***
На первую совместную тренировку Чуя идет с уверенностью в собственной неуязвимости. Когда спустя десяток минут сражения его прикладывает об стену Расемон, Чуя признает, что несколько техник ведения боя ему все-таки стоит освоить, а заодно с горящими глазами восхищается Акутагавой, который вообще в тренировочном зале в тот день оказался случайно, но вытурить которого Чуя не позволил. Дазай только поджимает губы и душит в себе странное чувство, которое приказывает сломать Рюноскэ руку за то, что тот слишком очевидно благодарен за похвалу и улыбается Чуе слишком нежно. Наверное поэтому следующим противником Чуи в спарринге Дазай называет себя и заканчивает бой слишком быстро, а бьет — слишком сильно. — Мудак, — хрипит Чуя вместо похвалы, но освоить пистолеты и ножи соглашается. Дазай лишь усмехается над тем, как сильно тот возмущен собственной неопытностью, и не говорит Чуе, что тот станет сильнейшим бойцом Портовой мафии. Тот все равно им станет, но не чтобы оправдать ожидания Дазая, а чтобы оправдать свои. Совместные тренировки с того момента занимают львиную долю часов в сутках. В оставшееся время Чуя либо кукует в кабинете Дазая, пытаясь вникнуть в горы документов на его столе и отвлекая его от работы вопросами о значении некоторых иероглифов, потому что его способности в чтении оказываются крайне выборочными и сильно уступающими способностям к дракам, либо отправляется к сестрице Кое, которая взялась за прививание ему манер и параллельно пытается обучить его навыкам ведения переговоров. Дазай в это время обычно ездит на реальные миссии, потому что Мори может что угодно придумывать своим гениальным мозгом, но брать с собой на опасные встречи Чую, который еще пару дней назад не был в курсе, что у пистолета есть предохранитель, Дазай не намерен. Живут они все так же вместе, а обе спальни по-прежнему остаются пустыми: Дазай не шутил, когда говорил о том, что спать им будет почти некогда, поэтому обустраивать комнаты никому не хочется, а вот отрубаться, едва успевая рухнуть на диван — очень даже. Благо, размеры и угловая форма дивана позволяют не чувствовать себя слишком неловко при подобном раскладе: отрубаться можно на разных его концах, лежа перпендикулярно друг другу и смотря в панорамное окно на виднеющиеся огни Йокогамы и изредка — на проглядывающие сквозь облака тусклые звезды. Так, по крайней мере, делает Чуя, а когда он засыпает, Дазай перестает пялиться в спинку дивана, переворачивается на другой бок и смотрит на него. Чуя всегда выглядит красиво, но в полумраке комнаты, с расслабленным, умиротворенным выражением лица, он кажется неземным. Ангелом, спустившимся с небес на грешную землю, которого очень хочется коснуться, но никак нельзя, чтобы не запачкать своими грехами. Дазай каждую ночь сжимает кулаки, чтобы унять дрожь в кончиках пальцев и не позволить себе протянуть руку к такому чистому существу. Одного он уже уничтожил. Он не позволит себе сделать это снова. Чаще всего Дазай не может уснуть до самого утра, но это самое прекрасное, что с ним случалось за долгое время. Рассветные часы, которых он раньше боялся больше всего, таких светлых и отражающих самую людскую суть, становятся его любимыми во всем дне, ведь в это время ранние лучи солнца начинают путаться в разметавшихся по подушке рыжих кудрях и щекотать веснушки на светлой коже, отчего Чуя мило морщит нос и ворчит что-то сквозь сон. Дазай сгорает в такие моменты и чувствует слишком много для его израненной, давно мертвой души. Когда Чуя просыпается, Дазая обычно уже нет в комнате. Чуя учится быстро, а в проскальзывающих в его речи «мудак» и «ублюдок» все чаще заметны уважительные нотки. Это почему-то приятно: знать, что человек, которому ты не перестаешь поражаться, находит что-то достойное внимания и в тебе. Дазай старается держать себя в руках и не жестить на тренировках: ему не нужен второй Акутагава, его Чуя вполне устраивает и такой, какой есть. Пусть не владеющий десятком видов оружия, зато чистый душой и обладающий редким в наше время