***
Чонсон сегодня злой и хмурый, будто те тучи, что пытались напасть на Чонвона гораздо раньше сего момента. Его подпустили к столу позже остальных ребят, потому и вопросительных взглядов было много, — только вот они не столько спрашивали, сколько взволновано обращались к Чонсону с молчаливым, но в то же время ужасно громким «расскажи». А он, упертый и совершенно не разделяющий желания говорить даже с хёном, склоняет голову к полу и, отодвинув стул, усаживается. Ники обеспокоенно вытягивается в шее, а после сжимается до размеров крошечной булавки, стараясь не попадаться на серьезно настроенный чонсонов взгляд. Сегодня суббота, и это может значить лишь одно — кружка зеленого чая с закрученной в спиральки цедрой апельсина и бутерброды, состоящие из сливочного хлеба и какого-нибудь ягодного повидла. Сегодня оно, кажется, малиновое, кое Джеюн очень любит. По плоским тарелкам, разлетевшимся по своим местам, растеклись потонувшие в багрянце малиновые косточки и хлебные крошки, которые Ники любит забавно клевать пальцами, мол, «я не стану пробовать, но потрогать — потрогаю». Когда часы бьют ровно восьмой час, Чонсон первый хватается за хлебный ломтик, еле-еле открывая рот для того, что сделать укус. У него рассечена губа. Малиновое варенье больше не кажется таким вкусным, как всегда казалось, потому Чонсон болезненно морщится и откладывает затею вместе с бутербродом на тарелку. Губа у него дрожит, больно-больно краснеет и чешется, будто комары покусали — на деле же, куда хуже, чем обычный кровосос. Подняв взгляд, отчего-то все еще пропитанный неприязнью, Пак смотрит на хёна и вскидывает бровями, мол, «чего тебе?». Хисыну совсем не нравится состояние Чонсона, а его поведение он отбрасывает в сторону, прекрасно понимая, что с ним такого случилось. И он узнает, в чем конкретно дело, даже если Чонсон не расскажет. У Хисына свои методы. Подняв кружку с чаем, Пак-старший языком пробует грушево-лаймовую жидкость по цвету и снова морщится, когда привкус апельсиновой цедры попадает на раненую губу и неприятно пытается залатать её, будто тыча иглами. Да, он не сможет позавтракать сегодня так же, как и Ники, предпочитающий выпросить кружку воды вместо вареньевых бутербродов, — чай он, конечно, выпивает с большой охотой, обмякшую цедру вручая плоской тарелке или украшая ею середину хлебного ломтика, а после любуется тем, что сделал. Ещё и за хёнами поглядывает — вдруг кто-то внимание обратит и большой палец вверх направит, одаривая похвалой младшего. Хисын же, ситуацию осознавая, хватает алюминиевую ложку и с своего кусочка хлеба, разок укушенного, смазывает всё-всё варенье, оголяя сливочный мякиш и пачкая белоснежную тарелку. Как только на ломтике остается лишь распластавшаяся алая клякса, впитавшаяся в мякиш, Хисын отдает свой хлеб Чонсону и забирает у него тот, что вареньем. — Съешь, пожалуйста. — если во рту нет еды, значит, Хисыну позволено молвить слова — не наругают его. Со вторым кусочком он проделывает все те же действия и снова отдает его Чонсону, вторя то, что уже говорил, но молча. А Пак отказаться не может, ведь ради него Хисын-хён жертвует своим и без того слабым завтраком, напрочь отказываясь от еды. И Чонсон правда съедает больше не кусающиеся за губу хлебные ломтики, запивая чаем, похлебывая его ложкой, как мгновенье назад показывал Хисын. Остальные же ребята (исключив ничего не съевших Ли и Нишимуру) отставили помазанные вареньем тарелки и кружки с расцелованными каемками, а в них — вялые апельсиновые спиральки. Время бьет за половину девятого, а мальчишки, громко-громко шумя стульями, поднимаются из-за стола с пониманием того, что у них есть целых десять минут перед занятиями для того, чтобы