Не верь, не бойся, не проси

Поразительная наглость. Прямо-таки вопиющая. Выходя из душа, бросаю мимолётный взгляд на часы. Половина третьего ночи. Самое время лежать в кровати и видеть десятый сон. Но далеко не все в Чикаго следуют правилам хорошего тона, гласящим, что в такое время звонить незнакомым — или малознакомым — людям — не лучшая идея. Номер, отражающийся на дисплее, мне незнаком. Можно было бы списать на ошибку, но абонент настойчив. В пропущенных почти десяток звонков. Не слышал за шумом воды, а теперь не тороплюсь отвечать, наблюдая за тем, как загорается и вновь гаснет дисплей. Ещё пара провальных попыток. Тишина. У меня заблокированы звонки в мессенджерах, потому это — единственный способ связи, доступный моего невидимому потенциальному собеседнику. Взяв с прикроватной тумбочки бутылку с водой, делаю несколько глотков. Бросаю телефон на кровать. Знакомая мелодия. Снова. Ну, привет, незнакомец. Подобное рвение нужно поощрять. Оставить тебя без ответа не могу. — Закон о неприкосновенности частной жизни, — произносит, и я моментально узнаю голос. — Слышал когда-нибудь о таком? Если не слышал, я готов дать консультацию. Совершенно бесплатно. Хмыкаю, прихватывая зубами сигарету прямо из пачки и щёлкаю зажигалкой. Тот, кого я ожидал услышать меньше всего, а вместе с тем не сомневался, что однажды сумею вытащить его на открытое столкновение. Просто не предполагал, что это случится настолько быстро. Словно начал шахматную партию, продумал игру на несколько ходов вперёд, но меня стремительно загнали в угол. Это ещё не мат, но на шах вполне тянет. Видимо, не такие уж прохладные отношения связывают их с бывшим мужем. Стоило вызвать одного на откровенный разговор, как тут же появился другой. Дня не прошло — всего лишь пара часов. Бросился защищать тихого, скромного альфу от посягательств на его спокойствие. Словно папуля, оберегающий своё чадо. — Какая честь, — тяну, глубоко затягиваясь. — До меня снизошла сама Королева! Кто бы мог подумать? Не торопится отбивать подачу, отпуская очередную колкость, а затем ожидая подобного от меня. Теряется? Не знает, что сказать? Неужели рассказы о сволочной натуре действительно преувеличены? Неужели там от сучки, которую так и тянет осаживать раз за разом, только ядовитая улыбка, а всё остальное — не более, чем игра воображения, дорисовывающего определённые детали? Нежный цветочек, который нужно оберегать от каждого, даже минимального порыва ветра? Трепетная натура? Едва ли. Будь он таким, его карьера давно приказала бы долго жить. Завершилась бы, не начавшись. В сфере, в которой он вращается, неженки не выживают, их затаптывают за считанные мгновения, а он не похож на того, по кому неоднократно прошлись, и об кого множество раз вытерли ноги. — А разве ты не этого добивался? — нарушает затянувшееся молчание. — Ты даже смутно не представляешь, чего я добиваюсь. Слышу характерный щелчок. Похоже, не только я в столь поздний час травлю себя никотином. Слышу выдох. Тоже характерный. Затягивается. Выпускает струю дыма. Кажется, если бы я находился рядом, он не упустил бы возможности выдохнуть прямо в лицо. Насладиться произведённым эффектом. Пройти по канату над пропастью. Посмотреть, как далеко я позволю ему зайти в этой игре. — Так расскажи. — Прямо сейчас? — Почему нет? — Не то время. Не то место. — Могу предложить иной вариант. — Какой? — Приезжай ко мне. Нам есть, о чём поболтать, пёсик. Последние слово-обращение максимально насмешливое. Стремление подчеркнуть некую пропасть, существующую между нами. Если он — его королевское Высочество — по прихоти родителей, решивших дать ему такое имя, то