состраданием. Дазай не хочет пачкать его делами мафии. Дазай все равно это делает. На свою первую миссию Чуя выезжает вместе с Дазаем через полторы недели тренировок. Он уже может перебрать пистолет, но попадает в яблочко только если направляет пули способностью, что как-то идет в разрез с понятием стрельбы. С ножами дело обстоит чуть лучше: метать их Чуе нравится, а оттого и учится он этому охотнее. Дазай все равно считает, что брать его на реальное дело рано. Мори пользуется своим служебным положением, чтобы показать, насколько сильно ему плевать на мнение Дазая. Задание, в принципе, не сложное: мафия должна проконтролировать сделку между новыми поставщиками наркотиков и подконтрольной Порту группировкой. Звучит так, словно представители Порта там просто в качестве мебели постоят, но информаторы докладывали о том, что новые поставщики конфликтные, и если вдруг передумают заключать контракт, вполне могут открыть стрельбу, что мафии на ее территории уж точно не нужно. Дазай терпеть не может таких людей: безответственных и тупых, они должны были давно прогореть с подобным отношением к делу, но крайне низкие цены на товар помогают им держаться на плаву. Выходя из машины вместе с пытающимся себя контролировать, но все равно временами кидающим по сторонам любопытные взгляды Чуей, Дазай проверяет пистолет в кобуре. Представители группировки уже на месте. Два парня, Кацуки Ниа и Ямато Шое, Дазай уже встречался с ними однажды, приветственно кланяются сначала Дазаю, а затем — еще и Чуе, хоть и не знают его. Демонический вундеркинд Портовой мафии знаком каждому, и если его кто-то сопровождает, то этот кто-то — точно не последний человек в мафии, и лучше перебдеть, чем потом разгребать последствия проявленного неуважения. Чуя удивленно хлопает глазами, глядя в макушки склонившихся перед ним людей, но, благо, успевает взять себя в руки к тому моменту, как они выпрямляются, и теперь смотрит строго, почти величественно. Дазай определено им гордится. Поставщики приезжают с опозданием, не критичным, но уже демонстрирующим неуважение. Обычно Дазаю было бы плевать, как, в принципе, плевать ему было на все, но сегодня это вызывает непривычное раздражение. Внутри скручивается пружина, готовая в любой момент распрямиться и запустить взрывное устройство, а разум невольно сам перебирает пути отхода на случай провала переговоров. Чувство такое, будто давно умерший инстинкт самосохранения вдруг воскрес и теперь вопит об опасности, и Дазаю это совсем не нравится. Еще вчера такого не было. Еще вчера, когда он был на похожих переговорах один, он был бы рад, начнись внезапно перестрелка. Взгляд невольно падает на рыжую макушку, обладатель которой является единственным, что отличает те переговоры от сегодняшних. Чуя выглядит сосредоточенно и представительно, но Дазай видит, как блестят его глаза в предвкушении. Для него, лишь недавно покинувшего белые стены лаборатории, все происходящее кажется забавным приключением, аттракционом, на который Чуя словно бежит сломя голову, забыв о технике безопасности. Дазай знает, что жизнь — и вправду игра, но точно не веселая и беззаботная. Жизнь — это шахматная партия, где игроки — парочка власть имущих людей, а все остальные — пешки. И у них только два варианта: подчиниться, идя туда, куда указывает длань земных богов, либо запустить русскую рулетку, приставив револьвер к виску. Дазай метит либо на место бога, либо в могилу. Чуя не должен узнать о существовании этих игр, иначе его жизнь превратится в то же подобие существования, какое вынужден терпеть Дазай. Пятеро людей поставщика вылезают из машины. Трое из них, уверено держа автоматы, встают напротив представителей группировки, оставшиеся двое — вытаскивают из багажника чемодан и располагают его на земле ровно посередине между буравящими друг друга взглядами мужчинами, сразу же раскрывая его с негромким щелчком. Дазай равнодушным взглядом следит за тем, как Кацуки подходит ближе, придирчиво всматриваясь в пакеты с белым порошком и держа руки за спиной, чтобы точно