Спасай мою шкуру

Эвер плавает в пограничье, со стороны наблюдая, как рушится её жизнь. Запрокидывает голову, ловя лёгкие галлюцинации, и складывает их горами трупов. Мелодрама, по кусочкам отснятая на полароид, закручивается суматохой малобюджетного ужастика. Леон, образ которого подпитывался женским восхищением, отныне является к ней в кошмарах: выжигает клеймо и плавит эластичную кожу — Эвер бьётся в агонии, умоляет оставить её в покое, но Кеннеди не отступает. Прекрасное исчадие ада. И Мур, выныривая из небытия в собственной постели, знает — в реальности также больно. Было и будет. В отделе она убеждается в этом ещё при входе: её сумка выпотрошена на контрольно-пропускном пункте, карманы пусты, телефон обшарен, но улики не найдены. Сотрудники, с которыми раньше Эвер мило распивала кофе на обеде, брезгливо смотрели ей вслед. Смешки сгущаются злокачественными опухолями, а взгляды освежёвывают. Мур чувствует себя не лучше, чем новорожденный ягнёнок, отданный на растерзанье чьей-то жестокой религии. И дуреет от запаха собственной крови. И плачет в кабинке служебного туалета. Когда Эвер является к Леону, он не удостаивает её ни кивком головы, ни равнодушным беглым взглядом. Молча протягивает ворох бумаг для ознакомления, и девушка убеждается вновь — ему также противно. Смотреть, касаться — будто она не более, чем грязь под ногами. Её месят грубыми подошвами и отбивают на бордюрах. Её обливают кипятком. Что угодно, только бы избавиться. Эвер вчитывается в пляшущие на листе буквы и дышит во все силы — рапорт об отстранении сотрудника от работы звучит плохо, но гораздо лучше, чем рапорт об увольнении. Мур ставит аккуратную подпись в правом нижнем углу и борется с приступом подступающей рвоты. Такое происходит, когда буря в сердце немного стихает, но что-то вопит в тёмном углу — всё меняется. — Надеюсь, ты понимаешь, что выезд за пределы города будет расцениваться, как попытка сбежать, — Леон уличает момент, чтобы наконец-то взглянуть, пока Эвер беззвучно копошится в бумагах. Отмечает, что синяки под глазами стали ярче и глубже, замечает невысохшие слёзы на подрагивающих ресницах и чёрные разводы от туши. Всегда аккуратная и собранная, сейчас она выглядела так, будто только-только вскочила с постели. Забыла взглянуть в зеркало, не заметила мятую футболку. Пустила всё на самотёк и схоронилась на дне. Эвер вздрагивает от звуков его голоса: он звучит, словно из потрёпанной кассеты диктофона, шуршит и ломается на середине заводной песни. А потом становится громче — как будто гремят рельсы. Мозги в голове задрожали. — В противном случае, санкции придётся ужесточить, а мне правда… не хочется этого делать, — Кеннеди, отгоревший после той злополучной ночи, отливает заиндевелой искренностью. Думает, что итак сделал достаточно. Укорил себя за вспыльчивость и поспешность и даже не пытался оправдаться — хотя бы не перед собой. — Ты очень милосерден, Леон, — Эвер небрежно сплёвывает колкость и смотрит на него, как на врага. — От работы меня отстраняют, уехать не получится. Что дальше? Напичкаешь мою квартиру жучками и камерами? Или ты уже это сделал? — Не переоценивай себя, — он сжимает челюсть, уголки губ нервно дёргаются. Эвер морщится, словно он занёс над ней кулак, а не просто попытался осадить вспыльчивый нрав. — Этого не потребуется, если ты расскажешь мне всё, что знаешь. Что тебе передал Дерек? Мур ловит очередной диссонанс, когда Леон швыряет чужое имя прямо в лицо. За прошедшие дни полноценное осознание ситуации к ней так и не пришло: Эвер отказывалась верить Кеннеди, её брат умер несколько лет назад на войне — и ни разрытая могила, ни что-либо ещё, умело втиснутое в оплоты чудовищной правды, не могло этого изменить. — Не знаю, что тебе сказал тот человек… — она вскидывает голову резко и машинально сжимает ручку до побеления костяшек. Безмятежность, сшитая наскоро, неумолимо трещит по швам. — Но я располагаю ещё