Лисы и мыши

Гоголь был из тех, с кем знаком был чуть ли не каждый второй, но об устройстве душевных потемков которого не догадывалась ни одна живая душа. Им это попросту было не дозволено, да и интереса особо никто никогда не проявлял. Гоголя такое положение дел, в принципе и в целом, полностью устраивало — незачем людям знать о том, что творится у него внутри. Небезопасно это. Конечно, и у него бывает, что одиночество прокрадывается прямиком в сердце, болезненно сжимая его в тиски, но Коля пока справляется. Выкурит в обшарпанном балконе хрущевки пару сигарет, в глухой тишине наблюдая за темнеющими сумерками зимней синевы, да успокоится. В этот раз, правда, нужда настигает его в пределах территории университета. Дрожащими пальцами он пытается зажечь злосчастную зажигалку, зажимая заранее заготовленную сигарету меж губ, и слишком настойчиво пытается убедить себя в том, что дрожат у него руки от холода, а не от клокочущих внутри него эмоций. Правда, пока что, безуспешно. Коля вздрагивает, когда внезапно чувствует тяжесть чужой руки на своем плече. Похоже, потерял бдительность настолько, что не услышал стремительно приближавшихся в его сторону шагов. Он криво усмехается, стоит ему, обернувшись, застать Достоевского. У того, кажется, напрочь сбито дыхание; легкие вздымаются чаще нужного, а взгляд нервно мечется от незажженной сигареты к ярким янтарным глазам Гоголя. При неровном освещении захваченной снегом беседки, которая негласным образом была выбрана студентами как место для курения, один безуспешно пытался придать лицу абсолютно безразличное выражение, а второй также безуспешно пытался унять неумолимо бушующее беспокойство в своем сердце. — Ты... в порядке? Коля про себя невесело отмечает, что это впервые, когда Федор соизволил первым начать беседу, и, не сдержавшись, хмыкает с долей горькой иронии. — В полном. И, чиркая отслужившей свое зажигалкой, цедит сквозь зубы красноречивое "блять", прежде чем с плохо сдерживаемым раздражением благополучно выбросить ее в урну. Он хочет было вернуть сигарету в пачку, но вдруг замечает на периферии ярко оранжевое свечение. В следующем миг Достоевский наклоняется и молчаливо подносит огонь прямо к концу сигареты, пока та, наконец, не загорается. — Спасибо. Федор ограничивается лаконичным "мхм". Он не задаёт больше никаких вопросов, безмолвно устроившись на беседке рядом с Гоголем, и, кажется, ни на мгновение не сводит с него глаз. Будто бы тот и вправду мог бесследно рассеяться вместе с дымом сигарет. Николай не соврет, если скажет, что желал бы этого сейчас больше всего на свете. — Мне сообщили о смерти племянника, — охрипший, бесцветный голос оповещает об этом с полным смирением и спокойствием, но для Федора эта новость звучит как гром среди ясного неба. — А мой психованный брат чуть не задушил в гнве собственную мать, обвинив ее в его смерти. Достоевский правда не знает что сказать. У него получается лишь выдохнуть еле слышное "пиздец", от которого Гоголя, неожиданно, пробивает на смех. — Знаешь, я бы с радостью задушил этого ублюдка собственными руками, — отсмеявшись, с улыбкой произносит он. Федора его реакция, мягко говоря, настораживает. Ему известно, что смех — сильнейшая защитная реакция Коли, но в данный момент он был неуместен от слова "совсем", вызывая только чувство едкой горечи и сочувствия, а не веселья, которое тот из себя сейчас выдавливал. Насколько же Гоголь настрадался, что он уже и эмоции свои нормально идентифицировать не может? Зимний промозглый ветер свободно гуляет в округе, кружа в воздухе одинокие снежинки и трепля беспорядок из спутанных пепельно-серебряных волос. Коля неосознанно вздрагивает, в очередной раз совершая затяжку, и, прикрыв веки, блаженно выдыхает дым. Кажется, ему немного полегчало уже от того, что он поделился этими новостями хоть с кем-то, разделив этот незримый груз на двоих. Неважно, что Достоевский молчит так, словно воды в рот набрал; Гоголь знает, что будь он ему и вправду безразличен, то он бы и не пришел сюда вовсе. Нездоровый тремор рук слегка унимается, а напряженная и будто бы струной натянутая спина, в кои-то веки, расслабляется и обмякает. В следующий момент Коля чувствует, как робко и неуверенно хлопает его по плечу Федор, безмолвно говоря ему "ты справишься" и, что самое главное и необходимое - "я рядом". Поддержка, надо сказать, самая что ни на есть никудышная, но Гоголь все равно улыбается. А Достоевский, по неволе, заглядывается. И, встречаясь с Колей взглядом, не отворачивается, как это делал обычно, а будто даже продолжает этот ментальный диалог; передает так и неозвученное "мне можно доверять", и, следом, добивает чистосердечным "ты мне дорог". Никто из них так и не нарушает тишину, продолжая играть в эту странную форму гляделок. Но Федор, ожидаемо, не выдерживает первым; внезапно принимается неловко натягивать на Колю свою советскую ушанку, под нос причитая недовольное "Заебал без шапки ходить", пока тот, как обычно, заливается смехом и наслаждается его плохо скрываемым смущением. Дышать становится легче. И жить, на удивление, тоже.