Bertie Bott's

      — М… Мракс?! — чуть не подавившись страхом, восклицает побледневший Дункан и, сжавшись от испуга, робко отступает к подоконнику, будто его это как-то спасет.       Оминис словно игнорирует присутствие Дункана и, направляя на меня мерцающий рубиновый огонек палочки, подходит ближе. Угроза от него исходит волнами, как рябь на воде от брошенного камня. Оминис сжимает губы и, погладив пальцем нежный бутон ириса, тихо бормочет:       — Это тебе.       Я в последний раз оглядываюсь на сконфуженного Дункана и забираю увесистый букет в свои руки. Изобилие разных цветов пестрит в зелёных побегах. От любопытства я раздвигаю распустившиеся рыжие бутоны лилий, чтобы разглядеть крошечные золотистые соцветия мимозы, прячущиеся среди длинных листьев вкусно пахнущих ирисов.       Для меня. Эта мысль греет сердце, звенит торжеством в голове.       — Спасибо… — из всех бурлящих во мне слов спокойно удается озвучить лишь короткую благодарность. Карман мантии оттягивают кулек с ирисками и спрятанная маргаритка. — Они очень красивые.       Угрюмое лицо Оминиса смягчается как бы обещанием улыбки, и он, не стесняясь присутствия Гаррета, Эндрю и Дункана, касается моей пылающей щеки ладонью. От букета пахнет первым октябрьским дождем, а от Оминиса — сладкими яблоками.       Его теплые пальцы скользят вниз по моей скуле и находят взлохмаченную и слегка влажную прядь волос, выбившуюся из зачесанной в пучок длинной чёлки. Я прижимаю букет к груди, пытаясь притянуть собранные цветы как можно ближе к сердцу, и шумно выдыхаю через нос. Былое напряжение из-за Дункана на лице Оминиса прячется за ажурной вуалью нежности, предназначенной только мне одной.       Шелестящий шёпот щекочет мой висок и вызывает мурашки на шее:       — Я не был уверен, что смог бы собрать это самостоятельно, Эндрю помог мне.       Рука Оминиса замирает у моего подбородка, когда большой палец парня скользит по моей нижней губе. Ни дня без поддразниваний, ни часа без провокаций. Разлука на время тренировки только воспалила желания.       Мистер Гадючкин — как же здорово ему подходит прозвище — играется с кончиками моих волос, а его васильковые глаза — ведь по цвету они тоже как цветы, — каким-то образом находят мои губы. И я уже таю.       Но ведь Гаррет говорил мне, что это нормально, когда гадюку тянет к Мраксу. Он просил меня не упускать шансы и быть смелее в своих чувствах. Он пытался доказать мне, что первая влюблённость это волшебство.       Но ведь она же и проклятье.       Оминис мягко отстраняется, и его рука стекает вниз к шее, где теплые пальцы щекочат мою тонкую кожу у воротника — единственного препятствия. Не в силах больше смотреть на лицо Оминиса я опускаю взгляд на букет.       — Кто ты такой? — вся былая нежность в его голосе улетучивается на смену холодной решительности. Я даже не сразу понимаю, к кому он обращается, как вдруг одна мысль наглухо застревает в голове.       — Я… Я Дункан, — голос парнишки дребезжит подобно хрусталю. Почти грозит разбиться, стоит надавить чуть сильнее, но Оминис непреклонен. Он выжидает подходящего момента, чтобы напасть на бедового пушишку. Мое сердце сжимается, а Гаррет, разделив со мной чувство растерянности, притягивает к себе Эндрю.       — Я спрашивал не твое имя, — я уже думаю дёрнуть Оминиса за рукав мантии и шикнуть на него: «Хватит, оставь его!», но Мистер Гадючкин самовольно разжигает чувство неприязни внутри себя… Тонет в чувстве несправедливости и упивается собственным превосходством над Дунканом, потому что только он может себе позволить объятия со мной. — Отойди от неё.       О, Мэрлин…       — Мне очень жаль, — от бледности кожи на лице Дункана сильнее проявляются красные пятна: один за другим, сначала на лбу, потом на щеках. Парнишка смотрит на меня с отчаянием и немой просьбой: помоги мне и в этот раз. — Мне очень-очень жаль.       