не вызвать подозрений в том, что он может взять товар раньше, чем произведет оплату, пока Ямато достает из их машины другой чемодан. — Я могу попробовать товар? — решает уточнить Кацуки. — Не поймите меня неправильно, но эта первая наша покупка у вас, я должен убедиться в надлежащем качестве. Купюры вы, естественно, также можете проверить на подлинность. — Конечно, — криво улыбается один из представителей поставщиков, видимо, главный из присутствующих, с неровной татуировкой под глазом, явно набитой кем-то из решивших попробовать себя в новом искусстве товарищей. Он сам подходит к чемодану и аккуратно вскрывает один из пакетов, протягивая Кацуки на кончике ножа немного порошка. Дазай кладет руку на кобуру, но татуированный не нападает, и Кацуки спокойно втирает меньше грамма вещества под губу, пробуя со знанием дела и задумчиво отводя взгляд в сторону. Несколько секунд спустя он кивает Ямато, и тот подходит ближе, отщелкивая замки на своем чемоданчике и открывая его, чтобы продемонстрировать деньги, а потом передает его татуированному. Улыбка того становится еще более пакостной, когда он показательно достает из чемоданчика банкноту, рассматривая ее на свет, и лишь затем закрывает чемоданчик и передает его своим прихлебателям. Дазай уже почти выдыхает, коря свое ставшее вдруг слишком мнительным чутье, когда татуированный внезапно оборачивается прямо к нему, скаля зубы и зачесывая пятерней волосы назад: — Я тоже хочу опробовать товар. Бровь Дазая медленно приподнимается, и он молчит, дожидаясь объяснений, пока Чуя переводит настороженный взгляд с него на поставщиков и обратно, а Кацуки и Ямато одновременно подбираются, нервно сглатывая. — Вы же для этого привезли с собой того сладкого мальчика, — татуированный кивает на Чую. — Чтобы заинтересовать нас услугами принадлежащих порту борделей. Так вот, я хочу опробовать товар. В очередной раз Дазай жалеет, что недостаточно импульсивен, чтобы в эту же секунду выхватить пистолет и пустить ему пулю промеж глаз. Внутри поднимается что-то темное, затапливает все его существо, клокочет за грудной клеткой, грозясь проломить ребра. Ох, с каким удовольствием Дазай затащил бы этого ублюдка в подвалы мафии, как долго издевался бы над ним, отрезая от его тела по маленькому кусочку, делая так, чтобы тот умирал как можно дольше, как можно мучительнее… Почему всякие мрази всегда хотят уничтожить лучшие творения этого мира? Как может он так опошлять Чую, который является олицетворением самой жизни, рассматривать его, как кусок мяса, хотя человеческого в Чуе больше, чем во всех остальных людях вместе взятых? Дазай чувствует, как тьма затапливает его, грозясь вылиться наружу, явить его истинное лицо и изувеченную душу перед тем, кому он никогда не хотел бы показывать эту свою безумную сторону. Его рука отпускает пистолет: слишком просто. На лодыжке закреплен нож — вот это уже лучше. Дазай начинает медленно тянуться к ножу, когда его вдруг прерывает рычание за спиной: — Что, блять?! Дазай вскидывает голову и его дыхание перехватывает от восторга. Боги, как он прекрасен. Голубые глаза пылают яростью, настоящей, обжигающей, ветер треплет рыжие кудри, кулаки сжимаются так, что, кажется, могут смять металл и без всяких способностей. Дорогая одежда идет ему, только такая и может ему подходить: она подчеркивает его величие, выделяет его среди челяди, отмечает то, насколько Чуя яркий, почти слепящий со всеми наполняющими его эмоциями. Чуя — божество, но он не будет ждать ни от кого почтения: он сам заставит себе поклоняться, потому что нет ничего сильнее жизни, а он — сама жизнь. — Принцесса недовольна? — усмехается татуированный. Кажется, ему тоже нравится то, как бурно, как выразительно Чуя реагирует, вот только он не осознает, когда следует остановиться, не знает, что дразнить Бога может лишь тот, кто не боится его кары. Уже предвкушая момент, когда тот поймет, с кем связался, Дазай кладет руку Чуе на плечо. Портовая мафия не должна нападать первой, даже если очень хочется. Они следят за порядком