Звёздные плюшевые лоскуты и угольные зонты, за которыми прячутся стеклянные мальчики.

      У Сонхуна всегда с собой, в переднем кармане шорт, острый-острый кусочек от тарелки, коя не так давно разбилась в столовой во время ужина. Он всегда его носит собой, потому что ему так легче. Хун совсем не глупый, потому понимает, что делает, но пока его тайна не раскрыта, он будет делать так дальше.       Перед сборами на прогулку у ребят есть около двадцати минут на свободное время, прописанное в расписании, — в этом Сонхун видит некую возможность оказаться в ванной комнате и достать то, что никто еще не видел. И вряд ли увидят, ведь Пак собственноручно проследит за этим. Забежав в комнату и осторожно прикрыв за собой дверь, тихонько в ответ скрипнувшую, Сонхун усаживается на ледяной кафельный пол и кривит губы оттого, как сильно седалищные кости впиваются в твердую поверхность. Неприятно. Выудив помутневший со временем стеклянный осколок из кармана, Пак недолго осматривает его: подмечает, что прежние блестящие пятна все ещё бегают по поверхности, несмотря на туманности, замечает, что некогда острые очертания затупляются и перестают отмываться от естественного багрянца, что прячется на запястьях. Из другого кармана, пухлого и растянутого вечно оставленным там кулаком, мальчик достает тонкий бинт, наспех смотанный в необходимый рулон. Расстегнув рукава рубашки, Сонхун высоко-высоко их закатывает и пальцами ведёт по шрамированной коже, разочарованно поджимая суховатые губы.       Стекло тонет в фарфоре кожи — быстро, резко, глубоко. Оно не пытается задержать дыхание, когда захлебывается в бурлящей алой субстанции, густо собирающейся в кляксы на кафельном полу. Оно совсем не двигается, потому что Сонхун не позволяет, медленно привыкая к лишнему в организме предмету, но он точно знает: остаётся большой-большой шрам, а глубокая рана будет заживать гнойно, долго и больно. А если они увидят, то наругают и посадят в ненавистную Хуном комнату.       Убрав вновь отупевший осколок в сторону и зажав рану второй рукой, Сонхун подцепляет бинт зубами и трясёт головой для того, чтобы рулон размотался без вспомогательных действий пальцами. Неестественно согнув кисть руки, он ждёт, когда же варенье, кое Ники совсем не любит и даже видеть не хочет (но приходится), перестанет вытекать из вен, сильно-сильно прорезанных.       Может быть, Сонхун и преувеличивает, когда глядит на царапину. Может быть, она не такая уж и глубокая и не так сильно кровоточит, как казалось первые две минуты.       Укладывая сетчатую материю бинта на сожженную кожу, парнишка жмурит глаза так сильно, что под веками начинает колоть, а в абсолютном мраке появляются мягко плывущие звезды, некогда спрятанные от людей. Сонхуну думается, что это очень и очень красиво, хотя и больно. Но Хисын всегда говорил, что красота требует жертв. Очнувшись от чудесного видения, Пак оглядывает то, что натворил, а зубами посильнее стягивает бинт, оборачивая раненную кисть и цепляя пальцами, обмазанными вареньем, края сетчатой материи, дабы завязать разнобокий узел. Поднявшись на ноги и смахнув подошвой туфель багрянец с кафеля, Сонхун утирает его окончательно при помощи осыпавшихся кусочков бинта и мгновенно застегивает пуговицы на рукавах, ведь слышит, как дергается ручка.       Они.       Открыв им дверь, мальчик пожимает плечами и покидает комнату, стараясь не тревожить приятно раненую руку, неестественно дрожащую и явно молящую о нормальной помощи, которую Хун не спешит оказывать (никогда и не оказывал). Они лишь молча оповестили о том, что пора одеваться и выходить на улицу: Сонхун это прекрасно и без них знает, заваливаясь в небольшой коридор, где каждый парнишка хватает свой кардиган, — Сону для чего-то подцепил и именной (на ручках каждого зонтика есть подписи имен, вырезанные чем-то острым с их и хисыновой помощью) зонт, на котором красуются потрепанные и истощенные заплатки цвета клубники и молока. Взяв свой кардиган и вытащив засохшую ромашку из вязаных петель где-то у груди, Сонхун небрежно накидывает его на плечи и хватает кимову и шимову ладони — приготовился выйти на улицу так, как и полагается.       