Спасай мою шкуру

В день похорон мистера Харриса, словно в насмешку, светило солнце. Леон смотрел на усопшего и не видел в нём мертвеца: тот, казалось, просто собирался на важную встречу при Конгрессе и неуместно уснул средь атласной обивки гроба. Скрестил руки на груди, продемонстрировал всем бриллиантовые запонки и вздохнул напоследок — даже сам не поверил в собственную кончину. Родственники конгрессмена нестройным роем копошились рядом. Стенали и плакали, утирая слёзы белыми платочками, но Кеннеди не мог избавиться от ощущения, будто оказался в плену у преступного равнодушия — слишком наигранные жесты и слишком лукавые слёзы. Он мог безошибочно предположить, что последует дальше, когда мистер Харрис увидит солнечный свет в последний раз, прежде чем крышка гроба замурует его навсегда: бракоразводный процесс, ожидание завещания и циничные судебные тяжбы в желании разделить чужое имущество из убеждений справедливости — не семья, а стая оголодавших стервятников. Если бы мёртвые — во истину мёртвые — могли наблюдать за мирской жизнью со стороны, то Леону их было искренне жаль. Взгляд отрывается от гроба и скользит дальше: миссис Харрис стояла поодаль и с каменным выражением лица вела беседы с семейным юристом — и, судя по тому, как нервно дёрнулась изящная женская бровь, исход разговора не смог удовлетворить её разыгравшиеся амбиции. Смерть всегда безобразна, как бы виртуозно работники ритуального бюро, не скрывали её следы, а человеческая алчность, порождённая звериной жаждой — ужаснее во сто крат. Конвейер был запущен — и остановке больше не подлежал. Леон отводит глаза, не желая больше смотреть. Находит Эвер, нервозно теребящую край чёрного жакета, и думает, что сочувствия к покойному в ней гораздо больше, чем в людях, которых мистер Харрис причислял к кругу своих близких. Ей было тошно, не трудно догадаться — и плохо, и горестно, будто она сама сейчас хоронила кого-то из своей родни. От этого у него самого неприятно кольнуло где-то под сердцем, ведь он знал эту горечь утраты едва ли не лучше всех живущих на этой густонаселенной планете. Когда-то похороны давались ему также тяжело — практически невыносимо. Кеннеди оплакивал каждого, кого только мог, но, когда список трагичных смертей перевалил за второй-третий десяток, ни сил, ни слёз больше не осталось. Лишь изредка он поднимал стакан с высокоградусным виски и перебирал имена, молчаливо добавляя: …спите спокойно… Леон выныривает из собственного небытия, когда мисс Мур неуклюже подходит к хладнокровной вдове конгрессмена, внезапно оставшейся одной, и неловко опускает голову. У неё дрожат руки и, кажется, заплетается язык — миссис Харрис смотрит на Эвер, как хищница, дожидающаяся момента, когда сможет наконец растерзать свежую плоть. И Кеннеди чертовски не нравится происходящее. Не нравится эта уязвимость и внезапно оголившиеся провода чужой души, которую мисс Мур легкомысленно подставила под удар. Чего вообще она хотела добиться? Или просто чужая боль — которая должна была быть — наслоилась на свою собственную. Леон оказывается рядом, когда миссис Харрис, бросив напоследок что-то пренебрежительное, удаляется прочь. Эвер кусает губы и дышит с надрывом, ловя приступ паники или встающей комом в горле истерики. Трогает себя за голову и судорожно массирует виски, а после смаргивает непрошенную слезу. — Всё в порядке? — он осторожно дотрагивается до её плеча, отчего девушку едва заметно передёргивает. Мур поднимает на него воспалившиеся глаза и, немного подумав, согласно кивает. — Я просто хотела выразить свои соболезнования. Мне знакома эта боль утраты, когда умирают родные, — Эвер осекается, и Кеннеди выжидающе молчит, не желая сбивать её настрой на робкое откровение. — Также я должна была учесть, что в горе люди ведут себя не так, как хотелось бы. — Миссис Харрис не похожа на страдалицу, — Леон фыркает почти с презрением. Черты лица заостряются в скулах и опасно темнеют. В голове нещадно пульсирует, будто злокачественная опухоль прижимается к стенке черепа. — Так что же она вам сказала? Эвер, наверное, хотела возразить — он понимает это по крошечной искре злости, промелькнувшей в её посуровевшем взгляде. Хочет бросить что-то вроде: «Как вы можете быть так жестоки, мистер Кеннеди?!». Но вместо этого только задумчиво отворачивается к похоронной процессии, подходящей к своему логическому завершению. Её настроение напоминало переключатель, и Леон правда не успевал