Не верь, не бойся, не проси

Элитный клуб «Ригель», названный в честь одной из ярчайших звёзд. Только для своих. Посторонним вход воспрещён. Место, которое Тозиер старается особо не светить. И владельцем которого он, как несложно догадаться, является. Удивительно, что для Моргана он решает сделать исключение и приглашает именно сюда, а не в банальный ресторан, коих в Чикаго предостаточно. Сегодня вечером «Ригель» полностью в их распоряжении, для всех остальных гостей клуб закрыт. Официально — по техническим причинам. Истинные причины для всех остаются тайной, покрытой мраком. Мои осторожные попытки напомнить о том, что мы — точно мы, или только я? — хвалённому специалисту не особо доверяем, а потому по таким местам таскать не должны, разбиваются о непрошибаемость Митчелла. Он явно что-то задумал, но меня в известность ставить не торопится. У него своя игра, и пока сложно понять, насколько ходы, им совершённые, выигрышны или же, напротив, близки к провалу. Ненавижу пустые разговоры, обречённые на неуспех с самого начала, потому даже не пытаюсь настаивать на правильности своего мнения. Не собираюсь что-то доказывать. Если ты однажды влипнешь в дерьмо по самую макушку, Тозиер, то это будет на твоей совести. Твоя вина. Твоя и только твоя. Жаль только, что он не признает её даже тогда, когда всё пойдёт под откос. Начнёт с пеной у рта доказывать, что иного выхода не было вообще. А мне придётся всё это дерьмо разгребать, как и сотни раз «до». Как и тысячи раз «после», которых пока не было, но которые уже маячат в перспективе. Завтрашний день, как точка отсчёта. Начало новой жизни. Чистая страница, с которой он начинает писать новую, потрясающую историю. Иногда Митчелл бывает чертовски пафосен в своих речах, и это то, что меня, в большинстве случаев, отталкивает. Я не люблю пустые слова. Напрасная трата времени. Бестолковое занятие. Попытка пустить пыль в глаза. Давно известно, что реальные поступки имеют вес гораздо больший, нежели сладкие речи, но многие до сих пор любят ушами. И касается это не только омег. Альфам подобная глупость тоже не чужда. Правда, не до конца уверен, что добиться народной любви исключительно сладкими речами реально. Но... Разве не для того Митчелл нанял себе помощника? Пусть Морган заботится о создании образа лучшего губернатора из всех, что когда-либо видел наш штат. Пусть помогает ему в составлении программ, даёт напутствие перед дебатами в прямом эфире, советует, что нужно говорить в присутствии посторонних, а о чём лучше умолчать. Пусть отрабатывает каждый цент, в него вложенный. В конце концов, свою предоплату он получил, как залог будущих рейтингов Митчелла. Ему заплатили за результат, а не за то, чтобы его ноги призывно раздвигались перед каждым встречным. Не хочу признавать, но меня всё ещё цепляет. Несмотря на то, что с момента памятной встречи прошло несколько дней, окончательно выбросить из головы мысли о нём не получается. Два образа тесно переплетаются между собой. И не могу сказать, какой привлекает больше. Они настолько разные, что выбрать почти нереально. Харлин приходит ко мне во сне. Снова. На этот раз не пытаюсь его догнать, не протягиваю руки к призрачному силуэту. Он смотрит мне в глаза, и взгляд его наполнен холодом, постепенно превращающим и меня самого в ледяное изваяние, неспособное пошевелиться. В его взгляде сожаление и разочарование, что, впрочем, вскоре сменяются равнодушием. Он не произносит ни слова и исчезает слишком быстро. На этот раз не растворяется. Его силуэт охватывают языки пламени, и он сгорает, не оставляя после себя даже горстки пепла. Я и по имени его позвать не успеваю, настолько стремительно всё происходит. Квин Морган мне не снится. Ему и не обязательно делать это, чтобы напомнить о себе. Его образ и без того перед глазами. Не тот, что во время первой встречи сложился, где он надменный и в брендовые шмотки упакованный. Иной. Тот, что в эту злополучную ночь на сетчатке отпечатался, как будто его на ней выжгли, обрекая меня на вечные муки. Чёртово видение, от которого не избавиться просто так. Слайдами, один за другим. То, в каком виде он встречать меня выходит, делая вид, будто не стесняется нисколько. Полное отсутствие мер предосторожности. Действительно, зачем? Разве может грозить опасность омеге в присутствии представителя своего же пола? Он ведь не полоумного альфу, готового изойти на слюни и сперму от вида обнажённой коленки, к себе позвал. Он вполне может отпарировать подобным образом мои доводы, но стоит ему начать заливать нечто подобное, и я тут же с уверенностью заявлю, что не верю ни единому его слову. Сомнительная слава давно бежит впереди меня, и мои сексуальные предпочтения не являются секретом. При таком раскладе его поведение тянет либо на величайшую глупость, либо на ход в игре, понятной пока только ему одному. Вполне возможно, ему действительно не даёт покоя мысль о возможном приручении «псинки». Но есть ли смысл размениваться по мелочам, привлекая внимание пешки, если есть возможность завладеть вниманием короля? Квин совсем не глуп, потому прекрасно понимает, в чьих руках сосредоточена власть, и кому стоит уделять внимание. Не мне. Далеко не мне. В комнате полумрак, создающий какую-то поистине зловещую атмосферу. Кажется, с минуты на минуты вырвутся на свободу мрачные тени, прячущиеся по углам, и начнут свою охоту на невинных жертв. Тёмного цвета шторы впечатление это лишь усиливают. Зато территория рядом с клубом — оправдание названия — освещается прекрасно. Море фонарей, так что на парковке светло, как днём. Появление Моргана не останется незамеченным. Позвав меня сюда, Митчелл первым делом жаждет угостить визитёра ужином. Иногда в мою голову закрадываются мысли о том, что это — его навязчивая идея. Ему всегда казалось и продолжает казаться, что моё тело слишком жилистое и худощавое для омеги. То, что меня собственное телосложение устраивает более, чем полностью, его едва ли волнует. Потому и сегодня он устраивает клоунаду, пытаясь накормить нерадивого и неподдающегося на уговоры омегу, если не с ложечки, то хотя бы со своей вилки. Есть не хочется от слова совсем. Тем более, я уже успел перекусить до встречи с ним. Сейчас отчаянно хочется курить, а ещё — вишнёвого сока. Насыщенного такого, концентрированного, максимально натурального. Так, чтобы язык щипало и разъедало. Но я не стану просить подать мне именно этот сок. Не хочу наталкиваться, будто на стену, на чужой насмешливый взгляд. Митчелл не тупой, никогда таким не был, потому без труда поймёт, почему меня вдруг потянуло на эти ягоды. И кто тому виной. Курить, впрочем, никто не запрещает. Потому, подпалив сигарету и прихватив стакан с водой, подхожу к окну. Смотрю пристально вдаль, одновременно ожидая появление Моргана и вместе с тем надеясь, что он не станет спешить с визитом. Впрочем, вряд ли. Он не из тех, кто откажется от тщеславных мыслей только потому, что его такого гордого и неприступного — как будто бы — едва не выебали, словно дешёвую блядь. Не скрою, остановиться было непросто. Ненависть, горевшая в его глазах, и тело, умолявшее о ласке, заводили так, что ни одному омеге, побывавшему в моей постели прежде, и не снилось. Мне хотелось продолжить. Хотелось вновь намотать его волосы на кулак, развернуть спиной к себе, вцепиться зубами в загривок, заставив зайтись в крике. Вставить ему хотелось до звёзд перед глазами. Но, сделай я это, ни капли бы самоуважения во мне не осталось. Слишком легко повёлся, легко поддался. Бросился, словно бродячий пёс на аппетитный кусок мяса, что перед глазами замаячил. Не сомневаюсь, меня снова назвали бы собакой, снова посмеялись, снова одурачили, а быть идиотом в чужих глазах — такое себе