«Я подержал Сонхуна-хёна за руку».
Отчего-то ему думается, что это была большая-большая радость, исполненную всего один раз за некоторый промежуток времени, остающийся неизвестным. Розовые линии забавно косятся вниз, норовя вывалится за пределы пятиконечной звезды, и заметно уменьшаются до крошечных размеров. Взяв следующую бумажку и приподняв уголки чуть покусанных губ, Ким клеит её на доску и снова берет карандаш покрепче, стараясь написать предложение еще красивше.«Я не поссорился с Хисын-хёном».
Правдивый, абсолютно каменный факт, который изредка заставляет Сону вздрагивать. Сону и Хисын — люди совершенно разные, оттого друг друга совсем не понимающие. Сону — крошечно-клубничный ребёнок, любящий мечтать. Он часто-часто плачет, даже если ему хорошо от какой-либо новости, он много-много разговаривает и старается найти хорошего собеседника для своих (как он сам и говорит) бессмыслиц перед сном. А вот Хисын — самый первый, оттого и воспитанный менее мягко, нежели остальные, зато познавший реальность. Он мечтает, но в разы реже, предпочитая отдавать эту способность самым младшим, и разговаривает он не так много — говорит только по делу, без лишних слов, которые могут показаться ерундой или чем-то совершенно невзрачным. У Хисына все головные полки забиты книгами-мыслями, а Сону все эти книги увалены на пол. У Хисына перед глазами простецкий комочек бумаги, у Сону — белоснежный котёнок. Есть множество меж ними различий, только вот они всё ещё остаются верны друг другу, несмотря на глупости, что сумели их рассорить. Следующая бумажка липнет к пальцам, а после оказывается на поверхности так же быстро, как у Сону выхватывают клубничный карандаш. Нишимура, тихонько посмеявшись, убегает в конец длинной-длинной спальни и забирается на свою кровать, дабы создать себе укрытие из покрывала. Что-то он там пишет, только вот никто пока не знает, что там будет. — Потом верни карандаш, Лютик! — конечно, Ким не станет злиться из-за такой глупости, предпочитая закрывать глаза на такие проделки младшего, изредка дразнящего своего хёна. — Верну! — слышится чуть позже и в разы громче, дабы эхо не успело скушать всего одно крошечное слово. Сону, вздохнув, отходит от доски и старается отыскать глазами, бегающими из стороны в сторону, упаковку с карандашами — она оказывается перед носом быстрее, чем ему думалось. Всё потому, что Хисын разгуливает по комнате и раздаёт цветные карандаши ребятам, предпочитая оставаться в тени и не подписывать бумажки, липнущие к пальцам. Выудив травянистый карандаш, больше похожий на ромашковый стебель, Ким вздыхает вновь и не находится себе места, когда Хисын так на него смотрит. — Лю-хён, почему ты… не пишешь с нами? — кимов голос еле различим меж того гула, что стоит в просторной спальне, отражающей каждый звук громко-громко. — Не хочется чего-то, — отвечает Ли, прикрывая крышку у коробки, потрепанной не только временем, но и чужими пальцами, тысячу раз открывшими и закрывшими её. А ещё он пожимает плечами, уводя шоколадно-янтарный взор куда-то в сторону, словно пытаясь спрятаться. — Может быть, я смогу помочь тебе найти то, что можно написать? — Сону, наверняка чувствуя старшего от и до, понимает, что у того просто нет подходящих мыслей, которые можно без труда вылить на бумагу. — Не стоит. Ты, кажется, хотел написать что-то ещё, поэтому не отвлекайся на меня, хорошо? Не трать на меня время, Сону, оно не бесконечно. — всё же отвернувшись от хёна, Ким подмечает собравшихся у чонсоновой кровати ребят: Чонсона, Джеюна и Сонхуна. Ему, конечно, безмерно любопытно, чего же они там творят, но незаконченная радость, так и не написанная на белую звезду, всё ещё ждёт! Сону, вернувшись к ней, принимается оставлять буквы-палочки, теперь похожие на тоненькие травинки. Он понимает, что никто не будет смотреть, чего он там делает, только вот от этого не становится менее боязно, потому бумажку он прикрывает ладонью. Кожа его (на щеках и пальцах) кроется клубничным румянцем, а стикер оказывается на доске — обратного пути нет. Что ж, а травяная надпись гласит:«Я поцеловал Ники в висок»