я всего лишь собачка, прислуживающая криминальному королю этого города. Паршивая псина, которую удерживают на цепи большую часть времени, до тех пор, пока Митчелл не придёт к заключению, что городу необходима очередная чистка. До тех пор, пока кто-нибудь, наивный до глупости и до неё же амбициозный не придёт к мысли, что власть Тозиера слишком велика, и от его пирога стоит отхватить пару кусков. А то и больше. До тех пор, пока какая-нибудь птичка не принесёт ему тёмные новости, разбираться с которыми тоже приходится мне. Ответа не дожидается. Сбрасывает. Адрес свой при этом не называет. Намёк, который сложно не понять. Догадался, что я копал под него. Догадался, что его местонахождение не является для меня секретом. И дал понять, что не боится подобных проверок. Будто напоказ выставил свою осведомлённость. Тот, кому нечего скрывать, не станет избегать откровенных разговоров. Согласится на них с лёгкостью. Не станет прятаться за обезличенным телефонным общением, предпочтёт смотреть в глаза своему собеседнику. Я действительно знаю, где он живёт. Квин Морган не из тех, кто станет ютиться в жутких коморках, в которых бытовые трудности — синоним к проживанию. Не из тех, кто будет прятать собственное благосостояние. Известно, что его дела идут в гору. Известно, что гонорары его весьма высоки и прямо пропорциональны результатам, которых ему довелось добиться. Известно, что его квартира расположена не где-нибудь, а в Линкольн парке. Самый центр города, самый дорогой район. В то время, как бывший муж ныкается где-то по окраинам, Квин начинает утро с любования красотами озера Мичиган и роскошного парка, раскинувшегося прямо под окнами его дома. Нас разделяет всего пятнадцать минут езды. И лишь оказавшись рядом с его домом, ловлю себя на мысли, что предложение могло быть насмешкой. Проверкой. Прибежит ли преданная псина Тозиера на зов, или останется мирно дремать на своём коврике? Он вполне может наблюдать за мной и сейчас. Не факт, что многое увидит в темноте, но... Быть может, меня даже к лифту не пропустят, а я не стану настаивать, доказывая, будто мне назначили встречу и попасть на неё жизненно необходимо. Развернусь и уйду, а потом сделаю вид, будто не приезжал вовсе, потому что не в моих правилах — бежать на чей-то зов по первому щелчку пальцев. Даже если это зов Митчелла. Что тогда говорить о посторонних? Навязчивая мысль, от которой хочется избавиться, но которая никуда исчезать не торопится. Этой ночью я нарушаю собственное правило, срываясь с места на раз-два. При том, что мне даже адрес назвать не удосужились. Меня не останавливают, не указывают на дверь, а пропускают и я поднимаюсь в лифте на нужный этаж. Смутно представляю наш разговор, но сомнений нет. Не мнусь на пороге, не пытаюсь тянуть время, откладывая неизбежное. Слышу трель звонка, разносящегося в квартире. Слышу шаги. Слышу, как открывается дверь и окидываю своего визави равнодушным взглядом. Никаких строгих костюмов, никаких уморительных пижам, которые больше подошли бы детям, но не взрослому омеге. Чёрное шёлковое кимоно. Длинное. Чуть выше щиколотки край. Пояс завязан не слишком туго — полы слегка расходятся, и взгляд непроизвольно цепляется за ногу с изящной ступнёй, за бедро, не тронутое загаром. За полное отсутствие не только пижамных штанов, но и нижнего белья. За гладкость холёной кожи. Только потом поднимаются выше. Волосы мокрые, с кончиков их капает вода. Даже на вид пряди кажутся тяжёлыми. И мне хочется прикоснуться к ним, чтобы проверить, насколько правдиво визуальное впечатление, но запрещаю себе даже думать об этом. Запрещаю думать обо всём. О его