позаниматься самым любимым — ничегонеделанием! Самые младшие мигом убегают из столовой и, втроем завалившись на один диван, стоящий напротив рояля, громко смеются, чем вызывают неподдельный интерес у Сонхуна и Джеюна, одновременно вскинувших брови, как бы задавая по-взрослому серьезные вопросы. Хисын как-то рассказывал о том, что они так делают, когда не понимают посыла действий мальчишек, — осуждают, наверное. Никто и никогда не видел их, кроме Хисына. Осторожно потирающий пульсирующую губу пальцем Чонсон оказывается в чужих руках, как только пытается выйти за пределы столовой, — Хисын тянет его на себя, мягко уводя в угол, где ни ребята, ни они их не заметят или не станут обращать внимания, ведь у них сейчас законно свободное время. А они просто вечно заняты перед занятиями для того, чтобы излишне много глазеть на мальчиков. — Джей-я, — начинает было Хисын и тут же замечает потерянность в чужих глазах, купающихся в некогда пролитых слезах (Хи совсем не уверен в том, что Чонсон плакал, ведь он этого не делает лет так с шести, когда окончательно повзрослел) и в абсолютной скрытности, — за что они так с тобой? — Не знаю. — Как же так, «не знаю»? Они без причины не трогают нас, и ты это знаешь. Расскажи, что случилось. — Я не могу. — значит, что-то все же случилось. Хисын снова прав на этот счет, потому лишь вздыхает и приподнимает чонсонову голову за подбородок, умудрившись лишь мельком рассмотреть рану на губе: Чонсон, все еще упрямый, дергает головой и опуская ее к полу, не позволяя старшему себя лишний раз трогать. Он всегда такой, когда дело касается телесных повреждений, связанных с ними. — Не будь врединой, Джей, дай мне посмотреть. — Хисын пытается вновь, но вновь проигрывает в этой «борьбе». — Да чего там смотреть-то? — Позволь мне позаботиться о тебе, Чонсон-а… — когда эта фраза шепотом срывается с хисыновых уст, Пак поднимает голову и с некой виной глядит на хёна, но не потому, что правда чувствует себя виноватым, а потому что их так приучили — старших нужно слушать, ведь они желают тебе добра. По крайней мере, Хисын всегда желает добра, оставаясь на стороне мальчиков, а не на их стороне — Чонсону отчего-то думается, что они взрослые, ведь всё-всё знают. Тёплые хисыновы пальцы вновь ложатся на подбородок, мягко оглаживая кожу и притягивая младшего ближе, внимательно рассматривая припухшую губу и медленно ползущую к подбородку кровь. — Расскажи мне, что случилось, пожалуйста. — Я не могу, — вторит Чонсон, вызывая очередной вздох и некие думы, в которые Хисын погружается вместе со своей головой, наверняка ожидая отыскать там ответ на вопрос — только вот его там априори быть не может, ведь об этой ситуации знают лишь двое (если не брать в учёт их). — Значит, просто обработаем губу, пока есть время. — Нет!.. Не нужно, — чуть спокойнее отвечает Чонсон, снова убирая руку старшего и делая небольшой шаг назад — иначе бы просто врезался в угол, скрытый мрачной темнотой. — Не будь врединой, говорил ведь. Давай так: ты позволишь вылечить тебя, а я не стану спрашивать, из-за чего это произошло. Договорились? — Чонсон согласно кивает и хмурит брови, понимая, что у них осталось совсем немного времени до занятий. Наверное, им обоим повезло в том, что все необходимые «инструменты» пылятся под кроватью у Хисына: он хорошенько запрятал всё то, чем обычно раны обрабатывают, хотя никто его и не ругал за средства первой помощи. Конечно, им обоим пришлось бежать до спальни: Хисын, схватив младшего за руку, рванул в нужном направлении, стараясь избежать столкновений со всеми углами, что выставлены на показ в этом поместье; Чонсон же старался как можно активнее перебирать ногами, дабы не свалиться на