Звёздные плюшевые лоскуты и угольные зонты, за которыми прячутся стеклянные мальчики.

      После обеда прописана прогулка. Чуть позже, на деле же, чем после обеда, — к часам четырём. Даже если мальчикам совсем не хочется выходить на улицу, прогуляться вокруг поместья нужно, ведь погода сегодня хорошая.       Здесь таковы правила.       Ухватившись за ручку двери, Хисын отворяет её и выходит самым первым, соскальзывая пальцами по запястью Чонсона. Как самый старший, ему нужно следить за сохранностью детей, вышедших в большое-большое поле этого поместья. Ребята, словно гусеница, найденная в цветочном садике у лужайки, шагают друг за другом, взявшись за руки, чтобы не потеряться. Рики, привычно замыкающий строй, совсем путается, ведь он держит руку хёна постарше — Сону, хотя обычно меж пальцев красуется ладошка Чонвона. Что-то ведь здесь не так, но всё довольно просто: в этот раз Ян не изъявляет особое желание выходить на улицу, решив, что остаться в коридоре — его спасение от зябкой погоды. Он будто кожей чувствует, что всё с ног на голову перевернётся.       — Хён… Чонвон-хён остался там… — совсем тихо, лишь бы те, кто постарше, не услышали. А Сону лишь удивлённо оглядывается на приоткрытую боковую дверь поместья. Очертания Чонвона заметить можно, пусть и с особым трудом. Он дымкой перед глазами растворяется, куда-то плывёт.       Хисын по-прежнему не замечает, что не хватает ещё одного малыша, который попросту стоит в коридоре, надеясь провести там всё время прогулки. Он бы порассматривал рисунки, очерченные иглой на дереве двери, посчитал бы количество шрамов на своих побитых коленках (пусть и знает их точное число), порисовал бы пальцем на всех пыльных поверхностях. Чонвон обещает найти себе полезное занятие, лишь бы не выходить на улицу! Он и сейчас готов составить список тех дел, которыми смог бы заняться.       Только не улица.       — Хисын-хён, погода злится, — Чонсон, уже успев оглядеть небесный холст, покрытый серым румянцем акварели, сообщает о непогоде. Кто-то наверняка злится на мир людской, раз красит небо тёмными оттенками масла, мажущего нос и пальцы: серого грифеля карандаша им недостаточно. Нужно мрачнее, ярче, сочнее. Те, кто управляет погодой, яростно выплёскивают ведро с ещё одной порцией краски, пятнами-тучами ложащейся на небо. И теперь неясно лишь одно — когда этот холст перестанет быть таковым и когда вновь сделается небесным, мягким и без острых мазков. В такую погоду совсем и не хочется гулять не только пугающемуся Чонвону, но и остальным ребятам.       Старший согласно кивает, но больше ничего не говорит, останавливая мальчиков на поле, где-то ближе к поместью, ведь дальше вести смысла нет. Там и принимается их считать, ведь так и не услышал слова самого младшего. Хисын считает — всего пятеро, а потом и себя прибавляет.       Шестеро.       — Чонвона где потеряли? — Хисын, вновь и вновь пересчитывая ребят, убеждается в том, что одной кошачьей мордочки недостаёт. Это излишне настораживает.       — Ирис… он остался там. Он стоял в дверном проёме, кажется…       После слов Сону раздаётся гулкий гром, заставивший самых младших зацепиться друг за друга, словно за спасательный круг. Сонхун оказывается рядышком с ними сразу же, как только по носу бьёт капля дождя. Капли продолжают валиться с угольных небес, продолжают бороться за сосуществование и продолжают неприятно кожу жечь. И Пак-младший, уткнувшись носом в плечо Рики, ухватывается за ладонь Сону, стараясь не давить так больно, как мог бы, например, схватившись за подушку во время такой же грозы. Подушка его простит, и на ней не останутся пятна-синяки, а вот молочная кожа Сону будет долго-долго болеть.       Джеюн и Чонсон оказываются ближе друг к другу, сцепляя пальцы покрепче, будто бы кто-то их разлучить пытается — может быть, дождь и пытается. Только вот обстоятельства их сцепляют, скрепляют, как обычно скрепляют между собой два листика полосатой скрепкой. Несмотря на всё это, они разделяют на двоих и свой страх, и разочарование в погоде, и восхищение перед отважным хёном. Друг с другом делятся всем-всем!       