удовольствие. Сомнительное. И это точно не мой фетиш. Уединение не может длиться долго. Знакомые прикосновения, от которых иногда потряхивает. Ненавижу, когда он так делает. Но ебал он моё мнение так же, как я время от времени трахаю его самого. Митчелл думает, наверное, что я не слышу, как он ко мне подкрадывается. Не знаю, что он замышляет, но для меня каждое его движение, словно заранее прописанное действия в инструкции, что лежит прямо перед глазами. С точностью до сотых секунды разложенное. Знаю, когда он очутится рядом, когда его руки окажутся у меня на животе, обвивая и притягивая ближе, когда горячее дыхание коснётся шеи, а затем сменится не менее обжигающим прикосновением губ. Подавляющее большинство омег этого города отдало бы всё, что у них есть, за возможность оказаться на моём месте, став объектом пристального внимания, но ирония судьбы делает своё дело. И именно мне достаётся внимание того человека, который мне не слишком интересен, но нужен, потому что знает обо мне слишком много, и слишком цепко держит мою жизнь в руках. Мы с ним крепко связаны. По рукам и ногам. Начни топить одного, и второй тоже пойдёт на дно. Как сиамские близнецы, разделить которых в детстве не представилось возможности, а потому они выросли сросшимися. Единичным прикосновением не ограничивается. Оставляет несколько поцелуев. Невесомых практически. — Что за телячьи нежности? — Мне кажется, сейчас они совсем не лишние. — Тебе действительно кажется. — Гил? — М? — Что-то случилось? — С чего ты взял? — Выглядишь озадаченным, — произносит, продолжая удерживать в своих объятиях. — С тобой подобное нечасто случается, потому и интересуюсь. — Всё в норме, Митч, — повторяю упрямо. — Просто плохо спал. Бывает. — Лже-е-е-ц, — выдыхает мне на ухо, намеренно растягивая буквы. — Но не стану же я насильно вытаскивать из тебя признания. Если не хочешь говорить сейчас, может быть... — Просто. Плохо. Спал. Повторяю с расстановкой. Делаю акцент на каждом слове. Будто не Митчелла в этом убеждаю, а самого себя. Пытаюсь поверить, что причина моей задумчивости — дурной сон, а не высокомерная сука, решившая, что она за счёт своей привлекательности и манящего запаха сможет пройтись по головам, утопить всех неугодных и стать во главе не то, что одного отдельно взятого штата, но и всего мира. Митчелл хмыкает многозначительно. Не поверил. Значит, однажды обязательно вернётся к этому разговору, продолжит расспросы, в надежде, что перестану упираться, и ему удастся расколоть меня за считанные секунды. Для такого человека, как он, весьма наивное суждение. Но пусть рискнёт. Запретить ему не в состоянии, не буду и пытаться. В конце концов, звери, загнанные в угол клетки, далеко не всегда мочатся от страха, покорно принимая свою незавидную участь и смерть. Иногда они находят в себе силы, чтобы оказать сопротивление, и бросаются на тех, кто так старательно прижимает их к стенке. Людям не обязательно прибегать к радикальным способам. Особенно, если давление, на них оказываемое, не физическое, а психологическое. Я смогу отыскать нужные слова, смогу отвести от себя подозрения. Но ни за что не позволю Митчеллу чувствовать себя победителем, сумевшим продавить и переиграть меня. Просто не имею на это права. Потому что знаю Митчелла, как свои пять пальцев. Стоит ему однажды почувствовать мою слабину, стоит понять, что я в чём-то прогнулся и подчинился, и он станет действовать в разы настойчивее, уничтожая мою независимость, за которую столько лет приходилось бороться. От необходимости раздражающего разговора меня спасает тот, о ком думать хочется меньше всего. Вместе с тем, тот — мысли о ком настойчиво лезут в голову. С этого наблюдательного поста парковка «Ригеля», как на ладони. Видно всех и каждого. Кто приезжает. Кто покидает стоянку. Знакомый уже автомобиль. Знакомый омега, которого мне довелось увидеть в иной ипостаси, доступной не всем. Он выходит из машины. Сегодня никакого неформального стиля нет и в помине. Никакого блядского кимоно — тем более. Строгий костюм и волосы собраны в низкий хвост. Волосок к волоску. Лишь пара прядей навыпуск, обрамляя лицо. Посмотришь на такого и не поверишь, что он может устраивать дефиле в полуобнажённом виде перед едва знакомым человеком. Ещё меньше верится в то, что он может так отчаянно от едва знакомого человека растекаться. Тем более от омеги. Впрочем, кто ищет, тот всегда найдёт. А я ищу, потому довольно скоро узнаю обо всех его любовных похождениях, и о том, как этот мистер показное целомудрие в компании двух альф отжигал, и о том, как с омегой спутался. С омегой, который его, спустя время, очень некрасиво кинул. А Морган после — кинул его, разрушив чужой брак своими фокусами. Та ещё сука. Показательно сдержанная, но способная на фееричную подлость, которой от него, такого показательно правильного, не ждёшь. Очень в его стиле — держать рот на замке, но с помощью взгляда передавать всю гамму своих сумасшедших чувств. Ненависть, отторжение и... невероятное желание, когда хочешь, чтобы тебя взяли прямо здесь и сейчас. Грубо. Почти небрежно. Как вещь. Мои мысли словно намертво привязаны к проклятому кимоно, что приказало долго жить. Кимоно, которое он больше никогда не наденет. Кимоно, которое расползается по полу в квартире Моргана чернильным океаном, в котором я — на какие-то доли секунды, тем не менее, — готов утонуть. Кимоно, которое он — уверен — для меня надевает. Ради меня. Потому что обычный махровый халат, который у любого желание напрочь отобьёт, у него тоже есть, и я это сомнительной ценности одеяние замечаю, пока в гостиную прохожу. Потому что слишком похоже на провокацию. На желание привлечь внимание и спровоцировать интерес определённого толка. Зачем ему это — другой вопрос. Но то, что он пытается, не кажется мне такой уж безумной идеей, а вот реальным положением вещей — вполне. Наверное, это событие действительно могло бы основательно выбить меня из колеи, будь я менее искушённым в подобных делах. Но в моей жизни и кровати было достаточно представителей обоего пола. И далеко не все они проигрывали Квину Моргану внешне. Несмотря на его уверенность в том, что я — оголодавшая собака, выбор у меня был всегда. Притом, огромный. И сейчас он тоже есть. А единственный козырь Моргана, которым он действительно в состоянии привлечь моё внимание — сходство с Харлином. Но и того хватит ненадолго, если некто продолжит вести себя, как паскуда, искренне веря, что его задница — драгоценный дар, за который все вокруг должны друг другу глотки перегрызать. Каким бы уникальным он себя не мнил, а чего-то особенного у него между ног наблюдать не довелось. Сходство, повторяю про себя. Тут же мысленно усмехаюсь. Как же... Слишком простое слово для такого стопроцентного совпадения внешности. Квин Морган и Харлин Бреннт словно близнецы, разлучённые в детстве. Один из которых погиб. А второй выжил. И оба попались на глаза одному и тому же человеку в разные периоды времени. И оба неосознанно влияют на его жизнь. Один однажды доказал фактом существования, что я, оказывается, не просто отмороженная разноглазая мразь, а человек, способный испытывать чувство искренней любви. Лёгкой и прекрасной, как весна. Той, что боится причинить боль и сломать, а потому остаётся в зачаточном состоянии. Второй, напротив, пытается вытащить из меня всё самое тёмное и мерзкое, не подозревая, о том, какого эффекта может добиться. И как в дальнейшем может пожалеть о том, что разбудил чудовище. Голос Тозиера возвращает к реальности. Тихий, но настойчивый шёпот у самого уха. — Встретишь? — А сам он, по-твоему, умственно-отсталый? — усмехаюсь. — Ему охрана на входе скажет, куда идти, а он возьмёт и в двух залах затеряется? — Прояви