Мы ткем, мы ткем стяг боевой;
рвутся вперед смелые воины.
Конунга жизнь мы защитим,
нам выбирать, кто в сече погибнет.
Песнь валькирий
Водоворот битв поглощает, окунает с головой и заставляет думать лишь об одном. Ледяной холод лезвий, соленый вкус крови, свист стрел. Уносит, словно море, поглощающее падающие с кораблей мертвые тела воинов. Сменяются воды — от пресных извилистых рек до бурных северных морей. Драккары — у одних на парусах нарисованы скрещивающиеся секиры, у других вышиты меч с рунами и головы волков. Ярлы и конунги — у одних обильные кучерявые бороды и такое же тщеславие, другие лишь застенчиво пытаются выжить и сохранить за собой власть. История всегда одна. Войско против войска. Воин против воина. Человек против человека. И лишь совсем немного божественной искры — хватит одной воинственной валькирии, выполняющей волю Всеотца, — чтобы решить ход битвы. И она, эта божественная искра, исправно повинуется. Падает меж войск, разводит пожар битвы и полыхает, отнимая жизни. Погребая под пеплом чьи-то мечты, чью-то гордыню, чье-то упорство. Некоторые искры горят слишком ярко, слишком жарко, и не выдерживают даже самые великие воины жгучей горечи таких побед-поражений. Не выдерживает и искра. Опустошенная, угасшая, она пытается напитаться светлыми чувствами людей — но ощущает лишь отчаяние, гнев, невыносимую усталость. Кислый вкус разочарования на языке. Регинлейв уходит восвояси. Она свою работу завершила. Ей вслед — вновь привычные косые взгляды, ощутимые липкой смолой. Почему вновь? Потому что, казалось, она давно их не чувствовала. Не так сильно, не так много. Словно за последние много лун у Ансгара Непобедимого под боком валькирия ужилась каким-то образом и с его войском, с его людьми. Будто они приняли ее как должное, смирились со смертоносной тенью за спиной вождя. Иногда она вспоминала, как рабыня, которую приставил к ней Вёльсунг, однажды заплетала ей косы. Валькирия всегда отказывалась, но в тот день, кажется, была особенно уставшая и в благоприятном расположении духа, поэтому попросила Келду — верно, так ее звали — помочь ей со спутанными локонами. Рабыня расчесывала волосы со странным благоговением, а потом и вовсе пробормотала, что хотела бы она быть такой же сильной и бесстрашной, как Регинлейв. Иногда она вспоминала, как после битв, среди перешептываний и разговоров улавливала: «Да благословит Фрейя нашу валькирию! Без нее не видать нам той славы, тех битв, о коих скальды поют». Это было редко, тихо, вполголоса, и Регинлейв отказывалась цепляться мыслями на произнесенных в толпе словах. Однако позже она не раз вспоминала, будто выуживая из головы залежавшееся на дне ощущение. Перекатывала фразы внутри разума, пытаясь найти обоснование. «Она жестока, но с врагами она более жестокая». Иногда она позволяла себе вспоминать теплый взгляд голубых глаз. Высокую стать, чуть насмешливую улыбку, пальцы с перстнями, покручивающие косичку из бороды. Полное гордости и удовольствия выражение, с которым Ансгар стал неизменно смотреть на нее после каждого сражения. Как звал на каждый пир по случаю победы, зная, что она откажется. Как поднимал тосты в честь нее и посвящал ей целые битвы. «Во славу Всадницы Бури!» — кричали за ним полчища викингов. Регинлейв упорно считала, что все эти слова — лишь шелуха, навязанная любовью к вождю, что сражались войска за Ансгара и только за него. Но что если… они начали верить в нее? Могла ли быть Регинлейв-валькирия той, которую ждали, уважали и почитали?***
