Звёздные плюшевые лоскуты и угольные зонты, за которыми прячутся стеклянные мальчики.

***

      Хисыну обычно положено знать, делать и получать чуть больше, чем другие мальчишки, потому перед сном он отказался от порции лекарства, прекрасно понимая, что его ждёт абсолютно бессонная ночь и ужасные часы утром, на которых заснуть категорически нельзя, иначе — пиши пропало. Впрочем, Хисын бы и без запретов не смог заснуть, потому что того ужасно боится: боится упустить то, что будет ночью. Ему не за себя даже страшно, а за ребят, которым всячески и всюду нужна помощь хёна, за какое дело они бы не взялись. Не получается заправить одеяло в пододеяльник? — «Хисын-хён!». Не получается намазать хлеб замерзшим напрочь маслом? — «Хисын-хён!». Хочется просто рассказать о секретных наблюдения? — «Хисын-хён».       В общем, он нужен всегда и везде, ведь даже они разговаривают только с самым старшим, доверяя все свои слова и действия ему.       Они знают, что Хисын не будет спать этой ночью, потому и не поругают поутру за то, что юноша покинул комнату во время сна.       Прикрыв за собой дверь, Хисын осторожно шагает до лестницы, стараясь ступать тихо. Под прохладными ступнями разгуливает сквозняк и кусает за пятки, а кожа продолжает мёрзнуть от любого соприкосновения с полом. Когда под ногами оказывается ковёр, Хисын делает большие, уверенные шаги, ведь понимает, что отошёл подальше от спальни и можно чуть-чуть пошуметь. Забавно потирая щеку, на которой он отлеживался добрые пять часов, ладошкой, юноша забрёл на лестницу и тут же скривился — ступеньки скрипят. И делают они это ужасно громко, будто бы вопят от боли и громко-громко ругаются, подобая Хисыну из некого прошлого. Обернувшись и оглядевшись, Хисын замечает снежные хвосты мантий, обычно пугающие взор, и кивает в пустоту, мол, «это я». Они, конечно, всё прекрасно понимают, потому мигом растворяются во мраке, оставаясь молочной дымкой перед глазами, ибо Хисын к темноте не до конца привык. Пусть он знает путь, в остальном делает все на ощупь, руки вытянув перед собой и мягко прильнув к стене, что, наверное, спасёт его от падений.       Добравшись до пределов лестницы, Хисын толкает тяжёлую дверцу и лишь удивляется тому, как Сону поднимает её, будучи физически слабее (но, быть может, хисыново тело просто работать по ночам не хочет, потому и делает вид, что сил в нём совсем не осталось). Опрокинув её на пол, он снова жмурится и кривится, потому что ненавистное эхо разносится по поместью и бежит-бежит-бежит — туда, куда только глаза его глядят. Вновь обернувшись, Хисын не замечает их, обычно ругающих за беспорядок и лишний шум. Забираясь на чердак и потирая ступни, отчего-то зацепившиеся за небольшой порог, юноша усаживается на пол и поднимает свой взгляд к небольшому круглому окну — оно почему-то не завешено угольными лоскутами, из которых обычно зонты шьют. Может быть, Сону позабыл или вовсе не хотел прятать чердак от ночного неба. Но сейчас это особого значения не имеет, ведь Хисын попросту любуется тем, что предоставлено природой: любуется поблескивающим холстом неба, окрашенным в тёмные-тёмные оттенки, названия которых он подавно не знает. Он, честно сказать, совсем не разбирается в этом, потому просто называет (мысленно, конечно) общий цвет картины — синий. Стразов-звёзд отчего-то не видать или, может быть, окно лоснится лунным светом так, что прикрывает все-все звёзды, некогда живущие на небе.       