Не то чтобы это было большой радостью, скорее Сону обрадовало то, что об этом никто так и не узнал, пускай узнают совсем скоро, если захотят глянуть. Сделав шаг назад, Сону оглядывает три своих стикера, одиноко висящих на доске, и вновь поворачивается к ребятам — они, кажется, по-прежнему что-то творят, тихонечко переговариваясь меж собой и младших к себе совсем не подпуская. А Кима внутри что-то загорается, жаждет узнать, что происходит, — может быть, его мысли слишком громко кричат в голове или Сону и вовсе сказал все свои желания вслух, ведь Джеюн, обернувшись, зовёт его к себе, еле заметно помахав рукой (лишь бы хён не заметил). Оставив травянистый карандаш на тумбе и наконец убрав руку от того стикера, что был приклеен мгновение назад, Ким осторожно подрывается с места и моментально оказывается возле старших, оглядывая то, что они сделали. Удивление берёт своё, и у Сону рот раскрывается широко-широко — невероятно поражён тем, что он увидел на кровати. — Это для Хисына, — шёпотом говорит Чонсон, оборачиваясь на хёна и легонько улыбаясь. Хисын, восседая на своей кровати, перебирает пальцами карандаши в коробке, в сотый раз пересчитывая и убеждаясь в том, что их там двадцать восемь вместо тридцати двух. Да, занятие такое себе, но от скуки Ли всегда занимается какой-то ерундой, которая помогает скоротать и без того не бесконечное время. Он обнаружил, что не хватает небесно-синего карандаша, которым орудует Вон, травянисто-зелёного, что когда-то был в руках у Сону, клубнично-розового, которые был украден Ники, и мандариново-оранжевого, что лежит на сонхуновой кровати. Лишь позже Хисын замечает, что и ало-красного карандаша нет, наличие которого гарантированно на упаковке цветными кругляшами. Когда Сону присаживается на край кровати, стараясь незаметно опуститься и не потревожить «занятого» Хисына, Чонсон принимается объяснять, что к чему и с чем это творение едят. В это же время Джеюн подзывает самых младших, решив, что им стоит знать об этом. Чонвон и Ники оказываются возле чужой кровати быстро, неосторожно и довольно шумно — Хисын по-прежнему считает карандаши, проговаривая выученные цифры губами. Оба удивляются, когда замечают большое-большое бумажное нечто, и переглядываются — может быть, в их головы взбрела мысль о том, на что они смотрели в одну ночь. — Хисын-а! — никто не уверен, но, кажется, лишь Чонсону подвластна такая возможность, называть Ли менее официально, нежели принято. Старший, конечно, против быть не может: ему так даже больше нравится, только вот правил стоит придерживаться. Хисын поднимается с места и сводит брови к переносице, пока не понимая, почему шестеро ребят собрались вместе и хорошенько (совсем неумело) делают вид, будто бы ни в чём не замешаны. Оставив затею с пересчётом карандашей и их коробку на кровати, юноша стремительно подходит к кровати — все ребята тут же подскакивают на ноги, словно приученные Чонсоном, и ярко-ярко улыбаются, а на их губах очень тяжело найти каплю лжи, что порой бывает слаще правды. Пак-старший прячет свои руки за спиной, пока совсем не решаясь на ту затею, что спонтанно возникла в голове; Ники же, заприметив неуверенность в действиях хёна, осторожно прикасается к чужим подрагивающим пальцами, мол, «всё хорошо, ему точно понравится», — Ники не умеет лгать, потому что никто его и не учил. — Хён, мы приготовили для тебя это. — из-за чонсоновой спины показывается большая бумажная звезда, склеенная из целой галактики липких молочных звёзд — конечно, липкости стикеров было недостаточно, что Пак уже знал, потому он прихватил с собой клейкую ленту на бумажной основе (как подметил Ники, она на пластыри похожа). — Напиши на ней свою самую радостную радость, — говорит уже Сону, протягивая