волосах, о молочно-белой коже, о родинках на шее и над ключицей. О губах, что сейчас приоткрыты, и это выглядит почти, как кадр из порно. Сука. Навязчивое слово-ассоциация. Хочется сотни раз его повторить. Потому что, если суку назвать сукой, это не оскорбление ни разу. Это банальная констатация факта. Кончики пальцев будто огнём жжёт. Хочется протянуть руку, рывком это чёртово кимоно с него сорвать, разодрать ткань на мелкие клочки, сжечь, чтобы он от меня отступал и ничем не мог прикрыться. Не сомневаюсь, что знает прекрасно, как в этом барахле выглядит. Знает, какие эмоции у других вызывает. Знает и всё равно провоцирует. Сам меня к себе зовёт, а потом встречать выходит, едва прикрывшись паршивой тряпкой, от мыслей о которой меня практически начинает трясти. От вида, который передо мной открывается. Ёбаная блядь с замашками особы королевской крови. Вернее, не ёбаная. Но как будто бы отчаянно на это напрашивающаяся. Не могу не цепляться за его внешность. Не Харлин, что вечно наглухо закрытым и застёгнутым на все пуговицы был. Вообще ни разу не он. Но кроет. От внешней схожести. От того, что в глубине души как будто бы давно похороненные воспоминания просыпаются. И если Харлина я боялся сломать и испачкать, то этого не жаль. Этот сам к грязи тянется. Не могу не думать о запахе, что сейчас в разы ярче, нежели прежде. Он как будто гуще, насыщеннее, концентрация в разы сильнее. Те самые специи и красные ягоды, с доминирующей вишней. Кажется, будто между языком и нёбом зажата ягода, и её кисловатый сок растекается, заполняя собой ротовую полость. Не только вишня. Целый букет, но она — самая отчётливая. В прошлую встречу запах тоже был ярким, но не настолько. И этот блядский аромат тоже с ума сводит, пробуждая во мне мрачные, тёмные желания. Разжигая безграничную похоть. Квин, похоже, без труда понимает направление моих мыслей. Усмехается. Отводит от лица влажные волосы. Скалывает их японскими заколками-спицами. — Подавители, — произносит. — Не те, что полностью его убирают. Те, что приглушают. — Он может быть ещё ярче? — Нет, это максимум. К лучшему. Будь он ярче, я бы не удержался. Меня бы разъебало и размазало. Будь он ещё ярче, ещё насыщеннее, пространство действительно наполнилось бы треском рвущейся ткани. Потому что меня и так ведёт. Перед глазами всё алым маревом затягивает. Удивительное создание. Уникальное. Эмоции, с ним связанные, ни с чем не сравнимы. И дохуя противоречивые. Настолько, что черепную коробку изнутри разрывает, а по стенкам её ошмётки мозга растекаются. Отходит в сторону, освобождая дорогу, позволяя зайти в квартиру. Сдержанно. Выверенно. Почти аскетично. Гостиная во многом походит на гостиную дома, экскурсию по которому для меня провёл Артертон. Барная стойка, разделяющая помещение. Две чашки из хрупкого фарфора. Чай с цветами, плавающими на поверхности. Несколько высоких барных стульев. Множество самых разнообразных бокалов. Коллекция. Винные, коктейльные. На любой вкус. Не спрашивая, буду ли я что-то, разливает чай по чашкам. Одну подвигает ко мне. Не прикасаюсь к подношению. Хмыкает. Отпивает из своей чашки. — Боишься? — Чего бы мне бояться в твоём присутствии? — А вдруг отравлю? Вдруг соперника в тебе вижу и жажду место рядом с Митчеллом освободить, чтобы самому его занять? — Занимай, — бросаю. — Плакать не буду. Тянется и к моей чашке тоже. Отпивает ещё и из неё. Ставит обратно на блюдце. Без слов. Одними жестами. Пей. Не бойся. — Не стоило трогать бедняжку Артертона, — говорит, устраиваясь напротив и неотрывно глядя мне в глаза. — Бывший муженёк едва не обделался, пока ты его расспрашивал обо мне. Он у меня