Первое правило: «запрещено покидать комнату с десяти вечера до семи утра».
А Ники первостепенное это правило нарушает, ведь на часах порядком… больше полуночи точно. Но ему совсем не страшно, ведь ночное время перестает его пугать благодаря свечи, медленно тающей из-за тепла и воском стекающей, будто бы мороженое на палочке. Юноша знает, что чуть ближе к столовой обитают чернильные бестии. Они кусаются, словно волки из той самой сказки, — прямо за бока, — кусают больно, до клубничного варенья на кокосовой пижаме. А Ники ведь не любит варенье, потому не любит бестий — они разок предлагали познакомиться, но он им руки не пожал, предпочитая быстро сбежать. Ники отчего-то уверен, что Сону сидит за столом и что-то читает, как любит делать в свободное от процедур время. Но, как только светлая макушка проникает в дверной проём, столовая встречает юношу пустотой. Единственный доброжелатель, сидящий за столом, это плюшевый медведь. Недавно Джеюн — по случайности, конечно, ведь плюшевым друзьям он никогда не вредил — оторвал ему голову, оставив ватные внутренности на чердаке. Но они залатали, приделав пару цветастых лоскутов у шеи, и пообещали вручить второго, точно такого же, — кажется, Сону забрал его себе, выиграв разок в камень-ножницы-бумага. Ники не помнит, с кем он играл, но знает, что клубничный хён очень хорош в этом. Оказавшись под мышкой, медведь свесил лапы и был стопроцентно готов к путешествию от столовой до чердака. Сону там обитает чаще всего: иногда кричит, как помнится Ники, заставляя окна трещать по швам, но чаще всего, конечно, просто восседает на личном троне — на кресле-качалке. Лестница здесь тоже скрипит, но юноша давно привык, поэтому лишь чуть-чуть кривит губы, стараясь ступать тише, мягче переваливаясь с носочков на пятки. Лестницы здесь никогда не бывают довольны — они только возмущаются и ругаются, стараясь выдать нарушителей. — Хён? — Нишимура, уже приоткрыв дверцу над головой, суёт светлую макушку, чем пугает Сону. Старший, конечно, чуть вздрагивает, отвлекаясь от чтения книги. Ники никогда не спрашивал, что любит читать хён, но это наверняка что-то интересное и захватывающее. — Поднимайся, поднимайся, я здесь. — Сону откладывает своё чтение либо на утренний приём пищи, когда будет позволено подняться из-за стола, либо на вечер, когда будет возможность мыслить здраво до выпитых лекарств. — Чего не спишь? Меня потерял или что-то случилось? — старший очень суетится, ведь речь заходит о самом маленьком в их поместье. — Почитать тебе на ночь? — Нет-нет, все в полном порядке. Просто… — замявшись, младший окончательно забирается на чердак и, усаживаясь на небольшой ковер перед столом, отставляет блюдце с воском в сторону, — сегодня я не заглядывал за шторы. Побоялся разбудить Хисына и остальных хёнов… И мне бы хотелось, чтобы ты… — Ники знает о том, что Сону не очень любит это делать (и старается избегать как можно чаще), но всё равно просит, наверное, в надежде на то, что он не откажет и поможет. — Говори, Лютик, всё хорошо. — Нарисуй мне звёздное небо. Пожалуйста. — и младший видит этот безмолвный, в какой-то мере обречённый вздох, видит отведённый шоколадный — на деле же абсолютно клубничный, точно-точно! — взгляд. — Давай листочек и карандаш. Или ручку. Какие звезды тебе нарисовать? — Нет-нет, я бы хотел… нарисованные на запястьях звезды! Мне бы хотелось любоваться ими, пока они не исчезли. — Ники, поднявшись с места, усаживается на тумбу рядом со столом и, закатав рукав кокосовой рубахи, укладывает кисть ладонью вверх. Сапфировых чернил под рукой не оказалось, но он уверен, что на кимовом чердаке найдётся даже потрепанный, уже просроченный билет в театр. Конечно, в настоящем