Лисы и мыши

Федор не заметил, как подпустил к себе Гоголя даже слишком близко. Эта мысль, как ни странно, озаряет его внезапно, когда ничего, казалось бы, не предвещало беды; когда он вдруг с удивлением обнаруживает, что Гоголь, вообще-то, вовсю хозяйничает и гремит посудой у него на кухне, увлеченно занятый готовкой рамена им двоим, по своему, как он любит уточнять выебываться "уникальному" рецепту. На кухне, в которой, на минуточку, из посторонних бывал один лишь Валиханов, и это — за все предыдущие три года студенческой холостой жизни. Достоевский прислоняется к плечом к дверному проему, и, кажется, подвисает, уставившись другу в спину и диву даваясь тому, как Коля вообще умудрился так втереться в его доверие. Да и, пожалуй, в его жизнь в принципе. Абсурдно сейчас вспоминать, что в первые годы их знакомства Коля притягивал к себе внимание Федора исключительно по той причине, что вызывал лишь глухое раздражение и желание заткнуть, как следует, рот. Он усмехается, думая о том, что и сейчас был бы не прочь, да только совсем в другом ключе. И усмешка, тронувшая тонкие губы, вдруг также стремительно исчезает, потому что Достоевскому думается, что попробуй он сейчас воплотить в реальность эту шальную мысль, Гоголь не только не станет противиться, но еще и охотно ответит ему взаимностью. У любого нормального человека эта мысль выбила бы почву из под ног, заряжая мотивацией сделать это прямо сейчас, но только не у Федора. Федор знает, что Николай только и ждет от него такого хода, чтобы растоптать его чувства и доказать этим самым свою значимость. Таких, как Гоголь, нынче принято называть "рэдфлагами". Достоевский, за полтора года общения с ним, знает по именам чуть ли не всех его демонов. Коля очень, очень недолюблен; у него совершенно нездоровое восприятие мира и себя самого. В одиночестве он склонен много курить и утопать в ненависти к себе, и только недавно, кажется, начал учиться просить о помощи. Коля весел и жизнерадостен на публике, но до ужаса раздавлен и сломан, когда остается в тишине. Конечно, кто-то скажет, что Гоголя стоит жалеть, а не бояться. Но стоит учесть, что низкая самооценка порождает неистовую потребность в любви и признании, а вследствие — тотальный эгоизм, нездоровую ревность и неимоверную жажду обладать. Именно обладать, а не любить. Достоевский, по правде, тоже не сахар; холоден и колюч снаружи, но слишком уязвим и чувствителен внутри. Он боится доверить и вверить эту свою сущность Гоголю, который, он уверен, растопчет ее, иссушит до тех пор, пока не выжмет все чувства, на которые она вообще была бы способна. Слишком опасно предлагать любовь человеку, очерствленному предыдущим опытом и жаждащему лишь одного - утоления своего голода. — Готово, — обьявляет Коля, оборачиваясь к другу. — Ты уже выбрал сериал? Федор прочищает горло, возвращаясь к реальности. — Пока нет. Но мы могли бы посмотреть "Вторую жизнь Уве". — Ты хотел сказать пересмотреть, — поправляет он, помешивая вилкой рамен и выкладывая его по порциям. Достоевский закатывает глаза. — И кто из нас душнила? Николай тихо посмеивается. Федор улыбается уголками губ, потому что Коле безумно идет смех; такой мягкий, хриплый, по-летнему теплый. Он почти на физическом уровне чувствует, как его серая, одинокая квартира в одночасье пропиталась домашним комфортом и уютом. Они кушают охуенно вкусный рамен в гостинной, за просмотром их любимого фильма, а когда доедают, Гоголь буднично укладывает голову на плечо Достоевского, изредка тихо комментируя некоторые моменты ему на ухо. — Главного героя будто с тебя списали. Такой же ворчун и душнила, который любит порядок больше жизни, — тихо, по-доброму хмыкает он. Федор намеревается было дать ему щелбан, расшифровывающийся как риторическое "ты охуел?", но тот вдруг перехватывает его руку, и, без сопротивления раскрыв пальцы, сплетает их со своими. — Я не договорил. Уве, хоть и разбит, остается все таким же добрым и участливым. Вы очень похожи, — он захватывает кисть двумя руками, задумчиво поглаживая тыльную сторону, пока Достоевский усиленно старается дышать ровно, не задыхаясь от чувств. Получается, надо сказать, из рук вон плохо. — Оба скрываете за колючками все светлое в себе. Коля поворачивается к Феде лицом, обжигая дыханием щеку, пока тот смотрит прямо перед собой, делая вид, что увлечен тем, что происходит на экране. Кажется, Уве там учит водить свою соседку. Ох, бедная машина. Парване умудрилась врезаться в другую, пока пыталась припарковаться. – Даже умение любить, — заканчивает мысль Гоголь. Блять, он же только вернул самообладание! Федор одаряет друга раздраженным взглядом, но спотыкается о чужой, ответный — слишком близко и чувственно — и почти физически обжигается, вновь отведя глаза. — Не неси чушь, — отрезает он, стараясь звучать грозно, но Гоголь, кажется, только сильнее убеждается в его уязвленности. — Как скажешь, — игриво соглашается Николай, и прежде, чем Достоевский хочет вырвать руку, успевает запечатлеть целомудренный поцелуй на костяшках. У Федора снова к чертям сбивается дыхание и безбожно слабеют конечности, а в теле, кажется, разом сводит судорогой все внутренности. Коля, намертво вцепившись в его кисть, продолжает выцеловывать ее, переходя к пальцам, и прекращает только тогда, когда Достоевский, зарывшись пальцами в его волосы на затылке свободной рукой, почти насильно заставляет его оторваться. Он больше этого не вынесет. — Какого черта ты творишь? — цедит сквозь зубы, вырвав вторую руку из его лап, и неосознанно задирает голову Гоголя вверх, все также не ослабляя хватку на затылке. Колю, впрочем, это обстоятельство больше веселит, чем заставляет забеспокоиться. Он по-лисьему игриво смотрит в глаза Федора, опасно над ним нависшему и слишком разьяренному, чтобы снова молча спустить ему с рук подобную шалость. — Разве я тебе не нравлюсь? — спрашивает вальяжно, и переводит взгляд на зло поджатые губы. Если сейчас Гоголь посмеет его поцеловать, то скорее всего получит кулаком аккурат в челюсть, и поэтому он благоразумно отказывается от этой затеи. Пока что рано. — Я не намерен больше играть с тобой в эти игры, — холодно отчеканивает Достоевский, оставляя его затылок в покое. — Прекращай этот цирк. Кажется, Коля и впрямь переборщил. Он вздыхает, заметив, как тот, занеся тарелки от рамена на кухню, присаживается на диван, а не на пол, где сидел сам Гоголь. "Хорошо хоть, что не выгнал, — думается ему. — Извинюсь, когда остынет, и все будет нормально." Что ж, если на мышеловку Федор не попался, значит, Николай будет менять стратегию.