Сложив ноги в позу большекрылой бабочки (Хисыну отчего-то представилось, что у этой бабочки крылья белые-белые, будто выглаженные скатерти, а тельце молочное, словно кимовы запястья), Ли прижимает щиколотки к себе ладонями и опрокидывает голову назад, уже глядя на потолок — он весь тёмный, покрытый не то сажей, не то лакричными конфетами, кои на языке горчат и заставляют пить больше воды. Хисын лакрицу не любит, но от других конфет отказывается редко — вкусно потому что. Заприметив лист бумаги, отчего-то висящий к верх ногами (Ли просто запрокинул голову сильнее и чуть дальше), Хисын тихо смеётся: обнаружил там самого себя, нарисованного наверняка рукой Ники. На него смотрит юноша с торчащими ушками, с иссиня-черными (на самом же деле, конечно, у Хисына волосы угольные, без всяких примесей) волосами, с расставленными ногами на ширине плеч и руками, упирающимися в бока. А одежда там та же, что и обычно: рубашка, шорты, гольфы да туфли. У Ники отличительная черта в стили рисования есть — глаза рисовать так, будто это две большие-большие пуговицы чернильного цвета, только вот отверстий в ней нет. Просто два кружочка, Чонсону напоминающие о когда-то сгоревших блинчиках на завтрак. А ещё у Ники пропорции тела до забавности смешные, но никто его не ругает и не насмехается, ведь детские руки рисуют так, как умеют. Никто его толком не учил.       Ложась спиной на пол, Хисын прикрывает веки на мгновенье и прикусывает щеку изнутри, давая самому себе понять, что спать нельзя. Конечно, ему ужасно страшно лежать с закрытыми глазами (организм, однако, требует иного, что никак не вяжется с чужими страхами), потому что под веками неприятно покалывает, а по вискам проливается не то дождь, не то речная волна, создаваемая её вечным бултыханием. Поднявшись с пола и моментально открыв глаза, Хисын замечает, как лоснятся ресницы из-за колючих слёз и как неприятно щемит у сердца, привыкшего спать по ночам из-за лекарств.       Хисын выпрямляется, словно струна на скрипке, и поджимает губы, когда слышит неестественный шорох позади. По щеке прокатывается горячая мокрая полоса, оставляя блестящий след, а кто-то усаживается рядышком. Сразу ощущается родное тепло, от которого бок начинает гореть, а щеки вспыхивают от стыда, которого Хисын давным-давно не ощущал. Нельзя плакать при младших — нельзя показывать им плохой пример.       — Хён, почему ты отказался от лекарства? — сонхунов голос звучит очень-очень сонно, что Хисын находит непозволительно милым, а после трёт влажную щеку и поворачивается к только проснувшемуся пингвину.       — Мне не хочется спать, просто… не хочется. — рваный вздох, и Ли сгребает в охапку младшего, обнимая за плечи и позволяя удобно устроить голову у своей груди, по другую сторону от сердца. — А ты чего здесь?       — Увидел, что тебя нет, вот и подумал, что что-то случилось… — Сонхун очень-очень тёплый ото сна, а из-за резкой смены температур ему становится ужасно холодно, потому ему хочется согреть ступни. Он прижимается к старшему, пытаясь найти в нём привычное спасение. Только вот Ли здесь помочь не может, потому что ноги у него у самого замёрзли, да и руки начинают леденеть. Сонхуновы шоколадные пряди забавно торчат в разные стороны, будто не определились, куда им шагать, а ещё магнитятся при соприкосновении с пижамной рубашкой. Укладывая ладони на чужую голову, Хисын принимается осторожно, неспешно поглаживать и убирать непослушные пряди ото лба, не менее горячего, нежели всё тело, — конечно, температуры у него нет, просто он всё ещё не проснулся окончательно. Пак улыбается, но это не совсем видно старшему, разглядывающему мягкие блики в большом круглом окне.       — За меня не стоит переживать, Сонхун, всё хорошо. А вот тебе всё же не стоило появляться здесь: они накажут. Может быть, мне проводить тебя до кровати?       — Я хочу побыть с тобой здесь, не хочу в спальню. И ребят будить не хочу, иначе волноваться за тебя начнут все. — голова сползает вниз, ложась на чужие колени (Хисын успел выпрямить ноги для удобства младшего); Сонхун окончательно ложится на пол, а руки укладывает на живот, ныряя под пижамную рубашку и убеждаясь в том, что кожа действительно горячая, самостоятельно. — А они ничего тебе не сказали?       — Не-а. Они просто кивнули, когда я попросил оставить меня без лекарств. Наверное, они что-то знают, чего не знаем ни я, ни ты. — Хисын пожимает плечами в пустоту, будто бы в очередной раз задаваясь вопросом, ответ на который никогда не получит. Пак больше ничего не говорит, понятия не имея, о чём им стоит поговорить: Хисын-хён, конечно, поддержит любую тему для разговора, но отчего-то сейчас хотелось молчать. Быть может, Сонхун думает о том, чего не знает.       Повернув голову в сторону окна, младший замечает кучную россыпь белеющих звёзд и удивляется, будто маленький ребенок, когда блестящие точки плывут перед глазами, окрашивая небо в изумрудно-лазурный оттенок. В сонхуновых шоколадных глазах тонет блеск звёзд, покоривших его душу и сердце, что начинает биться чаще и начинает предупреждающе стучать по ребрам, мол, «будь осторожен с радостями». Хисын же видел совсем иные вещи, граничащие с сонхуновым воображением лишь мимолетно, словно касаясь кончиками пальцев чужих. У Хисына вещи, описанные ранее, более реалистичные и отчего-то совсем не волшебные, наверное, это потому, что спать он не может без иного вмешательства.       Мягко скользнув в пряди цвета темного шоколада вновь, Хисын оглаживает кожу головы, перебегает кончиками пальцев по виска, будто осторожно, практически невесомо целует перед сном, как делал несколько добрых лет назад. Сонхун, признаться честно, не вспомнит, когда хён собирал всех на ночь возле своей кровати, рассказывая короткую, абсолютно бессмысленную бредятину, которая только в голове оказывалась. Это забавно слушать, только вот с тех пор они решили, что смех — чересчур вредное лекарство, принятое перед сном, потому запретили Хисыну собирать ребят.       Однако, много хороших воспоминаний осталось.       Тёплые руки старшего пригревают так, словно мягкое одеяло, набитое пухом, и ласковые простыни, жалеющие травмированную кожу у запястий, а Сонхун довольно резко проваливается в сон, некогда перебитый простым испугом. Наверное, в какой-то степени даже детским. Пока что ему снятся мягкие звезды, притупленные шелковым небом в цвет васильков (ассоциация у него такая лишь из-за вен, кои он видит часто-часто) и мерцающие медленно, будто заставляя раскачиваться на сонной лодке и осторожно клевать носом. Хисын, увидев приоткрытый рот в сонхуновой манере, понимает: младший уснул, а шевелиться уж точно не стоит, дабы не разбудить и без того хрупкого человека.       Только вот Ли не может удержаться от одной вещи, которую заметил давным-давно, пусть и говорить не хотел — подумал, что сможет расстроить Сонхуна или, чего хуже, поранить вновь. Взявши чужую кисть руки, юноша отодвигает плюшевый рукав и льнет горячими, суховатыми из-за обстоятельств губами к коже, заботливо целуя шрамы на запястьях. Конечно, он — человек не глупый, потому не смог не заметить всего того, что происходит с его младшими, даже если они пытались скрыть свои деяния.       — Пообещай мне, Пак Сонхун, больше так не делать, — шепчет Хи и целует напоследок, укрывая раненное запястье тканью пижамы. В сон клонит неимоверно, но вот лишний раз прикрыть веки — боязно. Оттого Хисын и поднимает голову к потолку, стараясь высмотреть там хоть что-нибудь, что сможет его отвлечь. Наверное, это всё ещё бессмысленное занятие, ведь Ли убедился в том, что ничего там такого нет — и не будет. Конечно, запылившаяся крыша не в счёт.       Устало моргнув и поджав отчего-то всё ещё горячие губы, Хисын принимается использовать мозг для какой-никакой работы, лишь бы тот не выключился раньше времени и не стал пустующей коробкой для бессмысленных мелочей, кои под кроватью спрятаны. Может быть, пора бороться с собственным страхом.       Ему правда пора засыпать.