немного уважения к гостю. Вежливость лишней не будет. — Почему бы тебе самому к нему не спуститься и не провести познавательную экскурсию? — Не моего полёта птичка. — Неужели? — Прежде всего, это он на меня работает, а не я на него. Значит, и не мне за ним бегать, — заключает Митчелл. — Но своего человека к нему отправить вполне могу. — И из всех... Именно я? — Да. Так легко и беззаботно. Как будто без задней мысли совершенно. Как будто очередной намёк на безграничное доверие, мне оказанное. На деле... Не до конца понятно, что он задумал. Это Митчелл, у которого на языке всегда одно, а на уме совсем другое, иногда прямо противоположное тому, что было озвучено. Не сомневаюсь: его до сих пор не оставляет мысль о моей оговорке. О моих возможных чувствах к Харлину, вот он и сталкивает нас с Морганом лбами, желая посмотреть, к чему это способно привести. Как два химических элемента в одной пробирке смешивает, не боясь никакой реакции. Даже если экспериментальная смесь взорвётся к такому-то папочке прямо у него в руках, не подаст вида, что это стало неожиданностью. Напротив, будет топить за то, что именно на такой результат и рассчитывал. Сумасшедший учёный криминального Чикаго. А, может, просто вовсю предаётся своим фантазиям о двух омегах. Не каких-то абстрактных, а вполне определённых. Потому что внешне Морган ему максимально зашёл, и это далеко не тайна. И то, что он его Высочество жаждет в своей койке увидеть — тоже не секрет. Может, для кого-то — да, но только не для меня. — Встретишь? — повторяет вопрос. — Хорошо. Стоит ответить согласием, и объятия исчезают. Мне дарят свободу. Жаль, не форматируют перед встречей память. Было бы неплохо — стереть из неё воспоминания о недавних событиях. О собственных безрассудных поступках. И об оговорках, которые иногда — к счастью, не в этом случае, — могут стать причиной смерти. Не зря ведь принято говорить, что язык нужно держать за зубами. В коридорах царит тот же полумрак, что и в кабинете. Кто-то назвал бы его интимным, кто-то пугающим. Мне в нём на редкость уютно. Возможно, потому, что я в «Ригеле» бываю часто, и для меня этот полумрак привычен. Вычурное оформление. Винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Её сложно заметить сразу. Она скрыта от посторонних глаз. Тот, кто стоит на самом её верху, получает прекрасный обзор на первый этаж. Видит всё, что там происходит, даже в самых укромных уголках. Те, что находится внизу, зачастую даже не подозревают о том, что за ними ведётся пристальное наблюдение, потому позволяют себе много больше, чем допускают правила приличия. Ошибка номер один. Никогда нельзя полностью отпускать себя. Всегда необходимо оставлять хотя бы немного контроля, иначе придётся платить по счетам. И не всегда суммы там будут подъёмными. Охрана пропускает Моргана без проблем. Он проходит внутрь и замирает, оглядываясь по сторонам. Видимо, не совсем понимает, куда попал, что происходит, и куда подевался его эксцентричный наниматель. Вокруг лишь пустующие столики и такие же диваны. Вокруг лишь пугающий полумрак. Вокруг ни души. Вам страшно, ваше Высочество? Не говорите, что нет. Зажав в зубах зубочистку, спускаюсь медленно и бесшумно. Словно хищник, что вышел на охоту и собирается напасть на свою, не слишком расторопную жертву. Жертва, впрочем, оказывается не такой уж наивной. Чувствует опасность подсознательно. Оборачивается раньше, чем я оказываюсь у него за спиной. Ровно в тот момент, когда последнюю ступеньку преодолеваю, и к косяку плечом прислоняюсь, не переставая гонять несчастную зубочистку из одного угла рта в другой. Складываю руки на груди. Ебало максимально невозмутимое. Словно не было между нами никакой химической реакции. Словно это не мои руки чёрный шёлк раздирали на клочки. И не мои губы у его виска что-то там про королев, хранящих себя и своё целомудрие для королей, шептали. Что ж, стоит признать: не только я умею холод и безразличие во взгляде изображать. Не только я с лёгкостью отбрасываю — хотя бы внешне — определённые переживания. У него такое же равнодушное лицо. Даже ненависть и ту, похоже, похоронил. Временно. Или замаскировал. Словно не его ноги передо мной в призывном жесте раскрывались, не его пальцы цеплялись в плечо так, что синяки оставили, несмотря на несколько слоёв ткани, нас разделявших. Словно это не с его губ стоны срывались, в сравнении с которыми порнодивы отчаянно сосут, как бы двусмысленно это не звучало. Выражение лица хрестоматийное. Будто это он весь мир ебёт, а не я его. Мог. Несколько дней назад. Сейчас в это даже верится с трудом. Как будто в параллельном мире происходило. Взгляд непроизвольно цепляется за запястье. Бровь изумлённо ползёт вверх. Как интересно. Что это у нас? Неужели очередная змея? На этот раз не в волосах, не на заколке. Браслет, плотно облегающий утончённое запястье. И глаза у той змеи зелёные-зелёные, прямо, как у хозяина браслета. — Не говори, что это твоя глупая шутка, — произносит. — Не тебя я здесь рассчитывал встретить. — Думаешь, я стал бы заморачиваться ради тебя и какие-то хитрые схемы придумывать? — хмыкаю, перекусывая зубочистку и выбрасывая её. Долгий, пристальный взгляд. Как будто пытается в глубину не только глаз, но и моей души заглянуть. Тоже верит в эту чушь, гласящую, что глаза способны многое рассказать о человеке? Поразительно наивная, сентиментальная ересь. Антинаучная от первого до последнего слова. — Кто знает, — произносит философски. — Много чести. Ты для меня сейчас не более, чем работа, — бросаю равнодушно. — Всё, что от тебя требуется — стоять смирно и не дёргаться. — Пока... Что? — Пока я буду тебя обыскивать. Если и удивляется такому подходу, то молча проглатывает все свои невысказанные вопросы. На самом деле, мог бы проявить любопытство. Спросить, какого, собственно, хера. Если ему здесь настолько не доверяют и так активно подозревают, то, может, стоит поискать другого специалиста? Того, кто будет вызывать больше доверия? Но он ведь сам говорил, что трудностей не боится, и ублюдки разной степени отмороженности — его кинк. Личный сорт риплекса, от которого он не желает отказываться, наплевав на все доводы разума. Лишних вопросов не задаёт. Гордо вскинув голову, снимает с себя пиджак. Бросает шмотку прямо мне под ноги. Стриптизёр из него, прямо скажем, посредственный. Но в этом жесте и не попытка пробудить во мне сексуальное желание. Зато очередная — унизить. Собаки ведь любят хватать чужие вещи? Вот и ты подхвати, можешь прямо зубами. И на кусочки мелкие разорви, рыча и башкой из стороны в сторону мотая, как то кимоно. Это ведь тоже в вашем, собачьем, стиле. — Что-нибудь ещё снять? Или на этом закончим? — цедит насмешливо. — А у тебя уже условный рефлекс — в моём присутствии трусы терять, чтобы сушить не пришлось? — Слишком много на себя берёшь, псина. И кто из нас, псина, а, ваше Высочество? Кто сейчас, словно глупый щенок начинает зубки скалить и рычать без особого на то повода? Лаять на ветер, лишь раздраконивая меня сильнее, хотя могли тихо и мирно разойтись, если бы не твой острый язык, что гораздо уместнее смотрелся бы на чьём-нибудь члене. Потому что в этот момент твой рот оказался бы занят, и ты не болтал ерунды. Одним лишь словом загореться заставляет. И снова хочется его за горло схватить. К стене прижать. Не залаять пустословно, а прошипеть по-змеиному, что лучше бы ему язык прикусить. Или просто по ебалу прописать, чтобы понял: никто с ним шутить и в острословии соревноваться не планирует. У меня совсем иные задачи. И то, что я делаю — это не моя прихоть. Моя работа. За которую Митчелл мне бабло отстёгивает. Так же, как ему за балабольство и сомнительные стратегии продвижения. — Слишком