— Я слыхала, что Ансгар, сын Гуннара, возвысился настолько, что покоренные прозвали его конунгом, — молвила Хефринг, плещась у скал. — Вот взаправду песня, достойная быть услышанной по всему миру! Выпорхнул из отцовского гнезда едва ли не нагой, а сейчас — конунг! Да не какой-то, а один из величайших. Всеотец поставит в первые ряды, когда настанет час. Дочь Эгира все поглядывала искоса на валькирию, словно ожидая дрогнувших плеч, или губ, или глаз. Хоть какого отзыва! Однако Регинлейв молчала, мерными движениями оттачивая меч. Не шелохнулась, не вздохнула. — И все это — заслуга нашей Регинлейв, — добавила с важным видом Дуфа. — Коль не она, никто бы и не прознал об имени Ансгара. Быть может, он и вовсе бы погиб от руки иного ярла… — Ошибаешься. Шелестящий голос валькирии прервал речь морской девы, но свистящий звук стали о горный булыжник продолжал в своем же ритме подыгрывать прибою. Дочери Эгира вмиг обернулись на Регинлейв, жадно ловя каждое слово. Заговорила о бывшем подопечном — глядишь, и норны с Рагнарёком ошиблись! — Ансгар всегда был храбр и силен, смекалист и терпелив. Нет моей заслуги в его величии. И без меня бы справился, разве что, быть может, не так скоро. — Скажешь тоже! — фыркнула Хефринг, упирая руки в боки. — Всеотец с самого начала знал, что он за воин такой. Однако, если б Великий не послал тебя Ансгару в помощь, путь его был бы тернист и кровав. Не было бы великих побед, о которых слагают песни. — Возможно, так было бы и лучше. Гомон удивленных ахов и возмущенных вздохов эхом отскочил от скал у бухты, от водной глади. — Регинлейв! Скажи еще, что сомневаешься ты в воле богов и самих норн! Как можно…? — Судьбу под сомненья я не ставлю, но… И все утихли, замерли в неподвижности, потому что страшно было продолжать. Судьбу — нет, но волю Всеотца? Неужто валькирия засомневалась в верности своей? — Один всегда все делает в своих интересах, ведь так? — продолжала невозмутимо она. — Он хотел бесстрашного воина, за которым будут стоять народы. Он хотел воина, слава о котором разлетится не только по суше, но и за морем. Воина, который прекратит оглядываться на жертвы и будет смотреть только вперед. Что ж, Всеотец получил желаемое, правда? — Что же тебя тревожит? — спросила Дуфа. Валькирия замолчала, раздумывая. Поджала губы, вслушиваясь в тихий голос моря. Может, не ей о том судить. Кто она такая, чтобы рассуждать о деяниях Ратей Отца? С чего бы ей вдруг противиться его поступкам? Ведь он знает, что делает. В его руках — все девять миров и судьбы всех существ. И главная цель его — подготовить небесное войско, сильнейшее, что когда-либо существовало, для битвы в Рагнарёк. Вылепить из людей воинов, которые не дрогнут ни перед чем, которые готовы проститься с жизнью в сей же миг, которые будут служить верно и безоговорочно. Однако разве эти самые люди не достойны довольствоваться своей короткой жизнью в Мидгарде? Они рождаются и растут с мыслями о завоеваниях, они живут войнами и кровью, напитываются смертью с самой юности. Кажется, они идут в бой без сожалений, ведь прямиком оттуда — два пути: слава и богатство иль открытые врата в Вальхаллу. Последний вовсе не скверный. Всякий будет рад месту за столом небесных чертогов, где мед льется рекой и печеное мясо жирного вепря никогда не кончается. Тогда почему же ты, Ансгар из прошлого, которого встретила я впервые под Лагарвиком, так горько оплакивал погибших? Почему воины твои бросались мне вслед проклятьями, когда невольно секла я жизни? Что-то держит вас тут, внизу, где бывает так тяжело и так больно. Семьи? Любимые? Друзья и собратья? Родная земля? Быть может, мечты и несвершенные дела? Пути, которыми вы в силах пойти лишь тут, в мире смертных? И горечь и боль — лишь отголоски того, что так ценно для вас? А ее, валькирию, что держит? И где? В ней больше божественного, чем в жизнях простых смертных, но она не богиня, лишь слуга. В ней больше человеческого, чем в сути асов и ванов, но она никогда не будет простой девой. Валькирия летит рука об руку с долгом, ее отец — Один, ее мать — Фрейя. Ей впору отринуть все чувства, выполнять божественную волю и нести победу. Но