на своей территории, и могут лишь останавливать конфликты силовыми методами или карать виновных, но не развязывать противостояния, иначе наступит анархия. Чуя кидает на него злой взгляд, поводя плечом с намеком на то, чтобы тот не трогал его, но не сбрасывает его руку и не бросается в драку, потому что ему все эти истины уже объясняли, а он достаточно прилежный ученик, чтобы запомнить их с первого раза. Прекрасно. — А, я понял, — татуированный делает шаг вперед, смотря на Чую с жадностью оголодавшего хищника. — Эта куколка принадлежит самому демоническому вундеркинду Портовой мафии. Личная шлюха. Ручной, дрессированный песик, который выполняет все команды хозяина. Не так ли, господин Дазай? — поворачивается, смотря с вызовом, потому что видит ледяной гнев в карих глазах, но тоже знает о том, что мафия не имеет права напасть первой. Медленный вдох, и в душе снова воцаряется привычный штиль пустоты. Пока его рука незаметно для других успокаивающе поглаживает плечо Чуи, Дазай рисует на своем лице улыбку, но она не касается его глаз: — Не совсем. Ты во многом ошибся, но есть кое-что, в чем оказался прав: Чуя и вправду неплох в выполнении команд. Могу даже продемонстрировать, — он поворачивает голову и рукой чуть подталкивает Чую, заставляя его встретиться с собой взглядом. — Чуя, — обращается, смотря прямо в глаза, веря, что тот поймет его план. — Избавься от напавшего на мафию противника. В глазах того на мгновение вспыхивает злоба, в этот раз — направленная на Дазая. Ему не нравится выполнять чужие приказы, Дазай осознает это в полной мере, но смотрит спокойно, уверенный в собственной правоте и в том, что когда Чуя поймет, что он от него хочет, он не будет против. Дазай, как всегда, оказывается прав: спустя пару секунд во взгляде Чуи проскальзывает осознание, а затем он отворачивается, и его фигуру охватывает красное свечение. Чуя не улыбается: ему все еще не нравится убивать, Чуя сжимает зубы и направляет свою ярость на того, кто намеревался то ли вывести его из себя и заставить напасть первым, нарушая перемирие, то ли и вправду видел в нем дешевую шлюху, и неизвестно даже, какой вариант ему противен больше. Чуя не прощает тех, кто пытается его использовать. Маленький камушек, незамеченный в напряженной обстановке, парит у самой земли, направляясь к татуированному, который схватил автомат и пятится, осознав, что явно промахнулся с выбором цели для сальных шуточек. Ямато и Кацуки делают несколько шагов в сторону, предусмотрительно не вмешиваясь, но поправляя полы плащей так, чтобы каждому было легче достать до кобуры, а оставшиеся люди поставщика теряют свои ухмылки, удобнее перехватывая оружие. Расслаблен здесь только Дазай, с легким пренебрежением смотрящий прямо на татуированного, черные тоннели его зрачков словно засасывают внутрь: он кажется даже опаснее, чем пышущий гневом и объятый красным светом Чуя, как раз из-за своего ледяного спокойствия и чего-то звериного на дне его глаз, потому что ничего человеческого в нем нет. Все происходит за долю секунды: камушек подлетает к зажатому в руках татуированного автомату и четко, как скальпель в руках опытного хирурга, отщелкивает предохранитель, а затем падает ровно на курок, зажимая его и пуская очередь в землю. От грохота вздрагивают и невольно шугаются по сторонам все, кроме Чуи, для которого случившееся не было неожиданностью, и Дазая, который перестал вздрагивать при звуках выстрелов еще в двенадцать, даже если они раздавались посреди ночи. Татуированный в ужасе отбрасывает автомат, пялясь на него, как будто увидел призрака, и явно не понимая, как собственное оружие могло его так жестоко подставить, а потом поднимает широко распахнутые глаза на Дазая, по лицу которого расползается маниакальная улыбка. — Что ж вы так неразумно? — голос Дазая звучит почти ласково, и это гораздо страшнее любых угроз. — Нападаете на членов мафии при исполнении. А я, какая досада, уже успел отдать приказ об уничтожении любого, кто покусится на Порт. — Нет! Нет, я… — начинает было лепетать