театре они никогда не были (разок слышали от них и читали в газете, которую они позволили прочесть), но Нишимура уверен, что старший сумел откопать на лужайке и такое сокровище. Отыскав черничную ручку, Сону расписывает её на пергаментном отрезе и охватывает чужое запястье, принимаясь рисовать. Делает аккуратные линии, стараясь не давить на бледную кожу. Но за черничными звёздами все равно остаются крошечные подписи клубникой. Ники знает — и даже уверен, — что будет хранить этот рисунок целую вечность. Или, быть может, привычную четвертинку от неё? Спустя пару сонных мгновений, шедших довольно долго, на запястье появляется звёздное небо, нарисованное с особым трепетом в юношеском сердце. Небо там такое, какое бы хотелось видеть Ники за шторами, но за окном все по-другому — все очень-очень реалистично, но не всегда интересно. Настоящие чудеса, конечно, хороши, но в меру. Но сейчас Ники не знает, что нарисовано на коже, ведь уснул, уткнувшись виском в стопку книг, непрочитанных и покрывшихся легкой сединой пыли. Под мышкой пригрелся плюшевый друг, охотно разделяющий сновидения, на ступнях свежие деревянные щепки, оставшиеся до появления на коже пятен из какао — на деле же это пятна обычного йода, коим прижигают все-все болячки. Оказывается, средство практичное и даже полезное, пусть порой и колкое. Восковой труп догорает где-то на полу, рядом с тумбой, звёздное небо плотнее засиживается на запястье, а на виске младшего остаётся мягкий клубничный след. Сону мягко целует, утирает этот краткий след горячеватыми пальцами и чуть улыбается, суховатые губы облизывая. И впервые он рад, что нарисовал что-то для Ники. Рад, что черничное творение останется на коже дольше, нежели поток серебристых стразов на ночном небосводе.***
По утру Ники оказывается на своей кровати — наверное, они отнесли, — подле которой уже и шторы распахнули, и стул с вещами приготовили. Там всё то же, что и вчера: белая рубашка с цветастыми заплатками на локтях (оттого они там, что Нишимура часто валится с ног и бьётся обо все, что умудряется руками зацепить), выглаженные шорты с глубокими карманами, пепельные гольфы и начищенные туфли — они всегда пахли химозно: лавандой, настоящие цветы которой не веяли таким ядреным ароматом. Ники уж точно знает, ведь та изредка на лужайке появляется. В спальне довольно шумно: все просыпаются, одеваются, шурша тканью и подошвой туфель постукивая о пол. Хисын помогает Чонсону расправиться с пуговицами, подцепляя их пальцами и в петельку закидывая; Джеюн мягко ластится к Сонхуну, пытающемуся завязать непослушные шнурки, не желая оставаться один на один со своей кроватью; Чонвон же в гордом одиночестве заправляет постель, накидывая прохладное, накрахмаленное покрывало на простыни. А Сону в спальне нет. Наверное, он так и не уснул, поэтому они не стали его тревожить и лишний раз пихать таблетки для сна. Сону всегда спит достаточное количество часов, которых ему хватает для того, чтобы бодрствовать положенное время. И активностью он не отличается от остальных: бегает, прыгает, думает. Как и все. Застегнув пуговицу у шеи, Ники довольно поправляет воротник рубашки, а после замечает на открытом запястье (он там ещё пуговицы не застегнул, оттого его и видно) черничные звёзды, нарисованные уже сегодня, поодаль от полуночи. Лёгкий румянец кроет юношеские щеки, а висок начинает неестественно гореть, будто кто-то к нему долго-долго прикасался. Верно, к нему прикасались, но мимолетно, практически невесомо. Мгновенно спрятав свою и кимову тайну, Ники застёгивает пуговицу на рукаве и краснеет гуще прежнего, когда за спиной появляется Чонвон, любопытно укладывая острый подбородок на нишимурово плечо. — Чего