старшему тот ало-красный карандаш, что не был найден при очередном пересчёте и обещан на упаковке. Чонсон же вытягивает вперёд большую-большую звезду и вскидывает бровями вверх, мол, «бери, теперь она твоя». — Нет-нет, я не буду писать. Вы ведь знаете, у меня нет ничего такого, что бы я мог написать на звёздах и каплях. Зачем же вы потратили на меня время, м?.. — Хисын, конечно, принимает один из самых ценных подарков, осторожно перебирая звезду пальцами и обращаясь с ней критически осторожно, ибо боится порвать или по случайности отклеить составляющие. Только вот пока не понимает он — ничего по-прежнему не понимает. — Ты всегда тратишь на нас своё время, свои силы и свои… — так как говорит Ники, знающий не так много о человеческом теле, он не помнит, как называются те штуки, что с каждый годом становятся хуже, а после и вовсе перестают восстанавливаться. — Нервы! — продолжает Джеюн, укладывая ладонь на нишимурово плечо в знак поддержки, — Ты делаешь для нас всё-всё и делаешь это в больших количествах! — Напиши о том, что приходит тебе в голову после сказанного, хён. Напиши радостную правду. Пожалуйста. Хисын, взяв из кимовых рук карандаш, вздыхает и подходит, нарочито медленно, к доске, прикрепляя прямо по центру то звёздное творение, что было создано младшими, объясняя это тем, что такая красота должна быть видной сразу же — сам ведь налюбоваться не может, несмотря на обычные, склеенные вместе стикеры. Ребята сразу же толпятся вокруг хёна, стараясь высмотреть, что же он там пишет, — всем ужасно интересно взглянуть, правильно ли Хисын их понял. Алые буквы выписываются неторопливо, будто бы тянут время, но на деле же Ли просто пишет всё осторожно, дабы не допустить глупых ошибок, какие бывают в его тетрадях. Буквы становятся более пухлыми, нарастают у них брюшки: Хисын несколько раз ведет грифелем по одной букве, стараясь сделать надпись более заметной — у него это отлично выходит. Шестеро мальчишек, вытянув шеи, продолжают наблюдать и улыбаться, когда надпись оказывается завершённой от и до. А гласит она нечто доброе и, действительно, правдивое:«Я был хорошим хёном»
***
После огромно значимой переписи всех своих мыслей на клейкие стикеры ребятам необходимо засыпать — конечно, только после умывания, переодевания и принятия необходимых таблеток. Обычно вечерние приемы лекарств не включают в себя огромный их ассортимент, потому весь этот процесс проходит гораздо быстрее, нежели утром. Чонвону, например, выдали пару белых кругляшей от аллергии, по вкусу напоминающих лишь горечь листьев у цветов; Ники — лишь вкусную-вкусную пастилку от кашля для профилактики, тающую на языке, словно ложка мёда; Сонхуну выделили один солнечный витамин с малиновыми вкраплениями; Сону же положили заживляющую мазь от синяков на спине, некогда оставленных ледяными камнями, две мягкие капсулы, совершенно безвкусные, и небольшой листочек, сложенный, кажется, втрое: «Поправляйся!». Ему отнюдь не становится лучше, оттого в мыслях мелькает правдивое и без всего очевидное: «Глупости». Сону, несмотря на ночное обилие таблеток, умудрился натянуть пижаму раньше остальных и запрыгнуть в постель, накрывшись с ног до головы одеялом. Там тепло-тепло, что греет не только замёрзшие из-за прохладной воды пальцы, но и вечно бьющееся сердце — интересно, оно умеет отдыхать? Отчего Киму думается, что сердце дремлет каждый раз, когда он засыпает, потому и кажется, что оно без перерывов работает. Если бы всё было таким простым, Сону бы не просыпался в полночь и не покидал бы спальню, как того привычно требует организм. Сегодня же Ким заранее сбегал до чердака, предпочитая разделить свою кровать с плюшевым медведем, что всегда тепло пригревает бок — ещё его и обнимать здоровски. У Сону под одеялом кромешная тишина, а вот тьмы всё ещё совсем немного, потому что работают лампы и зажжены свечки-ночники, без которых тяжело обходиться в страшном