отслеживать эти хаотичные перепады настроения. Сначала ей хотелось прижаться к чужому плечу и вдоволь наплакаться, а теперь — с профессиональным скепсисом препарировать чей-нибудь труп. В Эвер не было крепкого стержня, зато детская непосредственность лилась через край — это Леон понял ещё в их первую встречу. Она напоминала ему подростка, занявшего чужое тело и пытающегося безуспешно имитировать взрослую жизнь. И пока все вокруг взрослели по-настоящему, мисс Мур не могла свыкнуться со своей новой шкурой. — Что ей не нужны соболезнования от кого-то вроде меня, — девушка равнодушно пожимает плечами, окончательно успокоившись. Снова режется, но виду не подаёт, однако горечь усмешки говорит сама за себя. — От того, кто разглядывал внутренности её супруга. Кеннеди самому становится немного не по себе: само собой, он давно нарастил броню и запечатал сердце с такой тщательностью, что ни один случайный патологоанатом не вынет из его груди — чтобы его задеть по-настоящему, нужно нечто большее, чем грубая фраза. Но Эвер не была им, как и он не был Эвер. Молчание между ними трагично затягивается в петлю. Девушка напряжённо оглядывается по сторонам — хочет поскорее уйти, понятно и дураку. Леон чутко оборачивается в сторону выхода и протягивает ей руку. — Давайте я отвезу вас домой, нам всё равно больше не за чем здесь задерживаться. — Я своим ходом, — Эвер отрицательно качает головой, доставая из кармана ключи от автомобиля. Рука продолжает нервно подрагивать, и вид у неё в целом какой-то опасно рассеянный, отчего Кеннеди представляет, как упрямая девчонка попадёт в аварию на первом же выезде, забыв про знак «Уступите дорогу». Раздражающая беспечность — практически преступная. — Вы не в лучшем состоянии, мисс Мур, — он настаивает с вежливой улыбкой, но, в самом деле, завуалированно приказывать и подчинять Леон умеет не хуже, чем разбирать пистолет с закрытыми глазами. От менторского тона Эвер становится не по себе, и колючее ощущение чего-то дикого и необузданного возвращается вновь. Будто они только что не беседовали без взаимных нападок и препирательств, как хорошо слаженные коллеги, положившие жизнь на алтарь истины и правосудия. Будто Леон никогда не требовал, а только просил. И Эвер спотыкается о реальность — на самом деле, в ней ничего не было. Всего лишь фикция и умело выстроенная иллюзия восприятия. Мур закатывает глаза и принимает поражение. — Воля ваша, но, учтите, что машину я здесь не оставлю, — Леон соглашается сразу, не имея ничего против. В раскрытой ладони покоятся ключи с маленьким брелком четырёхлистного клевера, отчего Кеннеди не может проглотить сардоническую усмешку — очередное подтверждение, такая взрослая на вид, а верит в глупости, подобные этой. Они идут к стоянке, не проронив ни слова. Белый мини-купер смотрится свежо и необычно среди необъятных чёрных внедорожников. Нестареющая классика в дизайне и приятная новизна современности — идеально подходящая машина для, безусловно, необычной мисс Мур. Лучше не придумаешь. Подходя ближе, Леон замечает несколько глубоких потёртостей на переднем бампере с водительской стороны: в некоторых особенно глубоких царапинах до сих пор остались следы въевшейся краски. Эвер невозмутимо пожимает плечами, но стыдливый румянец предательски приливает к щекам. — Забор дорогу перебегал во время парковки, а я не хотела ему уступать. — Он жив? — Леон насмешливо фыркает, изгибая бровь под вопросительный взгляд мисс Мур. — Я имею в виду забор. Кажется, вы наехали на бедолагу раз пять минимум. — Вообще-то только два, и это произошло случайно, — девушка обиженно отмахивается, нетерпеливо дёргая за ручку всё ещё закрытой двери. — Я хорошо вожу, мистер Кеннеди, если вы об этом. — Поверю вам на слово, — Леон разблокировал двери и, согнув ноги, уселся внутрь. Колени упирались прямиком в руль, отчего кресло пришлось максимально отодвинуть назад. — Очаровательная машина. И должна быть довольно манёвренной. Странно, что вы не чувствовали габариты во время поцелуя с забором. Эвер косо смотрит вбок и язвительно улыбается — между крышей и головой Леона оставался просвет не более, чем в пару-тройку сантиметров. — Кажется, вы не вписываетесь габаритами, — Кеннеди подхватывает её беззлобный шелестящий смех и впервые за долгое время чувствует, как конечности, налитые свинцом от постоянного напряжения, постепенно приходят в норму. То ли волшебная аура мисс Мур, то ли пресловутое плацебо в действии.

