***
— Мистер Кеннеди, сэр, прошу… Так не положено! — щуплый охранник следственной тюрьмы вжимается в стену и визжит не лучше свиньи, когда злой Леон подтягивает его к себе за грудки. — Я не могу, так правда нельзя. Сейчас три часа ночи. Меня накажет начальство, в конце концов, если я это сделаю. — Если ты сейчас не приведёшь ко мне Миллера, то твоему начальству некого будет наказывать, — Кеннеди рычит, спуская с тормозов свою ярость, и замахивается кулаком. Предусмотрительно замирает возле подбородка надсмотрщика, стискивает пальцы до хруста. Страх, обычно работающий безотказно, даёт сбой в налаженной системе — искрится вырванными проводами и отключает блоки питания. Леон выдыхает из груди тяжесть затхлого воздуха и отступает назад. Поднимает руки — он не опасен. По крайней мере, не до следующего отказа. — Послушай, ты молодец, парень, соблюдаешь инструкции и не спишь на посту, — Кеннеди шумно сглатывает и выдавливает раскатистый смешок. Получается грозно, больше похоже на рёв медведя. — Но иногда от инструкций отступают. Похитили человека, и только Миллер знает, кто это сделал. Он нужен мне сейчас, иначе её убьют. Ты ведь не хочешь брать на себя такую ответственность? Глаза напротив безумно вращаются, пока слова, слетевшие с губ, запоздалыми импульсами обрабатываются в голове. Сомнения роднятся со страхом, но ещё больше — с искрами сочувствия и пресловутым желанием помочь. — Ладно, я… Господи, что я вообще собираюсь сделать? — охранник жалобно скулит, рыская по стенду с ключами. — Хорошо, мистер Кеннеди, я сделаю то, что вы просите. Только, пожалуйста, пусть об этом никто не узнает. — Не сомневайся, — Леон натянуто улыбается с неприкрытой благодарностью и заверяет клятвенно. — Возникнут проблемы, просто свяжись со мной, и я всё улажу. Кеннеди меряет допросную размашистым шагом — обходит каждый угол, заламывая руки, и ждёт. Пятнадцать минут. Двадцать. Время утекает сквозь пальцы, пока чужая жизнь, ответственность за которую он взваливает на себя, находится в опасности. Он глотает воздух и собственное дыхание. Не может усесться на приготовленный стул, не может перестать думать о своих просчётах и этом подгнившем чувстве вины, бередящем его тело метровыми корнями. В нём будто ядерный коктейль из экстази, редбулла и бутылки виски — снести всё, что попадётся на пути, извести, изничтожить. Спасти. Если ещё было кого. Леон даёт себе мысленную пощёчину. Запрещает думать. Повторяет методично шёпотом заученную мантру. Эвер жива. Эвер цела. Эвер, в конце концов, ждёт тебя, чтобы ты её нашёл. Ты ведь можешь, Леон. Спасаешь даже то, что невозможно спасти. Ты герой, Леон Кеннеди. Леон размазывает обрывочные фразы по собственной голове и измельчает их по кусочкам. Чревоугодное подсознание откусывает половину от своего же владельца и ввергает в ужас: что, если всеми любимый и почитаемый спецагент на самом деле не более, чем пустышка? Слабак, не сумевший защитить то, что ему было дорого — ни тогда, ни сейчас. Всего лишь фикция чего-то яркого и стоящего. На двадцать девятой минуте дверь раскрывается с металлическим лязгом. Кеннеди реагирует на звук, как собака, которая слышит команду, и мечется к двери. Дерека вталкивают в допросную в наручниках, ещё не пришедшего в себя после сна. Он видит Кеннеди и довольно склабится, прищуривается с озорством — развязный и разболтанный, будто слизавший подчистую образ плохого парня из масштабного блокбастера. — Начальник, меня даже в плену посреди ночи не будили. Говорил же, не поладим мы с тобой. Леон упирается в стол — единственную преграду между ними, которую не спешит рушить, лишь бы сохранить последние крупицы самообладания. Знает, ударит Дерека сейчас — выбьет из него дерьмо, но никак не правду. Поэтому стоит перед ним, распятый в бессилии, и выливает всё, как на духу. Про раскопанную могилу, разгромленную квартиру и похищенную Эвер. Миллер впивается в каждое слово и чернеет от гнева, натягивает цепь наручников — Леон знает, дёрнет чуть посильнее, и зверь вырвется