мраке. Ещё у Сону под одеялом очень-очень душно, но от этого не менее уютно, а приятное одиночество вовсе не пугает. — Они разрешили не спать сегодня столько, сколько захотим, потому я предлагаю разрисовать наши сливовые пятна, — говорит Хисын, приподнимаясь на локтях и вытаскивая из-под подушки целую горсть синих ручек, наполненных черничными чернилами (не то чтобы кто-то определённо знал их вкус, просто лишь однажды Ники пытался разгадать тайну и узнать, почему чернила так связывают с ягодой, — ему, конечно, помешали). Сону же мгновенно покидает пуховой кокон, забавно ёрзая на кровати и пытаясь найти нужный край одеяла, дабы не свалиться на пол. Его удивляют и радуют дважды за простой, казалось бы, вечер, который рутинно вторит всё то, что уже пройдено — не единожды. — Амёб разрисовывать будем, Хисын-хён! — не совсем соглашается Ники, вскочив с постели и примчавшись к кровати самого старшего, как бы занимая несуществующую очередь — всё потому, что именно Хисын поможет разрисовать синяки на спине, до которых самому дотянуться очень-очень тяжело, и тут даже зеркало не сможет помочь. Сонхуну и вовсе будет страшно пользоваться зеркальным стеклом. — Разбирайте ручки и начинайте, пока я помогаю Ники! — чуть выкрикивает Хисын, дабы все те, кто ещё обитают в ванной или находятся на другом конце комнаты, услышали и были в курсе всего происходящего. Сону поднимается с постели окончательно и делает всего пару шагов для того, чтобы схватить ручки, рассада которых красуется на хисыновой кровати (может быть, именно по этой причине за самым старшим закрепилось булавкой такое прозвище — «Люпин», ведь цветы бывают синего цвета, как стержни ручек, и они такие длинные-длинные). Ни у кого нет своей именно ручки, потому можно брать совершенно любую и не нарушать правило собственности, кое прописано в своде правил этого поместья. Усаживаясь на пол прямо перед своей кроватью, Ким поднимает штанину и оголяет левое колено, покрытое тремя детскими шрамами, рубцы которых отчетливо чувствуются под пальцами. Колпачок крышки тонет меж мягких простыней, а шарик на ручке — в молочной коже, принимаясь вырисовывать что-то наверняка красивое. Не то чтобы Сону был хорошим живописцем или художником в целом, но иногда всё же выходило что-то такое, что не могло не радовать глаз. Извилистый круг появляется вокруг небольшого синяка, после появляются небольшие хвостики, имитирующие все те элементы, что включается в себя настоящая черника. Сону долго не думал над тем, что конкретно ему стоит нарисовать, но как увидел круглый синяк, не смог устоять перед идеей, появившейся в голове. Облюбовав своё же творение гордящимся взглядом, Сону резко поднимает голову и обращает внимание на то, как хмурится Ники, — наверное, ему сильно-сильно больно, только вот он мужественно терпит и совсем не кричит, лишь изредка вздрагивая телом. — Хён, что ты рисуешь для Лютика? — Ты можешь посмотреть, это ведь не секрет, Сону-я, — отвечает Хисын, совершенно занятой и отчего-то очень важный (наверное, безумно боится ошибиться), ведя какую-то длинную-длинную линию по нишимуровой спине. Колени, недовольно хрустнувшие, позволяют поднять на ноги и выпрямить, чем Сону и занимается, а после подходит к старшему со спины, дабы не отвлекать. На тёплой нишимуровой спине, запятнанной совсем немного, красуются волшебные призраки, которые были нарисованы по вежливой просьбе (когда-нибудь, дорогой читатель, Вам станет ясно, откуда же Ники узнал о призраках и как стал их искать), — у них добрые глаза и мягкие улыбки, растягивающие белые полотна, а ещё у них есть крошечные ручки. Сону приметил всего два призрака, что были поодаль друг от друга, ведь сливовые пятна отчего-то не сошлись вместе. — Это так волшебно, Лю-хён… у тебя руки волшебные, правда! — Ким восхищенно улыбается и прикрывает рот ладонью, всё ещё удивляясь таланту самого старшего. Он, кажется, умеет абсолютно всё, что только