Он пытается сбежать: крохотная пташка, разозлившая змею. Мои глаза устают фокусироваться то на перчатках Дункана, бережно охраняемых Эндрю, то на дергающуюся щеку стоявшего рядом Оминиса. Напряжение в воздухе можно ощутить и услышать по слабому треску, как от разгорающегося хвороста. Я вслепую нахожу сжатую в кулак ладонь Оминиса и поглаживаю каждую костяшку пальцем: аккуратно и почти невесомо.       На языке его тела это значит «Всё в порядке, я рядом». Не одна ночь, проведенная после отбоя в объятиях друг друга у погасшего камина в слизеринской гостиной. Тихие слова утешения и ставшие родными касания. Я лучше других знаю, как много для Оминиса они значат.       Мои пальцы скользят между костяшками на его ладони, нащупывают вздутые вены. Рваный выдох, сорвавшийся с обветренных губ и глубокий вздох, чтобы перевести дыхание. Оминис прикрывает глаза и кривит губы.       Дункан слишком долго не уходит.       — Спасибо за подарки, мальчики, — я стараюсь придать голосу больше уверенности. — Только в честь чего?       Оминис кажется слегка удивлённым моим вопросом и уже открывает рот, чтобы что-то ответить, как возникшую тишину быстро разрезает бодрый голос Гаррета:       — Девушкам всегда дарят подарки после тренировок, я прав, одуван? — мой взгляд соскакивает с румяного лица друга на младшего брата: Эндрю ошарашенно сохраняет молчание, как на уроке по зельеварению, когда ему задают сложные вопросы, а он и не знает, что говорить.       Гаррет еле заметно дёргает моего брата за ухо, стараясь растормошить его, и Эндрю раздражённо пыжится, но выдавливает из себя неправдоподобное:       — Да!       Артисты. Кажется, я начинаю догадываться, к чему всё это было подстроено.       — А ещё конфеты, — неуверенно добавляет одуван, и я чувствую касание пламени к своим щекам.       Оминис тоже улавливает очевидный подвох и даже не пытается скрыть подозрение со своего лица. Цветы шуршат у моей груди, а Дункан почти доблестно измеряет шагами путь к отступлению.       Я встречаюсь взглядом с Гарретом, и друг мне бесстыдно улыбается.       «Я же говорил, будешь тупить, я отведу тебя за ручку к Оминису» — ясно читаются его звонкие мысли по широкой ухмылке: «Правда, привел не тебя, а его. И не за ручку… Но привел!»             Эндрю шелестит упаковочной бумагой и смотрит то на меня, то на Гаррета. Я оглядываюсь назад, а Дункана и след простыл. Но лучше так, чем отбиваться потом от нападок Оминиса.       — Конфеты, говорите? — изображая удивление, бормочу я. — Ну и где же мои конфеты?       — Я свои подарил, — парирует Гаррет и кладет ладонь на плечо улыбающегося Эндрю — его любимый жест. Брат глядит на меня и хлопает ресницами невинно, мол: «Не смотри на меня так, Зейн, это все его идея! Меня подкупили сладостями!»       Я закатываю глаза и грожу Гаррету кулаком, пока тот ещё не успел унести ноги. Рыжик машет мне пальцами на прощание и одними губами говорит «Я тоже тебя люблю, Гадючка». Проклятые зелёные глаза искрятся самодовольством. Конечно же, он доволен собой — гриндлоу его дери — Гаррета наверняка радости полные штаны. Хоть иди и вытряхивай!       — Эй, одуван, хочешь, я тебе нюхлеров покажу? — задорно спрашивает рыжик и начинает шагать, я так понимаю, в направлении Выручай-комнаты.       — Да, хочу! — срывается на бег мой брат.       Он уходит вместе с Эндрю, оставив нас с Оминисом двоих, чтобы веселью нашему никто и ничто не мешало. Ну, кроме, конечно же, вероятного появления раздражающего Пивза.       — Если что, мои конфеты тут, — внезапно прочищает горло Оминис и хлопает себя по бедру. Только потом я замечаю, что карман его мантии набит чем-то.       — Мне жаль, что эти клоуны развели тебя, — прискорбно говорю я, пытаясь найти в себе хоть капельку силы для улыбки, потому что когда Мистер Гадючкин улыбается мне настолько искренне, как сейчас, я не имею право не ответить ему тем же.       Но к сожалению я знаю, он этого не заметит.       — Что за глупости? Они? Развели меня? — Оминис заливается смехом, прикрывая рот ладонью, а я ненадолго принимаю роль истукана. — Я с самого начала знал, что Гаррет мне врёт. Его доводы были, мягко сказать… — он хмурится, будто пытается вспомнить нужное слово. — Неубедительными. Как бы ты сама отнеслась к вопросу: «Эй, Оминис, что ты будешь дарить Зейн после тренировки?».       Оминис хихикает и уже не прикрывает лицо, не прячет от меня свою очаровательную улыбку.       — Сколько тут учусь, ни разу подобного не слышал. Какие ещё подарки после обычных тренировок? — мотает головой. — Звучало это и правда глупо. Но я был не прочь подыграть Гаррету.       И вдруг я чувствую, как сердце, обвитое сотнями нитей, тянущихся прямо от Оминиса, опасно сжимается. Болит там, где вкусно пахнущие бутоны прижимаются к моей школьной форме.       — Прогуляемся, не зря же я конфеты из гостиной принес? — Мистер Гадючкин протягивает мне руку, за которую я без раздумий хватаюсь, встречаясь с уже родным теплом его кожи.       После занятий в коридорах Хогвартса народа меньше: младшие курсы, уже разведавшие школу, но всё ещё боявшиеся гнева Шарпа, стараются больше времени провести за домашним заданием по зельеварению. Так делают многие, но не Эндрю. Прямо чувствую мягкой точкой и шестым чувством, что он с Гарретом опять проторчит в Выручай-комнате до отбоя: это, конечно, не гостиная Слизерина, но всяко лучше берега Черного озера, где одувану вообще не место.       Нести пышный букет одной рукой неудобно, а дорога до подземелий предстоит не быстрая. Раньше я то и дело сетовала из-за запрета трансгрессии на территории Хогвартса. Но сейчас мне хочется только растягивать время на прогулки по школе в компании Оминиса. Он без возражений всегда выслушивает любые мои рассказы: и о квиддичных тренировках, и о хлипком состоянии здоровья. А мне только в радость наполнять наш разговор своими эмоциями, которые часто забавляют Оминиса.       — Знаешь, у меня на двадцатой минуте матча так сильно руки вспотели, я боялась, что станет слишком сложно держаться за метлу, — я чешу нос. — Не знаю, как с этим бороться. Хоть пудрой натирай ладони каждый раз. Это всё из-за нервов, я уверена! Нужно попробовать другие успокаивающие зелья.       — Мне всегда было интересно, что чувствуют игроки, летая на пугающей высоте, — взволнованно бурчит Оминис, стараясь идти вровень со мной, чтобы лучше слышать каждое мое слово.       — Высота — это не самое страшное, поверь, — буднично отвечаю я. — Летающие бладжеры, норовящие сбить тебя прямо на землю, а ещё агрессивные охотники, желающие отобрать квоффл из твоих рук любимыми способами… Квиддич — довольно травмоопасная игра. Но в рутине учебы и подготовки к выпускным экзаменам она заставляет меня чувствовать себя лучше. Я думала, что после пятого курса вернусь к лёгкой жизни, — непрошенные воспоминания отдают горечью. Фантомная боль трогает затянувшийся шрам на бедре. — Но наверно я зависима от острых ощущений. Квиддич неплохо восполняет их недостаток.       — Старайся быть аккуратной, — застенчиво отвечает Оминис. Я хочу пошутить, что его совет не сбережёт меня от бладжеров и охотников другой команды, но решаю прикусить язык. — И попробуй воспользоваться пудрой… Я не хочу, чтобы ты упала с метлы.       А если я хочу этого? Знал бы ты, что в одном из моих снов ты уже провожал меня после падения в лазарет, а там…       Я не удерживаюсь от короткого смешка, вгоняя в ступор Оминиса.       — Хорошо! Когда я куплю ту самую метлу, обязательно заставлю тебя полетать на ней со мной. И никаких возражений, ясно? — на внезапную строгость в моем голосе Мистер Гадючкин лишь криво улыбается. — Если отец пришлет мне денег, я на выходных схожу в Хогсмид и продам вещи из старого гардероба, чтобы получить немного галлеонов. Когда сложу получку, сразу куплю метлу.       Оминис слушает меня самозабвенно и не решается даже на наводящие вопросы. Он лишь выдавливает слабую улыбку на лице, повернув голову в сторону вытянутой в руке волшебной палочки. Ладонь Оминиса греет мои пальцы, пока я увлеченно щебечу о своей новой мечте.       — Кстати, ещё раз спасибо за букет, он потрясающий! — желание повторно выразить благодарность чешет кончик языка. — Эндрю правда помогал тебе? Я надеюсь, он брюки не испачкал, пока срывал цветы?       — По крайней мере, мне он не жаловался.       Значит, точно испачкал!       — И почему ты всё-таки подыграл Гаррету? Хотел вместе с одуваном совершить атаку на несчастные клумбы? — Мистер Гадючкин наигранно усмехается, будто не понимает моей шутки.       — А ты как думаешь, почему? — Оминис переплетает пальцы на наших руках: вроде бы невинный жест, но каждый раз обжигает мне лёгкие.       Мой язык липнет к небу, выразить догадку не получается. Я застенчиво сжимаю губы и молчу.       — Я знаю, что обещал тебя так не называть, но… — теряется в словах и улыбается уголком рта, выбивая воздух из моих легких. Затягивает нити вокруг моего сердца до конца — так, чтобы оно замерло в моей груди и вдруг упало ему прямо в руки.       Оминис останавливает меня посреди коридора. Свет от огня жаровен ложится на пол и стены, спасает нас от непроглядной холодной тени в начале коридора. От зябкой дрожи меня бережет улыбка Оминиса и его теплая рука.       Почему осенью темнеет так рано?       — Но так или иначе я Мракс, а ты гадюка, — я жадно впитываю льющуюся нежность в его голосе.       Мне кажется, что моргание выходит чересчур громким в пустом коридоре. Оминис останавливается сам и тормозит меня в тени, где без доли стеснения надавливает на мои плечи, заставляя меня лопатками мягко коснуться стены и обомлеть. Губы вдруг опять зудят, а пульс шумит в ушах.       — Как думаешь, именно поэтому меня тянет к тебе?       Вопрос остаётся без ответа, лишь тишина прерывается нашими прерывистыми вздохами и шорохом одежды. Мэрлин милостивый… Слабыми руками я сильнее прижимаю к груди букет, как нечто особенно ценное, и кусаю щеку изнутри. Не больно, но почти отрезвляюще.       — Я могу...? — лихорадочно дрожащими руками нащупывает на моем лице подбородок, а потом и губы. Одного моего неуверенного кивка хватает в качестве ответа.       Оминис аккуратно наклоняется ко мне и успокаивает мое несущееся вскачь сердце коротким поцелуем в губы. Перед глазами меркнет картинка, и там, где-то на темном потолке коридора, вспыхивают крошечные звёзды, как на небе холодной октябрьской ночи.       — Я мечтал об этом весь день, — хрипло шепчет на ухо со всем пылом, в котором сквозит очевидное и нескрываемое желание. Оминис наклоняет голову к моей шее, смотрит как-то жадно.       — О, Мэрлин, что ты делаешь? — выдавливаю я из себя, хотя ответ мне хорошо известен, и позволяю чувству обиды захлестнуть мои мысли. Мне не удастся ответить ему теми же дразнящими касаниями из-за цветов в руках.       Он определенно хочет выиграть в этом неравном поединке.       — Как что? Мщу тебе, — его слова скользят по моей коже.       Оминис пробует меня на вкус, рисуя языком круги на моей шее. Смакует мое смущение, упивается дрожью в теле, полностью ослабшем в его руках.       — Справляюсь с раздражением, — он почти шипит и оцеловывает каждый дюйм на горячей коже, чувствует губами стук крови под ней.       