Часы бьют четвёртый час дня, после чего двери сами по себе отрываются, а хисынова макушка ныряет в дверной проем, оказываясь на улице и встречая солнечные лучи, казалось бы, только-только проснувшиеся. Вторым, конечно, Чонсон оказывается на улице, третьим — Джеюн, ну, а дальше в привычном, выученном порядке, который каждому известен. Сегодня ребятам сказали (как Хисын передал) пройтись до поля и остаться там, ведь на площадке они что-то ремонтируют и не могут пустить туда ребят раньше времени, — Хисын и ведёт мальчишек туда, куда было велено, и изредка оглядывается, боясь по дороге потерять кого-нибудь. Замечает, что Ники и Чонвон не шагают привычной гусеницей, — взявшись за руки, они идут за клубничным хёном, ладошка которого бесхозно висит вдоль бедра. Сону же с тревогой и опаской переплетает свои и сонхуновы пальцы, как бы задавая абсолютно немой вопрос, все ли хорошо.       Но он знает, что что-то не то, ведь рукава рубашки Сонхуна редко окрашиваются в цвет мякоти арбуза, а эти багряные амёбы ещё реже расплываются по молочной коже, пачкая кимовы пальцы. Мягко согнув чужое запястье, лишь бы не сделать больно, Сону вздыхает и надеется, что самые младшие этого не увидели.       Они и не обращают внимания, разглядывая засохшие сухоцветы, спрятанные меж виднеющихся крошечных отверстий, проделанных то ли временем, то ли при вязке кардиганов. Ники обращает внимание на ромашки, тонущие в угольных нитях, а после подмечает практически оторванный пластырь, которым, видимо, Чонвон попытался вернуть пуговицу на прежнее место. Схватив её пальцами, Ники тихонько смеётся и кладет в карман, обещая вернуть по приходе в поместье. Уже завтра на занятиях они будут зашивать свою одежду, которую не могли носить из-за огромного количества дыр, подбирая новые лоскуты для заплаток, — там Вон сможет наконец-то пришить эту несчастную деревянную пуговицу.       — Какого цвета ты бы взял ткань для своего свитера, м? — спрашивает Ники, на что получается короткое и совсем тихое «красного». Ники, конечно, все понимает и вопросов не задает, ведь помнит, какого цвета свитер у Чонсона.       Красного.       Пока младшие обсуждали сочетания цветов и мягкость свитеров, которые они достаточно давно не надевали, все ребята уже были на месте, и Хисын позволил разбрестись туда, куда кто хочет, — сам же он усаживается на траву, перед этим постелив свой кардиган. Чонсон, повторив за хёном, без особого разрешения усаживается рядом и устало валит голову на хисыново плечо, мягко потираясь щекой о ткань рубашки. Пак чувствует, какие тёплые пальцы у хёна, когда они проходятся по щекам, а после прячутся в волосах. Чонсон прикрывает глаза и ощущает тяжесть чужой головы, явно не менее удобно устроившейся. Вот такая прогулка ему однозначно нравится. Ники и Чонвон, решив обойти все поле (что сделать практически невозможно за то время прогулки, что им выделено) за юношески-детскими разговорами, действительно отошли подальше от хёнов, но всё ещё были в их поле зрения; Джеюн же, охотно пытавшийся догнать младших, потерпел поражение (не то чтобы далеко ему бежать, просто его в компанию младших вряд ли бы приняли) — сдавшись окончательно, он валится на хисыновы выпрямленные ноги и просит прощения, если вдруг сделал больно. Хисын и не возражает, вторую ладошку укладывая на шоколадную макушку.       А вот Сону, так и не расцепив горячеватый замок из пальцев, ведет Сонхуна подальше от ребят и молчит всю дорогу, которую они уже прошли.       — Сону-я, зачем ты меня к деревьям ведёшь? Скажи уже чего-нибудь, пожалуйста, я устал слушать тишину. Я хочу тебя послушать… — как только ребят встречает наверняка увесистое, наполненное огромным количеством колец дерево, Ким осторожно тянет старшего на себя и заставляет сесть на землю, выстланную мягким ковром влажной от росы травы. Наверное, лишь тогда Хун замечает, как сильно руки покрылись вареньем и как сильно оно испачкало молочные пальцы младшего.       — Пожалуйста, не молчи. — расстегнув пуговицы на рукавах, Сону осторожно поднимает ткань, но тут же сталкивается с тем, что Сонхун попросту противится.       — Тебе не стоит молчать, Гербера. Почему твои рукава снова походят на арбузную мякоть?.. Что стряслось?.. — у Сонхуна внутри все небрежно рвётся от таких вопросов, лёгкие резко сокращаются и уменьшаются до крошечных размеров, ведь дышать теперь очень тяжело. — Давай обработаем, я все принёс.       Сонхун мотает головой, потому что знает, как та вода из баночек, вылитых наверняка из стеклянного жженого сахара (по цвету походит!), щипает кожу и будто бы на языке мгновенно горчит. И Сону приходится уговаривать, будто бы он не с хёном разговаривать, а с самым младшим звеном в их поместье, — и он это делает, понемногу всё же отодвигая ткань и оголяя фарфоровую кожу, скрытую за слоем алого бинта. Пальцы у него мягкие, тёплые, и бинт они убирают легко, несмотря на то, что тот начал прилипать к ране, только-только созданной. Сону вздрагивает, когда пред ним нагое запястье кровоточит и алым атласом кроется, лоснящимся даже в вечернем теньке.       — Зачем же ты так, Гербера? — Пак пожимает плечами и на мгновенье задумывается: и действительно, для чего же он осколком из раза в раз рассекает кожу, обнажая покрытые вареньем ленты вен; для чего же вновь и вновь себя спасает, туго затягивая бинты и не оставляя коже даже глотка воздуха.       «Для чего» — вопрос оседает на языке, и говорить больше не удаётся, потому сонхуновы плечи снова дважды вздрагивают, как бы отвечая на вопрос в голове — на вопрос Сону ответ уже поступил в таком же виде.       Сону, выудив из одного кармана толстый рулон с бинтом, а из другого — ту баночку, которую Сонхун терпеть не может, ухватывается за пальцы, успевшие покрыться фантомной ледяной коркой, покрепче. Лишь бы Хун не убежал. Довольно быстро расправившись с тугой крышкой, Ким отматывает длинный-длинный кусочек бинта и покрывает его прозрачной жидкостью, словно делая своеобразный компресс. Он совсем тихо просит потерпеть и осторожно укладывает мокрую материю на порезы. Сонхун, конечно, ощутимо дергается, как бы пытаясь избавиться от того, что приносит боль, но Сону не позволяет избавляться от этого, поглаживая замерзшие пальцы.       — Хочешь, я нарисую тебе чего-нибудь, когда все пройдёт? — конечно, Сонхуну хочется видеть красивые, пусть и кривоватые, рисунки на своих руках, но пока, увы, это невозможно. Кожа пострадала не единожды, покрылась уродливыми шрамами, кои под пальцами ощущались ярко. Каждый рубец можно было облюбовать прикосновениями, чем Сону охотно занимается, оставив ту руку, что все ещё была покрыта вареньем.       — Хочу. — коротко и вполне ясно. Все в манере Пак Сонхуна, не очень-то и любящего много говорить, если того ситуация не требует.       — Проси все, что угодно. Что тебе нарисовать? Что хочется? Я потренируюсь, если вдруг не смогу сразу нарисовать, обещаю! — Сонхун и не знает, что отвечать, предпочитая пожимать плечами и разочарованно глядеть на то, как арбузные амебы расползаются по сетчатой материи, а весь их сок валится вниз, каплями прячась где-то в траве. Сонхун за этим наблюдает напрямую, не скрывая своей заинтересованности в такой бессмысленности. Ким, конечно, понимает, что раненому человечку стоит отвлечься, поэтому принимается оглаживать не только пальцы, но и уцелевшее (наверняка чудом) запястье, особое внимание уделяя васильковым венам. Каждое прикосновение вновь и вновь оглаживает виднеющиеся через кожу линии, рано или поздно сходящиеся у сонхунова сердца.       — За что ты так с ними? У тебя красивые вены, очень. И руки у тебя красивые, даже с новыми рубцами будут красивыми, обещаю! Мы тебе с Ирисом и Лютиком наклеим много-много пластырей, а под ними спрячем сухоцветы, которые у Лю-хёна в кармане есть! Но я уверен, что не смогу сделать из тебя самого красивого мальчика. — Сонхун в этот раз взор свой обращает к говорящему Сону, отвлекаясь от арбузного сока, практически переставшего капать в траву, а брови у него огорченно сползают вниз. — Знаешь, почему?       — Почему же?       — Ты уже самый красивый мальчик. — Сонхун, будто не был расстроенным несколько мгновений, поднимает брови и будто бы спрашивает, о нем ли они сейчас говорят. — Правда-правда! Не смотри на меня так, хён! Мы просто украсим то, что ты сам считаешь уродливым. Но не делай так больше, хорошо? Мы будем напоминать тебе о том, какой ты красивый у нас.       Сону часто-часто кивает, скидывая всю клубничную чёлку на лоб, а после пальцами её поправляя, лишь бы та перестала мешать каждому действию головой. Сонхун же, всё же не успевший поверить в эту истину, кроется горячим фантомным румянцем, охотно сгорая и стараясь делать вид, будто это не так — будто ему не льстят эти слова.       — Пообещай мне, что перестанешь так делать, даже если снова очень-очень захочется. Обещаешь? — Ким вытягивает молочную ладонь вперёд, а после оставляет лишь забавно торчащий мизинец. Он совсем немного, но покрыт арбузным вареньем, которое Сону отчаянно попытался оттереть несколько мгновений назад.       — Обещаю. — своим охладевшим пальцем Пак пожимает чужой, заключая самую влиятельную и сильную клятву из всех тех, что когда-либо сосуществовали.       Клятву на кровавом варенье.       Сону кивает вновь, мол, «вот и замечательно», а после стягивает марлевые компрессы, осторожно убирая их с раненной кожи. У Сонхуна по запястьям пробегает стая боящихся подкроватного монстра волков, а по спине — гурьба неизвестных мурашек. А ещё у него по вискам роса стекает, стараясь отогнать тот страх, который отчего-то закрался в голове и на сердце. Несмотря на тёплое (а ещё такое сладкое-сладкое) присутствие Сону, у Пака мысли тревожным потоком бьются о лоб — будто кто-то уже всё-всё знает, только вот терпит и молчит до последнего, решая оставить сладостные боли на другое время.       Чистый бинт, что лежал на кимовых коленях, осторожным полотном раскатывается по молочной коже, формируясь в плотную материю. Сонхун лишь глядит и молчит, стараясь запечатлеть в памяти все плавные движения Сону — они его отчего-то успокаивают. Вытянув по просьбе руки, Пак поправляет сползшие рукава и чуть хмурится, когда бинт ложится на изрезанное запястье, туго-туго повязываясь вокруг него. Марлевая лента уходит практически до локтя, будто объёмный гипс, некогда бывший на сломанной хисыновой руке. Давно то было, но у Сонхуна в памяти отголосками плывут воспоминания: забавные рисунки, никогда не смывающиеся, бессонные ночи и караул самого старшего, на тот момент кажущегося совершенно уязвимым и невинным. Было время, когда ребята о нём заботились.       Тем временем на запястье вяжется разнобокий бант, чьи большие ушки забавно свисают вниз и совсем не прячутся. Сону, конечно, их поправляет, делает ушки менее заметными и пальцами рвёт лишнее, осторожно раскатывая рукава сонхуновой рубашки. Сонхун который раз подмечает, что у Сону пальцы тёплые-тёплые, только вот греться о них своими, покрытыми льдом, совсем не стоит — Ким до слез боится холода, потому в то время, когда за окном температура снижается, а снег вёдрами валит на землю, он остаётся в поместье. Ему позволяют не выходить на прогулки.       