было создано и придумано ими (иногда Сону даже кажется, что они не такие талантливые, как хён). — Я ведь могу быть следующим? — Конечно, никто ещё не занимал место. Как погляжу, ребята отлично справляются и без моей помощи, чему я, безусловно, рад. Вы уже самостоятельные, но я всё ещё рад вам помогать, поэтому садись. — Ники подскакивает с чужой кровати, выкрикивая громкое «спасибо» тысячу раз и делая это очень-очень быстро, отчего слова переплетаются и сливаются в один детский лепет. — Тебе не стоит благодарить меня, Ники. Спокойной ночи! Пока Ники валится на свою постель, тихонечко забираясь под одеяло и прикрывая тёплые конечности почти плюшевой материей, Хисын обращает на себя внимание и накрывает свои губы пальцем, мол, «будьте тише», — все, конечно, кивают в ответ; в комнате становится значительно спокойней, а гулкое эхо больше по ней не гуляет. Ники, тихонько желая самых тёплых снов, засыпает довольно быстро, несмотря на включённый свет и свечу, всё ещё дымящую перед носом. Сонхун и Чонвон же разрисовывают друг другу колени, изредка посмеиваясь из-за кривоватых линий, случайно сделанных, или из-за забавных мордочек животных — ни Ян, ни Пак их в живую не видели, потому могут вспоминать лишь то, что когда-то углядели на картинках в книгах. Чонсон и Джеюн молча сидят на одной из кроватей и что-то рисуют на своих ногах, даже не пытаясь переговариваться или глядеть то, что нарисовал другой, — может быть, всё старшее звено всегда так занято, когда речь заходит о разрисовывании синяков. Кто знает. Сону же усаживает на пригретое Нишимурой место. Хисыновы пальцы мягко приподнимают пижамную рубашку — Ли всё знает и помнит, потому абсолютно уверен, что сливовых пятен на кимовой спине не сосчитаешь. Уж слишком много. — Может быть, тебе бы хотелось видеть что-то конкретное? Есть пожелания? — Нет, пожеланий нет. Просто нарисуй то, что тебе самому понравится, хён. — Сону ни разу не пожалеет, если скажет, что доверяет свою спину самому старшему, ведь он понимает, что плохого ему не сделают. Как только Хисын окончательно поднимает рубашку, он ужасается, только вот делает это молча, дабы не спугнуть Кима. Вся его спина усеяна крупными лавандовыми пятнами, забавно желтеющими со временем и чуть краснеющие по краям, наливаясь приторным вареньем. Ли тут же оглядывается в надежде найти виновников этого безобразия, только вот ни один хвост белой мантии не мелькает перед глазами, а чужое присутствие не ощущается. Хисын обязательно поговорит с ними позже, а пока лишь обращает внимание на мазь, что уже лежит на его кровати, и ручку, пригретую к пальцам. Он принимается творить, прекрасно понимая, сколько времени на это уйдет и как будет тяжело обходить особенно болючие места. Металлический стержень мягко впивается в кожу и принимается выводить плывущие линии, набирая на небольшой шарик много-много чернил. Сону, конечно, всё-всё чувствует, только не в больном ключе — он просто ощущается, как по спине порхает ручка и рисует что-то невообразимо красивое. Улыбнувшись, Хисын рисует первые пару лепестков ромашки и мягко обрисовывает кривоватым кругом ту область, что уже успела пожелтеть — серединка цветка, чуть заштрихованная для правдоподобности. Следующие лепестки появляются быстрее, а после и тянется осторожный стебель, растущий куда-то ниже, к пояснице, кажется. Наверное, Хисын решил создать большую-большую картину, которая совсем не будет радовать глаз (её попросту не видно, пока в зеркало не глянешь) и которая не продюжит большой промежуток времени. Но только вот это всё не так важно! У Сону эта картина будет ровным потоком мыслей плыть в голове перед сном, когда все глобальные проблемы будут обдуманны. Там, где заканчивается стебель, расцветают громадные отчего-то кленовые листья, а после тянется ещё один росток — только вот теперь он не ромашковый, а лавандовый. Весь небольшой сад будет по-прежнему черничным, даже если