натура трепетная. Ему с подобными тебе общаться противопоказано. Ни грамма сожаления или сочувствия. Насмешки — сколько угодно. — И тебе его совсем не жаль? — Мне? — переспрашивает. — Нисколько. Единственное, что меня в настоящий момент занимает, так это вопрос — какого хера ты лезешь в мою жизнь? Я с вами ещё и работать толком не начал, а вы уже в моём нижнем белье копаетесь самозабвенно. Но только кто тебе дал такое право, псинка? Не слишком ли много ты на себя берёшь? Сука. Тысячу раз, сука ты дранная. Может, в своей работе он действительно настоящий профессионал, но в общении со мной словно нарочно подбирает те слова, что лучше не произносить. То ли превосходство своё продемонстрировать пытается. Из кожи вон лезет, чтобы показать, насколько он меня выше, и насколько я — ничтожество. Не только в его глазах, но и в принципе. То ли ищет наиболее уязвимые места, а потом тычет в них раскалёнными железными прутьями. Как те придурки из приюта, что жаждали найти придел моего терпения. Нашли слишком быстро, и об этом пожалели. Алое марево, что перед глазами было, становится ярче. Из алого в ярко-красный перетекает. Мне почти хочется, чтобы он ещё что-то столь же раздражающе тупое сказал, чтобы дал повод не держать себя в руках. Чтобы вся та темнота, что во мне существует, вырвалась наружу. И он пожалел о том, что однажды решил поиграть со мной в подобные игры. Опасно. Провокационно. Намеренно произносит это уничижительное «псинка». На болевые точки давит. Напоминает о том, что я для него почти пустое место. Тот, кто в его присутствии заикается, пусть и называет другое имя. Но эта оговорка даёт ему преимущество. Некий козырь. Проверяет, где у меня предел. Как долго смогу молча глотать оскорбления. Снова тот самый надменный взгляд и не менее надменная ухмылка, которую хочется стереть с лица. Уничтожить. Ощущает своё преимущество, за ниточки дёргает. Свободный, как ветер, по собственным принципам живущий. Никому не подчиняющийся, ничьи приказы не выполняющий. Подливает топлива в медленно разгорающийся внутри меня костёр. Хочется схватить его за волосы, причинить боль, заставить зашипеть, подобно кошке, что видит опасность и пытается противника запугать. Хватаю. Но не за волосы. За ворот кимоно, что вновь расходится под моими пальцами. И чашка падает на бок, когда Квин локтем её цепляет. И чай его цветочный разливается. Перехват, и ладонь уже не шёлковую ткань сжимает. Ложится на шею. Идеально ложится. Сдавливает. Его кожа такая белая, что на ней моментально синяки проступают, стоит надавить чуть сильнее. — В самый раз, — шиплю угрожающе. — Это, ваше Высочество, на секундочку, моя работа. И если я узнаю, что ты грёбанный коп или крыса, которую в наши ряды решили подсунуть, ты у меня кровавой пеной захлебнёшься. Доходчиво объясняю? Хватка на моём запястье. Крепкая. Сильная. Обманчиво-хрупкие пальцы, что могут сломать мне руку, если он захочет это провернуть. Ногти вжимаются в кожу до боли. Пускают кровь. — Будь я копом, ты бы у меня давно за решёткой сгнил, — хрипит, с отвращением отталкивая ладонь от своего горла, но успеха не достигая. — Это не только твоя мечта, — говорю, равнодушно наблюдая за тем, как растекается по барной стойке почти прозрачная жидкость. — Так что становись в очередь. Странная ночь. Странный разговор. Пытается избавиться от хватки. Не получается. Держу. Знаю, что надо отпустить, но продолжаю сдавливать. Свободной рукой к заколке тянется. Будь я глупее и наивнее, пропустил бы манёвр, и, может, тонкая острая спица вошла бы в мою ладонь. Но я замечаю. И ярость наружу вырывается. И никакой сдержанности не остаётся. Дурацкие