татуированный, но Чуя в буквальном смысле подлетает к нему, чтобы с силой врезать по лицу светящимся красным кулаком, как хотел еще в тот момент, когда его назвали «товаром». Раздается громкий хруст, и татуированный мешком валится на землю, больше не шевелясь, а оставшиеся представители поставщика вскидывают автоматы, осознав, что их не отпустят в любом случае, и зажимают курки, надеясь изрешетить сначала Чую, а сразу после — так удачно стоящего позади него Дазая. Ямато и Кацуки бросаются к своему автомобилю, надеясь хотя бы временно укрыться за его бронированным корпусом, а Дазай не делает ни шагу. Он странным образом доверяет Чуе, хотя не доверял в своей жизни никому, прекрасно зная, чем это может обернуться. Всегда, если честно, может обернуться, но если ты работаешь на мафию — особенно. Однако сейчас он не отходит и не пытается укрыться не потому, что не боится смерти или даже желает ее, а потому, что знает: Чуя не позволит навредить ему. Наплюет на желание Дазая сдохнуть как можно быстрее, вытащит с самого края и заставит жить. Возможно, даже сделает так, что Дазай жить захочет, и такая перспектива одновременно радует и пугает: когда ты боишься смерти, жить становится гораздо сложнее. Когда ты боишься потерять кого-то, жизнь может стать самым настоящим адом. — Оставь одного! — только и успевает приказать Дазай, когда пули замирают вокруг Чуи, едва-едва касаясь его расстегнутого пиджака и рубашки, а потом разворачиваются, чтобы вернуться к отправителям. Трое из них падают замертво, еще одному пули врезаются в автомат, раскурочивая его и превращая в бесполезную груду металла. Красное свечение плавно гаснет, и Чуя отряхивает пиджак, смотря на тела без капли ненависти и даже с некоторым сочувствием. Он оборачивается к Дазаю, явно желая сказать ему пару ласковых за манипуляции и приказной тон, но держится, чтобы не портить ему репутацию ссорой при посторонних. А Дазай смотрит в ответ нечитаемым взглядом, думая о том, как прекрасно было бы, принадлежи Чуя ему на самом деле. Весь целиком, со всеми своими эмоциями, чувствами, жизнью, кусочек которой наверняка достался бы и Дазаю. Без предупреждений, посредников и Мори, желающего прибрать рыжеволосого ангела к своим рукам, только чтобы превратить его в бездушный инструмент. Особенно без Мори, который лишь хочет лишить Чую самого ценного: его воли и человечности. Чуя даже должен принадлежать лишь Дазаю. По многим, многим причинам, что так легко находит гениальный мозг, оправдывающий странную жажду своего человека, который не хотел чего-то столь сильно уже очень давно. Они с Чуей понимают друг друга с полуслова, чувствуют на уровне клеток, в целом идеально сочетаются: буйство красок и мрак, пламя и лед, жизнь и смерть. Ничто не могло бы дополнить Дазая лучше. Может, он потому и неполноценный, что важнейшая его часть должна быть рядом, смотреть своими невозможными голубыми глазами и заставлять его сердце биться? Дазаю недостает куска, чтобы считаться человеком, Чуя — явно больше, чем просто человек, и лишь когда они стоят рядом, рождается сингулярность, создавая двух людей, настоящих, полных и не поломанных. Прекрасное, совершенное творение. Именно в этот момент Дазай понимает, как сильно жаждет заполучить его только себе. — Доволен? — скалится Чуя, имея в виду, вероятно, то, как он разобрался с противником, но Дазай кивает не поэтому. Он в принципе доволен тем, как гармонично Чуя смотрится подле него, тем, насколько он сильный и величественный, и тем, что несмотря на все это в его глазах пестрит жизнь. — Вполне, — соглашается Дазай, держа голос ровным. — Господин Кацуки, Господин Ямато, вы можете забрать товар, не смеем вас больше задерживать. А ты, — он кидает ледяной взгляд в сторону последнего оставшегося в живых со стороны поставщика, — забирай деньги и проваливай. Не забудь сообщить своему начальству, что это было последним предупреждением, и Портовая мафия не потерпит подобного отношения к своим сотрудникам. Тот мелко кивает, что выглядит скорее как начало приступа