наружу. Изобьёт и изувечит, перемелет каждую косточку в труху. И будет прав. Кеннеди даже не готов сопротивляться. Просто примет каждый удар и вытерпит эту адскую боль — лишь бы помогло. Но Дерек, вопреки представлениям, не срывается с места, будто пригвождённый. Траурно молчит, закатывая глаза под крошащуюся светом лампочку. Леон впервые смотрит на него по-новому, совсем иначе — не как на преступника, а как на человека, который пытается догнать собственную погибель. Но не догоняет. — Расскажи всё, — Кеннеди не требует и не приказывает. Без злости, без раздражения, но с надеждой. Практически умоляет и смеётся сам над собой. Расшаркивается перед убийцей. Как низко он пал. — Эвер любит тебя так, как ты этого не заслуживаешь. Так хоть раз сделай что-то по-человечески. Хотя бы ради неё. — Ты допустил её похищение и обвиняешь меня? И кто из нас здесь больший ублюдок? — Дерек пружинит на полусогнутых ногах, пальцы смыкаются на шее Леона и припечатывают к стене. Обглоданные кирпичи впечатываются в позвоночник, отчего Кеннеди надломлено стонет. Пытается ослабить хватку, но в ответ не бьёт. В конце концов, заслужил. — За ней следили мои люди, — Леон хрипит, чувствует, как чужая плоть протискивается всё дальше. Ещё немного и ему вырвут кадык голыми руками. — Уверен, что твои? — Миллер неопределённо скалится и вскоре ослабляет хватку. Отходит в другой конец, взмыленный и отчаянный, но всё ещё опасный. — Послушай внимательно и проследи логическую цепочку, не-такой-уж-крутой-парень. Я нужен ему живым. Пока жив я, Эвер в относительной безопасности. Как только я начну говорить, меня убьют. И как только меня убьют, от неё избавятся, как от мусора. Вы все оказались в западне, мистер Кеннеди. Леон мрачнеет и рассыпается на осколки. В голове — молния с мигренью. Сочетание болезненное, но не убойное. Дерек снаружи выглядит до неприличия безразличным: стоит, прислонившись к стене, и разглядывает кружащуюся по воздуху пыль. В нём больше не остаётся ничего суетливого и злого. Миллер всё-таки профессиональный убийца, Мур — брат, скорбящий по безвозвратно утраченной для него сестре. И на это страшно смотреть до зубного скрежета. — Тогда ты сказал, что ответы у Эвер, но у неё ничего нет. И теперь я склонен ей верить. Так что за игру ты ведёшь? — Разве не ясно? — Дерек трясёт башкой, обращая к Леону тусклый взгляд. Пытается отыскать следы скрытой истерики на каменном лице и, к собственному удивлению, находит. — Помогаю, как умею. И если у тебя короткая память, то спешу напомнить, что говорить я всё ещё не могу. Кеннеди закатывает глаза, готовясь уйти. Он попросту теряет здесь время, которого и без того катастрофически мало. Глупо понадеялся, что страх за сестру заставит Дерека наконец-то выложить все карты на стол и обжёгся об собственную наивность. Наёмники — люди без морали и принципов. У них нет семей и привязанностей, нет того, чем стоит дорожить — всё кремировано в беспощадном огне новых реалий. — Что, запал на мою сестру? — вопрос застаёт врасплох, заставляя замереть, и обернуться. — Не отрицай, парень, я же вижу. Честно скажу, ты мне не симпатичен, но на тебя можно положиться. Поэтому, если у вас что-то сложится… береги её. — Братское благословение? — Кеннеди удивляется комичности ситуации и остервенело вздыхает. Это похоже на худшую в мире шутку. Неуместную, скабрезную, как надругательство над тем, чего ни при каких обстоятельствах нельзя касаться, лишь бы повеселить бушующих внутри дьяволят. — Я не собираюсь обсуждать это с тобой. — Само собой, — Дерек отступает в темноту, наполовину скрываясь за дверью допросной. Слова напоследок диффузией разносят могильный смрад и холод. — Когда меня не станет, передай Эвер, что я её люблю. И зарули на досуге в сторону заброшенных доков на северо-западе. Там открывается красивый вид на звёзды. Ей бы понравилось. Леон вздрагивает от осознания. Быстро-быстро моргает, пытаясь отогнать скупую слезу накатившего напряжения. — Спасибо, — искренность сочится из него вместе с засохшими кровоподтёками где-то у горла. — Спасибо, Дерек. Первобытный ужас отступает на мягких лапах.***