меньшей информацией, чем ты, Мистер «Я всё знаю лучше всех». У меня нет того, что тебе нужно. Леон качает головой, закатывая глаза. Предвидел же, что всё будет именно так — не договорятся. Не смогут, не уступят. Но в глубине души до преувеличения наивно верил в лучший исход событий и хрупкую податливость Эвер. — Своим упрямством ты делаешь хуже только себе, — Кеннеди встаёт со своего места, огибает стол, разделяющий их, и нависает над ней. Мур теряет взгляд где-то в районе его груди и шумно сглатывает, беспомощно замирая перед ощущением чужой силы и власти. Тренированные мышцы перекатываются под кожей, когда рука находит опору на краю столешницы. Эвер вжимается в спинку стула, желая слиться с ним воедино, лишь бы оказаться подальше от непрошенного внимания Леона. Стать молекулой и раствориться в воздухе, провалиться сквозь землю — всё, что угодно, только бы оказаться по другую сторону. — Я не хочу становится твоим врагом номер один, Эвер, мне это не нужно, — чужое дыхание опаляет мочку уха. Мур дышит тяжело-тяжело, пока его рука осторожно касается её подбородка и заставляет поднять голову. В тот день, который ей хотелось навсегда вырвать из календаря, Леон проделывал то же самое, но она не могла не почувствовать, как этот момент разительно отличается от предыдущего. Тогда он хотел, как минимум, свернуть ей шею. Ещё более вероятно — вытянуть позвоночник через ноздри. Заставить страдать и корчиться перед ним в муках. Сейчас Кеннеди был легок и нежен, практически церемонился, будто они два влюблённых идиота, которые наконец-то смогли уличить скромную минутку вожделенного уединения. Мозолистые пальцы очерчивают линию подбородка, случайно задевают скулу и убирает мешающиеся пряди за ухо — интимность мешается с откровенностью коктейлем Молотова. Сверкает и искрится, заставляя сжаться всем телом. Подсказывает сам собой — вот-вот рванёт. Сердце простреливает навылет и бьётся в судорожных конвульсиях, пока не повисает беспомощной материей на остро заточенном ребре. Эвер выискивает в его чертах привычную звериную злость и намёки на обманные манёвры, но находит только вежливое сострадание. Его глаза будоражат воображение. Цвет глубоководной реки — спокойной и медленной, а потому самой опасной. Такая не утянет по бурному течению и не раздробит тело об изрезанную камнями береговую линию. Такая проникнет в самую суть и разольётся по синюшным венам, пока не разорвёт изнутри. — Поверь, мне не сложно представить, что ты чувствуешь. Столько лет верить в смерть родного брата, а затем вдруг узнать, что он жив, — Кеннеди смотрит на Эвер с призрачным пониманием и мягко улыбается, когда замечает в слёзном мешочке новую, ещё невыплаканную слезинку. — Ты хочешь защитить его любой ценой, даже если пострадаешь сама. Но подумай хорошо, Эвер, нужна ли ему твоя жертва? Оценит ли он её? Стоит ли тебе ломать свою судьбу ради того, кто разменивается человеческими жизнями? — Ты ничего… слышишь, ничего не знаешь о моём брате, — Мур хрипит на выдохе, в горле неприятно саднит от сухости. У неё заготовлено около десятка заученных фраз полного отрицания — знает, что дальше вряд ли будет хуже, чем уже есть, поэтому неумело душит волнение, распятое в её вздымающейся груди. — Дерек стал наёмником. Убивал людей по указке и получал за это деньги. Семью не предают, Эвер, я согласен, — Леон вплетает слова в паутину мрачных изъяснений о реальности, как заламинированный мудростью наставник. Она же воспринимает каждое слово в штыки. — Только если семья не делает это первой. Мур трясёт головой, сжимая зубы до неприятного скрежета, и стискивает кулаки. Кеннеди убирает руку и выпрямляется, но отходить не спешит — их колени соприкасаются друг с другом, ощущаются сквозь толщу одежды. Неродное тепло дышит и парит по нестройной траектории и обводит её контур, как мел обрамляет пластающийся на земле труп. — Я хочу помочь тебе, — Леон накалывает воздух на острые пики