высоко задницу свою ценишь. По факту, ничего особенного. Дырка, как дырка. Без эмоций. Без намёка на них, что бы в душе не творилось. Какие бы яркие, горячие и мокрые картинки в сознании не возникали. Как бы не потряхивало от мысли о запахе настоящем, что сейчас снова приглушён подавителем. Как бы не выкручивало наизнанку от сходства. Замахивается с вполне явным намерением. Жаждет оставить отпечаток ладони на моём лице. И снова скорость реакции подводит. Слишком долго метался, сомневался и раздумывал. Слишком. Для того, чтобы я не разгадал его манёвр. Перехватываю руку прямо над браслетом, попутно умудряясь внимательно разглядеть его. Действительно, просто украшение. В какой-то миг в голову закралось подозрение, но не самоубийца же он, чтобы сюда прийти с записывающим устройством. Тем более, знает, что для начала нужно пройти мимо меня, оставшись незамеченным. А это задача не из простых. Две змеи сходятся в немом поединке. Его серебряная и та, что на моём запястье чернилами любовно выбита. У обеих пасти открыты, у обеих клыки наружу выставлены. Если бы они ожили, если бы могли укусить противника... Но в реальности этот диванный вояка, никогда ничего тяжелее хера в руках не державший, но возомнивший себя агентом национальной безопасности, укусить меня не способен. Даже мимолётно зубами зацепить — задача повышенной сложности для него. Прижимаю его к стене. Горло не трогаю. Слишком много вопросов у Митчелла возникнет, если его Высочество начнёт постоянно с синяками щеголять. Сжимаю свободную руку на плече, лишая лёгкую добычу возможности дёргаться, как ему вздумается. Тело у Моргана явно не изнеженное, хоть сам он весь из себя холёный и ухоженный, словно с глянцевой картинки сошедший. Оно сильное, гибкое, тренированное. И мысль об этом возбуждает ещё сильнее. И ладонь стремительно скользит по его телу, оглаживая через рубашку. Как будто обыск, а на деле нихуя не он. Приходится прикусить щёку изнутри, чтобы не терять связь с реальностью, чтобы ошибок не совершать. — Руку... — хрипло, чуть сорвано. — Что? — Руку отпусти, шавка. Больно. За шавку всё-таки можно было бы и по ебалу. Спонтанно так, без предупреждения. Ребром ладони. Чтобы резко и максимально болезненно. — Слово волшебное. — На хуй пошёл. — Ошибка. У тебя ещё две попытки. — Ещё раз на хуй сходи. — Одна, блядь! — Пожалуйста. — Что пожалуйста? На хуй сходить? — Отпусти. Пожалуйста. Не прошло и года. Дошло, что нужно говорить. Отпускаю его запястье. И в тот же момент едва не давлюсь словами. Потому что рука, змеиным браслетом охваченная, ложится мне на грудь. Не двигается. Не поглаживает. Не пытается пуговицы расстегнуть и под рубашку забраться. Он просто прикасается ко мне через одежду, а кажется, будто отравляет собой пространство. Будто змея, что на его руке, оживает, и прямиком мне в сердце впивается, пока эта гадина наслаждается мимолётным моментом своей власти. — Обыск окончен? Могу быть свободен? — шёпотом ядовитым, отравленным, одурманивающим, словно из риплекс-дыма сотканным. — Иди, — отвечаю, с трудом избавляясь от наваждения. — Правда? И даже пальцы мне в задницу не засунешь? — А что, так понравилось, что на повторение напрашиваешься? — шиплю сквозь стиснутые зубы. Паскуда. Сказали ведь, иди. Вот и послушайся. Иди. Не раздражай. Не провоцируй. Не прижимайся так близко. Не шепчи, практически касаясь губами мочки уха. Хочешь своего доминантного альфу, к нему и вали. — Не распробовал, — отвечает, прихватывая пуговицу на моей рубашке. Не расстёгивает, просто тянет за неё. — У тебя такие эмоции вкусные, — шепчет, кончиком языка по шее проводя. — Мне нравятся. Продолжай так же на меня реагировать. Всегда. И снова свои действия повторяет. От основания шеи к подбородку. Резко. Как бритвой. Странно, что кровь не хлещет. Запрещённый приём. Совсем не то, чего от него ожидаешь. То, что в состояние ступора способно вогнать, если позволить себе слишком сильно поддаться влиянию сентиментальности. Если позволить себе хотя бы на мгновение забыться, пойти на поводу у эмоций и чувств, а не следовать доводам разума. А он настойчиво повторяет, что ничего особенного в его Высочестве нет. Сколько таких было до него? Сколько будет после? Внешне — других, несомненно, но от того не менее соблазнительных, не менее острых на язык, не менее раздражающих до белых глаз одним фактом своего существования. Поток размышлений прерывает телефонный звонок. Похоже, личность звонящего интересует не только меня. Жадным взглядом в экран впивается. Губы в ухмылке изгибает. Одними губами, беззвучно произносит. Но мне не нужны подсказки. И без того понимаю. «Хороший пёсик». Очередное конченое производное раздражающего прозвища, коих он уже дохуя наплодил. — Гил, всё в порядке? — голос обеспокоенный. Как будто действительно переживает. — В полном, — отвечаю, отталкиваясь от стены и отступая на шаг назад. — Он к тебе уже поднимается. — А ты? — А мне нужно немного подышать воздухом. — Гил?.. Ты уверен, что всё... — Уверен. Я. Просто. Плохо. Спал. * Пока он рядом, мне ничто не поможет и ничто не спасёт. Пока он рядом, воздух для меня автоматически отравленным становится, и легче не дышать вообще, чем вдыхать по капле стойкий аромат собственного безумия. Мне бы сейчас сбежать, оказаться на расстоянии отсюда, как можно дальше от «Ригеля», но ни одной внятной причины для спонтанного побега придумать не в состоянии, потому просто стою на улице и таращусь в ночное небо, не придумав ничего лучше. Сгорая в раздражении и бессильной злобе, которая во мне с каждой новой секундой всё сильнее разрастается. Грёбанная принцесска. Чёрт бы его побрал! Надежды на то, что сбежит он, тоже нет. Не оправдать ожидания, возложенные на него Митчеллом, не может, потому приглаживает волосы, поднимает с пола пиджак, что ещё недавно под ноги мне бросал, отряхивает его и поднимается по лестнице, никак не комментируя моё рычание и шипение во время телефонного разговора. Идёт уверенно, не сомневаясь в том, что общение с Митчеллом окажется в разы приятнее, нежели общение со мной. Там они снова друг перед другом на цырлах ходят, изображая представителей высшего общества, которые в жизни слова бранного не сказали, а чай пьют, по-идиотски отставляя мизинец в сторону. Общество, в котором нет места для таких плебеев, как я. Оказавшись на улице, не испытываю ни малейшего облегчения, а потому надолго здесь не задерживаюсь. В туалетной комнате открываю кран и выплёскиваю в лицо пригоршню холодной воды. Стекает по шее, забирается под воротник рубашки, смывая жар и воспоминания о прикосновении горячего, острого кончика языка, оставляющего пылающую вязь на коже. Сжимаю края раковины, глядя на собственное отражение. Бесит! Всё меня бесит. Я сам себя бешу за то, что так легко поддаюсь на провокации, за то, что вспыхиваю за считанные секунды, по щелчку пальцев, будто спичка, за то, что реагирую на него так остро и явно, как никогда и ни на кого до него не реагировал. За то, что позволяю на эмоции меня развести, хотя обычно, чтобы добиться от меня чего-то подобного, нужно очень постараться. Здесь же одного лишь факта существования достаточно. Не тороплюсь подниматься в импровизированный офис Тозиера. Наблюдаю за ними со стороны, через экран, на котором транслируются события, зафиксированные скрытыми камерами. Мирный разговор. Целомудренное чаепитие. Не знаю, о чём они говорят, но в действиях принцесски никакой нарочитой сексуальности, никакого вызова и ни намёка на голод определённого рода. Кажется, что он точно своего шанса не упустит, что обязательно попытается соблазнить влиятельного нанимателя, всеми правдами и неправдами привлекая его внимание, но он сидит в кресле, пьёт чай и выглядит, как