пол или, чего хуже, на хёна, сейчас охотно пытающегося помочь. Как только юноши оказываются в комнате, Хисын забирается под свою кровать, забавно ложась вялым червяком на пол, а Пак усаживается на кровать, делая глубокий-глубокий вдох — устал. Не то чтобы физическая нагрузка ему тяжело давалась, просто спонтанный и совершенно торопливый бег заставили организм поработать побольше. — Хён, давай скорее, время заканчивается. — Без лишней паники, — слышится где-то из-под кровати, а после появляется шоколадная макушка, по случайности захватив с собой край покрывала — Хисын его быстро стягивает с головы и плюхается на относительно мягкий (оттого он относительно, что пружины изредка, ночью, конечно, бьются о кости, а потом Ли удивляется, почему же он весь в сливовых пятнах) матрац. В руках у него коробка для спасения всего-всего на свете, что могло пораниться, — правда, пока Хисын спасает лишь младших, жертвуя своими экстренными запасами. Вынув из забитой коробки охлаждающую мазь (Чонсон узнал её по тюбику, часто мелькающему перед глазами из-за того, что все синяки у него противно горят на коже) в металлической упаковке, ватное облако, перекись и для чего-то песочный пластырь, Ли откладывает всё лишнее за спину и двигается ближе, дабы было удобно. Чонсон даже не вздрагивает, когда чужие пальцы, абсолютно тёплые, одной руки прикасаются к разгоряченному подбородку, а другой — льют горькую жидкость, стараясь не попадать в рот. Наверное, лишь чрез жгучее мгновенье он ощущает, как губа разрывается на части, походя на старый хлопковый лоскут, найденный на дне большой-большой корзины, с громким, еле оглушающим треском. Чонсоновы колени вздрагивают, ватное облако и тюбик с мазью подпрыгивают следом, слегка меняя свое положение. — Потерпи чуть-чуть, Чонсон-а, всё быстро пройдет, — подбадривающе говорит Хисын, утирая влажный подбородок как раз той ваткой, что покоилась на коленях младшего, и собирая на неё всё-всё варенье, что наверняка осталось после завтрака. Тёплые пальцы хёна цепляются за чонсоновы в знак некой поддержки, а после еще одна порция ненавистной жидкости проливается по губе — подбородок сразу же оказывается сухим. Пак жмурится до молочной пелены перед глазами, а веки у него мелко-мелко дрожат, будто стараясь избавиться от боли. Когда осторожные поглаживания унимают боль, Чонсон размыкает веки и снова быстро-быстро моргает, стараясь привести зрение в привычную норму. И лишь тогда он замечает грушевую субстанцию на хисыновых пальцах, наверняка согретую их родным теплом, а после ощущает сладкий привкус на губах — неужто и правда грушевая, сахарная? Чонсон бы спросил, да вот только положение не позволяет, а Хисын одним лишь взглядом запрещает разговаривать, желая оставить пакову губу в полном покое. Впрочем, никакой сладости там и нет — может быть, Хисын сам по себе человек волшебный, потому и творит чудеса, научившись правильно наносить мази разного вида, рода, цвета и, конечно, вкуса. А быть может, у него пальцы вечно конфетные! Закручивая крышечку и убирая мазь куда подальше от края кровати (и всё ещё вздрагивающего Чонсона), Ли утирает перепачканную якобы грушевой мазью кожу о кусочек ваты и вздыхает. Что ж, наверное, это всё, что он смог сделать, не натворив лишнего и такого, что потом заживать будет долго-долго — целую четвертинку от вечности. — Можем ид… — Подожди, — шепчет Хисын и, всё же не забыв про песочную полоску пластыря, осторожно убирает бумажечки с клейкой части, с огромным трудом подцепляя их ногтями. И лишь тогда Чонсон подмечает какие-то смольные полосы на нем, наверняка заранее выведенные, дабы не раскрывать хисынов секрет (хотя на секрет это совсем не похоже). Конечно, этот