своей не пойми откуда взявшейся сердобольности. И делает только хуже, потому что Эвер отказывается принимать его доброту даже под страхом смертной казни. — Дай мне увидеться с ним, — Мур смотрит на него снизу вверх, и взгляд у неё не то выцветший, не то потухший. Кеннеди отвечает молниеносным отказом, кажется, быстрее, чем ей удаётся закончить, отчего Эвер давится неуместной улыбкой-оскалом. — Это невозможно, — Леон делает шаг назад, отступает в черноту, из которой всплывает в каждом ночном кошмаре. — По крайней мере, не сейчас, когда вы оба пытаетесь играть в молчанку. Эвер вскакивает на ноги, и чувство чёртового дежавю накрывает её с головой. Хочется выбраться из этой люминесцентной, расправленной коробки опротивевшего кабинета, и она знает, что в этот раз суровый мистер Кеннеди не станет ей препятствовать. Из прорвавшимися заломами губ пылко и страстно слетает единственное признание: — Я тебя ненавижу, Леон Скотт Кеннеди. Эвер взрывается у выхода. Бьёт светом по роговице до кипящих слёз и проваренных ими век с ошмётками засохших ресниц. Боль для Леона почти что старая боевая подруга, но в этот раз от него отворачивается даже она.

***

Эвер слоняется по квартире из угла в угол, рвёт на себе волосы и из последних сил держится, чтобы не разбить голову о ближайшую стену. Не из-за рисков черепно-мозговой, а потому что только недавно выплатила кредит за дорогущие итальянские обои, о покупке которых мечтала полгода. Спальня душит приоткрытыми окнами и слепит солнечным светом, похожим на оплавленный воск. Мур просыпается по утрам, закидывается обезболивающим и ищет на просторах Интернета учебник по смирению. Не находит и раздражённо закрывает ноутбук. Стоя у окна, понимает, что в её праздношатающейся жизни нет ничего, за что стоило бы держаться. Раньше это была работа. Упорядоченный алгоритм: проснуться, принять душ, прилично одеться — чтобы больше никогда на неё не смотрели, как на какую-то оборванку. Выслужиться до победного, прийти домой, поиграться с котом — и круг замыкался. Эвер живёт на пятнадцатом этаже и — всё ещё стоя у окна — прикидывает, сколько это в людях. Собирает параметры среднестатистического американца и выстраивает их в ряд. Получается слишком много — в какой-то момент сбивается со счёта и высовывается ровно наполовину. Мысленно скидывается. Думает, что, если всё-таки (не)случайно упадёт с такой высоты, точно не долетит до асфальта человеком. Эвер обречённо склабится и закрывает окно — для самоубийства она, в самом деле, ещё не отчаялась настолько сильно. Марк звонит каждый день, точно по расписанию. Напоминает, что он единственный, кто беспокоится о её состоянии, и обещает приехать каждый вечер с едой и напитками. Обещает вытащить из меланхолии и сводить в уютный ресторанчик французской кухни — только, пожалуйста, обойдёмся без лягушачьих лапок, это слишком мерзко. Эвер сводит беседы на нет, и к концу недели совсем перестаёт отвечать на звонки. Автоответчик вдалбливает в чужую голову механическое «Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала». Робот ведёт разговоры также искусно, как и она — разница особо не видна. Это кажется странным, но любое уведомление Марка обращается мыслями о Леоне. Он больше не объявляется в её жизни, и его следовало бы списать со счётов ещё в самом начале их совместного пути. Кеннеди соткан из грёз, ещё больше — из страха. Идеальный снаружи, но сам чёрт сломит ногу в потёмках его души, если таковая вообще была (у Леона, а не чёрта), потому что его жестокость пугала. Он разрушил всё, до чего успел дотянуться в её жизни, и оставил после себя выжженное поле. Сделал, что хотел, и ушёл безвозвратно. Завернул за угол дома и потерялся, засасываемый в мифический бермудский треугольник. Леона Кеннеди нужно было срочно вычёркивать из своей реальности. Попытка проваливается с треском, и Мур в очередной раз понимает, какой большой властью над ней он был наделён.