ты там прячешь, м? Покажешь? — но Ники мотает головой, мол, «ни за что на свете», и руки вниз тянет, лишь бы за них никто не схватился. — Ну покажи, пожалуйста… — еле уловимо шепчет Ян, ладошкой скользя по светлому затылку. Наверное, надеется, что младший просто так сдастся, раз Ян так мягко ластится, словно котёнок. — Это что-то невероятно волшебное, но я не могу показать тебе сейчас: на это смотрят только ночью. — Ники любит делиться секретами (даже если нельзя этого делать) лишь с одним человеком, который невероятно близок к нему по возрасту. Конечно, Чонвон его всегда понимает и поддерживает, даже если хёны против какой-либо задумки. — Но ты ведь покажешь? — и Ники согласно кивает, скрывая невинную улыбку и оборачиваясь, как только мальчишек подзывает Хисын, ещё и головой тыча в сторону двери, мол, «пора идти». Парням дают тридцать пять минут на одевание, умывание и принятие необходимых лекарств, которые действительно нужно выпить до приема пищи. И у каждого свой рацион цветастых пилюль: у Хисына, например, в баночке всего одна таблетка прячется, помогающая сохранить разум в целости; у Чонсона в кармане спрятаны две мягкие капсулы со стеклянно-гранатовыми боками, один крошечный кругляш белой таблетки и мятная постилка от кашля; у Джеюна две пары лунных, ядрено-синих таблеток, в одном кармане, а в другом — солнечная капсула с забавными бусинками внутри; у Сонхуна все таблетки белые, только формой друг от друга хорошо отличаются да вкус у них разный (какие-то кислые, какие-то до приторности сладкие, какие-то привычно горькие); у Сону кругляши зефирно-розовые, Нишимура, конечно никогда их не считал, но уверен, что их точно больше трех; у Чонвона не только таблетки, но и обязательная к принятию, заполненная янтарным сахарным сиропом от хрипоты алюминиевая ложка; у Ники же перед завтраком нет ни одной пилюли. Потому он и оказывается по утрам в столовой раньше остальных. Потому и Сону он пока ещё не заприметил, чтобы поблагодарить его за то, что он сумел сотворить. Ники забегает в общую ванную. Даже не закатав рукава, наспех окатывает лицо прохладной водой и усиленно трёт глаза до приятных покалываний и серебристых блёсток-звёзд. Когда кулаки опираются о керамическую поверхность раковины, парнишка её с особым интересом оглядывает. Она гладкая такая, перед глазами расплывается и плывет далеко-далеко — Ники не успевает её поймать, дернув головой. Забавный эффект пропадает, а трезвость ума возвращается обратно, дав понять, что с белой челки у Ники вода капает: под воротник закатывается, мелкими каплями на коже оседая, остается на воротнике мокрой амебой, а на рукавах расползается мокрыми полосами. Взгляд, отчего-то потерянный и несосредоточенный, обращается на своё отражение в зеркале, и Ники шепотом, боязливо произносит: — Файтин, Рики. Ванную он покидает в разы медленнее, повернув голову в сторону и высматривая то, как его отражение за ним молча следует, из зеркала в зеркало перебегает, а после прячется в гладкой стене, покрытой кокосовой плиткой. Чернильных бестий подле столовой не наблюдается (парень с опаской, конечно, всё равно оглядывается и щурится, боясь взглядом зацепить черный хвост), ведь они только по вечерам и ночам тут высиживают, караулят самого младшего. Может быть, Ники самый вкусный среди семи парнишек, ведь венное варенье молодых отчего-то всегда слаще. Светлая макушка, а затем и бледные щеки, оказываются в столовой — там пусто. Хёны наверняка разбираются с лекарствами, ждут один другого и придут с минуты на минуту, просто нужно подождать и занять пустое время чем-то дурацким. Ники всегда так делает, когда ждёт кого-нибудь, с кем можно поболтать или вдоволь наобниматься. Усевшись