как отринуть все чувства, когда она — человек? Виновна ли я, Всеотец, в том, что мысли роятся беспорядочно внутри головы; что руки, бывает, дрожат при натянутой тетиве; что сердце трепещет, когда я того сама не желаю? — Может, иногда нужно попросту позволить людям жить? Вопрос срывается с уст сам собой, тихим выдохом — и ветер вмиг подхватывает слова, унося вдаль, по морю и выше. Не нужно, Хресвельг, Один и так все видит и знает. Ты припозднишься. — Не подбрасывать им испытания, не учить их кровью и страданиями, какими они должны стать, — продолжала валькирия. — Не торопить их принять свою судьбу. Всего лишь позволить им быть и принимать собственные решения. Воцарилось молчание. Море замерло в заходящих лучах Светила, оставляя вопросы Регинлейв без ответа, и она снова вернулась к своему занятию. — Где же ты оставила свой меч, Всадница Бури? — подала голос любознательная Хефринг. — Этот другой. — Там, где ему судьба велела быть, — ответила за валькирию доселе молчащая, всезнающая Бюлгья. — Ты-то откуда знаешь, сестрица? Всегда раньше других узнаешь, а молчишь больше остальных. Дочь Эгира непринужденно пожала плечами. — В суть смотрю, а не ушами слушаю.***
Всякого непобедимого рано или поздно настигает поражение, всякого в конце концов находит злой рок, превосходящая сила, смерть иль всего лишь неудача. Ансгар не был глуп и наивен, никогда не лелеял он надежды извечно носить свой венец любимчика Одина. Придет новый, которого нужно будет учить и вести. Возможно, ему казалось, что это произойдет не так скоро. Возможно, он желал, чтобы это произошло не так. Чтобы рядом с ним была его валькирия, его разящая из тени смерть, которая бы поднимала боевой дух не только войска, но и самого Вёльсунга. Чтобы бросала один только грозный взгляд — и грудь вдыхала глубже, тело поднималось и вбирало силу из морской бури. Но, верно, мысли его были слишком громкими, потому что произошло то, что он никак не ожидал увидеть. И спрашивается, почему? Ведь такой исход событий всегда был возможен с тех пор, как она ушла. Исчезла. Испарилась из его покоев вместе с ощущением морской влаги, оставив только горькие напоминания в ракушках. Один — шутник, коих поискать. Жестокий учитель, не слушающий мольбы, глухой до вопросов. Ты забрал ее, Всеотец. Ты так любезно мне подарил ее, преподнес в дар — держи, пользуйся, сколько влезет, веди в битву против любого, она справится, — а после отнял. Заменил другими, яркими, с победными улыбками на румяных лицах, с ясными глазами. Кажется, там были Христ и Гейр, и Труд, и… Я уж не вспомню их имен. Но мне не нужно, Великий. Это не мои победы. Они — лишь отголоски величия, которое несла та, другая. Мне не нужны светлые густые локоны до пояса и безоблачные небеса в глазах, милее мне горящая медь и буря из-под век. Которая до предвкушения, до дрожи, до желания глядеть без остановки и восхищаться необузданностью. Сначала ты подбросил мне ту, что займет все мои мысли. Затем ту, на которой я вынужден был жениться. Ты отнял у меня валькирию, я знаю, она ушла, боясь твоего гнева. Сейчас же — Всеотец, твой злой юмор удивляет — ты вновь столкнул меня с моей судьбой. Буря заходится, небо мрачнеет. Два других драккара разгромлены, на последнем Ансгар, среди сражающихся из последних сил воинов, следит взглядом лишь за одной фигурой. Она снова молниеносная тень, она снова разит не разбирая, от спущенной ею стрелы вдалеке разносится эхо разгорающейся грозы. Не оглядывается, не всматривается. Единственное, что имеет значение, это избранный воин. И в это мгновенье, спустя зиму, и лето, и еще несколько лун, как она скрылась из жизни Ансгара… В этот миг у валькирии другой избранный воин. Его соперник, его враг. Ансгар знает, что ему следует смотреть на Тормода, ярла из Рейдготаланда, который прямо сейчас захватывает его