Выйти на координаты, оставленные Дереком, не составляет большого труда. Заброшенные доки на северо-западе действительно были — река в том месте нещадно обмелела и больше не могла использоваться по назначению. Зато это местечко стало отличным пристанищем для всякого сброда — бездомных, наркоманов, преступников. Здесь никого не ищут и не находят. Леон раздаёт нехитрые указания группе быстрого реагирования — обезвредить всех, кто встанет на пути. Прочесать всю округу и найти цель живой и невредимой. — Мы на подлёте, — голос пилота отдаёт помехами. Кеннеди кивает, в последний раз проверяя амуницию, и готовится к вылазке. Сердце качает кровь. Кровь кипит и бурлит, пока в руках стынет любимый пистолет. Оказавшись на земле, первым делом проверяют открытую местность: всё кажется обманчиво спокойным — за короткий промежуток времени лишь несколько обдолбанных отщепенцев, ловящих второе пришествие Христа. Леон отделяется от команды, следуя по собственному маршруту. Предчувствие — навигатор. Пройти по тропе вперёд. Земля ещё влажная после дождя, до него здесь кто-то проходил. Не в кроссовках и армейских ботинках — скорее, в мужских туфлях. Нога чуть больше его собственной. Кеннеди обходит следы, стараясь не нарушить их целостность, и мысленно фиксирует в голове. Утром вернётся сюда с ребятами из ФБР и служебной собакой. Поиски складываются вполне сносно — и это настораживает. Леон давно не чувствует удачу, не пытается хватать её за хвост и не стремится приручить, как диковинного зверька. Рядом с ним её никогда не бывает, но есть нечто более стоящее — чудо. И к нему Кеннеди подходит с душой нараспашку, потому что верит. Ведь причина, по которой он всё ещё жив, кроется именно в нём. Следы петляют мимо хозяйственных построек и уводят в самую глубь. Там темнота засовывает в трясины редколесья и пустоты — в радиусе нескольких метров ничего нет, но Леон продолжает упрямо двигаться вперёд. В голове что-то звенит: говорит, теплее-теплее, практически горячо. Остаётся совсем немного, и вскоре он выходит к летнему загородному дому. Здесь начиналась частная территория и, судя по удручающему внешнему виду, заброшенная не меньше десяти лет. — Отличное место, чтобы кого-то спрятать, — Леон кивает собственным мыслям, оглядываясь по сторонам. — Продержись ещё немного, Эвер, я уже рядом. Обрушенный забор, выбитые стёкла — глаза без зрачков. На него кто-то смотрит, но поблизости никого нет. Классический эффект: мы боимся не темноты, а того, что она нам готовит. Он просвечивает дом изнутри маленьким фонариком — по-прежнему никаких признаков обитания. Кажется, за Эвер действительно особо не следили — она всего лишь инструмент. Пешка, брошенная на растерзание врагу. Мусор, от которого избавятся, когда надобность в ней исчезнет. Леон осоловело костенеет, двигаясь дальше. Вытягивает руки перед собой и хрустит позвоночником. Ветер, задувающий в окна, треплет одежду, горячие щёки и, без малого — дырявую душу. Он просматривает каждую комнату: в гостиной на столе пепельница со свежими окурками — ещё одна улика, но, как знает Кеннеди, не ведущая ни к кому и ни к чему. Жалкая иллюзия на то, что они постоянно подбираются ближе к разгадке, окрыляются надеждой, а потом кто-то, властью ему данной, рушит всё до основания. Это не было похоже на то, с чем Леону приходилось иметь дело. Обычное расследование высокопоставленного лица, всколыхнувшее Белый Дом. Обычный труп. Над ухом никто не вопил о красоте живых мертвецов и эстетике окоченевшего разложения. Всего лишь политическая чехарда и передел власти. В таких войнах — тем более таких — тоже гибнут люди, пока все предательски закрывают на это глаза. Через несколько мёртвых петель по дому Кеннеди наконец-то находит то, что искал: под небрежно раскинутым половиком прячется литой вход в подвал — и его обдаёт фантомным жаром. Разум подсказывает — горячо! Это здесь.***
