Звёздные плюшевые лоскуты и угольные зонты, за которыми прячутся стеклянные мальчики.

      Ему пора.       Только вот в сон совсем не клонит, а страх перед ним чересчур велик, чего уж тут скрывать. В то время как ребята сладко засыпают, обнимая края одеял или пряча под ними головы, Хисын вновь и вновь сталкивается с железными соломинами, впивающимися в кожу резко, больно и ужасно неприятно. Но после одной порции липковатая сладость расплывается по телу, бежит не так быстро, как хотелось бы, но Ли чувствует, как веки тяжелеют, становятся окончательно не подъемными для хрупкого, ослабшего тела; чувствует, как дыхание, некогда сбившееся от страха, выравнивается, а сердце замедляет свою работу, позволяя себе пропускать парочку привычных ударов, так необходимых для жизни.       Хисын, мягко поглаживая волосы Сонхуна, не сразу понимает, как в шею врезается привычная железная соломина, а в том месте ужасно печёт, пригревая привычным перцовым пластырем (будучи вечно теряющим голос из-за простого вскрика, Хисыну приходилось клеить разогревающие пластыри и ходить с забавной красной амёбой от него). За спиной неожиданно появляется какая-никакая поддержка, пальцы мгновенно покидают шелковистые пряди, а в груди что-то неприятно рвётся — становится ужасно боязно прикрывать веки вновь, каменно осознавая свое положение.

***

      На обед им подали кашу. Снова. Ники, честно говоря, перестает считать, который раз им подают кашу на дневной прием пищи, что не так уж и вкусно и совершенно не свойственно им. Алюминиевая ложка тонет в густой субстанции с плавающими и бурлящими комочками, а после с огромным трудом оказывается за еле-еле открытыми губами. Металл ложки Ники совсем не хочет облизывать, оставляя большую часть обеда в посуде. Там ей самое место, наверное, ведь иного обращения она пока не заслужила — не такая вкусная! Нишимура даже готов снова попробовать варенье, обмакнув палец в алую жижу и облизнув его. Джеюн и Чонсон лишь переглядываются между собой, совсем не решаясь доесть то, что им подали, и осматривая кашу с особым недоверием к ее вкусу. Наверное, и они не питают особой любви к тем комочкам, что расплываются по тарелке, будто амёбы, и живут сами по себе, не решаясь подняться со дна. Сонхун взглядом уткнулся в подсохший хлеб, небрежно и жидко смазанный сливочным маслом, и прекрасно понимает, что таким бутербродом он не сможет наесться. Как бы ни хотелось взять кусочек хлеба, руки у него отчего-то не поднимаются, будто кто-то следит и молчаливо вторит о том, что кашу нужно съесть. Сону и Чонвон глядят друг на друга ровно так же, как и хёны, и не совсем понимают, что им стоит делать с этим, что бледной жижей красуется в тарелках. Может быть, стоит попробовать, а только после питать к ней отвращение? Чонвон так и делает, ухватываясь за всё ещё холодный металл ложки и черпая кашу на самый её кончик; осторожно принюхивается и понимает: запах ровно такой же, что и обычно, но вот комочки, оказавшиеся так близко к лицу, пугают не меньше чего-то неизвестного. Высунув язык и обмокнув его в каше, Чонвон (к слову, далеко не любитель любых каш) не чувствует ровным счётом ничего, но после, когда окончательно погружает обед в рот, кривится от противного вкуса самых горьких таблеток, что только есть у него в кармане. Он мигом хватается за кружку с чаем и делает два больших глотка, даже не обращая внимания на то, как сладковатая жидкость бежит по подбородку и ныряет за ворот рубашки. Ему важно избавиться от того вкуса, что остался на языке даже после вкусного чая. Те пятеро, что противились лишь от вида каши, уже не планируют это есть, отодвигая тарелки от себя, ближе к центру стола, и кидая ложки в них. Лишь Джеюн оставляет металл ложки в чистом виде, словно испытывая заботливые чувства по отношению к ним, — вдруг, конечно, у них полно дел, а мытьё посуды станет ещё одной горой на их плечах.       