корабль. Ему следует смотреть на своих воинов, которые стойко пытаются держать оборону. На верного Ингвара, который что-то кричит ему с кормы. Однако все, что он может, это смотреть на нее. Регинлейв, стрелы которой секут воздух и вонзаются в воинов Ансгара, а меч разрезает плоть без лишних сожалений. Танцует свой прекрасный танец на мертвых телах, ничего не замечая. Его валькирия, его судьба. Может, это и не такой скверный конец. Быть побежденным собственной судьбой, своей единственной. Да и поражение ли это вовсе? Валькирия вела его по этому пути. Объявилась в его жизни, схватила нить на середине своими длинными пальцами, так нежно поглаживающими морские ракушки, — и натянула в другую сторону. Пусть потом отпустила, бросила на землю — конец один. Она снова с ним, сопроводит своего воина в последнее плаванье. С чего бы жалеть? Ансгар, сын Гуннара, покорил много земель, стал зваться конунгом, плавал на дальние берега, привозил невиданные сокровища. Он обзавелся прекрасной, верной женой и сыном, который тоже станет великим воином. Обязательно станет, ведь он Вёльсунг. Кровь стекает по ногам и по лицу. Его, чужая? Не разберешь. Он храбро сражался. Ансгар Непобедимый сражался всю свою жизнь и, наконец, настало время ему стать Побежденным. Это не грех, это не трусость. Всеотец давно уж открыл для него врата небесных чертогов, так что же? Не заслужил он вечных веселых пиров и нескончаемого запаса сладкого вина? Сладкого, с привкусом лесных ягод, как рассказывала его валькирия. — Ну и ну, вы только посмотрите, — голос Тормода, возвышающегося над упавшим на колени Ансгаром, слышится будто издалека, наравне с громом. — Ансгар Непобедимый в конце концов побежден. Долго же ты держался. Славный был воин, однако время у всех истекает. Смерть настигнет каждого. Но неужто ты не сразишься со мной в последний раз?! Подними меч! Вставай! Прояви уважение ко всем, кто сражался в твою честь. Столько славных воинов погибло за тебя. Ансгар ухмыляется. Столько славных воинов? Это ничто, Тормод. Ничто в сравнении с тем, сколько погибло за все эти зимы под его предводительством. Не страшно, ярл. Они в Вальхалле, пьют мед и меряются силой с рассвета до заката. Ансгар не боялся смерти. Смерть следовала по пятам за ним и валькирией слишком долго — к ней можно привыкнуть. Она ощущается горечью погребальных костров, Тормод, ты знал? Этот яд въелся в Ансгара, пропитал его одеяния, его ложе, его корабли, его кожу. Но действия он уже не возымеет. С усмешкой воин вскидывает взгляд на свою валькирию. Да, свою, Всадница Бури. Ведь он же говорил: …пока звезды и Светило не померкнут, пока море не хлынет через край и не затопит горы. Она стоит по правую руку Тормода, держит лук наготове и целится в него, Ансгара. Вытянутая, напряженная. Прекрасная в своем неистовстве, своей неудержимой ярости. Взгляд-буря метает в него молнии. — Вставай! — вторит ее кричащему взору Тормод, взмахивая мечом. — Погибни в бою, как следует великому воину, Вёльсунг! Однако Ансгар тонет в сметающих волнах, в порывистом ветре, в водовороте воспоминаний в ее глазах. Ты тоже вспоминаешь, валькирия? Каждую общую битву, каждый восход солнца в лесу, каждый полный воодушевления крик «Земля на горизонте!». И ту самую ночь, первую и последнюю. Ты тоже помнишь…? Свист. Резкий удар в плечо. Растекающаяся боль. Темный взгляд из-под ресниц, готовый сжечь Ансгара на месте, содрать с него шкуру живьем, самолично топить в море до последней судороги. Стрела от судьбы. Он заслужил, возможно. — Эй, валькирия! — оборачивается Тормод. — Уймись. Он падет от моей руки. И правда, валькирия. Неужто так ненавидишь? За что? Чем заслужил я твой гнев? — Трус, — цедит она сквозь зубы едва слышно, но Ансгар понимает. — Так просто сдашься? Оставишь судьбу? Вставай! И это не Тормод. Это ее немой крик, призыв