И лишь Хисын, нахмурив брови, дожидается Чонвона. Без страхов перед громом, бьющим по торчащим ушкам, без боязни молнии, сверкнувшей где-то возле затылка. А Ян, конечно, не имеет права оставаться в поместье, пока идёт время прогулки. Как бы ему ни хотелось оказаться в тёплой гостиной, нужно бежать до огромного поля, окружённого кипой деревьев, до мальчиков, которые сливаются в единое целое. И это целое тёплое, наверняка согревающее, — не хуже гостиной.       Младшие окончательно оседают на влажную траву, стягивая с рубашек кардиганы и прикрывая ими головы для собственной сохранности. Сонхун, жертвуя собой и своим кардиганом, прикрывает плечи Сону и Рики, стараясь стать совсем крошечным и спрятаться меж нитей. Дождь, неугомонный, в прятки играть не любит, поэтому Пака находит быстро и чеканит противный ритм по туфлям и открытой щиколотке — поутру Пак совсем забыл натянуть один гольф на левую ногу, потому она теперь неимоверно страдает. И он уже жалеет о собственной забывчивости.       Пак-старший и Шим стараются скрыться за спиной Хисына, всё ещё держась за руки. И держатся они крепко-крепко — так, что кости чуть сводит. И Чонсон чувствует, как кисти рук побаливают, но не убирает ладонь: она нужнее Джеюну, активно ищущему успокоение. Пак Чонсон — хён, который так же должен оберегать и хранить то ценное, что имеет под своим мокрым боком. И он самостоятельно обязуется за младшими следить, если Хисын-хён будет не в силах это делать.       Чонвона они безоговорочно отправляют на улицу, отобрав кардиган за непослушание и несоблюдение норм и правил, которые прописаны на разрисованном Сону листе у выхода. И у спальни они прописаны. И Чонвон их наизусть знает, но соблюдать не станет.       Его страхи не дают ему покоя.       Первая капля ударяется о макушку — Ян несётся со всех ног, как только подмечает сидящее на траве угольное пятно и прекрасного призрака, протянувшего вперёд руки и мягко плывущего перед глазами.       Кажется, он хочет его спасти.       Дождь бьёт больно, невыносимо сильно и заставляет дрожать, мысленно биться о стены поместья. Чонвон чувствует это — чувствует, как алеют руки от одной мысли об ударах, чувствует, как щёки покрываются багрянцем от иголок-слёз. И он не знает, как от этого избавиться. Еле-еле перебирает ногами, ладонями трёт щеки и веки, стараясь не упасть на мокрую траву. Под туфлями слишком скользко и, должно быть, противно — под туфлями отвратительный суп из травы с растоптанными приправами-цветами. Гадость редкостная.       Хисыну приходится пошатнуться на мгновенье. Ян, ухватившись пальцами за снятый хисынов кардиган, прижимается ближе и стыдливо прячет солёные щёки ровно в шее. Не глядит на тех, кто стоит позади, за хисыновой спиной, билеты для которой приходится отдать бесплатно: ситуация такая. Он просто падает в чужие, но такие родные объятья, оголяя зубы. Нет-нет, Чонвон совсем не кусается — он просто боязливо рыдает, сдерживая всхлипы, но они рвутся наружу — Ли это слышит. И слышать их так болезненно — хуже принятых на ночь таблеток или уколов для сна, тычущихся прямо в шею. Хисын, честно говоря, не вспомнит, когда Чонвон последний раз плакал, и не вспомнит, когда плакал сам, ведь разучился: они отбивают желание это делать.       Ведро воды окатывает каждого из мальчишек. И погода сегодня действительно зла: то ли на собственные неудачи, то ли на непослушного Яна. И погода явно недовольна тем, что льёт недостаточно слез. Ей ведь тоже хочется рыдать — просто потому, и объяснениям это вряд ли подлежит.       Спрятанная за кардиганом спина оглаживается несколько тысяч раз (никто, конечно, и не считает). Хисын и Чонвон уверены, что поглаживания вытягиваются в пять минут длинной. Это лечебные, спасающие боязливую душу мгновенья. Внутри у Яна, по трахее, ползёт что-то горячее, что-то неприятное и чуть липкое, заставляющее язык неметь.       Стыд.       Так Чонвон ощущает это, так он прячет собственный стыд, не оставляя на щеках в виде румянца. И каждый раз давится собственной жалостью, улыбаясь и охотно делая вид, будто всё хорошо. А Хисыну, признаться честно, неважно это — главное, что Чонвон в порядке. Или практически в порядке. Или совсем не в порядке. Дождь продолжает бить по головам, потому третий вариант Чонвону в сотню раз ближе. Но Хисын старается уберечь младшего, прикрывая его голову рукавами кардигана и собственными ладонями. Обнимает, будто в охапку сгребает, и отпускать пока совсем не хочет.       