Эвер сидит на стуле — то ли в полудрёме, то ли в бреду. Конечности затекли, по ощущениям практически атрофировались. Сломанное запястье нещадно саднило, но под действием наркотика Мур едва ли могла что-то почувствовать. Боль воспринималась чужой, как будто её поместили в инородный сосуд. По стенам из протекающих труб капает вода. Кап-кап-кап. Медленно. Долго. Единственное, что она слышит на протяжении долгих часов, когда удаётся вернуть себе редкие проблески сознания. В её квартире часто протекала сантехника, но вместо того, чтобы вызвать специалиста, она просто подкладывала в раковину тряпку, чтобы заглушить этот раздражающий звук. Излюбленная пытка времён средневековья. Казалось бы, что в ней такого? Связанный человек просто слушает, как рядом течёт вода. Его не истязают и не насилуют, никакого физического насилия и влияния, но хватало лишь суток, чтобы полностью здоровые люди начинали терять рассудок. А ещё очень хотелось пить — хотя бы это. Когда Эвер оставляли одну, она пыталась исследовать помещение, в котором оказалась. Со сцепленными за спиной руками и связанными лодыжками это едва ли удалось, поэтому девушка пласталась на полу и медленно, как животное, делала круг. В углу нашла какую-то ёмкость, предположительно с водой — от неё несло ржавчиной и тухлятиной, как из первых ярусов канализации, поэтому Мур, ещё не потерявшая чувство собственного достоинства, раздражённо извернувшись, перевернула её с грохотом. Миска — или таз, или ведро, чёрт разберёшь с завязанными глазами — пролетела по заданной траектории и ударилась об стену. …Леон, ты слышишь меня… Удивительно, насколько обстоятельства могут менять восприятие. Я ненавидела тебя несколько дней — как своего отца, свою мать, свою жизнь. Мне казалось, что ты стал источником моих бед, а теперь я разговариваю с тобой в собственной голове. Потому что больше не с кем… Эвер жмурится — темнота наслаивается под чёрной тканью. Под ней взрываются звёзды и целые вселенные. Маленькие белые искры. Жёлтые. Красные. Синие. Она измельчается в попытках подставиться под их удары, чтобы наконец-то сгореть, но они не долетают до земли. Сгорают в атмосфере. Эвер остаётся живой. Надолго ли? Наверху раздаются шаги. Поступь тяжёлая. Мур не помнит того, что с ней происходило до принятия рофинола, поэтому определить, принадлежат ли они тому человеку, не получается. По крышке — пока ещё не гроба — несколько раз постучали. Какая-то возня. Кажется, сломали замок. Отлетел в сторону. Похитители так не делают, потому что у них всегда есть ключи. Неужели потерял по дороге? — Эвер… — наверху закричали. Леон. Очередное нарушение когнитивных функций. Если раньше она пыталась говорить с ним, чтобы найти ощущение робкого успокоения, то теперь Кеннеди начал ей отвечать. Дальше будет только хуже. — Эвер, я уже рядом. Я спускаюсь. И он действительно спускается. Мур дёргается, ожидая подвоха, отползает в сторону, пытаясь избежать чужих прикосновений, но человек, проникший в её тюрьму, действует быстрее. Эвер подтягивают к чужому телу, что-то говорят, но расслышать не получается. Мужские руки с трепетом касаются её волос и ослабляют узел на затылке. Девушка моргает несколько раз, пытаясь приспособиться к свету. Глаза отвыкли работать по назначению. — Это я. Леон. Видишь? Это я… — он обнимает за плечи, прижимает к себе трепыхающееся в истерике тело. Эвер жмётся к нему сильнее и плачет куда-то в ключицу. Кеннеди чувствует, как рубашка сыреет от слёз. Радуется, что не отталкивает, и нежно трескается сам. — Всё хорошо, Эвер, теперь точно всё будет хорошо. Ты в безопасности. — Леон… — Мур отрывается от него, не веря. Шепчет безвольными губами, но получаются лишь хрипы на выдохе. — Я ничего не знала, Леон, клянусь, ничего… — Я верю, Эвер. Поговорим об этом дома. Сейчас нужно выбираться и оказать тебе помощь, — он бегло осматривает девушку на наличие повреждений. Разбитый нос, опухший. На щеках и подбородке запёкшаяся кровь. Под разодранной домашней футболкой рваная гематома. В центре