Только вот Сонхуна он не боится, потому что знает, какой тёплый он внутри.       Поджимая губы, Сону убирает руки и разглядывает своё творение. Оно похоже на пролитый стакан с молоком, как сказал бы Ники, будь он здесь и наблюдай за происходящим. Только вот никому нельзя видеть то, что является особой тайной. Сонхун ни за что не покажет то, что творит со своими запястьями, а вот Сону об этом никому не расскажет, потому что неимоверно дорожит старшим.       — Как думаешь, они нас потеряли? Ищут?       — Мне кажется, у них и без нас забот полно. Хисын-хёну стоило бы отдохнуть от тех приключений, что мы создаём. — Сонхун выглядывает из-за дерева и подмечает плывущее очертание хёнов, собравшихся вместе, а после прыгающее пятно потемнее в виде Чонвона и Ники, что резво носятся по полю. — Может быть, нам стоит показаться, чтобы лишний раз не тревожить старших, м?       Сону, конечно, согласно кивает и тут же поднимается на ноги, хватая тот именной зонт, что для чего-то взял с собой. Он раскрывает его быстро, резко, потому всё ещё размышляющий Сонхун не сразу обращает внимание на созданный полумрак большим чернильным зонтом, закрывая их двоих от посторонних глаз, и не сразу ощущает мякоть чужих губ на своей щеке. Сону, будто напроказничав, закрывает свой зонтик и убегает от содеянного и Сонхуна, у которого так и не получилось толково подняться на ноги. Руки у него до забавности бесхозно повисли вдоль тела, а ладошки, словно пласт металла, остались лежать на всё ещё влажной траве.

***

      Теперь у Сонхуна мысли похожи на клубничный клубок пряжи, смотанный как попало и явно просящий о помощи. Клубничный он оттого, что в голове разгуливает Ким Сону с открытым зонтом и то, что он натворил, выбив из привычной колеи. Даже после того, как ребята показываются старшим, а у Пака остаётся время на то, чтобы полежать на коленях у Хисын-хёна, в голове медленно бродит клубничный мальчишка, покачиваясь из стороны в сторону.       Сонхун отнюдь не глупый человек, только вот в такой момент чувствует себя иначе.       Дорога домой кажется неимоверно длинной, а запястье скручивает неприятными ощущениями, что помогают отвлекаться от всего в округе. Сонхун совсем не чувствует мягкого ветра, ласкающего не только волосы, но и расцелованную щеку; не чувствует под ногами той травы, которая когда-то казалась неимоверно плюшевой; не чувствует чужих (шимову и кимову) рук, что взяты в собственные. Бинт завязан туго, оттого и легче, конечно, но у Сонхуна перед глазами призрачной дымкой расплывается варенье, что капало с руки на звонкий кафель в ванной, а ещё отупевший осколок тарелки, давящий на растянутый карман. Пак, кажется, приходит в себя лишь тогда, когда приходит его очередь переступить порог, — и приходит в себя он оттого, что вспоминает запятнанную рубашку, которую категорически нельзя показывать ни хёнам, ни им.       Как только часы бьют половину шестого вечера, ребята расцепляют руки и стягивают со ступней туфли, убирая их каждый на свою полочку. Сонхун же, пользуясь всего одной, правой, рукой, охотно прячет левую у живота, осторожно прижимая алую ткань так, лишь бы не было видно.       — Сонхун-хён, всё хорошо? Чего за живот держишься? — вдруг спрашивает Ники, как-то слишком неожиданно появившись позади и осторожно положив тёплую ладошку на острое плечо. — Сильно болит?..       — Нет-нет, всё в порядке, просто очень хочется кушать. — никогда Хун не говорил подобных вещей, от которых неприятно веет ложью. Ему совсем не хочется говорить неправду, только вот ситуация того требует. — Тебе не стоит переживать, Ники-я.       