эпилепсии, чем как выражение согласия, и запрыгивает в свой автомобиль, на удивление, не забыв чемоданчик с деньгами. Когда Дазай и Чуя остаются одни, последний складывает руки на груди и смотрит с тихо тлеющим, но готовым заново вспыхнуть гневом: — Что это было за «Чуя неплох в выполнении команд»? Ты что, ублюдок, с собакой меня сравнил?! — А что, тебе бы очень пошло быть моим песиком, — скалится в ответ Дазай, прогоняя из головы слишком волнующие, ненужные сейчас мысли. Чуя все-таки нападает на него, прикладывая достаточно сил, чтобы не считать это дружеской потасовкой, но все же не пытаясь запустить в него тяжелыми предметами с помощью способности, как сделал бы, желай он действительно Дазая убить. Прекрасная была бы смерть, та самая, ради которой не жалко даже потерпеть боль, вот только Чуя не склонен к бессмысленным убийствам. Дазай ради его удовлетворения даже пропускает один удар и всю следующую неделю светит синяком на скуле, поражая уверенных в его неуязвимости подчиненных, но ни о чем не жалеет.***
После этого случая Дазай еще сильнее хочет узнать, чего боится Чуя. Как он, столь филигранно управляющий собственной способностью, мог «сорваться»? Почему он перестает снимать перчатки, даже когда ложится спать? Добраться до этой тайны становится не просто целью, обозначенной Мори и поставленной Дазаем перед самим собой, нет, это превращается в маниакальную идею, что занимает все мысли Дазая в то время, когда он не утопает в самобичевании или не зависает, глядя то на рыжую копну, то на едва заметные веснушки, то в глаза, такие же голубые, как небеса, с которых к нему пришел этот ангел. Тренировки становятся жестче. Дазай дает Чуе все более сложные задания, пытаясь заставить его подойти к грани, но тот лишь стискивает зубы, пыхтит от натуги, вытирая со лба пот, и продолжает усердно поднимать в воздух все более тяжелые предметы, реагировать на все быстрее летящие в него удары, но не выходит из себя достаточно сильно, чтобы потерять контроль, даже когда Дазай, потеряв самообладание от раз за разом повторяющихся провалов, срывается сам, ударяя в полную силу и с привычной для себя жестокостью. Привычной для себя, но не в отношении Чуи. Тот только матерится сквозь зубы и пытается защищаться, и лишь в конце, когда неуверенно, покачиваясь, стоит посреди тренировочной площадки, смотрит исподлобья, не обращая внимание на заливающий глаза пот, и выдавливает задушено: — Гребаный психопат. А затем вырубается, обваливаясь на пол так, словно его разом лишили всех костей. Вместе с Чуей падает что-то в самом Дазае, создавая внутри тянущее чувство невесомости, заставляя желудок подняться к горлу. Происходящее будто замедляется, и Дазай наблюдает за тем, как медленно оседает кажущееся теперь слишком хрупким тело, пока сам он, парализованный, стоит и смотрит на того, в ком еще секунду назад ключом била жизнь, кто был грозным и опасным, а сейчас, кажется, тронь — и рассыпется. Проходит несколько секунд, прежде чем Дазай решается подойти, смотря на бессознательное тело широко раскрытыми глазами. Его шаги медленные, будто опасливые, он останавливается совсем рядом и неуверенно, шепотом зовет: — Чуя? Когда никто не отзывается, руки Дазая начинают дрожать, а сам он обрушивается на колени, судорожно хватая Чую за плечи и встряхивая. Тот не шевелится, и дальше все смешивается в мутную кашу, мелькающую перед глазами отрывочными картинками. Чуя не реагирует ни на окрики, ни на пощечины, которые Дазай отвешивает ему трясущимися руками, пока в голове носится лишь единственная паническая мысль: «Только не снова». Дазай привык терять подчиненных, привык к тому, что его боятся и ненавидят, но привыкнуть к тому, чтобы раз за разом лишаться самого дорогого, он не сможет никогда. Настоящее накладывается на воспоминания, перед глазами — безжизненное тело, повисшее в наручниках у стены, дышать становится трудно. У него тоже были голубые глаза, сквозь которые можно было увидеть саму жизнь. Неужели абсолютно все осколки жизни должны исчезнуть из существования