человек, сосредоточенный исключительно на работе. В неё же перманентно влюблённый. О том, что можно увлекаться кем-то или чем-то, кроме работы, не знает. Даже не догадывается. Как и говорили, действительно, трудоголик до мозга костей, помешанный исключительно на достижениях в определённой области. Рядом с ним охуенный — по мнению многих — альфа, а он этого будто и не замечает вовсе. Чего не скажешь о Тозиере, заинтересованность которого даже через камеры нетрудно почувствовать. Его похоть сочится, словно яд, отравляющий всё пространство, взгляд облизывает омегу, сидящего напротив, с ног до головы. Хочется зайти в кабинет и протянуть Митчеллу платок, предложив подтереть слюни, коих он уже немало напустил, но в реальности я этого, конечно же, не сделаю. Если сделаю, Митчелл не оценит. Он не сторонник подобных шуток и подъёбок, даже если они исходят со стороны людей из ближнего круга. Есть определённые рамки и пределы допустимого, которые не стоит пересекать. Я знаю правила игры. Я их принимаю. Я им следую. — У Митчелла новая соска? — голос охранника вырывает из состояния прострации. — Что, блядь? — хмурюсь, не сразу поняв, о чём меня спрашивают. Указывает на монитор, к которому мой взгляд намертво, кажется, прилип. На принцесску, в очередной раз устроившую чайную церемонию. Сюда бы вместо его идеального костюма и зализанных волос иное облачение. Сюда бы кимоно и те самые заколки с серебряными змеями. Одеяние — триггер, что прочно ассоциируется с визитом к нему домой. С той волной слабо поддающегося контролю безумия, которым накрывает рядом с Квином. — Он, — охотно поясняют. — Новая прошмандовка Митчелла? Красивая сучка. Я бы такого... Не сомневаюсь в правдивости сказанного. Грязные фантазии, что практически на вкус ощутимы. Видно, как загораются глаза, как наяву представляет то, о чём говорит. Как мысленно Моргана на этом столе раскладывает, мечтая о том, как натянет его на свой член, а тот и сопротивляться особо не будет, только пищать от восторга. Не такая уж редкость. Омеги, работающие в «Ригеле», вполне способны на такие трюки. С виду дорогие бляди, которым палец в рот не клади — по локоть откусят, а на деле реальные прошмандовки, готовые ноги раздвинуть почти под каждым встречным. И не обязательно за деньги. Часть их отдаётся и просто так, из любви к искусству. Ладонь сжимается на чужом горле раньше, чем осознаю, что именно делаю. Раньше, чем включается способность здраво мыслить. Не просто прихватываю за ткань, а сжимаю до хруста, едва удерживаясь от того, чтобы не сломать шею своему визави. Мёртвая хватка Гиллиана Ллойда, о которой наслышаны многие, но сталкиваться с которой и на себе испытывать довелось лишь отдельным личностям. Уроки Хэнка, научившего голыми руками и за считанные мгновения шеи противникам сворачивать. Молниеносный бросок, к которому Том точно не был готов, а потому и блокировать этот выпад не успевает. Хрипит, задыхается, пытается ладонь мою от своей шеи оторвать, но только хуже себе делает. Оставляет кровавые полосы на моей ладони, в то время как мои ногти рвут кожу на его шее. Влажность крови под пальцами, алая кайма под ногтями. — Даже думать о нём забудь, уёбок, — шиплю, склонившись близко-близко, и коленом на кресло, между его разведённых ног опираясь. — Этот омега — не очередная блядь из «Ригеля», что будет приходить к тебе и от скуки сосать в свободное время. Это моя собственность, и, если я хоть раз замечу... Пеняй на себя, Том. — Ёбнутая ты псина, Гил, — шипит, когда хватка на горле ослабевает. — Совсем, что ли, рехнулся? Саркастичная ухмылка расчерчивает моё лицо. — Защищаю территорию. Не люблю, когда покушаются на то, что мне принадлежит. С показной заботой поправляю воротничок на его рабочей униформе, словно заботливый папочка, собирающий любимого ребёнка в школу и заботящийся о том, чтобы отпрыск выглядел максимально презентабельно. — Помни, что я тебе сказал, — шепчу на ухо, склонившись непозволительно близко. — Его нельзя, Томми. Нельзя. Усвоил? — Да. — Повтори. — Его нельзя. Колено, находившееся в опасной близости от чужого паха, исчезает. И пальцы больше не порхают по шее, не царапают, не сжимают, не оставляют синяки. — Умница. Хорошей смены. Длительное отсутствие явно не останется незамеченным, потому приказываю себе мысленно собраться, оторваться от созерцания и подняться обратно в кабинет. Хотя, сейчас это то, чего мне меньше всего на свете хочется. Потому что там воздух отравлен не частично. Там он отравлен полностью, от первой до последней микрочастицы. Там всё пропитано вишней и пряностями. Там нужно окна настежь распахнуть, как только переступлю порог, чтобы не задохнуться, чтобы не утонуть в этом аромате, не повестись на него снова и не начать сыпать ошибками так, словно я пубертатный озабоченный еблан, а не омега, разменявший четвёртый десяток. Хочется, чтобы время замедлилось, а лучше — вовсе остановилось. Чтобы ступеньки под моими ногами стали бесконечными, и я поднимался по ним вечность, не видя ни конца, ни края. Чтобы, оказавшись у двери, столкнулся нос к носу с Морганом, а он презрительно-елейным тоном сообщил, что уже уходит, и провожать его не обязательно, справится без посторонней помощи. Он не тупой. Помнит, где именно находится выход. Однако, лестница заканчивается слишком быстро, равно, как и коридор, пересечь который удаётся за считанные секунды. Знакомая дверь, сотни и тысячи раз передо мной открывавшаяся, но никогда преодоление последнего рубежа не было настолько сложным, настолько мучительным. Никогда меня не швыряло из крайности в крайность. Никогда я не отстаивал чужую честь и не сыпал ошибками, как сегодня. Оговорка, что сама собой с губ слетает, что крутится на языке, и его бы прикусить, но не получается вовремя это сделать, а после — уже бессмысленно практически. Если сказал «А», не стоит идти на попятный. Стоит сказать тогда и «Б», окончательно смиряясь с мыслью о том, что в голове, в сознании уже сейчас укореняется уверенность в том, что Морган мой. С потрохами. Хотя, в реальности ничего подобного даже и близко нет. Тяну дверь на себя, и она чертовски тяжёлой кажется. Как будто не просто дверь открываю, а разгружаю вагоны. Звук, с которым она распахивается, слишком громкий. Оба взгляда разом ко мне устремлёнными оказываются. И если к одному из них я давно привык, то второй словно продирает во мне что-то. Прошивает насквозь автоматной очередью. Невидимые руки на горле сжимаются, в точности, как мои собственные недавно по горлу Томаса гуляли. И запах крови почти ощутим, и влажность солёно-железная на подушечках пальцев расплывается. — Не обращайте на меня внимания, — бросаю, стараясь никак свои эмоции не выдавать. — Тебе лучше? Митчелл со своей заботой, которая сейчас не кажется трогательной, но раздражает. Он поднимается из-за стола, собирается ко мне подойти, но я жестом отмахиваюсь от ненужной опеки. Не знаю, Митч, кто тебе больше нужен: любимый омега или же ребёнок, вокруг которого ты носиться будешь, подтирая сопли. Иногда кажется, что всё-таки второе. Его голос мягкий и сладкий, как карамель. От такого голоса омеги обычно тают за считанные мгновения, превращаясь в подрагивающее от восторга желе, но у меня его слова и действия пробуждают абсолютно иную реакцию. Сложно сказать, как со стороны это всё выглядит, но больше всего я сейчас похож на агрессивную тварь, что шипит злобно и готовится в очередной раз выпустить когти, снова в кого-нибудь их вонзить, снова в крови чужой вымазаться. Чужие слова, брошенные бездумно, будоражат, и не в лучшем смысле этого слова. Мерзко думать о том, что кто-то заглядывается на принцесску, и не просто смотрит, восхищаясь визуальным образом, а откровенно капает на него