Теперь у Пака и правда начинает болеть живот: внутри всё уродливо скручивается, в груди что-то неприятно рвётся и в пятки убегает.       — И я хочу кушать, хён… — с неким разочарованием отвечает младший, поглядывая на часы — прошло всего пару минут с того момента, как было позволено расцепить руки. Ники вздыхает: понимает, что до ужина ещё ровно столько, сколько до луны пешком. Хисын всегда так говорит, когда время идёт медленно и совсем не хочет сдвигать стрелки на часах.       Чонвон, схватив младшего за руку и приподняв уголки губ, уводит его из коридора и машет на некое прощание Сонхуну и Сону, что остались у двери. Сону же, решив последовать примеру Яна и Нишимуры, ставит свой зонт в специальную корзину, поправляя чуть сорванные заплатки, обходит старшего и убегает в ванную, откуда постепенно начали выходит остальные, — значит, уже вымыли руки. Пак-младший, улыбаясь, осторожно проходит в комнату и закрывает за собой дверь, убедившись, что, кроме него и Сону, здесь больше никого нет. Ребята, конечно, люди совсем не посторонние, только вот рассказывать им о такой страшной тайне очень боязно.       Крепко-накрепко зажмурившись, Хун на ощупь находит прохладный металлический кран и поворачивает ручку в ту сторону, откуда обычно подается горячая вода, — нужно ему согреть ледяные пальцы, больше похожие на ту холодную сладость, что изредка подают на полдник. Но когда по плечу проходится чужая ладонь, Пак мгновенно открывает глаза и глядит на младшего: он, пожертвовав не только своим временем, но и рубашкой, прикрывает ту часть зеркала, пред которой стоит Сонхун. И кивает осторожно, мол, «всё в порядке, мне не трудно». Наверное, тогда Сонхун снова приходит в себя и думает, что его мысли снова вяжутся в бессмысленный клубок клубничных нитей. Но пока вода течёт, он не имеет права долго думать, потому, скинув с плеч рубашку (под рубашками ребят всегда есть майки, без которых непривычно щеголять по поместью), берет кусочек мыла и хорошенько пенит на коже, создавая белые перчатки, — Хи всегда говорил, что так все вредные микробы быстрее убегают с рук! Когда мыльные перчатки исчезают в длинной-длинной трубе, Сонхун выключает воду и хватается за махровое полотенце, вытирая руки и отворачиваясь от закрытых зеркал, мол, «теперь твоя очередь». Сону всё понимает, потому убирает свою рубашку, которой накрыл зеркала, и принимается мыть руки в точно таком же порядке, что и старший, соблюдая все поставленные нормы.       Как бы ни хотелось самостоятельно справится со стиркой рубашки, Сонхун боится — боится оборачиваться и глядеть на себя в ту вещь, что отражает всё и даже больше. И он, признаться честно, не вспомнит, откуда такой страх у него появился и когда зеркала стали страшнее того монстра, о котором твердит Ники, пряча ноги под одеялом. Впрочем, Пак никогда не верил в то, что есть некие монстры, только вот теперь боится на самого себя глядеть.       — Ты хотел постирать рубашку? — спрашивает младший, легонько дотрагиваясь до чужого плеча одной ладонью, второй — до прикрытых век, дабы спокойно повернуть старшего к раковине. Сонхун молчаливо кивает и руками ведет по мраморной (не то чтобы он точно знал материал, просто поверхность неимоверно гладкая и приятная на ощупь) столешнице и лишь позже находит кран, на мгновенье обжегший пальцы. — Закрой глаза, хён.       