Хисыну вздумается нарисовать крупную ягоду клубники и крошечные ягодки красной смородины — ничего не изменится. Впрочем, Хисыну действительно захотелось нарисовать пару ягод, цвет которых значительно отличается от цвета чернил, и, конечно, выбирает он клубнику, дабы показать, чьи волосы именно ягодного оттенка забавно кудрявятся у шеи. Сону вместе с Хи вздрагивают, когда рядом призраком появляются Чонвон и Джеюн, осторожно укладывая ручки, которыми они пользовались, в люпиновую кучку и извиняясь за то, что посмели потревожить работу хёна. Конечно, и они тихонько желают самых счастливых снов, получая в ответ то же самое от Ли и Кима, а после убегают к своим кроватям: Джеюн, прежде чем оказаться в тёплой постели и заснуть, обходит нишимурову кровать и задувает попросту горящую свечку, воском льющуюся к блюдцу, на котором стоит; Чонвон же машет Сону, как бы прощаясь на ночь вновь, даже несмотря на то, что их кровати стоят близко-близко, — можно и рукой дотянуться до друг друга. После небольшого перерыва Хисын возвращается к своей работе, стараясь не навредить молочной коже, что давно просит о помощи, только вот её должным образом никто не оказывает. После нарисованных клубник появляется одинокий люпин, гордо закрывающий собой целых четыре синяка, что ещё не успели потемнеть или пожелтеть. Далее вырисовывается крошечный подсолнух, что кроет за собой всего один расплывчатый синяк и забредает на чистую молочную кожу. У Хисына все линии ровные, стекают по спине мягко, оттого и совсем не больно — Сону совсем ничего не чувствует, кроме мягких хисыновых прикосновений и движений металлического стержня. Сону даже завидно становится, когда ещё одна ровная линия пробегает по спине, ведь его черника на коленке вышла кривоватой и забавной, хотя круги он умеет рисовать. Может быть, так проявляется кимово восхищение, кто знает. Сону и Хисын снова одновременно вздрагивают, когда рядышком появляются Сонхун, обеспокоенно заглядывающий за кимову спину, и Чонсон, укладывающий на место все те ручки, которые брал. Пак-младший прикрывает рот рукой, когда видит количество сливовых пятен на чужой коже, а после делает шаг назад (по просьбе Хи), дабы не мешать и не смущать и без того боящегося открыться Сону. Чонсон, пожелав волшебных снов, ложиться на свою кровать и прячет мордочку под одеялом тогда, когда свет резко выключается, а выключатели сами по себе валятся вниз. Часы показывают десятый час. Они оттого тихие и не бьют по стеклянным головам, что Ники уже некоторый промежуток времени крепко-крепко спит, а Джеюн и Чонвон лишь медленно погружаются в сон, изредка подскакивая на постелях из-за лишнего шума, создаваемого ими. Впрочем, всё это не столь важно, ведь мир спящих ребят не стоит тревожить по пустякам даже теми рассказами о них, что были чуть ранее. Сонхун же, решив не мешать хёну, усаживается напротив Сону и оборачивается, дабы убедиться в том, что не потревожил чонвонов сон. Убедившись в этом, Пак осторожно (видел, как Сону разрисовывал синяк на одном их них) хватается за кимовы колени, как бы обнимая, а после укладывает голову на них — как выходит, так и кладёт. Почему-то Сонхун сегодня похож на тесто для лепки — весь такой податливый, весь очень-очень мягкий. У Сону от такого Хуна улыбка плывёт по губам, нелепо разогревая пятнами замёрзшую душу от зябкого сквозняка, что гуляет в ванной. Осторожно поглаживая шоколадные пряди, Сону принимается пальцами выводить незамысловатые узоры на чужих висках, горячих таких, будто совсем сонных. Сонхун лепечет что-то совсем не понятное, отчего младший лишь забавляется и улыбается, не стараясь скрыть эту улыбку от спящих взглядов. Через некоторое мгновенье, когда сонхунова голова дёргается и возвращается на прежнее место, Сону велит старшему пойти в кровать и не ждать его, иначе придётся спать на твёрдом полу, сулившему лишь новые синяки и больную поясницу. Пак, конечно, его слушает