слюной, представляя его под собой в амплуа скулящей сучки. — Вполне. Я же говорил. Со мной всё хорошо. Просто не выспался. — Надеюсь... Я не сторонник нежностей в обычное время, а сейчас, когда рядом с нами находится Морган, наблюдающий за мной исподтишка и наивно думающий, что ничего подобного не замечаю, вдвойне отрицательно к проявлению чувств отношусь. Не хочу, чтобы он смотрел на нас с Митчем, а видел любовников. Не хочу, чтобы думал, будто мы в отношениях... Хотя, вряд ли он об этом вообще задумывается. Скорее, в его голове проносятся мысли о том, насколько охуенно было общаться тет-а-тет, и насколько некоторые уёбки портят своим присутствием поблизости некогда благостную атмосферу. Принципиально не смотрю в его сторону, чтобы взглядами не цепляться. Сложно. Хочется. Даже слишком. Хотя бы взглядом прикоснуться, если ладонью не получится. Обласкать профиль, посмотреть на чуть растрепавшиеся пряди, выпущенные из хвоста. В реальности всё это противопоказано. Позволительны лишь одни сплошные «не». Не смотреть. Не вдыхать. Не чувствовать. Не мучиться от колкого желания, что на кончиках пальцев замирает. — Митч, считай, что меня здесь вообще нет, — замечаю, опускаясь в кресло, стоящее в отдалении, рядом с низким журнальным столиком. Множество газет, не представляющих ни малейшего интереса, но я всё равно хватаю первую попавшуюся и делаю вид, будто увлечён чтением новостей. Строки и заголовки сливаются воедино — все мысли заняты только ароматом, что снова лёгкие заполняет, заставляя задыхаться. Просачивается сквозь поры, пропитывая мою кожу, туманит разум, отрывая от реальности. Жуткое состояние, к которому сходу не привыкнуть. Состояние пугающее, потому что никогда себя подобным образом не чувствовал. Разве что десять лет назад, когда мечтал оригинал, а не копию под себя уложить, когда с ума сходил от невинности, которой от Харлина веяло за сотни миль, когда мечтал, чтобы он ко мне подошёл, чтобы первым заговорил, чтобы, сука, хотя бы раз просто в мою сторону повернулся, а не прошёл мимо, не заметив. Но нет. Даже тогда эта одержимость слабее проявлялась. Сейчас — концентрат. Сейчас — квинтэссенция. Сейчас — полный пиздец. — Проблематично, — голос Квина разрывает тишину, и мне приходится посмотреть туда, куда смотреть не собирался вообще. — В плане? — Ваше присутствие сложно не заметить, мистер Ллойд. — Ок. Предлагаю использовать другую формулировку. Я здесь есть, но мешать вам не собираюсь. Митч мне доверяет, потому можете продолжать обсуждать всё, что обсуждали прежде. И не бояться, что завтра об этом узнает весь Иллинойс. Улыбаюсь обезоруживающе, изображая крайне дружелюбно настроенного омегу, который не понимает, почему его воспринимают в штыки. Я ведь живое воплощение добродетели. Спросите кого угодно, и он вам подтвердит. Гиллиан Ллойд мухи не обидит без причины. Кровь с пальцев смыта, ничто не напоминает о недавней спонтанной потере контроля. Ничто. — Я же не помешаю? — уточняю, выразительно глядя на Тозиера, прихватывая зубами нижнюю губу, методично на его инстинктах играя. Отмечая, как медленно закипает на огне злости как будто бы сдержанный Морган. — Ты мне никогда не мешаешь, — отвечает Митч, и голос его звучит не менее соблазнительно, чуть хрипло, обезоруживающе. — А сейчас речь не о тебе, Митч, — произношу с нежностью. — Вернее, не только о тебе. Твоему посетителю, похоже, рядом со мной некомфортно. Он просто натура щепетильная и считает, что я по собственному желанию в его нижнем белье копаюсь, а не потому, что мне по долгу службы положено. Незаменимый специалист, за которым не только мы, но все разведки мира охотятся, желая в свои ряды заполучить. Настолько неординарная личность, что охуеть можно от восторга. Бесценная. Замечание о нижнем белье — сплошная импровизация. Шалость подсознания. То, что не планирую посторонним людям рассказывать, но то, что само собой с губ срывается, наталкивая на мысли о недавнем столкновении. О том, в каком виде омега, которого нельзя другим, но можно мне, встречать ночного визитёра выходит. О том, что нижнего белья под гладкой шёлковой тканью нет и в помине. О том, что полы его халата призывно расходятся, и вид белоснежной кожи манит к себе, заставляя только о ней думать, о прикосновениях, на которые отреагирует остро, о феромонах, что вырываются из-под контроля. И давят меня, набрасывая на шею невидимый поводок или невидимую удавку. Сходу не определить. Больно и сладко одновременно. Митчеллу, похоже, моё замечание по душе не приходится. Как же. Он ведь в лучшем свете жаждет себя выставить. Зарекомендовать перед новым человеком в команде, а я репутацию его пятнаю, порчу идеальный образ. — Гил, — его голос холоднее льда. Забавно. Не стоит, конечно, дразнить тигра, заходя к нему в клетку, но, кажется, терять мне уже нечего. Потому иду ва-банк. Кончик языка скользит по уголку губ, чувственно его облизывая. Жест сомнительный, как будто обещание жаркой ночи, что ждёт нас после того, как принцесска уберётся отсюда нахуй. Но глаза смеются, и раскаяние ко мне на огонёк даже не заглядывает. Ни малейшего желания устраивать здесь перепалку из-за посредственной — ладно, окей, красивой, охуенной, сексуальной, одуряюще пахнущей, но всё-таки — потаскухи. Потому лишь выставляю вперёд ладони и снова принимаюсь за чтение. Вернее, делаю вид, что поглощён с головой творениями чикагских журналистов. На самом деле, буквы по-прежнему пляшут перед глазами и воедино сливаются, превращаясь в одно бесконечное чёрно-белое полотно, в котором нет различия ни между основными статьями, ни между заголовками. Для меня всё — одно. Я прикусываю щёку изнутри, прикидывая, стоит ли отыгрываться на другом человеке за свои промахи. Прикидываю, стоит ли именно сейчас проверять собственную теорию об истинности, что раз за разом по мозгам шарашит, цепляя внимание, акцентируя его на себе, не позволяя забыть. Правда в том, что феромоны истинной пары никогда не оставят тебя равнодушным, никогда не останутся незамеченными. Даже самый слабый их поток, самое минимальное влияние обязательно получит живой отклик. И мне хочется, чтобы он не чувствовал себя победителем сейчас, не сидел с невозмутимым еблом перед Митчеллом, не улыбался ему так открыто и радушно, рассуждая о грёбанном электорате и стратегиях продвижения, словно запрограммированный на вечную работу робот, не знающий ничего, кроме бесконечного труда на благо процветания чужого индекса репутации. Говорят, истинность — это что-то с чем-то. Почти волшебство. Почти магия. Говорят, истинным не обязательно разговаривать. Они могут чувствовать друг друга на расстоянии. В отдельных случаях — даже проникать в сознание своих вторых половин. Говорят, своими феромонами истинного партнёра подчинить собственной воле более чем реально. Это совсем не то, что следовало бы делать, но у меня сегодня, похоже, блядский день ошибок. Одна другой масштабнее. Ошибаюсь раз, срываясь и позволяя эмоциям одержать верх над разумом и здравым смыслом. Ошибаюсь и повторно, когда всё-таки пытаюсь оказать воздействие на чужое сознание. Знаю, насколько это омерзительно. По собственному опыту знаю. Сам ведь неоднократно от головной боли, спровоцированной феромонами Тозиера, едва не рыдал. Но всё равно не упускаю возможности и пытаюсь чужую защиту проломить, представляя, что было бы, не окажись Морган такой занозой в заднице. Будь он не тем, кто жаждет от меня избавиться, убрав помеху раздражающую, а покорным, нежным, сладким омегой. Вроде тех, что и так пачками на меня вешаются обычно. Будь он тем, кто хотел бы со мной наедине остаться. Тем, кто не полосовал бы меня уничтожающим взглядом в ответ на предложение об отсосе, а согласился. Тем, кто мягко облизал