***

…Я тебя ненавижу… Леон чувствует растущее внутри беспокойство ещё в четыре утра. Его впервые за долгое время не одолевают ужасы из прошлого, но появляется что-то новое — и это отнюдь не повод для радости. Он заглядывает в телефон, ослеплённый с непривычки, и удерживает палец над сохранённым контактом Эвер. Звонить сейчас, как минимум, бестактность. Звонить ей в принципе — безумие в чистом виде. Отчёт от оперативников, приставленных к ней для наблюдения, сухой и короткий. Объект не покидал зону своего проживания. Объект появился на улице, купил кошачий корм и вернулся. Объект не покидал зону. Хотелось уточнить, подавал ли объект вообще хоть какие-то признаки жизни, кроме прямостоячего хождения до ближайшего продуктового. Леон раздражённо швыряет телефон в сторону и взъерошивает волосы. На прикроватной тумбочке чёрным пятном расплывается пистолет, набитый до предела. Жаль, что патронами, а не таблетками какого-нибудь гидроморфона, который сейчас бы пришёлся как нельзя кстати. Насилие над самоуважением и собственным здоровьем всегда работает безотказно против помешательства и злачных катакомб разума. Одно дерьмо всегда вытесняется другим. В душе Леон наконец-то окончательно холодеет: встаёт под упругие струи воды и выкручивает вентиль на максимум. Приобрёл эту привычку ещё со времён зверских тренировок. Во-первых, потому что горячая вода в полевых условиях невиданная роскошь. Во-вторых, потому что это отрезвляет. В такие моменты он чувствует, как много ран и чужих когтей оставлено на его теле. Вражеские пули, армейские ножи и калёное железно — все фантомно саднят и ноют. Так и вопят, желая быть услышанными — живой. Но Кеннеди отказывается слышать. Сквозь толщу чужих голосов — если это не признак безумия, тогда Леон назовёт себя балериной — отчётливо слышит новый, к сожалению, до боли знакомый: …Я тебя ненавижу… Кулак впечатывается в стену, на мокром кафеле, кровь бежит рваными разводами, и простуженный лоб устало валится в эту грязь. Леон обманчиво верил, что напрочь избавился от винтика в голове, отвечающего за любую привязанность, кроме товарищеской и — в крайнем случае — дружеской. За ним только две влюблённости — и обеим были уготованы сырые могилы. Потому что он не тот, кто может любить, и не тот, кто может быть любимым. Кеннеди может стрелять на поражение и сам становится мишенью. Сбрасывать с себя человечность, когда это требовалось, и полностью вытаскивать зверя из глубин персонального ада. А потом появилась Эвер, махнула волосами цвета едва пообсохшей пшеницы, и напрочь перекрутила все его шестерёнки. Вытолкнула на поверхность плаксивую душу неоперившегося копа, опаздывающего в свой первый рабочий день. И оставила с ней на руках, как отца-одиночку с новорожденным ребёнком. Леон приходит в себя, когда конечности начинает сводить судорогами. Он выключает воду, наспех хватая приготовленное полотенце, и случайно ловит своё отражение: суровое лицо, острые скулы и взгляд едва ли лучше, чем у маньяка, выслеживающего очередную жертву. — Ты отвратителен, чувак, — Кеннеди говорит, и человек по ту сторону повторяет за ним. Оба приходят к взаимопониманию. Мелочь, но до извращённого приятно. Мироздание хрустит вместе с пережаренной яичницей и гарью оседает на языке. Яичница летит в мусорку быстро — мироздание, будь оно не ладно, всё ещё остаётся при нём. В офисе Леон сталкивается с Марком, который смотрит на него с легковоспламеняющимся осуждением, и отказывается разговаривать. Между делом интересуется, связывался ли он с Эвер, а тот лишь мельком дёргает плечом, отмахиваясь, как от назойливой мухи. — Очень мило с твоей стороны спросить об этом, — он усмехается злостно и замолкает. Кеннеди не настаивает, потому