заколки, украшенные — какое совпадение! — серебряными змеями, летят на пол со звоном. Отпускаю его горло, но не дарю окончательную свободу, хватая, как ранее планировал, за волосы. Резко их на кулак наматываю, ближе к себе притягивая. Внимательно каждую деталь внешности под ярким электрическим светом разглядывая. Ебучее кимоно, что ничего не скрывает, но подчёркивает, частично соскальзывает с плеч, обнажая и их, и ключицы. К которым прикоснуться хочется. Попробовать. Облизать. Узнать вкус его кожи. Прикусить до выступающих капель крови. Кровь за кровь, ваше Высочество. Ты уже ощутил вкус моей, а я попробую твою. На коже действительно синяки проступают, и он морщится чуть заметно. Царапины на моём запястье чешутся. Ядовитые когти. Острые. — Коллеги меня предупреждали. Говорили, что правая рука Тозиера — конченный беспринципный ублюдок, для которого убивать так же естественно, как дышать, — говорит, глядя на меня сквозь завесу растрёпанных волос. — Не поверил? Может, сейчас самое время отказаться от своих тщеславных планов и выбрать кого попроще, а от сотрудничества с нами отказаться? Усмехается дерзко, с вызовом. — Я не сказал, что мне страшно, псинка. Я, знаешь ли, обожаю ублюдков всех мастей. Они меня заводят, как и опасность. А ещё... — Ещё? — повторяю эхом. — А ещё я знаю... — делает выразительную паузу. — Любую собаку можно приручить, Ллойд. Какой бы злой она не была. Хочешь, тебя приручу? Прикосновение неожиданное. Нежное. Поразительно неуверенное и деликатное для того, кто громкими словами разбрасывается. Тыльной стороной ладони по щеке. Действительно, как ребёнок, который пытается гладить собаку, не зная о том, насколько злой она бывает. Этот знает. И он не ребёнок. Но всё равно прикасается. В глазах ни капли страха. На лице не отражается гримаса боли. Пытается из захвата вырваться, а вместо этого сам себя в ловушку загоняет, оказываясь в ходе нелепой возни на полу. Не в одиночестве. Со мной. Моим телом к барной стойке прижатый. С запозданием, но делаю то, что с момента начала встречи терзает мой разум. Пояс, что держится на честном слове, в два счёта распускается. Я слышу треск ткани, почти одержимо, на грани безумия её с него сдираю, ещё сильнее обнажая то, что мне то ли жаждали показать, предлагая, то ли демонстрировали, желая заявить, что никаких прав на это тело у меня никогда не было. И не будет. Наши взгляды пересекаются. Смотрю в его глаза, наполненные отторжением. На чуть приоткрытые и подрагивающие — не от страха, а от негодования и раздражения — губы. Дыхание тяжёлое, шумное, сбитое. Спиной в эту чёртову перегородку вжимается, сидя в самой провокационной позе, что только можно придумать. Ноги согнуты в коленях и широко расставлены. И меня снова тащит от мыслей о гладкой коже. И о том, как сильно хочется прикоснуться к ней, пусть даже это не Харлин, а какая-то взбалмошная шлюха, решившая, что сможет диктовать мне условия игры, рассыпая оскорблениями направо и налево. Я забываю о словах Митчелла. О том, что должен только наблюдать, но не трогать. Потому что в этот момент блядский запах действительно сводит меня с ума. Как будто снова меняется. Мозги туманит. И я веду ладонью по белому, как снег, бедру. По внутренней его стороне. Квин хочет сдвинуть ноги, но не успевает, потому что я вклиниваюсь между его разведённых бёдер. Я знаю этот запах. Это не просто природный аромат. Это запах возбуждённого омеги. До чёртиков возбуждённого. Того, кто сам себя не помнит, настолько жаждет на чужой хуй запрыгнуть. Шёлковая ткань под его задницей влажная. И сам он тоже мокрый, горячий, дрожащий от возбуждения, которое явно