***

Леон паркуется задним ходом, и его сосредоточенный профиль — едва ли не самое совершенное, что Эвер когда-либо приходилось видеть. Лицо, высеченное из камня, не иначе: с высокими скулами, волевым подбородком и глубоким взглядом, проникающим в самую суть мироздания. Как греческий бог, уставший от своего пантеона, и ступивший на грешную землю. И Леон знал о своей привлекательности — даже сейчас мельком улыбнулся с видом победителя, замечая, с каким придыханием Эвер улавливала каждый его отточенный жест. Чёртов самоуверенный засранец. Настолько хорош собой, что от этого можно было умереть. — Готово, — размеренный голос Кеннеди заставляет оторваться от его созерцания. Эвер осматривается вокруг, буквально вылетая из машины, и осматривает парковку. Идеально вымеренные расстояние с обеих сторон. Как будто авто переправляли по воздуху и просто спустили вниз. Безукоризненная точность Леона поразила в который раз, как и сам факт его существования. — И заметь, ни один забор не пострадал. — Долго ещё будешь вспоминать это? — Эвер скрещивает руки на груди, но лицо её остаётся безмятежным. За время поездки они пусть и немного, но всё же пришли к взаимопониманию и даже нашли в себе силы отказаться от тошнотворных формальностей — больше никаких «Мисс» и «Мистер». — Позволишь отблагодарить тебя? — Эвер плавно оборачивается к нему, подставляя лицо под рассеянный свет фонаря. Леон растерянно молчит, покручивая на пальце ключи от чужого авто, пока девушка тихо посмеивается над его реакцией. — Так смотришь, будто я тебе какие-то непотребства предлагаю. — А ты не… — Кеннеди подхватывает её весёлый настрой, расслабляясь. Немного опускает плечи и чуть склоняет голову вбок, отчего чёлка прикрывает его глаз. Второй прищуривается с озорством и лукавством. — Боюсь, я не могу так сразу, — Мур разводит руками. — Ты, конечно, красавчик, но и я себя не на помойке нашла. Просто у меня есть домашняя паэлья, а у тебя итальянские корни. Намёк ясен? Леон чувствует себя странно, однозначно выбитый из колеи скромным приглашением на ужин. Он уже и не помнит, когда кто-то вот легко и просто приглашал его в гости — не в крошечный бар на окраине и не в номер дорогого отеля, чтобы удовлетворить свою похоть. На ужин. Пусть и из-за желания всего лишь принести скромную благодарность. — Так… Что скажешь? — Эвер неловко мнётся рядом, смущённая отсутствием реакции с его стороны. И ему бы в пору отказаться и закрыться на все засовы внутри своей холостяцкой берлоги, но Леон думает на опережение. Улыбается, обнажает ряд белых зубов — и ощущает, как от собственной искренности, гулко ударившейся об сердце, обнажается сам. — Думаю, что я не в том положении, чтобы отказать, — и втайне надеется, что не ошибся. В квартире Эвер пахнет брусникой, как и в её кабинете — тонкий кислый аромат приятно забивается в ноздри, отчего Леон сильнее тянет воздух вокруг. Чарующий эффект постоянства. Милые безделушки в виде статуэток котов и красивых флакончиков на полках приятно радуют глаз. Леон понимает сразу — здесь живут по-настоящему, а не просто обитают, приходя скоротать ночь в ожидании следующего дня. Он ценил простые мелочи в жизни — тайком заглядывался, как люди в IKEA закупаются товарами для дома, пока сам искал WD-40 для очистки оружия. Наблюдал, как женщины в супермаркетах набивают тележки свежемороженой индейкой и специями, чтобы порадовать вернувшегося с работы супруга — а в его руках покоилась лишь бутылка виски и панихида по нормальной жизни, которая