из взгляда, подернутого пеленой. Что с твоим взглядом, валькирия? Почему губы твои так плотно сжаты, а пальцы на тетиве подрагивают, когда кладешь вторую стрелу? Тише, Всадница Бури. Не поднимай волны. Когда все закончится, когда сожгут погибших, ты поднимешься верхом в Асгард — и там он, твой викинг, пирует со всеми. И нет войн, нет вражды, нет Сольвейг, нет обязанностей великого конунга. Ничего нет. Вторая стрела вновь отрезвляет, заставляет прочесть в глазах Регинлейв все ее чувства: злость, боль, разочарование, раздирающую грусть. И что-то дергается в груди Ансгара, стремится к ней, придает сил и решимости. Он хмурится. Неужели она хочет…? — Я же велел, валькирия! Тормод разворачивается к всаднице, только чтобы словить наконечник стрелы себе в ногу. Склонившись, он хватается за бедро, скалится в угрожающем оскале. — Предательница! Как ты посмела?! Замахнувшись мечом, он делает шаг к валькирии, но под ребра вонзается секира Ансгара. Вёльсунг, собравшись с последними силами, рубит орудием снова — Тормод падает со смесью смятения и ненависти на лице, захлебываясь в собственной крови. — Она сделала свой выбор, — выдыхает Ансгар, выдернув секиру из плоти. — Не спорь с валькириями, Тормод, сын Снора, и уж тем более с судьбой. Воин поворачивается к валькирии. Ему так хочется вновь встретиться с морем, коснуться нежных волн волос, огладить пальцы. А впору — пасть перед ней на колени и молить о том, чтобы не оставляла его больше никогда. Но здесь не время и не место, потому что воины Тормода обозлились и, подняв мечи, бросились с новой силой в бой. Однако Ансгар знает: у них нет ни единого шанса выйти живыми из этой бури. Ведь она снова здесь, с ним, на своем месте. И дышать становится намного легче, будто бы долгожданная свежесть проникла в грудь, и вновь возрождается нечто внутри, толкающее на подвиги, бросающее в самый очаг, заставляющее цепляться за открытия, за приключения, за жизнь. Ветра переменились, поднялись заново. Шторм раскачивает драккар на воде, заставляя поскрипывать реи, дно корабля усеивается телами викингов. Воин и валькирия и есть шторм. Необузданный и смертоносный, возвращающий себе былое величие и славу, в который раз вводящий в ужас любых врагов. Когда все закончилось, Ансгар осмотрел то, что осталось от его войска. Всего несколько уцелевших человек стояло, понурив головы и подсчитывая потери. Ингвар, держась за живот, тоже выжил и теперь хмуро поглядывал на валькирию. Никогда не питал верный друг Ансгара теплых чувств к Регинлейв. Но сейчас все это не имело значения. Ансгар переводит взгляд на нос корабля, где валькирия с неким трепетом поглаживает деревянного дракона, будто и вправду скучала по уже привычному судну. Во взгляде — странная мечтательность, задумчивость, столь несвойственные Регинлейв. Стоит ей повернуть голову в его сторону — и сердце Ансгара загорается пожаром, во рту пересыхает, как от жажды, по спине скользят мурашки. Он пересекает расстояние между ними в два широких шага, притягивает Регинлейв к себе и находит ее губы своими. У них обоих по щекам и подбородкам рассыпаны капли крови, но затянувшаяся буря, наконец, обрушивается на выживших дождем, размазывая алые дорожки по коже. Раны от стрел ничего не значат. Соленые, потресканные от северного ветра губы валькирии кажутся самым драгоценным, что Ансгар когда-либо пробовал. На ее устах соль и горечь, дождь и дым, сталь и гроза. Это слишком ценно, это слишком знакомо. Это его судьба, которую он не отпустит. Валькирия берет Ансгара за руку и нащупывает что-то твердое и шершавое на запястьях. Опускает взгляд. Тонкая веревочка с ракушками обмотана вокруг руки, петлей ложится на пальцы, скромно соседствуя с богатыми перстнями. — Я верил, что, если буду брать его на битвы как оберег, со мной всегда будет частица тебя, валькирия, — объясняет