Дазая? Что, если этот взгляд он тоже потушит? Уже потушил? Руки слепо и бессмысленно шарят по телу, вдруг случайно натыкаясь на шею, и Дазай замирает, когда в пальцы слабо толкается венка. Живой. Дазай судорожно выдыхает, не отнимая пальцев, потому что тонкая пульсация на подушечках — единственное, что удерживает его от того, чтобы окончательно сойти с ума. В голове медленно светлеет, кислород постепенно добирается до легких, и прошлое остается лишь в воспоминаниях. Чуя — не Ода. Чуя будет жить. Когда тремор становится меньше, Дазай умудряется вытащить телефон, набирая знакомые, но так раздражающие его цифры. — Акутагава, — голос звучит ровно, в самоконтроле Дазаю никогда не было равных, особенно когда присутствуют свидетели. — Спустись в тренировочный зал и возьми с собой нашатырь. Немедленно. Он сбрасывает, не дожидаясь ответа: ему плевать, даже будь его подчиненный сейчас на другом конце города. Если Акутагава не спустится в течение пяти минут, Дазай лично оторвет ему голову. Рюноскэ хватает двух. Тот загнанно дышит, словно бежал сюда, и Дазай не удивится, если это на самом деле было так. При виде Чуи, безжизненно лежащего на земле, Рюноскэ сдавленно охает и едва не роняет бутылочку с нашатырным спиртом, а потом подлетает почти мгновенно, тоже падая около него на колени. — Дазай-сан, он?.. — По-твоему, я его воскрешать нашатырем собрался? — ядовито интересуется Дазай, выхватывая пузырек. Как же он ненавидит тупые вопросы, особенно — когда они исходят от Акутагавы. Акутагавы, который, сжимаясь сейчас под презрительным взглядом, все равно почему-то слишком сильно волнуется о состоянии Чуи, вызывая желание приложить его головой о бетонный пол. Его откачивать Дазай уж точно бы не стал. Он уже оставлял его пару раз так, истекающего кровью после тренировки, но сейчас это сделать хочется особенно сильно. Почему его так сильно интересует Чуя? Когда вообще они успели так сблизиться? Дазай настолько привык игнорировать все людские чувства, что умудрился пропустить их общение, даже находясь в непосредственной близости от Чуи практически постоянно, только сейчас вспоминая их дружелюбные кивки друг другу и неуверенного Акутагаву, который издалека махал Чуе рукой. Это бесит неимоверно. Бесит то, что на его Чую, его источник эмоций покушаются все, кому не лень, бесит собственная паническая реакция на обморок и даже то, что его все это бесит — тоже бесит. Дазай не привык к тому, что на его рациональный ум что-то влияет, ожившие спустя столько лет эмоции захлестывают своего обладателя, заставляя невидимо для всех задыхаться, потому что сам он не справляется, а помощи просить Дазай не будет ни за что на свете. Он давит в себе все ненужное, лишнее и лишь после этого подносит к носу Чуи пузырек, тут же отодвигая его, когда тот резко садится, закашливаясь то ли от удушливого запаха, то ли от того, что дышать достаточно глубоко должно быть неимоверно больно: Дазай почти уверен, что сломал ему пару ребер. Акутагаву Дазай выгоняет немедленно, не имея желания смотреть на их предполагаемые лобызания, или что там делают обычно близкие люди: он не знает, у него нет ни одного. Отвозит Чую домой он сам, по приезде сразу отправляя в душ, чтобы он смыл с себя пыль и кровь, а на деле — чтобы не мешал в одиночестве глушить виски. На глаза попадается пакетик с героином, такие припрятаны по всей квартире, как бы Чуя ни возмущался: Дазай не может заставить себя отказаться от присутствия суррогата счастья в своей жизни. Он употребляет реже, мешает, собственно, Чуя, который пусть и не может пока победить его в драке, но уже достаточно ловок, чтобы не дать Дазаю времени прицелиться шприцом в вену. Они пару раз сцеплялись из-за этого, и теперь Дазай старается колоться, когда тот засыпает, вот только тогда смотреть на разметавшиеся по подушке рыжие кудри не так приятно: цветные круги перед глазами только мешают, не дают сосредоточиться на по-настоящему прекрасном. Да и по утрам Чуя все равно всегда узнаёт, словно линейкой синяки под его глазами меряет. Захлопнув