отвернулась от него слишком рано. Леон сглатывает тугой ком, стискивающий горло, и беззвучно повторяет себе: «Ты нормальный, приятель» — хотя бы на остаток этого вечера. Если сделать так раз десять, можно даже поверить. Сейчас он не тот, кого загоняют в угол под дулом оружия. Сейчас он не тот, кто загоняет в угол сам. Просто Леон — и он, чёрт возьми, пришёл на ужин к девушке. Эвер мечется по квартире крошечным стихийным бедствием: спешно бросает жакет на диван в гостиной и путается в собственных ногах, едва ли не спотыкаясь, пока не теряется где-то на просторах кухни. Там журчит вода и звенит посуда. Кеннеди с придыханием думает: вот что происходит за закрытыми дверьми, когда кто-то кого-то ждёт. Леон осматривается в гостиной — небольшой, но комфортной. На диване спит кот, напряжённо дёргающий ухом. Хищно вытягивается по струнке сразу же, как только видит незнакомого человека и смотрит исподлобья люминесцентными глазами. — Привет, малыш, — Кеннеди заговаривает с ним так, словно животное могло распознавать человеческую речь, но кот, в самом деле, не мог руководствоваться ничем, кроме инстинктов. И в подтверждении (или опровержение) собственных слов, скалится, спрыгивая на пол и уходя прочь с коротким мяуканьем. — Приятно было с тобой повидаться. Что-что, а бояться осознанных котов Леону ещё не приходилось. Кеннеди с интересом расхаживает по комнате, примечая аккуратно расставленные на полочке фотографии. Маленькая Эвер с косичками в начальной школе и щербатой улыбкой. Эвер на фоне кампуса в первый год своего поступления. Эвер в парадной форме на выпускном. Всегда одна и никого рядом с ней в радиусе нескольких метров. Без родителей и друзей. Словно человек без прошлого, нелепо наложенный на фон в дешёвой программе для обработки. Детская непосредственность, изгой и повзрослевшая жертвенность. Чуть дальше Кеннеди замечает ещё одну фоторамку, небрежно упавшую вниз — и судя, по скопившейся на ней пыли, её не трогали очень давно. Неуместная, как больной зуб — чёрный и гнилой. Рука сама тянется к ней, желая приоткрыть завесу напускной тайны. — Не надо, Леон, — тихий голос за спиной заставляет вздрогнуть. Он убирает ладонь, будто ошпаренный, и спешно оборачивается. Теперь настала её очередь появляться из ниоткуда. На такую Эвер, впрочем, неприятно смотреть. Совсем не злую, а, скорее, выпотрошенную и разделанную на кухонной доске, и Кеннеди мысленно чертыхается — кажется, он снова всё испортил, не сумев наступить на горло собственному любопытству. — Прости, я думал, что она упала, и хотел поставить на место, — оправдываться выходит с трудом. Слова застревают в горле, а атмосфера нещадно портится, и он правда не знает, как положить этому конец. Эвер приближается, огибая диван, и становится рядом. Смотрит в пустоту и око чернеющей фоторамки, расколотая надвое. — Там фото моего покойного брата. Не могу спокойно смотреть на него, — Мур поддаётся откровению. На лицо падает мрачная тень. — Хотя уже несколько лет прошло, как его не стало. Парадокс, и смотреть не могу, но и закинуть на антресоль рука не поднимается. Каждые выходные думаю: «Сегодня точно избавлюсь», а потом вспоминаю, что мне срочно нужно куда-то бежать. Но бежать было некуда. — Время лечит, говорят, — Эвер встречается с ним взглядом, как в замедленной съёмке. Смотрит на его переносицу и сжатые губы, видит в нём крошившуюся вину, которую Леон выставляет наружу. И подхватывает сам — время только калечит. Разогретая на кухне паэлья остывает снова, не тронутая.