воин. — Что ты всегда будешь со мной, наблюдая и подбадривая. Оно немного износилось за все это время. Я решил, когда веревка сотрется, а ракушки все до одной разобьются, это и станет знаком, что мое время битв истекло. Регинлейв провела пальцами по облупившимся раковинам. На некоторых были видны отколотые кусочки, другие и вовсе были безвозвратно утеряны. Время и напасти не щадят даже морские дары. — Почему же в этой битве ты забыл про этот знак? Ты сдался. — Я увидел тебя, Всадница Бури. Я знаю твою силу, как никто другой, я был уверен, ты не дрогнешь. И ты была не на моей стороне. Исход был ясен и чист, как воды Урда. Взгляд-море ускользнул, спрятался, но Ансгар приподнял подбородок Регинлейв, заставляя смотреть. — Но я ошибся, — с непониманием добавил. — Ты ослушалась Всеотца. Изменила ход битвы. Он… — …не оставит это так просто, я знаю. — Что же ты будешь делать? Регинлейв вздохнула обреченно и усмехнулась, качая головой. Что она могла ответить? Что она могла противопоставить богам? — Оставайся. — Однажды ты уже предлагал, Непобедимый. — И готов предложить еще тысячу раз. Я что-нибудь придумаю. Буду молить Фрейю, Фригг, Сьёви, Вар, всех богинь. Лови добра и благосклонна, она даст дозволение. Я принесу жертвы и буду служить им, пока Рагнарёк не обратит миры в пепел… — Ансгар, — обрывает его валькирия, — у тебя жена. И сын. Что собираешься… Он вновь прижался к ней губами, заставляя умолкнуть и забыть. До беспамятства раствориться в ощущениях сильных рук на спине, на шее, скользящих по ней вместе с дождевыми каплями. — Я разорву свой брак. Отправлю Сольвейг и сына в безопасное место. Они не будут в нужде. Сольвейг поймет, не глупая. Знает, что к ней я никогда чувств не питал. — Она, может, не глупая, но ты глупец, Непобедимый. Наивный глупец. Тебе не сойдет это с рук, ее отец восстанет против тебя. Твой народ уже шепчется о твоем хладнокровии к ним, не давай им лишнего повода. Ты захлебнешься в крови. — Захлебнусь, валькирия? — и лукавая усмешка вновь мелькает на его лице, как было много лун тому назад. — Всю жизнь я проливаю кровь. Всю жизнь борюсь за свое место, за силу и за власть. И ты такая же. За жизнь я готов бороться снова, но за тебя… Не заставляй. Прошу, всадница. Восстанут — буду биться. Отвернутся все до последнего — уплывем. Уплывем с тобой хоть вдвоем в дальние земли. Куда — не имеет значения. Она вновь качает головой и горько усмехается. Ансгар берет ее руки в свои, трепетно прижимая к устам. — Ты всегда был мечтателем, Ансгар, сын Гуннара. — Ты нужна мне, валькирия.***
Он вновь привел ее в Лагарвик, разросшийся еще более с ее последнего дня здесь. Хотел выделить новый дом, но Регинлейв отказалась — привычнее будет в старой хижине. В поселении встречали по-разному. Кто-то посматривал косо, а кто-то с восторженными вздохами встречал спасительницу Великого Ансгара. Однако самый острый взор, готовый вонзиться копьем в спину, — со стороны богатого дома конунга. У входа встречает мужа Сольвейг, держа на руках златовласого мальчика. Лицо спокойное, ничего не выражающее, подумается. Но Регинлейв знает: жена Ансгара истолковала все верно. Судьбу не обманешь, Сольвейг. Даже Всеотец не в силах. Когда валькирия скрылась в своих старых покоях, конунг медленно побрел к дому, сопровождаемый Ингваром. — Не испытывай терпение народа, Ансгар, — говорит тихо верный сторонник. — Возьми валькирию второй женой, не гневи богов. Сольвейг стерпит. — Сольвейг, быть может, и стерпит, — ухмыляется Ансгар. — Не стерпит Регинлейв. Не достойна Всадница Бури быть одной из. Помыслить не могу о том, чтобы предложить ей такое. Обрушит на меня ураган. — В таком случае готовься к тому, что твоих верных воинов поуменьшится. — А ты, Ингвар? — искоса глядит Ансгар. — На чьей стороне окажешься? — Я всегда был верен тебе, брат.