пластырь не нужен для того, чтобы вылечить рассеченную губу, но Хисын подумал о другом: пластырь осторожно ложится на шею, возле припухлого кадыка, а после крепко-накрепко цепляется за кожу, предпочитая оторваться через парочку грядущих дней. Чонсона зрение не подвело — и правда, на пластыре красуется лакричная надпись: «Герой». — Герой, — вторит написанное Ли и осторожно прикасается пальцем к чужой шее, мол, «вот здесь так написано». А Чонсону хочется верить, что всё действительно так и есть, потому он кратко кивает головой и щебечет тихое-тихое «спасибо», так и не сумев подняться с кровати. Что-то в нём тяжёлое такое, давит понемногу, потому Пак продолжает восседать на чужой кровати, будто бы больше не боясь опоздать в гостиную, где все ждут нужного времени. Хисын, решив убраться перед сном, когда будет свободное время, поднимается с кровати — делает это так легко, будто порхает на манер равнокрылой бабочки, а ещё делает это на зависть потяжелевшему Чонсону. От кровати Ли до двери всего ничего, потому Хисын довольно быстро оказывается у выхода, отворяя дверь, — младший прикрывает глаза на мгновенье, а после говорит громкое: — Хён, подожди. Хисын, безусловно, оборачивается, потому что иначе поступить не может (уважает своего собеседника, но Чонсона — в особенности), и глядит, глаза в глаза, совершенно не понимая, чего от него хотят и ради чего остановили. Пак, всё же подняв самого себя с мягкого (относительно) матраца, перешагивает пропасть неловкости и недоговоренности, хватая хёна в охапку — как сумел обнять, так и обнимает. У Хисына на мгновенье выбивают воздух из лёгких, а после возвращают его на место, словно заплатку, когда чонсоново тепло приятно разливается по запястьям и шее. Младший, однако, предпочитающий оставаться без объятий, совершает абсолютно благое дело — благодарит хёна за помощь и за то, что он так вовремя оказывается под боком. — Спасибо.***
Конечно, по итогу, никто никуда не опоздал, и даже потраченное на объятья время удалось разделить на необходимые части: благодарность и возвращение. Чонсон влетает в гостиную первым, обгоняя хёна и в этот раз совсем не путаясь о свои же ноги, недавно болтающиеся, словно распущенный клубок шерстяных нитей. И бежать ему отчего-то становится легче. Пятеро поднимаются с нагретых мест, где довольно удобно устроились, а после удивленно глядят на Чонсона. — Видали, чего у меня есть? Хисын-хён налепил! — приподнимая голову так, чтобы было видно всем и каждому, Пак прикасается к песочному пластырю пальцами, как бы указывая на то, какую красоту ему сделали. Ники тут же просит поглядеть поближе, дабы растолкать всех хёнов, вставших перед ним и загородивших весь обзор; Чонвон и Джеюн лишь удивленно, совершенно молча оглядывают то удивительное нечто, собранное всего из пяти букв — «Герой». Сону же, обратив внимание на менее алую губу и на стеклянный отблеск, валит голову на своё же плечо и тихонько задает вопрос: — А что у тебя на губе, Клевер? — Волшебная грушевая мазь! — Хисын, всё это время стоявший где-то позади и облокотившись о дверной проём, прикрывает рот рукой, стараясь не подавать признаки своего присутствия, никого и так не волнующего. Наверное, он в который раз убеждается: Чонсон, как бы ни был взрослым рядом с ним, остаётся счастливо-несчастным ребёнком, изредка показывающим своё превосходство. Впрочем, Хисыну совсем не тяжело появиться резко и неожиданно, обрывая всё хвастовство за героизм, только вот он не станет так делать — постоит в стороне, пока они не раздадут задания на добрые (может быть, и не очень) пару часов. А ещё ему совсем не сложно разрисовать пять пустующих пластырей и налепить их туда, куда только младшие попросят.