шкафчик, чтобы не мозолить себе глаза столь желанным пакетиком, ведь все равно до его использования пройдет не меньше пары часов, Дазай возвращается к виски. За спиной слышится движение, и, обернувшись, Дазай застывает, пустым взглядом смотря на выходящего из ванны Чую. Тот в одних штанах, он делает так иногда, когда особенно задолбался, и даже надеть футболку лень, но сейчас причина не только в этом. Шипя сквозь зубы, Чуя пытается вытереть мокрые волосы, но руки явно отказываются подниматься, и капельки воды то и дело соскальзывают с кончиков прядей, вызывая у него мурашки и новые тихие маты. Отодвигая от себя стакан с виски, Дазай невольно прослеживает взглядом одну из капель: она срывается у самых ключиц, тонких и острых, как кинжалы, спрятанные под кожей, красиво огибает их и скатывается ниже, по крепкой груди, и дальше — по чуть выпирающим ребрам, на которых расползаются большие, ярко-фиолетовые гематомы, почти сливаясь в единственное, опоясывающее тело пятно. Дальше за каплей Дазай не следит: взгляд невольно замирает на результате его трудов. Умереть хочется почти невыносимо. — Иди сюда, — невольно вырывается у него. Дазай сам не понимает, зачем ему это нужно. — Иди нахуй, — отзывается Чуя, кинув на него презрительный взгляд. Тогда Дазай подходит сам. Чуя напрягается, смотрит на него волком, готовый ударить в любой момент, но Дазай с необычной мягкостью вытаскивает из его пальцев полотенце, а затем начинает промакивать его волосы, стараясь не путать их слишком сильно. Они все еще мягкие, гораздо мягче, чем у него самого, очень приятные на ощупь, Дазай теперь хочет узнать, какими они станут, когда высохнут. Они сильно длиннее, но как и у Дазая кудрявятся, значит, наверняка распушатся, делая их обладателя похожим на одуванчик. Маленький, грубоватый, но совершенно очаровательный. Дазай почти улыбается от этих мыслей, но вовремя одергивает себя. — Если бы ты не бил так сильно, мне не понадобилась бы помощь, — уже спокойнее говорит Чуя, немного расслабляясь от монотонных движений в его волосах. — Тебе стоило защищаться лучше, — парирует Дазай, хотя знает, что каким бы способным ни был Чуя, меньше чем за три недели нельзя освоить рукопашный бой на уровне профессионального бойца, которым является сам Дазай. — Ладно, возможно, я не сдержался, — нехотя признает под осуждающим взглядом. — Твои психические расстройства — не повод быть мудаком. Он говорит это спокойно, не так, как все остальные люди. Большинство людей избегают тему психических болезней, а если и говорят о них, то боязливо, непонимающе или с жалостью. В мафии о них говорят с презрением. Особенно Мори, не скрывающий того, как сильно разочаровал его неправильно сломавшийся ученик. А Чуя говорит так, будто ему плевать есть у него эти проблемы или нет, будто от этого не зависит, нормальный ли он человек и является ли человеком в принципе. Невольно вспоминается тот позорный срыв в дýше, о котором Дазай запретил себе думать. Тогда Чуя помог, а потом ничего не сказал, словно жизнь под одной крышей с психом не показалась ему чем-то отвратительным. Это странно. Это приятно. — Я знаю, — тихо говорит Дазай. А потом еще тише добавляет. — Прости. Он уходит в ванну, чтобы повесить полотенце, а на самом деле — чтобы не видеть растерянного взгляда, который все равно чувствует лопатками. Вот только это совсем не похоже на взгляд Мори — не как оптический прицел, а как что-то теплое, совсем не опасное. Даже нежное, возможно, но это Дазаю наверняка только кажется. Многого лопатками не увидишь, как бы долго ты ни ждал ото всех удара в спину, а обернуться он себе не позволяет. Тем вечером они ложатся почему-то чуть ближе, Дазай клянется себе, что просто не хочет, чтобы перспективный работник скончался без его присмотра от болевого шока. Дазай, конечно, себе врет. Дазай, естественно, сам об этом знает. Вот только чуть трепещущие во сне рыжие ресницы слишком красивы, а он слишком никчемный, чтобы отказывать себе в маленьких слабостях. Про героин той ночью он так и не вспоминает.