на свое место, давно законное, пригретое и уютное оттого, что Хисын-хён по левую руку сидит, а клубничный Сону — по правую, — парнишка коленками пинает свисающую низко скатерть, на ощупь напоминавшую те отрезы, из которых мягкие платочки для носа шьют, и разглядывает, как тёплые коленные чашечки ныряют в белые волны. Так забавно. Кожа, объятая мягкой тканью, не воспринимает ничего боле, как и Ники, задумавшийся о чём-то ином, — он практически теряется меж кокосовых волн, будто тонет, оказываясь глубоко-глубоко, но всплывает на поверхность, когда слышатся аккуратные шаги позади. Хёны. Каждый усаживается на своё место — абсолютно безмолвно, стараясь и вовсе не нарушать тишины, мгновенно обеспокоенной скрежетом стульев о деревянный пол. Усаживаются так, как и полагается: Хисын — по левую руку, Сону — по правую. Остальные хёны напротив садятся, оставляя фантомное расстояние для просмотра на другие столы (неизвестно для кого приготовленные и поставленные) и материи штор — они легким шлейфом приятного, свежего уличного аромата питают столовую, соскальзывая кольцами по металлической гардине. Повернув голову в правую сторону, Ники наконец видит того хёна, которого дважды потерял за сегодняшний день — ему он улыбается, пытаясь этой улыбкой повернуть розовый лоб к себе. Срабатывает — Сону улыбается в ответ, но ставится неловко младшему от сего. Теперь у Ники щеки клубничные, мягкие мазки румянца ложатся на кожу и чуть покалывают возле уголков губ. Чистые столовые приборы всегда лежат на столах — даже на тех, где никто и никогда не кушает. Ложки разных размеров неярко лоснятся при дневном свете, и больше на скатертях ничего и нет (вилки и ножки — вещи опасные, не созданные для детских ладошек и забав). Тарелки расхаживают по комнате, плывут по воздуху и мягко садятся на стол; приятный ягодный запах щекочет нос, и Ники прикрывает ладонью рот, стараясь не чихать, пока они здесь — наругать могут. В тарелках — необходимая порция творога, осыпанная горсткой свежих ягод (Ники сумел различить малину и чернику на вид, а остальное затерялось в алой жиже от потекших ягод) и ложкой сахарного песка. Отдельно подали пару вареных яиц на каждого. Из напитков — зеленый чай, а если захочется, всегда можешь бросить кубик прессованного (на деле же кубики быстро-быстро меж пальцев рассыпаются, как только с кожей соприкасаются) сахара. В общем, завтрак привычно правильный и здоровый. Парнишки, прежде чем приняться за еду, закидывают уголок тканевой салфетки за ворот рубашки и поправляют так, чтобы одежду не запачкать; ложки забавно отстукивают ритм, говорящий о вкусноте завтрака, а тарелки заметно пустеют. Чонвон облизывает серебристую каемку мисочки, желая ощутить ягодный привкус вновь; Джейк пальцем смазывает оставшийся на стенках посудины творог и на язык себе кладет, довольствуясь любимой едой, — Ники за хёном повторяет непромедлительно, палец укладывая за щеку, будто жжёные леденцы. Когда часы звонко, не очень приятно для ушей, бьют половину девятого, салфетки отлетают к посуде, стулья вновь шумно проскальзывают ножками по полу и отодвигаются дальше от стола, позволяя мальчикам окончательно покинуть столовую. Наверное, у Сону такая привычка, которой он сам себя обучил: поднявшись из-за стола, он хватает свою посуду и несёт до тумбы, стоящей в углу комнаты — она, казалось бы, абсолютно не заметная, но всегда блестит грязными тарелками — Ким, конечно, это заметил и начал за собой самостоятельно убирать. Ники редко, с малой охотой, но периодически подрывается с места с посудой в руках и с грязной (если она успела таковой стать) салфеткой, подобая одному из старших. Но сегодня ноги еле-еле поднимают хилое тело с места и