Лисы и мыши

Гоголь, кажется, еще никогда так не заблуждался в своих предположениях. Даже после его извинений слово «нормально» к их взаимоотношениям теперь едва ли было применимо; Достоевский отныне открыто избегал любых его прикосновений, а в один из дней даже словесно запретил себя касаться. Николай был бы рад в тот момент подшутить, мол, «Хочешь, чтобы тебя ласкал только ветер?», чтобы привычно получить нагоняй от Феди, да только тот был необычайно серьезен, когда говорил об этом. И Гоголь, впервые и вовремя, решает прикусить свой длинный язык. Коля нагло соврет, если скажет, что это обстоятельство его не задевает. И соврет, если скажет, что совсем не жалеет о своем поползновении в тот злосчастный вечер. Конечно, они продолжали дружить. С Федором по-прежнему было интересно; они по-прежнему любили устраивать дискуссии на самые разные темы, по-прежнему сидели вместе на каждой паре и вместе возвращались с них домой, и Достоевский по-прежнему, закатывая глаза, позволял Гоголю списать у себя домашку, не воздерживаясь от матерных выражений при причитаниях об его безответственности и лени. Все, в общем-то, оставалось прежним, кроме одного — полного исключения физических взаимодействий. Не сказать, на самом деле, что они являлись частым явлением в их дружбе, однако Гоголь с удивлением обнаруживает, что жить без этой маленькой детали ему становится гораздо сложнее: запрещались даже панибратские недообъятъя, когда Коля закидывал Федору руку за шею, не говоря уже о других видах взаимодействий, отсутствие которых не давало ему покоя. Тактильный голод, как оказалось, гораздо страшнее любого воздержания, но говорить об этом Федору было слишком плохой идеей. Николай и без того уже доигрался, и усугублять свое положение ему отнюдь не хотелось. Федор же, напротив, будто бы стал более благосклонен к нему после таких изменений. На удивление Гоголя, того, кажется, все более чем устраивало, и это, черт побери, было странным — они что, ролями поменялись? Изнывать от отсутствия физического контакта с объектом своего обожания должен он, а не Коля! Он судорожно вытаскивает сигарету из пачки, зажимая ее меж зуб, и дергано чиркает зажигалкой, пока та, наконец, не загорается. Сделав глубокую затяжку, Коля откидывается на спинку беседки, чуть свесив голову вниз и крепко сомкнув веки. Ему нужно успокоиться. Через некоторое время такого уединения он неожиданно слышит: — Почему не пригласил покурить? Гоголю необязательно открывать глаза, чтобы узнать, кто к нему пожаловал, но он все же делает это, и, конечно же, тут же по-детски ловит смешинку с того, что лицо Достоевского предстает перед его взором перевернутое снизу вверх — тот по не обыкновению подошел к нему сзади, а не спереди. — Совсем обкурился, что ли, — безразлично комментирует он, слегка выгнув бровь. Коля даже не перепирается. Молча глядит на него, и, совершив очередную затяжку, выдыхает дым прямо ему в лицо, лениво с этого посмеиваясь. Федор, ожидаемо, закатывает глаза, бормоча под нос «что за ребячество», и лезет в нагрудной карман зимнего пальто за своей пачкой. Гоголь снова прикрывает веки, чувствуя небывалое расслабление и нежелание покидать курилку ближайшую вечность. Думать о том, что после перерыва их ждет еще четыре часа невыносимой тягомотины об истории искусства отчаянно не хотелось. Хотя эта дисциплина была отчего-то горячо обожаема Достоевским. Коля открывает глаза, намереваясь спросить, чем его другу так нравится этот богом проклятый предмет, однако так и застывает, не произнеся ни слова. Федор, оказывается, все это время недвусмысленно нависал над ним, оперевшись ладонями о спинку беседки по обе стороны его головы, и держал в зубах так и не зажженную сигарету, при этом буравя его странным взглядом. Давно Гоголь не видел такого сложного выражения на его лице. — Все нормально? — Мхм. Коля забыл учесть, что разговаривать с сигаретой в зубах, наверное, не очень-то удобно. — Ты передумал ее курить? Федор отрицательно мотает головой. — Тогда почему не зажег? — Сейчас зажгу, — невнятно и зажеванно говорит он, и в тот момент, когда Гоголь сам совершает затяжку, наклоняется ближе так, чтобы концы двух сигарет столкнулись. Достоевский внезапно оказывается слишком близко, чтобы мысленные процессы Николая возобновили работу и поняли, чего от него хотят. Несколько секунд он смотрит в аметисты напротив с немым вопросом и откровенным недоумением, пока тот, наконец, все также невнятно произносит «выдыхай». Да как тут вообще дышать?! Гоголь истолкует его указ неправильно, собираясь отнять сигарету от губ, но Федор чуть ли не раздраженно хватает его за запястье, удерживая на месте, и требовательно вторит ту же просьбу. Коля, наконец, делает то, что от него ждут, совершенно не понимая, какой в этом смысл — можно же было по-человечески попросить зажигалку! Когда кончик сигареты Достоевского, наконец, загорается, тот удовлетворенно ее закуривает, кажется даже позабыв о присутствии Гоголя. И, по совместительству, забыв о том, что сам сейчас коснулся его запястья, хотя запретил какой-либо физический контакт. Николай только было хочет открыть рот, чтобы спросить, что это нахуй было, но тот, предвидев его вопрос, перебивает: — Не морочь этим голову. Моя зажигалка просто перестала давать искру. Николай еще пару мгновений буравит друга пристальным взглядом. — Ты мог бы одолжить мою, — Гоголь даже сам удивляется тому, как умудряется звучать настолько серьёзно. — Решил тебя не утруждать, — пожимает плечами Федор. "Пиздит как дышит" — резюмирует Коля. Но в дальнейшие дебри анализа поведения и личности Феди решает не лезть. И даже не догадывается о том, как Федор, оказывается, заблуждался, предполагая, что этого недо-взаимодействия хватит для утоления тоски по его прикосновениям. На деле, Достоевский и правда был зол на Гоголя с его замашками, и ему, в начале, действительно был неприятен какой-либо физический контакт с ним. Дальше, когда Коля, на удивление, подчинился, перестав его тревожить, в жизни Федора наконец настал долгожданный покой, которому он был только рад. Даже чувство влюбленности перестало ощущаться столь явственно и болезненно, чему он тоже был несказанно рад — знал бы он раньше, что его терзания можно было унять таким легким способом! Хватило, впрочем, этого эффекта на не более чем пять дней. В последние дни его самообладание уже начало трещать по швам; Гоголя в его голове стало слишком много, даже тогда, когда сам он был рядом. И Достоевский начинает подозревать, что, кажется, поспешил с выводами, и изрядно погорячился. Худшим в этой ситуации было то, что теперь ему гордость не позволяет отступиться от своих слов, и он чувствует себя буквально загнанным в тупик. Увидев Гоголя, раслабленно развалившемуся на беседке, ему не удалось подавить порыв хотя бы полюбоваться его безмятежным и спокойным лицом. А после и прикурить сигарету с помощью его, чтобы под наиглупейшей причиной сократить между ними дистанцию, которую он сам и установил. Господи, какой же он идиот. — Ты все? — поток не самых приятных мыслей прерывает Гоголь, уже тушивший бычок об крышку железного мусорного ведра. Федор кивает и следует его примеру. Перерыв вот-вот должен закончиться. И Достоевский надеется, что терпение Гоголя тоже.