что за проведённое вместе время успел заучить все его привычки. Марк разговорчивый и нетерпеливый, но в этот раз держится дольше обычного, прежде чем его прорвёт неисправным фонтаном. Целых тридцать секунд. — Ты разрушил наши отношения. Знаешь, как долго я добивался её внимания? А теперь она не хочет со мной разговаривать, а ведь я ни в чём не виноват. Даже на звонки отвечать перестала. Леон вздрагивает, уязвлённый и без малого напуганный. Пульс бьётся в вены, и то самое предчувствие, мучавшее его с утра, разевает свою гниющую пасть. — Когда ты разговаривал с ней в последний раз? — Кеннеди подрывается с места. Сопоставляет отчёт о передвижениях Эвер, которых не было, с короткими фразами Марка, и готовится к худшему. Марк не отвечает, демонстративно набирая номер Мур, и ставит звонок на громкую связь. «Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала». Леон убеждается в очередной раз — к худшему нельзя подготовиться, ведь оно всегда срабатывает на опережение. До припаркованной машины он не бежит, а практически летит быстрее, чем сверхзвуковая ракета. Расталкивает локтями всех, кто попадается ему на пути, и игнорирует светофоры, горящие красным. Штрафы шелестят неоплаченными квитанциями, а Кеннеди повторяет на каждом перекрёстке — только бы ничего из того, о чём он думает, но боится признаться. В лифте готовит пистолет, отсчитывает этажи. Слишком медленно. Слишком долго. Затвор щёлкает под скрежет раскрывающихся дверей кабины. На лестничной клетке неестественно тихо. Ошмётки лампочки — не лопнувшей от подскочившего напряжения, а очевидно прострелянной — разбросаны по квадратикам грязной плитки. Пальцы сжимают ствол. Леон припадает к двери, пытаясь уловить хоть какие-то признаки активности, но та поддаётся движению. Прострелили лампочку и любезно пригласили войти. В любой другой ситуации он бы раскатисто засмеялся. Сказал бы что-то вроде «Идите сюда, ублюдки». Сейчас не поворачивается язык. Кеннеди проникает внутрь, как шпион из фильмов. Просматривает каждый угол и наводит дуло пистолета на всё, что кажется подозрительным, готовый выстрелить в нужный момент. В коридоре под тусклым светом на обоях расцветают прожжённые искусственностью лилии. Чуть дальше — чей-то носовой кровоподтёк. Надеется, что не Эвер, а того, кто решил заглянуть к ней явно не с целью погонять чаи, но верилось в это слабо. Точнее, не верилось от слова совсем. В гостиной обстановка веет ещё большей паршивостью: следы борьбы, опрокинутый диван и разбросанные вещи. События воспроизводятся сами собой: на неё напали со спины, когда она отвернулась к плите — поэтому сковорода от неожиданности упала на пол. Схватилась за нож, хранящийся в подставке возле холодильника, но его выбили из рук в районе журнального столика. Опрокинули на этот же столик и несколько раз ударили об него головой — сдобрили стекло доброй порцией крови. Её раны отражаются на нём же и цветут свежими гематомами. Физическая боль Эвер реальна. Физическая боль Эвер существует. Существует ли до сих пор сама Эвер — вопрос открытый, на который он боится узнать правильный ответ. Леон не может сохранять спокойствие, поэтому остервенело пинает по дивану, первому попавшемуся под горячую ногу. Дышит надрывно, повторяя, что этого просто не может быть, но это — есть. Отрицать не получается. Сзади среди бардака что-то шевелится, и Кеннеди оборачивается на звук. Кот сжимается под взведённым пистолетом, как если бы знал, что это такое. Жалобно мяукает и смотрит затравленно. Оба напуганы до неприличия — и каждый по-животному. Леон страдает от безысходности вместе с Мистером Пиквиком — видимо, страсть к дурацким именам в семье Мур передаётся по наследству — и не знает, что будет делать дальше.