насыщенный фиолетовый, по краям — трупный синий. Ударили электрошокером. — Вот же ублюдки. Ворочает на языке, что пристрелит всех до единого, кто это сделал, и наплевать с высокой колокольни, что за этим последует. Эвер страдала незаслуженно — они же ответят за свои преступления на вполне себе законных основаниях. Леон перерезает верёвку на лодыжках, пока Мур пытается привести в движение затёкшие конечности. Наручники снять не может — нужен ключ или отмычка, ни того, ни другого нет, но это сейчас, правда, меньшее из зол. — Вот так, осторожно, — Кеннеди ставит её на ноги, как шарнирную куклу, и подталкивает к лестнице. — Я буду держать тебя сзади. Ты не упадёшь. Эвер заторможено кивает, занося ногу над узкой ступенькой, больше напоминающей металлический штырь. Соскальзывает и теряет равновесие, но Леон, как и обещал, подхватывает сзади. — Давай, Эвер, ты сможешь. Это последнее препятствие. Дальше будет легче, обещаю, — горячее дыхание смыкается на шее, будоражит не к месту. Мур вздрагивает, ёжится, но списывает всё на волнение и адреналин. Её похитили. Её же спасли. Вряд ли в такой ситуации можно оставаться спокойным. Руки оплетают талию, давая больше опоры. Эвер повторяет неудавшееся действие снова. Медленно. Шаг за шагом. Наконец-то выныривает на поверхность, но дальше не может — без рук не зацепиться. Кеннеди без предупреждения отталкивает её от себя, отчего девушка, болезненно скуля, катится по полу — падает на сломанное запястье. Кричит и плачет. — Прости, Эвер, прости… — Леон склоняется над ней, уязвлённый. Аккуратно помогает присесть и внезапно напрягается, укрывает собой. Двор, просматриваемый из окон, мерцает фонариками. Силуэты вооружённые и хорошо заученные во время совместного полёта. Мур в его руках снова сжимается от страха, пока Кеннеди прячет пистолет в кобуру. С недовольством чертыхается. — Долго они там колупались. Тоже мне, спецназовцы по объявлению, — и спешит успокоить. — Всё хорошо, это наши парни. Теперь мы точно в безопасности.***
В вертолёте Мур не издаёт ни звука, только боязливо липнет к Леону, пока её в буквальном смысле вырезают из наручников. Эвер разглядывает изувеченную руку, прикидывая, сколько уйдёт на восстановление. Месяц-полтора, никак не меньше. Удручает. Леон смотрит в окно, ощущая справа от себя человеческое тепло живой — слава богу — девушки, и понимает, насколько же сильно последние дни довели его до изнеможения. Тело задеревенело, а мысли путались. Думать в нужном направлении не получалось и, если честно, он даже не пытался. Только зарывался с головой в ворох мурлыкающей вокруг радости и облегчения — худшее осталось позади. Теперь он будет осмотрительнее, рассчитает всё на десять ходов вперёд и больше не подвергнет Эвер опасности. — Надо вернуться туда, — Мур подаёт голос внезапно, заставляя вздрогнуть. Кеннеди казалось, что она и вовсе заснула с открытыми глазами, поэтому не спешил её беспокоить, да и обстановку для интимных расспросов едва ли можно было назвать подходящей. — Что? — Леон оборачивается к ней, с полуулыбкой разглядывая лицо Эвер, которое медик, предусмотрительно прихваченный собой, подлатал на скорую руку. Девушка больше не выглядела напуганной. Отпустило. Но на месте страха забилась профессиональная жилка и окатила кровью. — Прежде всего, тебе нужен гипс, горячий душ и кровать. Поспи немного, лететь ещё час, минимум. — Нет, Леон, подожди, — Мур трясёт перед ним здоровой рукой и почти вскакивает с места, но Кеннеди удерживает рядом с собой. С вертолётов можно прыгать, но, если прыгать в самом вертолёте, то вряд ли это обернётся чем-то хорошим. — Это важно. Ответы. Там есть ответы, нужно только знать, где их искать. И, кажется, картинка начинает проясняться. Если я смогу кое-что сопоставить, то мы найдём моего похитителя. И убийцу Харриса. Я имею ввиду, заказчика. Леон смотрит на неё, будто во сне: видит, как быстро сменяются эмоции, как она морщит нос, а затем болезненно шипит от боли — Эвер милая. А ещё беззащитная, как ребёнок, и