Шестеро мальчишек одновременно обращают внимание лишь на то, как самый старший, подскочив на месте, уверено подцепляет ложку пальцами и, несмотря на то, что она частично потонула в тарелке, загребает кашу во всё углубление. Столовой прибор оказывается за щекой, а Хисын слизывает всю жидко-вязкую субстанцию с него, набирая для себя ещё одну порцию далеко не лучшего обеда. Ребята глядят на него и совсем ничего не понимают, предпочитая думать, что старшие все такие. Хотя Чонсон и Джеюн недоумевают сильнее, нежели остальные, потому вновь переглядываются, пытаясь переварить ситуацию по новой. Пока шесть голов размышляют над тем, что только что произошло, Хисын облизывает ложку и каёмку тарелки, на которую свалился утонувший комочек, а после откладывает столовый прибор на тканевую салфетку (не любит, когда ложки остаются в тарелках, но ребят за это не бранит: это его личные прихоти). Облизнув и губы, он поднимается из-за стола, чем пугает остальных мальчишек, страшащихся произнести хоть слово, — им обед подали, а они не едят, потому и говорить страшно.       Так здесь не принято, ведь все поднимаются со стульев лишь в половину второго. Ровно в то время: не раньше, не позже. Но Хисын отчего-то совсем не слушается и, окончательно поднявшись на ноги, задвигает за собой стул. Делает это, конечно, как и всегда громко, ведь эти стулья довольно тяжелые для хрупких человеческих тел — и не так важно, мальчики они или кто-то иной, кого здесь никогда не было. Шмыгнув забитым носом и расстегнув парочку пуговиц у шеи, Ли напоследок оглядывает недоумевающие лица и прикрывает веки, стараясь больше не видеть. Стоило ему перешагнуть порог, как он тут же врезается в угловатую стену и быстро-быстро перебирает ногами, лишь бы не свалиться окончательно, потерпев крушение собственного тела. Ники вскидывает плечами, когда резкий грохот пронзает соседнюю комнату, и прикрывает глаза, как только слышит неуверенные шаги хёна. «Кажется, будет синяк» — думается Нишимуре, а в голове всплывают лишь сливовые пятна, разрисованные под черничное поле на нишимуровых коленях, на шимовых плечах и на кимовой спине. Ужасно красивые творения останутся на коже не так долго, как в памяти. Впрочем, младший такой не один, ведь и вечно холодные братья Пак насторожились, пытаясь высмотреть то, что в гостиной происходит.       Хисына больше не видно — как оказалось, даже тем, кто сидит лицом ко входу в гостиную. Только вот это не значит, что он перестал идти — конечно, нет, он всё ещё крупно вышагивает и старается оказаться в коридоре как можно скорее, ибо время у него ограниченное. Сегодня у Хисына своё собственное, никому не известное расписание. Всё же дойдя до прихожей, юноша подхватывает нелюбимую лакричную жилетку, отчего-то ставшую ему ужасно великой, и накидывает её так, как полагается, застегивая одну пуговицу у живота. В кармашке, находящемся у сердца, спрятались сухоцветы, некогда бывшие живыми цветами, собранными младшими возле лужайки в честь какого-то дня рождения (Хисын сбился с счету, какой год ему идёт). Они, кажется, пахнут вкусно, только вот юноша разучился различать ароматы еще пару дней назад, пребывая в поместье с заложенным носом. Подцепив угольную кепку, он натягивает её на голову, убирая со лба надоедливую челку, и вздыхает через рот, ибо нос того не позволяет. Чтобы не упасть окончательно, Хисын хватается за дверную ручку и резко щелкает ею, позволяя свежему воздуху ворваться в душное поместье.       Время убежало за двадцатую минуту второго, а ребята всё ещё отсиживаются и никуда убежать не могут, иначе огребут по полной; они же продолжают за ними наблюдать, не позволяя пойти за Хисыном. Сами себя из лужи наказаний ребята не вытянут, поэтому остаются на своих местах. Чонсон и Чонвон взялись за руки — отчего-то Яну подумалось, что это поможет ему справится с теми чувствами, что теснят грудную клетку. А еще он не уверен, как стоит эти чувства назвать, хотя испытывал их не единожды.       