несут в сторону выхода из столовой — Нишимура сегодня ленится и повторять за хёном совсем не хочет. Обождав, когда все старшие из комнаты перейдут в гостиную, Ники хватается за рукав кимовой рубашки и совсем легонько на себя тянет, мельком привлекая внимание. Сону, конечно, обеспокоенно (как ему и подобает) поворачивается и одним лишь взглядом спрашивает, что случилось у младшего и не нужна ли ему с этим помощь. — Спасибо, хён, — еле различимо (после завтрака становится звонко, гулко, оттого и шёпот различить было трудно) благодарит Ники и снова тянет уголки губ наверх, неловко потирая ткань меж пальцев. Сону же отмахивается, мол, «благодарностей это совсем не стоит, Лютик», и взглядом теряется меж легких волн штор, парящих на гардине.***
Резкой смене времени дня удивляться не стоит, ведь эти сутки прожиты у мальчишек ровно так же, как и миллионы предыдущих: после завтрака следовали занятия, отчего-то совсем не запомнившиеся, обед, дневной сон, куча свободного времени, проведенного во всем поместье, прогулка (погода была хорошей, поэтому ребята вышли на улицу), а далее — подготовка ко сну и сам сон. Ночь наступила довольно быстро, и Ники того даже не заметил, хмуря брови и натягивая пижамные штаны (хмурит он брови оттого, что запутался, где какая штанина и куда ему нужно вдеть ноги, вечно цепляющиеся за ткань). Он даже успел позабыть обо всём, что произошло, ведь в голове крутилась мысль о ночном небе, а на руке покалывали звёзды, которые были всего разок омыты проточной водой. Ники честно-честно ими дорожит, поэтому старался не смыть рисунок с кожи — даже во время принятия душа он поднимал руку так, чтобы случайно не задеть звезды. Вдев руки в рукава мягкой, почти плюшевой рубашки, Нишимура усаживается на край своей кровати и последний раз заглядывает в окно, увидев там лишь сапфировую гладь неба, — ни одной звездочки, ни месяца не наблюдалось. Шторы тут же скользят кольцами по карнизу, закрывают весь унылый вид, а позади становится тепло-тепло, будто кто-то к спине нагретый мешочек с крупами приложил — на самом же деле, Чонвон уселся позади и в своей привычной манере положил подбородок на плечо. Наверное, выжидает и не торопит, греясь самостоятельно и нагревая Ники. Когда в комнате свет окончательно выключают, а струящиеся фитили ярко вспыхивают, Чонвон усаживается рядом, свесив ноги к полу так же, как и младший. Нишимура так благодарен за то, что хёны детскими глупостями не интересуются, потому и не подходят позади, не мешают радоваться самым младшим. Задрав рукав пижамы, Ники поворачивает запястье к Яну и совсем немного крутит, чтобы каждая черничная звездочка обмазалась теплым грушевым светом от стоящей на деревянной тумбе свечи. Чонвон, будто не веря собственным глазам, хватается за пальцы Ники и поближе подносит руку, высматривая красивые следы от простой ручки. — Какая красота!.. — уже вслух, но, однако, шёпотом вторит свою реакцию Чонвон, подушечками пальцев оглаживая теплую кожу, покрытую не только черничными звёздами, но и тоненькими васильковыми лентами вен, забегающих под рубашку. — А кто это нарисовал? — А я не могу сказать, — отвечает Нишимура и улыбается шире прежнего, когда чужие пальцы аккуратно выводят очертания, идентично повторяя звездный контур, — потому что это наш с хёном секрет. Если бы всё было так просто. Только вот у Ники целых шесть хёнов, ни один из которых не отказал бы в такой, казалось бы, странной просьбе. Единственное, что знает Вон, так это то, что он не прикасался к чужому запястью до этого момента и в руки не брал ручки для того, чтобы что-то нарисовать, — рисует он обычно простым карандашом, который кожу расцарапал бы, а вредить младшему совсем не хочется.