слишком наивная. За такой нужен глаз да глаз. Отвернёшься на миг, а она уже скачет где-то по подвалам и пытается что-то там сопоставить. Святая простота. Кеннеди перехватывает её руку — здоровую, а не ту, что придётся собирать, как мозаику — и нежно сжимает тонкие пальцы своими. У Мур от такой близости щёки вспыхивают румянцем, хотя, казалось, куда уже больше. Красная, грязная, избитая — на неё противно смотреть, не то что прикасаться. Но Леон это делает. Сплетает их пальцы, гладит. Расслабляет тело. — Гипс. Душ. Кровать. Ясно? — смотрит так гипнотически, отчего Эвер заворожённо кивает, и опускает голову. Выглядит расстроенной. Леон ободряюще хлопает по плечу, прежде чем коротко усмехнуться. — Мне есть чем тебе угрожать. Я взял Мистера Пиквика в заложники. — Ты забрал его? О, Господи, спасибо, Леон. Ты не представляешь, как он важен для меня, — Мур рассыпается в благодарностях, напрочь забывая о том, что ещё пять минут тому назад порывалась отобрать бразды управления вертолётом и прочесать место преступления под увеличительным стеклом. Выдыхает спокойно. — Он хорошо себя чувствует? — Кто? Мистер Пиквик? О, просто прекрасно. Я сказал, что взял его в заложники? На самом деле, он единственный террорист, переговоры с которым я провалил, — Кеннеди хрипло смеётся, вспоминая первую короткую ночь, проведённую с котом. Мистер Пиквик — и Кеннеди всё ещё задаётся вопросом, кто так называет домашних любимцев — определённо дал ему прикурить. Подрал спинку кожаного дивана, хотя Леон настоятельно умолял его этого не делать — даже пообещал купить ему самую крутую когтеточку во всех Соединённых Штатах. Опрокинул бутылку с виски, которую неосмотрительно оставил на краю стола (котам, как жёнам, есть дело до пьющих мужиков?). — А в пять утра он сблевал в мою постель. И ладно бы где-то рядом, но нет, он сделал это прямо на меня, — Леон заканчивает с напускной трагичностью, пока расслабленная Эвер давится от смеха. — Не знаю, что я сделал ему плохого, но твой кот явно меня ненавидит. — Он просто испугался, — Мур смотрит по-доброму, безболезненно толкая его в плечо. — И чувствовал, что ты его не обидишь. Поэтому можешь считать себя избранным. — Супер, я стал предводителем кошачьего преступного сообщества, — Кеннеди валится к стенке, пока Эвер, обессиленная, кладёт голову ему на плечо. Разговоры о котах на вкус слишком приятные — как тягучая карамель или клубничное парфе. Что-то новое и прежде никогда не доступное для Леона. Человеческое, желанное. Высота, которую наконец-то смог покорить. Это, на самом деле, страшит. Всё хорошее рано или поздно имеет свойство заканчиваться и рушиться карточным домиком. Не поймаешь и не соберёшь. Не обратишь вспять. Поэтому он живёт в пустой квартире и не заселяет их всякими Мистерами Пиквиками — знает, что одним не столь прекрасным днём может больше не вернуться. Наступит ли когда-нибудь конец этой проклятой веренице смертей и трупов? А потом Леон смотрит на прикорнувшую Эвер, вцепившуюся в него, как за спасательный круг, и понимает — никогда. Потому что рискует собой всякий раз только с одной целью. Чтобы люди, которые по воле хитросплетений судьбы становятся близкими, могли спать спокойно. Оказавшись в городе, первым делом Кеннеди отвозит Мур до ближайшей больницы. Ей накладывают гипс, меняют повязку на лице и убеждают провести ночь под наблюдением, чтобы избежать неприятных последствий со здоровьем, но девушка решительно отказывается. Оборачивается к Леону, требуя помощи, и тот, сверкая удостоверением, заверяет суетливую медсестру, что всё под контролем. — Ну, гипс есть, — Эвер вздыхает на улице, осматривая руку под светом фонаря. — Что дальше по списку, сэр? — Душ и кровать, мисс, — Кеннеди подсказывает с любезностью, мечтая о том же. Душ и кровать. Что может быть лучше после нескольких бессонных ночей?***
