какое право вообще на существование он имеет? какое право на существование он имеет теперь, когда его смысла жить больше не было? селегей плакал возле каменной стены будки и прижимал к себе колени. он дрожал с тех пор, как бухарову в руки попал пистолет. вова крутил-крутил его, потом вытянул, наставил на эла, зажмурился, а кирилл от шока взгляда свести не сумел. потом вова посмотрел на него глазами большими, заплаканными, и вдруг улыбнулся, ободряюще как будто. подмигнул, одними губами сказал «всё будет хорошо», в едином порыве приставил дуло к груди и выстрелил. селегей закричал, затем задышал часто-часто и всё пытался сморгнуть, смыть слезами из памяти выстрел. кириллу так хотелось, чтобы это был просто страшный сон, один из тех, что преследовал его по жизни — потеря кого-то близкого. чтобы вот он сейчас проснулся, вокруг темнота и долгополов храпит на всю комнату. кирилл бы малого растормошил и попросил посидеть с собой на кухне, чтобы успокоиться. а саша бы ещё повредничал, пообзывался бы, потом, кряхтя, встал и пошёл наводить селегею сладкой тёплой воды в металлической кружке, как учил лёха. типа, мозгу помогает для успокоения. а утром кирилл рассказал бы о сне вове, он бы посмеялся и потрепал его по рыжей шевелюре, в шутку посоветовав поменьше в мортал комбат с долгополовым рубиться на ночь глядя. но вовы больше нет. а на голову падают крупные холодные капли начавшейся грозы. пространство разрезает вой эла, задыхающегося от боли под рёбрами. он лбом упирается в вовин живот и морщится до разноцветных точек. гусейнов невпопад извиняется ни перед кем, не находя момента нормально вдохнуть от собственного шёпота. молит простить, и знает, что ответа не последует, отчего грудную клетку ещё сильнее рвёт. иногда ему мерещилось, будто вова ещё дышит. гусейнов голову поднимает в хмурое небо, всматривается в тучи, ощущает на лице холодные капли и ладоней бухарова не отпускает. где он сейчас, его вова? здесь, весь в крови, рядом с ним, перепачканным в грязи и трясущимся? или там, где-то в месте, которое христиане называют раем? он неверующий, но хочет думать, будто он сейчас в лучшем месте. где таким, как эл, точно не рады. дождь учащается, умывает вовино лицо от крови и смешивается с горькими слезами эла. ветер разносит по всему полю тоску от утери, кирилл трясётся от холода и истерики возле электрической будки, закрыв лицо грязными ладонями и не имея сил сдвинуться. с покосившейся крыши из шифера капает вода и брызгами попадает на тонкие штаны. возле него сумка, оставленная кем-то из людей идрака, он что-то говорил про компенсацию и отлично выполненное задание, селегей слышал краем уха, но это уже неважно. ничего уже не важно. у гусейнова в голове примерно ноль мыслей, что делать дальше. от малейшего представления того, как он сообщит о смерти бухарова всем остальным, начинало тошнить. он ведь уже не сможет жить так, как жил до этого. все планы на жизнь были построены с вовой и для вовы, и сейчас в них смысла не было. а они же и много не просили. уехать куда-нибудь далеко, обосноваться, жить спокойно и размеренно, ходить на стабильную работу, может, получить высшее образование, завести самого капризного в мире кота и самых дурацких в мире хомячков. эл вове давным-давно пообещал показать море, сказал, что ему там самое место. получается, обманул. не сдержал обещания. в носу приелся металлический запах крови и сырой земли, а в ушах стоял шорох полевых трав, удары капель о грунт, образовавший лужи, и собственный вой. — знаешь, — вдруг слышит эл. наверное, говорит кирилл, и его он ни слышать, ни видеть не хочет, но голос так похож на вовин отчего-то, что снова что-то неприятно скручивается и отзывается головной болью. — я больше не считаю, что ты бесчувственный. что? — и на хлеб ты тоже совсем не похож, — добавляет хриплый вовин голос, чем вынуждает эла поднять голову. быть не может. не может же? а в покрасневшие голубые глаза эла смотрели тёплые карие глаза вовы. он улыбался уголком губ, не поднимаясь с земли и рук из ладоней гусейнова не вынимая. эл спит, наверное. или он от горя в момент сошёл с ума, это же так называется? и закроют его в дурке, и до конца своих дней он будет слышать голос бухарова. а сейчас у него галлюцинации. да, абсолютно точно. — не смотри на меня так, — он сам глядит насмешливо, почему-то не все звуки выговаривает нормально и выглядит живее всех живых. — что? — эл моргает пару раз. дорога в психушку ему уже заказана. "мёртвый" бухаров, покряхтывая, поднимается с земли и садится напротив гусейнова. он на грунт выплёвывает сгусток крови, морщась. дождь мочит его волосы, они липнут к его лбу и мешают видеть. эл пятится от страха, ошарашенно вглядывается чужие черты лица, в ужасе всё ещё узнаёт в них вову. а он, как ни в чём ни бывало, вытирает рукавами с лица кровь, волосы поправляет и оттягивает воротник, оголяя ключицы. — помню, как-то раз домой мой лучший друг пришёл с пулевым ранением в плече. я тогда ещё подумал: ещё бы чуть-чуть, и сердце бы задело... — издалека начинает бухаров, вымученно улыбаясь. эл плачет слезами облегчения, прижимаясь к вове и обнимая его торс. вова рассказывает, что для пущей убедительности откусил себе кусочек языка, чтоб кровь изо рта пошла, а сам в последний момент пистолет к груди поставил, и пуля вообще прошла не прямо, а по диагонали и вверх. рассказывает, а сам эла гладит по взъерошенной голове. они оба в грязи, крови, с ноющими конечностями, мокрые и взволнованные, но живые. обводя взглядом поле, бухаров натыкается на побледневшего селегея у стены будки. он тепло ему улыбается и протягивает свободную руку, мол, давай тоже иди сюда. кирилл на подгибающихся и путающихся ногах, едва не упав поначалу, идёт к вове и падает рядом на колени. гусейнов не двигается с места, и в целом продолжает не желать вовой делиться, но бухаров к себе одной рукой прижимает и селегея, робко жмущегося к его груди и старающегося не касаться гусейнова. — я не для того собой почти пожертвовал, чтобы вы и сейчас тоже поцапались, — замечает вова, упрекая, на самом деле, только эла. тот сдаётся, отодвигается немного. вова по очереди целует их в макушки, замирает на пару минут, наблюдая за открывающимся небом из-за туч и уходящей грозой. первые полоски света появляются вдалеке, дождь редеет и становится моросью.