в его планы не входило. — Разве по канону Королева не должна быть девственной до встречи со своим истинным королём? — выдыхаю ему в висок. Пальцы проходятся между ягодиц, собирая густую тёплую смазку, но не проталкиваясь внутрь. Иллюзия независимости, иллюзия незаинтересованности. Словно меня не кроет сейчас от желания, словно мне наплевать на него совершенно, и все мои действия — отсылка к прошлому, напоминание о том, как в тюремных застенках зарвавшихся блядей опускали, играя с их телами, топя в презрении и унижении, заставляя ложиться под тех, кого они ненавидели до одури. И дико хотелось бы верить, что для меня подобный расклад — реальность. Что мне действительно поебать на его чувства и ощущения. Что все мои действия — всего лишь стремление унизить, уничтожить и морально раздавить, доказав, что я, может, и псина, но он ничем не лучше. Просто шлюшка, взять которую может любой желающий. А при таком раскладе нехуй корчить из себя нечто аристократичное и возвышенное. Но правда в том, что мои ощущения иного толка, и унижать его не хочется, а вот доставить детке удовольствие, насладившись его эмоциями и откровенно-порнушными стонами — сколько угодно. Я бы, блядь, жизнь отдал за то, чтобы с ним сейчас переспать. За то, чтобы натянуть его на свой член и не по ебалу за это получить, не очередными царапинами оказаться отмеченным, а услышать своё имя, слетающим с его губ, оказаться в объятиях, почувствовать только желание, не разбавленное ненавистью, отторжением и страхом, внезапно проявившимся. Капризная принцесска, возомнившая, что его гонор способен кого-то напугать, но знатно обломавшаяся при столкновении с реальной опасностью. Он гортанно стонет, запрокидывая голову, прижимаясь затылком к перегородке, стискивая ладонь на моём плече. И от этого стона пространство вокруг меня разлетается на сотни тысяч осколков, одновременно впивающихся в мозг. Вскидывает бёдра, желая насадиться на пальцы, но я не собираюсь его трахать. Даже если то, что сейчас между нами происходит, заводит меня не меньше, чем его. — Что-то пошло не так, да? — Мразь, — единственное, на что его хватает. Хочет отвернуться. Но моя ладонь уже привычно ложится на шею, фиксируя, не позволяя реализовать задуманное. Пристальные взгляды. Никто из нас не закрывает глаз, продолжаем прожигать друг в друге дыры. Влажно поблёскивающие от смазки пальцы уверенно касаются губ. Не гладят, прося. Жёстко проталкиваются внутрь. И он не противится. Он лижет. Он посасывает их. Прикусывает, стискивая в пальцах своё проклятое кимоно. Вернее, то, что от него осталось. Делает всё то, что делал в моей недавней фантазии. Но его реальные эмоции... Они другие. Они ярче. Они слаще. Они вкуснее. Их хочется на вкус попробовать. И он — другой. Ещё развратнее, ещё соблазнительнее, ещё совершеннее. Настолько, что у меня почти не остаётся сил для сопротивления. Но нельзя. Нельзя. Именно этим словом себя осаживаю, не менее десятка раз про себя повторяя приказом. И всё равно не могу с собой совладать. К нему тянет нечеловечески, словно магнитом. Я чувствую его дыхание на своих губах. Так близко, так обжигающе горячо. Вижу, будто наяву, как он, перестав убивать меня взглядом, прихватывает полы моего пиджака нереально красивыми пальцами, окончательно уничтожая расстояние, нас разделяющее, и своими порочными губами, с которых яд сочится и капает, прижимается к моим. Губы, которые так хочется ощутить на своём члене, о чём откровенно говорю, удостаиваясь очередного презрительного взгляда, будто не отсосать мне предложил, а из окна добровольно сигануть. Губы, которые манят к себе, и я пялюсь на них, как