Я не справляюсь с его ласками, и одной рукой цепляюсь за плечо Оминиса. Букет, обернутый в тонкий пергамент, громко шуршит, рискуя привлечь внимание к нашим играм случайного ученика, забредшего в этот уголок коридора.       — И пытаюсь понять кое-что…       Оминис ещё раз облизывает один и тот же участок на моей наверняка уже багровой шее, прежде чем слегка прикусить и оттянуть кожу. Одна моя рука сминает в кулаке чужую мантию, вторая — предательски слабеет, грозит уронить цветы в любой момент.       — Что… что ты пытаешься понять? — голос дрожит, выдает нахлынувшее на меня волнение.       Оминис оставляет в покое мою влажную шею, без разрешения спускает руки с моих плеч на талию — ведь знает, ему необязательно об этом спрашивать. Не пойму, в чем дело, и куда испаряется застенчивость Оминиса, стоит ему остаться со мной наедине? Неужели, это чисто моя вина?       — Почему Дункан посмел притронуться к тебе таким наглым способом?       — Ты у меня спрашиваешь что ли? — справедливо спрашиваю я и шумно сглатываю. — Почему это так важно сейчас? О, Мэрлин!       Оминис выпрямляется, когда его руки нечаянно соскакивают с моей талии чуть ниже, нащупывая под школьной юбкой выступающие тазовые косточки. Ему не нужна палочка, чтобы понять, как высоко я задрала голову, чтобы встретиться своим растерянным взглядом с его вечно стеклянным.       Оминис натянуто улыбается, прищурив глаза. Убирает руки, лишая меня тепла, и отходит на полтора шага назад.       — Почему это важно? Меня это задело, — почти в сердцах выпаливает он, приложив ладонь к своей груди, согревает во мне желание притронуться к нему, чтобы как-то успокоить, но я продолжаю глупо стоять у стены и ждать, когда Оминис выговорится.       — Что задело? — дышу поверхностно и сбито. Тоска по нежным касаниям воспаляет мои нервы с каждой секундой, и обостряется, стоит мне заметить смятение на лице Оминиса.       Ему, очевидно, не нравится мое простодушие по отношению к этой ситуации.       — Я не хочу, чтобы другие парни доставляли дискомфорт тебе и нарушали границы дозволенного. Это неприемлемо.       — Послушай, Дункан сглупил, но я его давно знаю и… — Оминис прерывает меня цоканием языка, и мое терпение лопается, разлетается ошметками. — Ты ревнуешь?       Мистер Гадючкин расширяет глаза и немного морщит нос, как незаслуженно наказанный за деяние, которое он не совершал. Он не успевает заявить о моем заблуждении — очевидное смущение ему не позволяет — я делаю шаг от стены, вручая согретый нашими телами букет в руки Оминиса.       — Почему ты вообще вспомнил о Дункане, когда целовался со мной у стены? — с неуместной усмешкой спрашиваю я.       Мои слова смущают Оминиса, но я намерена озвучить свои мысли, чтобы успокоить и себя, и его:       — Кажется, ты начал забывать, кого именно я поцеловала у женских спален в нашей гостиной? Или кому я позволила вольность дразнить меня сегодня утром на занятиях. А кого я приглашала на свидание в Хогсмид, ты случаем не помнишь?       У Оминиса дёргается щека, когда я набираюсь смелости тыкнуть пальцем в нее. Кровь остывает в жилах постепенно, делая мой голос более твердым и ровным. Я облизываю губы и решаюсь сказать то, что должна была озвучить уже давно. Думаю, даже тот самый урок зельеварения подошёл бы лучше, чем закоулок в одном из бесчисленных коридоров школы.       — Мне не нужны другие парни, кроме тебя.       Чешется язык насмешливо добавить: «И кроме Гаррета с Эндрю, за этими балбесами нужен глаз да глаз», но желание угасает стремительно быстро.       Оминис закрывает рот, так и не сказав ничего в ответ. Наверно, он не ожидал услышать мое признание так скоро. Я никогда не отрицала симпатию к нему и не пыталась ее прятать, даже наоборот: с начала года старалась всячески показывать свои чувства.       