и велит впредь быть осторожным со своей спиной — только вот Сону ничего обещать не мог, прекрасно понимая, что его ещё не один раз посадят в ту комнату, от которой остаются самые плохие воспоминания. Впрочем, сейчас это его совсем не заботит, ведь этим синякам порядка нескольких дней, значит, от тех мрачных дней он отошёл далеко. Поднявшись на ноги и потерев слипшиеся глаза кулаками, Сонхун желает отчего-то розовых снов (либо глянул на волосы Сону, либо заприметил один черничный бутон, что расцвет на кимовой спине) и, дойдя до своей постели, смешно заваливается и льнет к простыням ленивым пингвином. Забавный. Сону и Хисын — единственные, кто бодрствует в этом поместье и кому действительно разрешено это делать без лишних разбирательств и ругательств. Не то чтобы у них целый карман привилегий, просто хрупкие организмы не позволяют спать так, как это делают другие ребята. Хисын, тем временем, выводит осторожные линии штриховки, завершая своё творение парочкой надписей, о которых никто не узнает, пока не глянут на нагую кимову спину. И даже Сону знать не будет, пока не захочет оглядеть самого себя. Завершив всю цветочно-буквенную картину, собранную в черничный букет, Ли убирает ручку и разминает запястье, понимая, что рука наверняка не останется в стороне — будет болеть или громко-громко жаловаться на ноющее состояние. Попросив Сону задержаться на пару мгновений, Ли хватается за грушевую мазь, что успела нагреться в металлическом тюбике под чужими бёдрами, и приподнимает пижамную рубашку вновь, разглядывая то, что у него получилось. «Неплохо» — проносится где-то в голове, а хисыновы пальцы, запачканные мазью, мигом пробегаются по лавандовым позвонкам и осторожно обрисовывают наброски вновь. Чернила в кожу впиваются быстро, резко, пусть и ненадолго, потому мазь рисуночки не размазывает и не портит, обещая скрасить их лишь лоснящимся при свечах блеском. Сегодня, кажется, эти свечи работают последний раз, ведь уже пора поставить новые, которые продюжат ещё неделю. Когда каждое сливовое пятно кроется невообразимо сладкой мазью, коей пахнет очень приторно; Хисын убирает тюбик в сторону и просит подождать совсем немного и не закрывать спину тканью. Сону, конечно, не глупый, потому хёна слушает и, сказав еле различимое среди тишины «спасибо», поднимается с хисыновой кровати, предпочитая понежиться в своей, всё ещё прохладной. Хисын же очень благородный: поделился своей прохладой, без которой уснуть не может, с младшими и, кажется, даже об этом не пожалел, утирая руки о покрывало (завтра оно уже окажется в стирке; Хисын — человек чистоплотный). … Всего лишь двое тихонечко шуршат, разнося по комнате приятную атмосферу, что обычно создается всеми ребятами: Хисын поправляет одеяло, выбившееся из пододеяльника прошлой ночью, и правит простыни, съехавшие куда-то вниз, где ранее сидел Сонхун; Сону же поправляет рубашку, всё же прилипшую к грушевой мази, и задувает свою свечу, что окончательно опала к фарфоровому блюдцу, уронив сгоревший фитиль. Когда мрачноватая тишина покрывает большую спальню окончательно, Хисын задувает и своё пламя, мягко отгоняя весь пепельный дым, летящий по сквозящим просторам, от кроватей младших, и окончательно ложится на постель. Проходит всего парочка мгновений, которые и Ли, и Ким успели провести, как вдруг слышится шорох, устроенный старшим из-за неудобного положения. — Сону-я, — шёпотом зовёт младшего Хисын, поправляя одеяло у груди. Сону, конечно, оборачивается к хёну, задавая молчаливый вопрос о том, что случилось. — спокойной ночи. Опешив и приподнявшись на локтях, Сону не совсем понимает, в чём загвоздка или некий подвох, ведь раньше Хи никогда не желал ему спокойной ночи лично, вот так вот окликая. Это не кажется чем-то не таким, только вот у Сону в груди что-то горячим сахаром разливается и льётся-льётся-льётся до тех пор, пока не следует боязливо-тихое: — И тебе сахарных снов, Лю-хён.