зачарованный, представляя, как они с моими соприкасаются, и Морган не шипит, не кусается, а действительно отдаётся на милость победителя этой схватки. Просто отдаётся. Победителю. Мне. Как ни крути, а назвать победителем его никак не получится. Нельзя. Слово, что звучит в сознании хлёстко и больно. Обжигает, будто жестокая плеть. Нельзя! И я усилием воли заставляю себя уйти. Не остаться рядом с ним. Не пойти на поводу у своих инстинктов. Просто подняться и уйти, унося с собой кусок чёрного шёлка, как доказательство первой победы. Покидаю его квартиру, но вместо того, чтобы сразу уехать, застываю на месте, прислонившись спиной к двери, вжимаясь в неё лопатками, поднося к лицу свой трофей. Вдыхая с жадностью, ощущая, как внутри просыпается голодное чудовище, мечтающее получить этого омегу любой ценой. Как бы дорого не пришлось заплатить. Даже ценой собственной жизни. Нереальный аромат, слаще и желаннее которого в моей жизни не было. Аромат, что буквально затапливает мои лёгкие. Аромат, убивающий во мне личность, оставляющий лишь голые инстинкты и желание сделать Моргана своим. Королевская сладкая сука, которую хочется уложить в постель и овладеть ею прямо сейчас, окутав, практически заклеймив своим запахом, словно шлейфом дорогих духов, которую отчаянно хочется пометить, вонзив клыки ему в загривок. Королевская сладкая сука, которая явно не улетучится из моей памяти, как только переступлю порог своей квартиры, а будет преследовать во сне и наяву. Не сам он — его грёбанный образ. И фантазии, с ним связанные. Слишком сладкая. Слишком моя. Слишком сильно завладевающая моим сознанием, в котором обычно не было места ни для кого, кроме... Сейчас все мои мысли о том, как Квин облизывает и обсасывает мои пальцы. О том, как тихо стонет, вопреки своим желаниям и стремлению — хранить молчание. О том, как, оставшись в одиночестве, лижет уже свои пальцы, и медленно, мучительно медленно, сгорая в испепеляющем его огне стремительно накрывшего желания, ласкает себя. Толкается пальцами в маняще-влажное нутро, такое горячее и такое мокрое, такое жаждущее, такое податливое. Есть люди, с которыми хочется разговаривать, вести светские беседы, никогда не переходя заветную грань. Люди, очаровывающие интеллектом с первых минут знакомства. Те, с кем хочется шутить и смеяться. Те, с кем хочется дружить. А есть те, увидев кого, думаешь о том, как отчаянно хочешь видеть их под собой, и это тот самый случай, потому что эту суку хочется драть от заката и до самого утра, заставляя давиться сладкими, довольными стонами. Хочется вжиматься в его рот, прикусывая и обсасывая ядовитый язык. Хочется быть с ним, над ним, в нём, видя, как закатываются от наслаждения его глаза, как ёбаная спесь с лица стекает, будто дешёвый грим. Хочется, чтобы он был одним из тех, кто жизни своей без меня не представляет, а не тем, кто смотрит с вожделением, при этом шипит «псина», и нож в руке сжимает, приготовившись к удару. Но, кажется, он скорее убьёт меня, чем признается откровенно в том, что уже сейчас безумно хочет долбанную псину, которую так показательно презирает. * Наша игра не могла быть вечной. Рано или поздно кто-то должен был одержать победу в этом столкновении, и я никогда не сомневался, что она окажется на моей стороне. Чтобы успешно играть в кошки-мышки, нужно обладать определённым складом ума. Быть изворотливым. Быть гибким. Быть хитрым. Тебе эти качества никогда присущи не были. Для тебя, дорогуша, мир всегда делился исключительно на чёрное и белое. Радикально. Однозначно. Существование промежуточных тонов или хотя бы серого цвета ты всегда старательно отрицал. Для тебя было