бы свои без того яркие губы, подошёл намного ближе, сел ко мне на колени, потираясь задницей о пах, ладонями провёл по плечам, забираясь под пиджак и поглаживая, сминая в пальцах тонкий хлопок рубашки. Тем, кто соскользнул бы на пол, потянул молнию на моих брюках, запустил ладони уже в них, прикасаясь вначале через ткань, а после — напрямую к обжигающей коже, прослеживая пальцами каждую выступающую вену, собирая нежными касаниями прозрачную смазку. Стоило бы одёрнуть себя. Прервать поток лишних, ненужных, абсурдных в нынешней ситуации фантазий, но они слишком вкусные, чтобы запросто от них отказаться. Чрезмерно. Бесконечно. Я смотрю на Моргана. На его плотно, презрительно сжатый рот. На то, как он очки поправляет отточенным жестом. На то, как копается в папках, что перед ним на столе лежат. Слушаю, как холодным тоном чеканит какие-то заученные фразы про проценты рейтинга, про построение имиджа и о прочей мало понятной мне хуете. Асексуал-задрот-заучка. Явно не модель с глянцевых страниц «Playalpha», на которого хочется дрочить до изнеможения, но на меня это всё действует безотказно. И фантазия рисует картинки, в которых именно он инициативу проявляет, именно он ко мне тянется, именно он со своего места поднимается, идёт ко мне, на ходу снимая с себя лишнюю одежду. Кто не только обещает приручить, но и действительно делает это, приманивая своим телом и своим роскошным запахом, что даже через ебучий подавитель прорывается, затмевая моё сознание. Оборачивается в мою сторону. И я отмечаю, что на лбу его выступает испарина. Вижу, как чуть приоткрытые губы дрожат, как сам он дёргает плечом, словно пытаясь избавиться от чужого, неприятного ему прикосновения. От слишком внимательного, пристального, осязаемого взгляда. Неприступная сука, да, Морган? Ты меня дрессировать будешь? Мы меня приручать собираешься? Может, сыграем в игру, где всё ровно наоборот, и снова ты от мыслеобразов, что в моей голове рождаются и на твоё сознание вместе с феромонами атаку массированную ведут, возбуждаешься? Где именно ты не можешь с собой совладать, и по телу невидимое жидкое пламя растекается. Стремительным потоком по венам, вместе с кровью, закипающей от мыслей обо мне. Давай, Морган. Подойди же ко мне, детка. Расстегни мои брюки. И свои — тоже. Опустись на меня сверху. Трахни меня собой, Квин. Трахни, трахни, трахни. Страстный, мокрый, пиздецки возбуждённый омега, медленно двигающийся на моём члене. Что может быть лучше? Только то, что этот омега — именно ты, не кто-то схожего типажа. Иди ко мне, малыш. Тебе понравится. А все твои слова о псинах и шавках, что прежде с порочных губ срывались, я тебе в глотку вместе со своим хером затолкаю. Привыкший контролировать свою жизнь от и до, сейчас он заметно нервничает. Замечаю это и не могу сдержать торжествующей улыбки. Очередной уничижающий и уничтожающий взгляд, в мою сторону направленный, перехватываю, но вместо того, чтобы демонстративно раскаяться и посмотреть на него сочувственно, лишь хмыкаю многозначительно. Откладываю изрядно потрёпанную газету обратно на столик. Смотрю пристально в чуть потемневшие глаза, что больше не кажутся светло-зелёными, но почти чёрными становятся. Вкусный. Такой охуительно вкусный, что мне сожрать его хочется. Прямо здесь. Мои феромоны не растворяются, не исчезают, не заставляют его корчиться от боли на полу. Они действуют ровно так, как надо, так, как должны. Его эмоции остаточно мне транслируются, не полностью — отголоски их. Возбуждение, разливающееся теплом вдоль позвоночника, лёгкое покалывание в области холки, где должны сомкнуться мои зубы, пробивая тонкую, нежную кожу, оставляя след зубов на ней и парочку кровоточащих ранок. Он боится того, что с ним происходит. Боится собственных реакций. Чувствует себя загнанным в угол, но ничего не может с собой поделать. Истинность прошибает любые барьеры. Истинность куда сильнее наркоты, способной спровоцировать преждевременную течку у омег и гон у альф. Истинность — почти проклятье, если ты не хочешь быть со своим партнёром, если он тебе до тошноты омерзителен. В точности, как я Моргану. Ещё немного, и он сорвётся с места. Сославшись на то, что плохо спал этой ночью, вылетит за дверь. Не удивлюсь, если в туалетную комнату рванёт, закроется в кабинке и сам себя пальцами поимеет, надеясь избавиться от навязчивых мыслей обо мне, о моём природном запахе, о моих прикосновениях, о том, как это всё могло бы быть со мной, а не соло. Мой разум затуманен этими картинками. Чем дальше, тем сильнее. И это раздражает. Не может не. Я ведь с его сознанием играть пытаюсь, а в итоге получаю ответную реакцию, не менее яркую и красочную. От которой внутри всё сводит в томительном предвкушении. И я чертовски сильно понимаю Томаса, который грезил тем, как эту дрянь с острыми зубками разложит на столе, который со мной этими мыслями поделился. Потому что я недалеко от альфы этого ушёл. Я хочу то же самое сделать. В точности так же Моргана на любую горизонтальную поверхность уложить и сделать своим. Хотя бы на несколько минут, не замахиваясь на вечность. Хочу не на расстоянии запах его вдыхать, а провести носом по коже. Запустить ладони ему в брюки, коснуться повлажневшей ткани нижнего белья, почувствовать на своих пальцах тёплую, густую смазку. Хочу снова толкнуться в него пальцами, не отворачиваясь ни на секунду, жадно ловя помутневший взгляд и растворяясь в его глазах, залипая на угольные ресницы, столь трепетно подрагивающие. Хочу услышать, как он стонет, и слизать этот стон с его губ одним слитным движением, стремительным, уверенным. Хочу... В дверь стучат, ломая напряжение момента, уничтожая его на корню. Ненавижу того, кто это сделал. Вместе с тем — безмерно признателен. Митч, извинившись, выходит из кабинета, оставляя нас с принцесской наедине. Слышу, как Морган выдыхает с облегчением. От одного мудака, способного задавить феромонами, избавляется, пусть и ненадолго. Но... Второй остался. Осознание этого приходит к нему с запозданием, и он снова напрягается. Я поднимаюсь из кресла и иду к нему. Медленно. Нарочно оттягиваю решающий момент. Не нападаю, как хищник, долгое время готовившийся, а после решивший моментом жертву на клочки разорвать. Мне нравится его беспомощность перед обстоятельствами. Местами восхищает способность делать вид, будто ничего не происходит, будто он действительно одной работой поглощён, и именно от мыслей об очередной удачно проведённой пиар-компании и возможном успехе течёт, словно сука, а не от мыслей обо мне, не от моих феромонов, что сетью тонкой, но плотной, как паутина, его со всех сторон оплетают. Замираю около стола, рядом с Морганом. Прислоняюсь бедром к столешнице. Тянусь, чтобы взять со стола кубик Рубика. Одна из любимых игрушек Митчелла, считающего, что складывание цветных квадратов помогает упорядочить мысли и сосредоточиться, не отвлекаясь по пустякам. Сейчас я его, как никогда прежде, понимаю. И пытаюсь сосредоточиться. Не на Моргане. Не на его пробирающем до глубины души взгляде. Не на его влажных губах. Не на его феромонах, что рвутся через плотную пелену подавителя. Может, на других эта ненадёжная преграда и действует. На меня — нет. Для меня его запах безумно яркий, даже сейчас. Хочется прикоснуться к его губам. Как и тогда. Но вместо этого провожу кончиками пальцев по краю изящной, миниатюрной чашки. — Не хотите чаю? — вопрос, которого меньше всего ожидаю, но который Морган озвучивает вопреки логике. — Серьёзно? — Я пытаюсь быть вежливым, мистер Ллойд. Чем-то же спровоцирован ваш интерес к моей чашке. И чем, если не жаждой? — Правда думаешь, что меня только чай интересует, принцесска? — не сдержав смешка, интересуюсь. — Даже так? Вроде раньше