Самое страшное — взгляд Ли, направленный на поместье. Там, в окне второго этажа, вытанцовывают яркие кляксы, составленные из свечей. И Хисын знает, что они так делают: они стоят у окон, просматривая за парнями, и они же получают необходимую порцию осуждения со стороны самого старшего — самого (в какой-то степени) разумного.       Он ведь знает: Чонвон до истерик боится дождя и всего, что с ним связано. И они об этом знают, но отчего-то не удосужились прочесть в газете прогноз на четыре часа после полудня. Может быть, Ян провинился чем-нибудь пару дней назад или не сделал того, чего им хотелось, — они так наказывают. Хисын, правда, пока совсем не понимает их позицию, ведь за каждым они следят.       Они следят за всем, что творится здесь.       А Хисын глядит на них — долго, до тёмных амёб перед глазами. Их приходится закрыть всего на мгновенье, но этого времени хватает для того, чтобы они исчезли из оконных рам и оставили свечи плясать под классические симфонии самостоятельно. Хисын, к слову, терпеть не может музыку, которую им включают, выставив старинные пластинки или кассеты: вкус у них отвратительный.

***

      Время прогулки подходит к концу. Младшенькие и Сонхун окончательно ложатся на траву и, поджав ноги, прикрывают головы кардиганами. Конечно, лежать на влажной траве совсем не здорово, но под кимовыми висками бьётся сердце — сердце Сонхуна. И бьётся оно легко, без страха внутри, без стыдливых эмоций, кои когда-то ощущал Чонвон.       Оно просто живёт, как и все.       А под висками Рики — сонхунов живот. Так забавно, ведь он молчит: ничего не говорит и не пытается подражать опустевшему желудку Рики, беспрестанно урчащему; не пытается даже шепнуть чего-нибудь. Быть может, это странно, но Рики всё же находит это забавным, потому и моментально успокаивается, вслушиваясь в мягкую тишину. Может быть, желудок Сонхуна и вовсе разговаривать не умеет, а младший себе навыдумывает всяких небылиц — кто знает.       Сонхун поглаживает младших по головам, пальцами чуть зарывается в песочные пряди Рики. А волосы Сону… он просто легко касается его макушки. Сонхун держит самого себя в клетке из соломенных прутьев — эти прутья слишком легко сломать.       И он почему-то ломает.       Соломенная клетка нужна для терпения. Быть может, ещё для того, чтобы подавить желание касаться. Или как правильнее это называется? Сонхун сбит с толку — мыслями, сломанными прутьями и тем, чего он не знает. И всё то, чего он не знает, давит сильно-сильно, словно вот-вот превратит голову в уродливую кляксу, которая часто плавает на его рубашке после обмякших долек апельсина.       Чонвон, уткнувшись носом ровно в хисыново плечо, пропахшее свежестью и дождём, всё ещё получает порцию подбадривающих объятий. И порции этой будет достаточно, чтобы напитаться чем-то тёплым и невероятно приятным — оно медленно растворяется в груди, согревает.       И Чонвон находит это правильным.       Джеюн и Чонсон усаживаются на мокрую траву подобно младшим, только вот лечь они так и не решаются — прижимаются спинами друг к другу да опрокидывают головы на чужие плечи. Терпкий аромат хлорки, которой часто выстирывают пятна на рубашках, плывет перед джеюновым носом, питает собой ноздри и прожигает слизистую — она давно-давно испорчена каплями от насморка, но юноша на это внимание перестаёт обращать. Дышит ровно, ощущая, что и хён дышит так — в унисон ему.       Время теперь точно близится к окончанию прогулки, что не может не радовать мальчиков. Уже совсем-совсем скоро Хисын, подобрав младших за руки, поведёт их туда, в поместье, пропитанное некой неприязнью, но и в то же время — спасением, таким долгожданным и оттого неизведанным. Возможно, там их встретят тёплые кровати с мягкими одеялами, ожидающими объятий, или прогретый камин. Сейчас мысли об одном, что терзает сильнее всего: лишь бы не подцепить лихорадку, бегущий нос или раздирающий горло кашель.