делом принципа — уничтожать всю ту гниль и заразу, что существует на свете. И методы достижения цели у тебя были, прямо скажем, сомнительные. Ты всегда двигался напролом, прошибая лбом стены. В этот раз всё пошло по знакомому сценарию, и не скажу, что я удивился. Скорее, был бы шокирован, примени ты иную тактику и стратегию, покажи себя с иной, незнакомой нам стороны. Но ты — это ты. А, значит, удивить чем-то не способен. Всё, что ты умеешь — лишь кричать о торжестве справедливости, и о том, что подобные мне, должны гнить за решёткой. А такие, как ты, должны избавлять мир от такой мрази, как я. Сколько лет ты пытаешься добиться цели, напомни? Год, два, три? А, может, все десять? Я бы не удивился, узнав, что наше противостояние началось ещё в колыбели. Однажды родились два хорошеньких ребёнка. Один омега, другой альфа. Но не стали закадычными друзьями, не стали, несмотря на истинность и дикое притяжение между ними парой, а вот верными врагами... Это — да, это — сколько угодно. Потому что один из них был борцом за добро и справедливость, а второй — порождением темноты. По закону притяжения противоположностей мы должны были, непременно, сойтись. Однако, не сложилось. Ведь давно известно, что закон притяжения противоположностей работает только в сказках. В реальности должны быть какие-то точки пересечения, иначе общего языка не найти. Твои блядские принципы всегда стояли между нами. Наше противостояние, словно танец. Тот, что на лезвие ножа. Каждый раз мы выходим из столкновения с потерями. И с каждым разом они становятся всё более серьёзными. Когда-нибудь это, несомненно, прекратится. В тот момент, когда игра надоест одному из нас. Когда мы поймём, что больше так продолжаться не может, и победитель должен быть только один. Тогда чья-то жизнь оборвётся, и я не обещаю быть милосердным, ведь ты никогда меня не жалел. Помнишь, что ты обещал в одну из первых наших встреч? Ты сказал, что, если у тебя будет возможность, ты вырвешь моё чёрное сердце из груди. А потом положишь на бархатную подушечку, упакуешь по всем правилам и отправишь тому, кто стоит за моей спиной. Чтобы он знал: он не всесилен. Если тебе удалось меня уничтожить, его власть пошатнулась. И тогда я ответил, что сделаю то же самое с тобой, но никому не отдам твоё сердце. Оно должно принадлежать только мне, а потому я сохраню его на память. И если ты думаешь, что это была шутка, ты ошибаешься. Я никогда не шучу. Особенно — такими вещами. Мы оба знаем, что творится вокруг. Оба прекрасно понимаем, что силами одного энтузиаста систему не поменять, а зло не остановить. Потому что тех, кто будет на его стороне, всегда предостаточно. Даже среди тех, кого ты считаешь своими друзьями и единомышленниками. Веришь в мифическую справедливость, в то время как они — у тебя за спиной — пожимают руки твоим врагам и скрепляют клятвы кровью. Кровью твоих друзей и приятелей. Таких же наивных, как и ты. По венам города струится риплекс. Белое золото секретных лабораторий, обещающее тому, кто им владеет, мировое господство. А тем, кто его примет, бесконечное блаженство. Растекается не только по улицам Чикаго, но и далеко за его пределами. Ежедневно создатели риплекса трудятся над усовершенствованием формулы, а те, кого ты так ненавидишь, не жалеют сил и средств на разработку этого совершенного оружия. Вирус нового поколения, которым однажды заразится огромное количество людей. Их уже достаточно. Тех, кто подсел. Прочно. Основательно. Тех, кто в процессе. А сколько тех, кто ещё подсядет? Слышишь этот смех, Треннт? Так смеются победители. А ты, увы, — для тебя, конечно, не для нас, — не в их числе.