его Высочеством был. А теперь всего лишь принцесска? — Когда повзрослеешь морально, может быть, к прежнему титулу вернёмся. Пока — так. Последние слова практически выдыхаю ему в губы, склоняясь близко-близко. Непозволительно. Нарушая границы личного пространства, понимая, что именно делаю, полностью отдавая себе отчёт и забивая на это. Поебать. Откладываю не собранный до конца кубик. Пальцами прихватываю подбородок, медленно скольжу по нему пальцами, наслаждаясь гладкостью соблазнительно пахнущей кожи. Тянусь к волосам, в хвост собранным, слегка распускаю резинку, ослабляя её. Хочу забрать в качестве очередного трофея, дополняя коллекцию, но в последний момент останавливаюсь. — Ты и, правда, на своей работе настолько помешан? Резкая смена темы разговора. Квин явно в прострации. Не того от меня ждал. Вопрос. Чего именно жаждала принцесска? Что рисовало его воображение? — Да. А что? Мне разве не за это платят? — За это. Просто всё происходящее настолько нелепо выглядит. — Что именно? — Всё, — бросаю, пожав плечами. — Забавно наблюдать за тем, как ты здесь распинаешься об электорате, его вкусах, предпочтениях, желаниях и лучших вариантах поведения во время публичного выступления, о политике республиканцев и главных её направлениях, а Митчелл нихуя не слушает, лишь кивает согласно и мысленно тебя на этом столе раскладывает, во все дыры имея. — А ты не тем же самым всё это время занимаешься? Или скажешь, что фокусы с феромонами — случайность, а не намеренное их использование? — не упускает случая заявить о своей осведомлённости и о том, что на него мои эксперименты как будто бы не действуют, ведь он скала непрошибаемая, чью нервозность выдают лишь чуть дрожащие пальцы, и чашка чая, в глотку залпом залитая. — Думаешь, грязные методы тебе честь делают? — А я тебя не только мысленно раскладываю. И не только на столе. Мы же с тобой знаем правду, принцесска. Для меня ты всегда готов. И тогда, и сегодня, и... — перехожу на шёпот, неотрывно в глаза его глядя и практически празднуя собственную небольшую победу, но замолкаю, оборвав себя на полуслове, когда, перестав прятаться за имиджем асексуального задрота, включается в игру и языком по подушечке пальца проводит. Не единожды. Несколько раз. В самом начале несмело, будто и, правда, чистое, невинное, девственное создание, не знающее, какой властью над другими может обладать, при желании. При условии, что перестанет прятаться за своими строгими костюмами, а позволит природной сексуальности прорваться на свободу. Опустевшая чашка со стуком опускается на блюдце. Квин кладёт ладонь на моё бедро и медленно проводит вверх по нему, в точности копируя мои не столь давние действия. Те самые, что в его доме имели место. Когда шёлк под пальцами рвался, превращаясь в лохмотья, а мои горячие ладони по его ногам скользили. Не через ткань. Напрямую. Но и через джинсу его прикосновения не менее остро ощущаются, заставляя меня мысленно гореть. Квин этого не чувствует, но под его прикосновениями кожа покрывается мурашками, и острое наслаждение прошивает, будто молнией, и вот уже не только вдоль его позвоночника возбуждение расползается, меня оно тоже стороной не обходит. Игры на грани. За гранью. Игры, которые обоих прямиком в ад затягивают, где нет места для посторонних. Только для нас двоих, сгорающих в объятиях друг друга. Прикоснувшись к нему однажды, остановиться уже невозможно. Нереально. Хочется большего. Хочется не только по грани тонкой ходить, но и переступить эту черту, чтобы не только в представлении охранников, которым лгу, что эта сука моя, и ничья больше, он мне принадлежал. Чтобы я сам в реальность этого поверил, чтобы действительно живой отклик на все свои действия получал. И чтобы это не принуждением со стороны казалось, а реальным, насыщенным желанием, естественным максимально. Не могу удержаться от соблазна, не могу не уделить внимание его губам, на которые так долго и пристально смотрю. Пальцы гладят тонкую, чувствительную кожицу, толкаются внутрь, имитируя проникновение. Я не запихиваю ему в рот ни слова о шавках, ни член, ограничиваясь лишь пальцами, наслаждаясь теплотой, что дарит это прикосновение. Слова, что ранее озвучивал, актуальности не теряют. До смерти хочется засунуть в чёртов, грязный рот. Хочется ощутить тепло и прикосновения гибкого языка не на пальцах. Отнюдь не на них, но учусь довольствоваться малым. Я касаюсь зубов, веду подушечками по острому краю, то и дело впивающемуся в мягкую, податливую плоть каждый раз, когда Морган прикусывает край верхней губы. Поглаживаю, вспоминая всё так ярко и отчётливо, словно не десяток лет назад видел, как Харлин её прихватывает зубами, а пару дней назад. Сколько же раз я, сидя в метро и наблюдая за Бреннтом, видел этот жест? Не сосчитать. И теперь снова вижу. То же самое. Но в исполнении человека, откликающегося на другое имя. — В какие игры ты играешь, Квин Морган? Имя и фамилия подчёркнуты интонационно. Словно верю, что расколется прямо сейчас, без промедления. Что развеет мои сомнения и скажет, что в гольф-клубе не было никакой ошибки, и он действительно Хар-лин. Хотя, на самом деле, я вообще не надеюсь на ответ. Не жду ничего. Бросаю пространные замечания в пустоту. — В те же, что и ты, Гил. Ни больше, ни меньше. Умеет удивлять. Не только «псинами» разбрасываться, повторяя это мерзкое обращение раз за разом. Копирует Митчелла, фактически с теми же интонациями, с той же эмоциональной окраской и той же самой хрипотцой характерной произносит. В исполнении Тозиера подобное привычно, а то время, как здесь — слишком странно, слишком остро, и потому не проходит незамеченным. Царапает, словно крупный осколок. Полосует до крови. В сочетании с действиями вообще действует безотказно. Ногти, что скользят по бедру, проводя с нажимом через ткань. Хочется застонать, и стон этот будет не болезненным, а довольным, просящим большего, чем мне уже позволено. Много больше. Всё-таки лижет свои губы чуть припухшие. Даже на вид охренительно сладкие, нереально соблазнительные и чувственные. Всё-таки приоткрывает рот, словно ждёт, что я нарушу последние миллиметры расстояния, нас разделяющие. Словно не сомневается в том, что я доведу начатое до конца. И сделаю то, на что так и не решился у него в квартире. Поцелую его, прижавшись к губам и протолкнув язык в глотку. Весь его вид орёт о готовности к этому, о желании этого. Но я снова отказываюсь от того, что мне вручают торжественно. Инстинкт самосохранения, видимо, пробуждается и даёт о себе знать. Я отстраняюсь от стола и возвращаюсь на место ровно в тот момент, когда и Митчелл завершает свои очень важные переговоры. Когда он вновь оказывается в кабинете, ничто не напоминает о нашем с Морганом сомнительном флирте. Ни единого намёка. Атмосфера напряжённая. Кубик Рубика в моих руках — что-то вроде отвлекающего манёвра, на который всё внимание направлено. Только бы не сорваться с места и не сжать руки на шее раздражающего мудака, что прячется за очками и строгим имиджем офисного планктона. Только бы удержаться от опрометчивых поступков, о которых позднее придётся жалеть. Я убеждаю себя в том, что у меня обязательно получится. Рано или поздно сумею одержать победу над этой нежеланной, болезненной, слишком спонтанно появившейся страстью, которая семимильными шагами подтачивает меня. Рано или поздно стремление обладать определённым человеком, сделав его своим, отступит, и мой разум снова станет холодным, нацеленным на работу и результат, а не одержимым лихорадочным влечением. Но чем больше я смотрю на Моргана, тем меньше во мне уверенности. Сам того не желая, он ломает многое. Он ломает всё. И, в первую очередь, мою привычную жизнь, руша её до основания.