Моя забитая острыми и мелкими камешками грудь внезапно избавляется от тяжести. Дышать становится легче и приятнее, когда напряжение в воздухе рассеивается, как по мановению волшебной палочки. Я без разрешения беру ладонь Оминиса в свои руки и подношу к губам, чтобы согреть поцелуем сухую кожу на розовых костяшках.       На языке наших тел это значит «Всё в порядке, я рядом».       Отдаленный треск огоньков в жаровнях забивается в уши вместе с шумом тяжёлого дыхания Оминиса. Я ничего не говорю, осторожными касаниями своих губ вырываю с чужих периодические рваные вздохи, слегка разрезающие тишину, но не нарушающие интимность молчания между мной и Оминисом.       Я бы смело призналась, что мечтала об этом с самого дня нашего первого свидания.       — Я чувствую, как тебя тоже тянет ко мне, — сипло бормочет мой мистер Гадючкин, когда его пальцы на руках слегка подрагивают. — Я это ценю, Зей. Так ценю…       Ещё один поцелуй — грустно признавать, что последний — приходится на костяшку у мизинца. Я заглядываю в глаза Оминиса, слабо улыбаясь. Глупая мысль в голове вдруг забавляет меня: мы с ним такие разные и похожие одновременно. Мы можем отличаться манерами, предпочтениями в книгах, умственными способностями и иногда даже чувством юмора. Но оба стоим в коридоре, охваченные нуждой в ласке, и с оттянутыми карманами из-за спрятанных сладостей.       — С тобой так легко, — ослабшая ладонь Оминиса цепляется за запястье моей левой руки. Он тянет меня в свои объятия, затапливая мое сердце теплом и шелестящим шепотом из милых слов.       Этой ночью в моих легких останется аромат душистых цветов, фруктовый запах сладостей и свежесть морозного воздуха позднего осеннего вечера.

⌑ ⌑ ⌑

      В комнате я не нахожу свободной вазы, но Имельда помогает мне трансфигурировать ее из пустого горшка для растений, пылящегося у камина. Я освобождаю руки от ноши и ставлю вазу на прикроватный столик, получается это не слишком аккуратно, пара лепестков от усталых за вечер лилий падает на мою постель.       — Агуаменти, — волшебством наполняется ваза водой, даруя цветам долгожданную подпитку.       Ещё не конец недели, но переутомление от бесконечных уроков и тренировок начинает сковывать мое тело под конец дня. Хочется горячей ванны и хорошего массажа.       — Тебе принесли письмо, — подсказывает мне внезапно подруга, накрывая поверх своего одеяла теплый плед. Я с изумлением и немым вопросом смотрю на Имельду, но она лишь флегматично отводит взгляд на свою кровать и продолжает с чем-то копошиться.       На оставленных учебниках на рабочем столе лежит одно-единственное письмо в блеклом крафтовом конверте, с короткой подписью в нижнем правом углу. Я читаю буквы и понимаю: это письмо от отца.       «Дорогая дочь, я рад, что ты следишь за здоровьем и пьешь необходимые зелья. Ты умница, усердно учишься и следишь за младшим братом, но я не совсем понял, зачем тебе столько денег?       Зейн, дорогая, у меня сейчас проблемы на работе, зарплату стали часто задерживать. Я не смогу тебе прислать столько галеонов. Если ты на что-то интересное позавидовала, я обязательно куплю тебе это на день рождения. К тому времени, быть может, и с деньгами всё наладится. А он у тебя так скоро уже, почти два месяца потерпеть осталось!       Искренне люблю, твой папа.»       Разочарование вдруг стучит набатом в груди. И на что я только рассчитывала, прося у папы столько денег?       Моя метла не продержится так много времени в магазине. Денег у меня нет, отобранная одежда ещё не продана, а до выходных, кажется, ещё так далеко…       Мэрлин милостивый, мне нужно что-то придумать, и срочно!