Пак знает, что о нём заботятся, потому доверчиво закрывает глаза и ощущает, как обе кимовы ладошки покидают его тело, а после оказываются на руках, помогая отыскать нужный рукав рубашки, нелепо и так глупо запачканный. Сейчас и Сону, и Сонхун находятся в невыгодном положении, ведь кровь нужно отстирывать в холодной воде, которая приносит дискомфорт младшему, а перед раковинами всё ещё висят зеркала, которые пугают старшего. Только вот Хун, осознав это и вспомнив правило ручной стирки, мигом открывает глаза и опускает голову вниз настолько, насколько позволяют мышцы шеи. Холодная вода выливается из-под крана быстро, а старший убирает чужие ладони со своих, так ничего и не сказав, что разъяснило бы ситуацию. Сонхун продолжает видеть собственные движения рук в отражении, оттирая уродливое пятно с ткани водой и мыльным брусочком, но продолжает делать вид, будто сейчас пред что-то иное — не зеркало.       Может быть, это как-то ему помогает, только вот страх всё равно расползается по груди и липнет к лёгким, забивая всю дыхательную систему.       Пятно, наверняка оказавшееся здесь с недобрыми намерениями, никак не хочет уходить, потому его арбузное очертание видно отлично, а у Сонхуна пальцы каменеют и замерзают так сильно, как не замерзали даже в то снежное время. Юноша неимоверно зол, только вот свою пылкость держит при себе, боясь пугать и без того ошеломлённого Сону. Стоя в стороне, он взволнованно глядит на хёна и старается что-то сказать, как-то помочь, но его не слышат и не стараются услышать, иначе вся пелена притворства спадёт, а зеркальный страх снова овладеет хрупким телом. Сонхун невероятно сосредоточен, потому просит не отвлекать, продолжая свои попытки оттереть арбузное безобразие.       Не выходит.       Сколько бы воды он ни лил, сколько бы мыла ни использовал, не получается у него. И всё притворство, выходит, зря? Бессмысленное геройство, выставленное на показ, не привело ни к чему хорошему, что могло бы порадовать. Сонхуновы руки опускаются низко-низко, плечи-крылья складываются, а голова валится окончательно.       — Гербера, оставь эту затею. Тут нужна их помощь, вода и мыло нам не помогут, — шепчет Сону, выключая воду и вновь осторожно прикрывая чужие глаза ладонью, дабы спасти старшего от пугающих вещей. — Они обязательно отстирают! Ты не расстраивайся, мы найдём тебе новую рубашку или сошьём из лоскутов, что в коробке лежат.       — Я не расстроен. — врёт он вновь или говорит чистую правду — неясно. Сону, натура совершенно наивная, абсолютно не умеет отличать ложь от истины, потому верит каждому слову, что скажет или старший, или младший. — Спасибо тебе… За помощь и присутствие спасибо. За всё спасибо.       Сону кивает, мол, «меня не за что благодарить», а после ощущает, как вторая рука, висящая вдоль тела, поднимается и оказывается безбожно близко к сонхуновым губам — они, на удивление, очень-очень мягкие и тёплые, чего Ким совсем не ожидает, получая отчего-то заветную ласку. Касания губ сползают по запястьям, как бы по новой благодаря за спасение и необходимую помощь. У Сону в груди что-то жжётся, но делает это неправильно приятно — даже несмотря на неверность таких ощущений, Сону не спешит убирать руку или выбегать из ванной, разделённой всего на двоих. А ещё у него щёки покрываются глупым румянцем, который (как думается обладателю этих щёк) не стоит видеть никому, кроме отражений.       — Хён, нам пора… уверен, они нас потеряют… — еле уловимо шепчет младший, всё же найдя повод для того, чтобы увильнуть от смущающих действий.       Не выходит.       Сонхуновы губы как-то неожиданно оказываются на чужих, а Сону внутри валится вся коробка с лоскутами, о которой он говорил чуть ранее. Лоскуты, один за другим, рассыпаются, распадаясь на мелкие нити, а коробка и вовсе рвётся, ломая все свои стены, некогда крепко прятавшие за собой ткань, — крышки там подавно не было (или Сону её нарочно потерял, позволяя неизвестным чувствам овладевать хрупким телом). Сонхун оказывается непозволительно близко, укладывая прохладные ладошки на чужие горячие щёки.       Только вот Сону совсем не чувствует разницу в температурах, он совсем не боится холодного Сонхуна, потому что знает: внутри у него всё тёплое-тёплое.