***

      Отворив дверь, Ли встряхивает головой, словно промокший насквозь щенок. Ровно так же делает Джеюн, подобая хёну и стараясь не расцеплять пальцы. Дождевая вода льётся по вискам, стекая с чёлки, льётся за шиворот, обрамляя лопатки и позвонки стеклянной пеленой. Озябшие и промокшие насквозь, они дрожат от холода, ведь коридор их ничем не греет (Сону за хёна покрепче цепляется и пытается найти в нём каплю тепла — не выходит). Кажется, всё как и всегда.       Но это не совсем так.       Как только часы бьют половину шестого вечера, мальчики расцепляют руки — вот теперь им позволено стянуть с себя мокрые вещи и туфли, ноги в которых предательски замерзают. Сону, кажется, быстрее остальных справляется с обувью, убегая поближе к прогретому камину (оказывается, ребята не зря его ждали). Чонвон стягивает с себя хисынов кардиган и вешает его на законное место, подписанное угольными чернилами на давно не липком пластыре:       «Ли Хисын».       Сонхун и Джейк расправляются со своими гольфами, вручив их корзине для промокшей одежды — они разберут вещи каплю позже, когда всё же согреют ледяные конечности и восстановятся после прогулки; Рики помогает Чонсону расстегнуть пуговицы-невидимки на рукавах его рубашки. Расправившись со страхом, они бросают вещи в ту же корзину. Останутся в майках — быть может, так будет каплю теплее, даже несмотря на промокшую ткань и открытые руки, по которым несутся тысячи (Рики бы поспорил и сказал, что их там более миллиона!) мурашек.       А Хисын по-прежнему зол. Он знает, что никто не имеет права так обращаться с младшими — даже он сам. И ведёт он себя так, как должен. А они… они просто глупы — они совсем ничего не понимают и понимать не хотят. Заприметив белеющие полотна их своеобразных мантий, Хисын сильно-сильно хмурит брови. И теперь ему совсем не хочется аккуратно складывать туфли на полочку — теперь хочется швырнуть всё так, чтобы перевернуть коридор с ног на голову. Хисын практически так и делает: к двери откидывает рубашку, пуговицы которой врезаются в дерево довольно сильно, срывает собственный кардиган, любезно оказавшийся на месте по воле Чонвона, с петли — та рвётся с болезненным хрустом и кидается в крепкие объятья пола; гольфы кладёт (всё же решает сжалиться над этим предметом гардероба) не в корзину — рядом.       И всё делает намеренно, дабы ответно позлить их.       И они действительно злятся. Не то чтобы говорят об этом, но точно запомнят, а пока молча прикрывают глаза, убирая весь беспорядок. Они тут же (мысленно, конечно) вычёркивают имя «Ли Хисын» из списков самых послушных мальчиков за эту неделю. Оказывается, об их рейтинге Хисын тоже знает.       На некий шум оборачиваются остальные, но как только белые мантии мелькают перед дверным проёмом, пугая всех и каждого, всякий интерес к бардаку пропадает. Появляется лишь желание греться-греться-греться, пока такая возможность есть. И все, дружно схватившись за руки, греются возле натопленного камина.       Тепло. Оно ощущается чуть иначе, когда берёшься за руки. Сразу кажется, что никакой пылающий огонь не нужен — его языки лишь жгут кожу, оставляют уродливые пятна и совсем не винят себя за содеянное. Да и никто бы не смог их обвинить, ведь нет как таковой на это причины.       