— Вот, располагайся, — Леон услужливо впускает Эвер в свою квартиру. Коврик на входе с дурацкой надписью «Welcome» впервые приходится к месту. Теперь действительно «Добро пожаловать». Мур оглядывается вокруг, как кошка, оказавшаяся на новом месте. Морщится. Всё пропахло куревом, не выветрившимся из замкнутых помещений. Он курил много и нещадно, пока вызванивал и поднимал на уши всех, кого только мог. Превысил дозу никотина. Разбросал по гостиной вещи в злостном припадке. Завалился спать. Проснулся. Не умер. Ожил снова, но на уборку не осталось ни сил, ни времени. Убежище типичного холостяка. Эвер рассеянно моргает, пока осматривает гору сваленной в раковину посуды. С молчаливого позволения хозяина открывает окна нараспашку, пока Леон теряется в недрах своей спальни и выискивает подходящую рубашку для Эвер. Женскими вещами не обзавёлся — не предусмотрительно, но в своё оправдание мог сказать, что они здесь и не появлялись, если не считать работниц клининговой службы, чтобы совсем уж не зарасти в грязи. — Всё, что могу предложить. Полотенце на сушилке, — Леон пересказывает бытовые мелочи, пока отправляет её в душ. Странно суетится на кухне, открывая створы холодильника, находит яйца — и больше ничего. Готовить обычно не доводилось — и не приходилось. Он затыкал чувство голода сигаретами, алкоголем и тем, что найдёт снаружи, как в хорроре на выживание. Когда на днях пытался приготовить яичницу, провалил и это — сейчас, думает, нужно хотя бы постараться. Пока белки-желтки шкворчат на сковороде, Кеннеди наспех приводит спальню в порядок. Меняет постельное бельё, малодушно сгоняя кота на пол. Тот скалится ему в ответ, будто угрожает справить нужду в его ботинок, и уходит восвояси. Милые, приятные хлопоты. Леон возвращается на кухню и замирает в проёме. Эвер в его рубашке возле плиты: вода с волос стекает по спине, оставляя разводы, полотенце перекручено на загипсованной руке, ноги голые. Немного жмурится, недоверчиво разлепляет веки — не мираж. Настолько внезапное зрелище, что под грудью лопнули кости — так сильно сжало горло, так легко забилось сердце. Ноги голые. Кеннеди не извращенец, правда, и умеет контролировать свои потребности, но он всё ещё остаётся мужчиной, которому нравятся красивые женщины. На его кухне и в его рубашке. Даже если саму женщину едва ли может (точнее, вообще не может) назвать своей. Он тактично старается не смотреть и немного откашливается, заявляя о своём присутствии. — О, ты уже здесь, — Эвер, не смущённая ни капли своим видом, приветливо улыбается, прежде чем снова вернуться к плите. — Достань тарелки, если не сложно. И приборы. Тарелки, приборы. Уютная бытовуха. Два комплекта. Кого-то это раздражает, пока сам Кеннеди мечтает о таких мелочах ежедневно. Аскетичная квартира, в которой практически не живут, уже не кажется такой злой и холодной — и в ней впервые хочется задержаться. Вилки стучат по тарелкам. Яичница снова горелая — потому что кто её коптит на максимальном огне — но оба слишком голодны, чтобы списать ту в помойку. — Найдётся что-нибудь выпить? — Эвер поднимает блёклый взгляд, вгоняя в ещё большую растерянность. Леон качает головой, а после уточняет. Ничего из того, что обычно любят пить дамы. Ни вина, ни шампанского. Только высокоградусное пойло, которое свалит даже быка, но у самого Кеннеди к такому уже, право, выработался иммунитет. — Виски сгодится, — Мур улыбается устало, немного валится на стол, пытаясь умостить больную конечность. — Без него я вряд ли усну. Остатки ночи догорают под лампочкой на вытяжке под тягучие диалоги. Они заваливаются на диван с чернеющими стаканами — переживают диссонанс сменяющих друг друга событий. Убеждаются в скоротечности времени. Пьянеют. Эвер умолкает на середине диалога, уже сморённая. Комната кружится вокруг своей оси, плывёт и качается, пока образ Леона расплывается по поверхности глазного яблока. — Ты красивый, Леон, — на выдохе звучит, как откровение и признание. Внутри приятно клокочет. Хочется выдать в ответ: ты тоже. С ссадинами и без, с пластырем, добрая, злая — одним словом, любая. Но Эвер под градусом уже не услышит. Четыре часа до подъёма обещают быть самыми безмятежными.