***

После похорон конгрессмена Харриса проходит несколько дней и всё возвращается на круги своя. Стрелка часов с кукушкой, оставшаяся в кабинете директора ФБР, шла кругом — и голова вместе с ней. Леон приезжает в офис на час позже обычного, не успев сменить парадный костюм на невзрачную футболку. Хотя очень хотелось, требовалось физически и морально — скинуть с себя тряпки, пропитавшиеся фальшью и чужим сигаретным дымом, и встать под кислотный дождь, растворившись в небытие. Леон устало закатывает глаза и стискивает зубы. Миссия по спасению мира от зомби-апокалипсиса, поиски того, кого практически не существует — вечная погоня и вечно закрытые ворота, в которые он стучится, разбивая в кровь кулаки. Кто же отпустит его так просто? Его особая психотравмирующая обыденность. Леон Скотт Кеннеди — человек для всех и никогда для себя. Он помогает всем, кому может, вытаскивая из цепких лап смерти, а после каждую ночь умирает в своей же постели. И повторяет в бреду приевшуюся до тошноты мантру: «В погоне за монстром — сам не стань им». Но он становится — Леон знает. Чувствует, как то человеческое, что пытался сберечь в себе на протяжении долгих лет, сочится сквозь дырки от пуль, и рассеивается по воздуху. В конце концов, всё больное и искалеченное рано или поздно уйдёт в утиль, зароется в землю и сгниёт — грустно и без прикрас. Так жизненно-омерзительно, что в пору завыть. Мозолистые пальцы находят узел галстука-удавки и оттягивают его вниз — почти что рвут, но сил предательски не хватает. Кеннеди переводит взгляд к окну, наполовину затянутому жалюзи. Видит сквозь толщу стекла ожившего призрака: мелькает его силуэт, руки в чёрных перчатках, сжимающие пистолет, и лицо в чёрной маске. Ни глаз, ни носа — субтильная пустота и холодное ничего. А в собственной черепной коробке циничный голос гулко бьётся о стенки и доводит до ручки: — Подумайте о последствиях, мистер Кеннеди. — Не разочаровывайте меня, мистер Кеннеди. Справляйтесь, чёрт возьми, мистер Кеннеди, извернитесь и растащите себя по кусочкам, но сделайте то, что от вас требуется. Леон смаргивает наваждение — свет режет глаза и на грани иллюзии раскалывает глазные яблоки. Совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы упереться взглядом в исписанные мелким почерком документы. — Судя по выражению твоего лица, мы в полной заднице, — Марк, безотрывно наблюдающий за ним всё это время, сочувственно вздыхает. — Ему нужны результаты, — Леон рычит сквозь зубы и сжимает челюсть. Тонкая линия губ дрожит и белеет. Будь в нём чуть меньше выдержки, он бы разнёс этот кабинет по кирпичикам. Начал бы рыть землю и прочёсывать все злачные захолустья Америки и день, и ночь, пока не учует запах убийцы. — Которых у нас нет. И вряд ли будут, если продолжим топтаться на одном месте. — А что прикажешь делать, чувак? — напарник разводит руками и легкомысленно щёлкает ручкой-автоматом. Кеннеди выругивается себе под нос, устало оседая в кресле. — Мы стараемся, Леон. И ты, и я уже наработали столько сверхурочных, что государство обязано взять нас на полное обеспечение. Кеннеди не оценивает шутки, отчаянно борясь с пульсирующим под кожей раздражением. — Слушай, давай будем честны хотя бы друг с другом, — Марк остервенело рявкает в ответ на пронзительный взгляд Леона, и тот не может не удивиться. Солнечный мальчик с приклеенной улыбкой из сахарной ваты, оказывается, тоже умеет злиться. — Нам его не найти. Только если убийца сам не придёт к нам сдаваться с поличным, но, учитывая, как умело он водит нас за нос, этого никогда не произойдёт. Всё, что мы можем сделать, так это имитировать вид бурной деятельности, подтираться процессуальными правилами и виновато расшаркиваться перед начальством. Это конец, Леон, пойми уже наконец. Марк проходит мимо — на самом деле, выбегает — и хлопает дверью. Кеннеди опустошённо вздыхает, поднимая взгляд к потолку, усеянному мелкими трещинами, и не к месту думает — до чего же эта привычка вписывается в образ эмоциональной мисс Мур. Впрочем, об этом Кеннеди предпочитает подумать значительно позже. Одиноко лежащие диски записей с камер видеонаблюдения дожидались своей очереди уже второй день кряду, и Леон больше не мог позволить себе оставлять их без внимания. Первые кадры не внесли никакой ясности: пара-тройка машин, припарковавшихся возле круглосуточного продуктового. Во всех — семейные пары с детьми и обязательно некрупной длинношёрстной собакой, которую ребятишки считали своим долгом дёрнуть за хвост. И все, как на подбор, не похожи на убийцу. Далее несколько ассенизаторских машин и крупногабаритных мусоровозов — Кеннеди приближает кадры, чтобы зафиксировать их номера, а после проверить. Маловероятно, но, кажется, иголку в стоге сена ищут именно так. К вечеру Леон устало потирает глаза, щёлкая на последний файл. Смотрит и думает, что вряд ли увидит что-то значительное — и, чёрт возьми — ошибается уже в который раз за это злополучное расследование. Знакомый мини-купер врезался в кадр и скрылся из вида за первым поворотом. Кеннеди скосил глаз на дату, и холодное осознание, приправленное новым приступом подозрения, прострелило висок — тот злополучный день, когда он испортил новую блузку Эвер Мур. Причины для злости сплетаются воедино. Леон сносит кружку с не выпитым кофе. По запястью скользят пересушенные реки. И кровь. Как же чертовски сильно он устал от этой дурацкой игры в догонялки.