Чонвон роняет голову на чонсоново плечо, оголённое майкой, прикрывая глаза и позволяя щеке забавно растечься по чужой коже. Млеет из-за тепла и терпкого аромата жжёного сахара, коим всегда пахнет от хёнов. Только вот Рики пахнет ненавязчиво — корицей с примесью ванили и персикового пудинга. Рики — совсем малыш, оттого во всём наивен и лёгок. Оливковый оттенок кожи Чонсона по-своему греет, мягко обнимает практически уснувшего Яна. Чонвон, в охапку схватив кимовы плечи, ладонью забирается во взмокшие, выкрашенные в клубничный цвет волосы, мягко поглаживая и кожу головы массируя. У хёна пряди шелковистые, изредка пушатся и кудрявятся, когда горячий воздух обнимает голову. А ещё хён пахнет молоком! Так вкусно-вкусно, что хочется кусочек куснуть и попробовать, только вот Сону утверждает, что он совсем не вкусный и есть его, однако, не стоит. Пригодится ещё.       Шестеро ребят греются с помощью жгучего камина, потирая друг друга махровыми полотенцами и помогая избавиться от излишней влаги на теле, волосах и одежде, которая всё ещё надета, — она, конечно, уже практически тёплая; приобретает текстуру бумажного листа, отчего двигаться становится тяжелее, но под бёдрами всё ещё вязко, неприятно и холодно. Наверное, один Джеюн, стянув с себя шорты и положив их прямо напротив языков огня, теплом мажущих ткань, прикрывает хлопковые трусишки полотенцем и просит ребят на него не смотреть, пока вещь снова не окажется на теле.       Седьмой же возле камина так и не появляется, чего вполне ожидал, ведь после такого поведения они точно не позволят остаться с ребятами. Хисын, скинув с себя шорты, откидывает их куда-то за спину, пока осторожно вышагивает до самой нелюбимой комнаты. Он помнит (да и знает), что его закроют там, — знает, что ничего толкового там не будет, но будет ужасно неприятно. Они очень-очень-очень злы на старшего, поэтому делают всё, лишь бы он скорее оказался в одинокой комнате, изолированной от остальных.       Звуки, правда, доносящиеся оттуда, слышны хорошо.       В хисынову спину прилетают мокрые, вялые, больше похожие на квашеную капусту шорты, и позади хлопает дверь, больно ударившись о проём; слышится яркий щелчок. Комната-коробка, покрытая лишь пылью от времени, теперь закрыта. Босые ноги неприятно морозит, но Хисын внимания на это не обращает, хватая взмокшую ткань и кидая её в деревянную дверь, что есть силы.       — Как же вы надоели! Если посмели тронуть меня, это не значит, что смеете трогать Вона! — У Ли всё ещё хватает сил на то, чтобы много-много ругаться и кричать, стуча ослабевшими кулаками по двери. Всё те же босые ноги, покрытые ледяным слоем пыли, так же отбивают ритм — громко и чётко. Юноша даёт понять, что вряд ли отступит от своей позиций защитника и главного в поместье хёна, как бы они ни пытались его остановить.       В то же время в гостиной, находящейся критически близко к одинокой комнате (теперь, правда, там Хисын и она не чувствует привычного одиночества), Чонсон прикрывает нагретыми ладошками чонвоновы уши, не желая, чтобы он слушал все некультурные и бранные речи хёна, мол, не стоит такому детей учить. Только вот Чонвон всё равно слышит и даже самостоятельно прислушивается к чужим речам, чувствуя горячую жидкость, подплывающую к горлу, — вина его так душит. Сонхун же прикрывает кимовы уши, сгоревшие докрасна от диких криков; Джеюн прикрывает уши Сонхуну, а вот Рики, и без того боящийся излишнего шума, в клубочек сворачивается, мигом оказавшись под шимовым боком, и самому себе зажимает уши. Страшно ему, когда хён кричит. Чонсон и Джеюн, входящие в состав старшего звена, мельком переглядываются и разочарованно головами качают, всё же надеясь, что Хисын перестанет пугать не только шестерых мальчишек, но и остальных жителей поместья (тех же плюшевых медведей, которые восседают на чердаке и наверняка дрожат, склонив тяжелые головы с глазами-пуговицами к полу).