Может быть, липкий страх и боязнь остаться ни с чем.       Шестая ложка, джеюнова ложка, окончательно тонет в кашеобразной жиже. Он, будучи самым последним, оставившим столовый прибор без клякс, не решается пробовать кашу. Впрочем, он её и не пробует, оставляя своё желание вкусить хоть что-то съестное, потому что просто-напросто уронил ложку из-за крупной дрожи в кистях. Она утонула поголовно, спрятав и ручку, нагретую пальцами.       Даже не закрыв за собой дверь, Хисын выбегает на волю и совсем тому не радуется, ведь впереди него всё самое неизвестное и непонятное — впереди него располагается калитка, забавно шатающаяся из стороны в сторону и явно приглашающая Хисына к себе. Наверное, он знает, что находится за калиткой, хотя это лишь дурные предположения на сонную голову, некогда разбитую из-за лестничных приключений. Ноги слабеют довольно быстро, становятся такими на ощупь, будто пальцы застревают меж облачных волокон и чувствуют лишь ватные отголоски. Бежать становится тяжело, а в легких та вата, осыпающаяся с ног, оседает и забивает оба крыла, не позволяя дышать. Нос закладывается окончательно, а во рту пересыхает, будто он ничего не пил (хотя, однако, чай он так и не выпил, оставив его остывать) и не ел. Под веками неприятно покалывает лишь оттого, что угольная пелена застилает глаза; Хисын окончательно валится на колени, практически дойдя до калитки, и цепляется пальцами за ворс травы, сжимая его крепко-накрепко, будто бы ему это поможет — к сожалению, не помогает, потому под руки юношу хватают и мягко поднимают на ноги. Они что-то говорят ему, только вот он слышит приятный шум, разбиваемый упавшей вниз головой и прикрытыми веками. Ему вторят: «ещё чуть-чуть», а он больше не слышит. Они глядят на часы, приколотые гвоздями на заборе и, переглянувшись, отмечают точное время ухода.       В половину второго шестеро мальчишки поднимаются с мест, оставляя стулья плясать в небрежном танце вокруг стола и оставляя тонущие ложки без спасательных резиновых кругов. Они оставили всё, чем не дорожили, — им было дорого лишь время, которого больше совсем не осталось. Все, вшестером, выбегают в коридор, обнаруживая, что на крючке с подписью на пластыре «Ли Хисын» нет ничего, кроме одинокой пустоты. Они хватают кепки в руки и, распахнув входную дверь, выбегают во двор с проложенной каменной тропинкой. Там, у калитки, стоит Хисын и мелькают снежные хвосты, отчего-то бледнеющие с каждой секундой всё сильнее и сильнее. Хисын на самого себя не похож: он опустил руки, рефлекторно склонив голову к густой, давно не стриженной траве, сложил свои плечи-крылья, на которых когда-то умел летать; сгорбил спину, на которой так любил катать мальчишек и за взаимную любовь отдавал билеты, лишь бы каждому достались. Уже открытая дверь снова и снова зовёт Ли Хисына к себе, провожая ребят грозным взглядом в виде смоляных туч, лоснящихся сахарным налетом, словно пригоревшим ко дну сахару, из которого должны были выйти леденцы на деревянных палочках. Чонсон, как второй по старшинству, не позволяет ребятам убегать вперед, раскрывая руки, словно крылья. Ники и Чонвон, увалившись на колени, спрятались за паковыми голенями, позволяя себе крепко-накрепко схватиться за штанины брюк; Сону спрятался за спиной, пальцами взявшись за чёрный жилет и лбом уткнувшись в одну из лопаток, дабы не видеть всего того, что творится впереди; Сонхун становится практически рядом с Паком-старшим, но его рукой все равно ограждают и выйти вперёд не позволяют; наверное, лишь Джеюн, пытающийся справится со своим дурацким, по-глупому детским страхом, позволяет себе сбежать из-под надёжного крыла.       — Юн! Вернись немедленно! — конечно, Шим и слушать не станет, потому бежит, что есть силы (на деле же, их практически нет, ведь никто толком и не обедал), совершенно не соображая, чего творит на самом деле. Он бежит в сторону калитки, на ходу срывая с головы кепку, наровящуюся и без помощи свалиться, и проклинает всех-всех, кого только можно здесь проклинать. В голове путаница, словно в той коробке с множеством мотков нитей, из которых связаны их свитера, под ногами — травянистая невесомость, а перед глазами — одинокий и сломавшийся Хисын, покинувший пределы поместья. Перед джеюновым носом закрывается калитка, а руки болезненно впиваются в дерево — наверное, останутся занозы, которые придется выжигать шоколадно-кофейной жидкостью и сахарной ватой, намотанной на палочки.       — Хисын!.. Вернись к нам, пожалуйста! — молвит Шим, пару раз стукнув по дверце, всё же надеясь на то, что ему откроют и вернут того, кто только-только ушел. Даже не попрощался. — Вернись ко мне, пожалуйста… — уже тише вторит юноша, мигом соскользнув с двери, будто растекшееся пятно от акварельных красок на бумаге. Будто осадок в облепиховом морсе, он усаживается на колени и напоследок бьёт кулаками по дереву калитки.       Он больше ни на что не надеется.       — Джеюн-а! — Чонсон, не отступающий от позиций нынешнего защитника, зовёт младшего и всё же надеется, что он самостоятельно поднимется с колен, но этого не происходит. Сложив руки-крылья, Пак несётся до Джеюна и, мягко скользнув коленями по траве, оказывается совсем рядом. Закусывает губу, когда видит забавно прыгающие плечи и жилетку на них, а после (что совсем для него не свойственно) обнимает сломанного Джеюна, мягко скользя ладонями по животу. Джеюн такой тёплый-тёплый, только вот от этого тепла не становится легче, а Чонсон разочарованно вздыхает, будто огорчился в самом себе: не спас младшего. Конечно, остальные просто не могли остаться на месте, потому бегут за хёном и кучкой уваливаются рядышком, крепко-крепко обнимая Шима, говорящего что-то совсем невнятное и пытающегося утереть щеки от стеклянной плёнки. Ладошки снова дрожат, как и тогда, в столовой, когда ложка, булькнув, утонула в каше.       — Хён, не плачь, пожалуйста… — Джеюн, кажется, перестает различать голоса, потому что совсем не понимает, кто ему это говорит, хотя голос доносится с правой стороны. Может быть, это Чонвон, а может быть — Сону.       Когда Чонсон, кивнув в сторону поместья остальным ребятам, разогнал их от Шима, он поднялся на ноги и потянул младшего за руку — он ни в какую не соглашается отходить от калитки, потому что за ней находится дорогой ему человечек. Хисын, на деле же, дорог всем.       — Джеюн-а, хочешь… — наверное, уже ближе к вечеру Чонсон пожалеет о сказанном, но сейчас он всё же надеется, что сможет успокоить шимово отвратительное состояние, — я посплю с тобой сегодня, м?.. Я знаю, я не смогу заменить хёна так, как тебе бы хотелось, но я готов разделить с тобой свою кровать. — вытягивая мизинец перед поднятой головой, Пак осторожно улыбается, всё ещё боясь спугнуть крошечного (Джеюн значительно уменьшился в размере) щеночка.       — Правда поспишь?.. — Чонсон в ответ кивает и указывает на свой мизинец, мол, «обещаю и не солгу». Шим, стараясь унять дрожь в руках, осторожно захватывает чужой палец своим и мягко пожимает, на что у него и хватает сил. Не то чтобы Чонсон обманывал, просто так ему будет легче забрать ребёнка домой: схватившись за шимову руку и потянув юношу на себя, он осторожно ухватывает его хрупкое тело и берёт всю ношу на себя. Джеюн и не противится, забираясь на чужую спину и охватывая тело поплотнее ногами и руками, словно те животные, что безмерно любят спать и лениться.       