«Я с ним на сцену выхожу»

— Андрей, что вы чувствуете по поводу произошедшего? Безусловно, это должно было сильно ударить по вам. Зрители очень хотят знать, как вы пережили столь сильную утрату лучшего друга? — наглая журналистка, терзавшая Князя уже добрые 15 минут, задавала все более провокационные вопросы. «Иди нахуй, блять» — Миша продолжает жить в своих рассказах и музыке. Он продолжает жить, пока близкие люди помнят его. Пока фанаты слушают его песни, пока кричат их на улицах, пока помнят Горшка. Он все еще жив для всех, — Князев остановил взгляд на носке своего ботинка, всеми силами сдерживаясь, чтобы не послать наглую журналистку. Но он, стойко выдерживая выпады девушки, продолжил. — и для меня в том числе. — То есть, вы хотите сказать, что раскаиваетесь перед ним? Фанаты прекрасно помнят ваш уход из «Короля и шута» и ссору с Михаилом. Получается, вы знаете, что были неправы? — девушка вытягивает губы в притворной улыбке, чуть прищурившись. — Я не считаю нужным отчитываться о своей личной жизни перед тобой, — Андрей сжимает кулаки еще сильнее, чувствуя, как ногти врезаются в кожу, оставляя отметины. — И впредь, сука, не задавайте таких глупых вопросов, надеясь получить ответ, блять. Он резко повернулся и, удерживая рвущуюся наружу злость, направился к Горшенёвым, которые стояли рядом друг с другом и тихо обсуждали что-то, поглядывая на Андрея. На первый взгляд, семья выглядела абсолютно спокойной. Казалось, все было как обычно: легкая улыбка Татьяны Ивановны, расслабленная поза Лёхи, грузная, чуть напряженная фигура Юрия Михайловича. И ничто не говорило о невыносимой боли и переживаниях, которые теперь прочно поселились в их больших, но истерзанных сердцах и душах. Князев в миг распутал, разгадал, раскрошил напускные маски покоя. Чрезмерная бледность, усталость, трясущиеся руки и пустые, ничего не выражающие, глаза. Горшенёв-младший невольно хмурился, смотря куда- то в сторону, а его мать, периодически промокая глаза кружевным платком, поднимала их наверх, будто прося и молясь. Юрий стоял рядом, приобнимая жену и опустив глаза. Не желая ни видеть, ни чувствовать. — Андрюша, как ты, дорогой? — Татьяна Ивановна беспокойно посмотрела на подошедшего мужчину. В ее красивых, некогда живых глазах стояла затхлая боль. Невыносимая боль потери, боль страданий, боль матери за непутевого, но любимого сына. — скоро ребят нужно будет пускать наверное, уж дождь начался, а мы все тут стоим. Не могу уже, — она устала прикрыла глаза. — не могу. Князев, не доверяя в миг пропавшему голосу, лишь кивнул. Он отвел взгляд и, наткнувшись на невидимую преграду, резко остановился. Миша. Тот, чей телефонный номер, казалось, на внутренней стороне век выжгли, а адрес к подкорке приклеили так крепко, что никогда уже не забудешь. Человек, чье, почти белое, умиротворенное и разгладившееся лицо было знакомо вплоть до каждой родинки, до каждой ресницы. Казалось, что вот, сейчас он очнется, и они соберутся вновь, как в старые добрые времена писать музыку и баллады, выступать, смеяться, кричать, ссориться, мириться, любить, мечтать, дышать и просто жить. По-своему. Криво, тяжело, но жить. Но ничего уже не будет. «Без него не то, как вы не поймёте, черти ебучие». Чужая рука коснулась его плеча, заставив резко вздрогнуть. — Дюш. Привет, — подошедшая Оля обратила внимание мужчины на себя, чуть сжав его руку. — Как… ты? — Сама знаешь, Оль. Тут по-другому никак пока что. — Андрей покосился на семью Горшенёвых, которые сейчас застыли, словно мраморные статуи, в каком-то немом ожидании. Вдова опустила взгляд и, еле сдерживая слезы, пробормотала: — Он бы рад был только, понимаешь? Я же поняла его уже, черт возьми. За все годы разгадала, ты и сам знаешь, какого это. Он безумно нас любил. По-своему конечно, но любил. И Сашку с Алиской, и Агатку… — женщина поняла голову, взглянула на Юрия Михайловича и, чуть поддавшись вперед, тихо сказала. — А от отца всю жизнь одобрения ждал, любви в ответ что ли. — Оль, все будет хорошо? — вопрос прозвучал тихо, почти неслышно. — Не знаю, Дюш, не знаю, — женщина отпустила его руку и направилась в сторону дверей, еще раз обернувшись. Взглядом наткнувшись на такие, ставшие родными за несколько лет брака, черты лица, она, сглотнув подступивший комок в горле, резко развернулась и вышла из здания. *** — Ебать, сколько их здесь… — Миша, пройдя сквозь деревянные двери, вышел на улицу. Тяжелые тучи, окутавшие небо своими крепкими объятиями, висели высоко над головой, устрашая и еще больше угнетая своей мрачностью. Начавшийся недавно дождь и не думал заканчиваться, навевая еще больше тоски и раздражая пришедших своими крупными, редкими каплями. — Что ж вы плачете то, е-мое. Веселиться надо, петь. А вы рыдаете, как сучки какие-то. Не дело это! Где там Андрюха то? Пусть развеселит что-ли, а то раскисли совсем… Никто так и не узнал, к кому именно Горшок обращался в тот момент. К бесконечному, серому небу или к подавленным горечью смерти, фанатам. Мужчина, немного пройдясь по рядам пришедших, вернулся в зал. Остановившись у своего гроба, надавил пальцем на впалую, бледную щеку мертвеца. Похуй, свой же. — Продолжение сна, дивная пора… — горько усмехнувшись, Миша пропел любимые строчки и посмотрел на Андрея. Тот был все также бледен, насквозь пропитан усталостью и какой-то окончательной обреченностью. При виде практически сломленного друга, Горшок почувствовал, как к горлу подступает тяжелый комок, который, мешая дышать, сдавил горло невыносимым спазмом. Внезапно, тело пронзила резкая боль, пробирая до самых кончиков пальцев ног и заставляя мужчину вскрикнуть от неожиданности, зажмурившись. — Ты. Миша резко открыл глаза и, отшатнувшись, уставился на высокую фигуру в черном плаще, которой (он готов был поклясться!) здесь раньше не было.