Проходя мимо ребят, Чонсон злобно, словно густая туча, хмурит брови, мол, «не стоит ничего спрашивать», а Джеюн стыдливо прячет лицо в плече хёна, надеясь и вовсе скрыться от любопытных и взволнованных взглядов. Ему совсем не хотелось плакать при младших, хотя лить слёзы на плечи Хисын-хена он привык, даже не стесняясь своей слабости пред ним. Хисын всегда выслушает и найдёт тему для разговора, если нужно было кого-нибудь да успокоить или отвлечь. Влетая в поместье, Чонсон становится мрачнее любого чернильного пятна, что растекается по бумаге некрасивой кляксой, а после отчетливо замечает снежные хвосты мантий, так нагло разгуливающие по поместью. Будто бы ничего и не было, честное слово. Такое их поведение Паку совсем не нравится, но он перестаёт обращать на них внимания, предпочитая сосредоточиться на дрожащем, словно листья растений при ветерке, Джеюне. Он безмолвно просит о помощи, цепляясь за жилет сильнее, но после шепчет что-то совсем неразумное, что-то совершенно странное — Чонсон его не понимает.       Оказавшись в спальне и отсчитав шесть кроватей, последняя из которых и является кроватью Шима, юноша присаживается на колени и позволяет слезть со спины, осторожно убирая чужие пальцы со своего жилета. Повернувшись к Джеюну, старший вновь мягко улыбается и пальцем утирает раскрасневшиеся щёки, ласково убирает влажность с чуть прикрытых век.       — Поспи, пожалуйста. Я приведу ребят, и мы все будем рядом, слышишь? Никто больше не уйдет.       — А разве можно? — времени до дневного сна действительно ещё полным-полно, а нарушать поставленные правила не входило в расписание ребят — и никогда не войдет. Шиму боязно лишний раз ляпнуть не того, чего уж говорить о сне, до которого ещё целый час с огромной горсткой копеек. Не может он так, потому, не дождавшись ответа, мотает головой из стороны в сторону.       — Я поговорю с ними. Уверен, они нам не откажут. Поспи, Юн-а, пожалуйста. Мы вернёмся с минуты на минуту. — Чонсон, пытаясь уверить в правдивом, кивает головой, подобая младшему, и поднимается с колен, уводя ладонь с чужих щёк. Джеюн основательно ложится, стягивая со ступней туфли, мигом упавшие и отгремевшие громко-громко о пол; Пак прикрывает чужие ноги одеялом, улыбается напоследок — дальше он вынужден покинуть спальню, ведь не только Джеюна разбили.       У Чонсона теперь пять разбитых мальчишек.       Стараясь как можно скорее оказаться за пределами поместья и встретить ребят, Пак снова бежит — конечно, перед глазами снова плывут белые мантии. Он на них ногой наступает, словно старается выпустить всю ту злость, что таилась в клетке-душе, только вот от этого легче не становится, ведь никто на него внимания не обращает. Становится в трое обидней. Недовольно стукнув близстоящую стену кулаком, Чонсон выбегает на крыльцо и тут же обнаруживает ребят, отчего-то столпившихся крошечным кружочком и явно чего-то ожидающих. Пак глядит на них с секунду, а после поджимает губы, понимая, что ничего толкового он сказать не сможет.       Он, в конце концов, не Хисын-хён — темы для разговоров находить он не умеет.       Отвлекаясь всего на мгновенье, поддерживаемое абсолютной тишиной и хлюпающими носами, Чонсон возвращается обратно и глядит на ребят: Чонвон прикрывает свои щеки, стыдливо размазывая по ним пройденный соленый дождь; Сону прячет свое лицо в чонвоновом плече, потираясь носом об угольный жилет; Сонхун опустил голову сразу же, как пришёл хён, потому сейчас теряет свой взгляд меж травинок. Наверное, один Ники так пристально, преувеличив глаза в размере, смотрит на старшего, всего мгновенье, а после тихонько спрашивает:       — Джей-хён, он ведь вернётся к ужину, правда? — в нишимуровом голосе сквозит некая надежда на пустое и бессмысленное, а в глазах что-то неестественно блестит — наверное, это слезы, которые уже бегут по щекам, срываясь с влажных ресниц и забавно стекая по подбородку. Ники трёт-трёт-трёт свои щёки, пытаясь избавиться от влажности, только вот окрашивает свою же кожу в малиново-алый оттенок, прячущийся на сонхуновых запястьях.       — Нет, Ники, Хисын-хён больше не придёт. Он ушел в обед, но ни к ужину, ни к завтраку не вернётся.