Не верь, не бойся, не проси

Аплодирую стоя и одобряюще улыбаюсь, всем видом давая понять, что бесконечно горжусь Митчеллом. Словно верный и преданный супруг, что много лет подряд жертвовал собственной жизнью, положив её на алтарь чужого блага, а ныне — пожиная плоды этого самопожертвования. Ночами не спал, все самые сладкие куски отдавал, последние деньги от сердца отрывал, чтобы дражайшая вторая половина выглядела лучше всех. Разумеется, это всё — видимость, и по сути, я к созданию имиджа Митчелла не имею никакого отношения. То, как он сегодня выглядит, что говорит и какими улыбками сверкает — целиком и полностью на совести Моргана, потратившего всю ночь на консультирование проблемного подопечного. А в том, что Митч — та ещё заноза в заднице для нашего хвалёного специалиста, не сомневаюсь ни секунды. Наверняка его Высочество привык работать с иным контингентом, не увязшим по уши в криминальных делах разной степени тяжести. Он может сколько угодно с ума сходить по мужчинам подобного типажа, но работа и личная жизнь — те сферы, которые пересекаться не должны. В подобных случаях — тем более. Даже идиоту понятно, что вылепить идеального кандидата из мальчика-зайчика намного проще, нежели из того, чьё имя периодически полощут на первых полосах газет, при этом обвинения, выдвигаемые изданиями, вовсе не безобидны. Спустя пару-тройку дней, правда, выходят опровержения, и те, кто недавно требовал виновных линчевать, метут хвостами, желая заслужить прощение, но слухи своё дело делают, подтачивая чужой авторитет. Первое испытание пройдено. Первое публичное выступление в новом статусе. Отныне Митчелл Тозиер не простой гражданин Чикаго. Отныне он — кандидат в губернаторы штата Иллинойс. Привыкнуть к подобному положению вещей сложно. До сих пор не до конца верю в реальность происходящего. Для меня Митчелл и политика — понятия не слишком совместимые, хоть и очевидно было, что однажды они должны не просто пройти по касательной, а переплестись тесно. В моём представлении Митч Тозиер — мразь, которая с гораздо большим энтузиазмом перережет ленточку на открытии очередной лаборатории, в которой сотрудники будут биться над улучшением формулы риплекса, а не какой-нибудь больницы или школы. Но, кажется, это только мои ощущения, потому что представители пишущей братии — не только омеги, кстати, но и альфы, — встречают нового кандидата в губернаторы с теплотой и искренним интересом, загорающимся в глазах. Интерес омег вполне понятен. Молодой, красивый, богатый и, судя по обещаниям, весьма щедрый альфа. Ещё и холостой, ко всему прочему. Сокровище. Достояние нации. Валить и трахать. Ну, или просто носить на руках. Чем спровоцирован интерес альф — не совсем понятно, но что есть, то есть. Они тоже не остались безразличными к личности нового кандидата. Просто реакция у них иная. Профессиональная заинтересованность, не смешанная в равных пропорциях с личной. Митчелл Тозиер — блестящий кандидат. Это вам не престарелый кретин, неспособный связать между собой пару слов, всё время читающий ответы по суфлёру, не всегда понимающий, о чём речь, а потому задающий фантастические в своей нелепости вопросы помощнику. И всё это в прямом эфире. Несколько лет назад на пост губернатора претендовало и подобное сокровище. Не знаю, чем объебались представители республиканской партии, выдвинувшие данного кандидата на пост, но объебались, очевидно, знатно. Предвыборная кампания 2018-го года вошла в историю нашего штата, как самая нелепая, безумная и, что называется, возрастная. Не исключено, что первые два определения вытекали из последнего. Почти все кандидаты перешагнули тогда определённый возрастной рубеж, и их дебаты больше походили на склоки в столовой дома престарелых, когда кандидаты, забывая, где они находятся, начинают вместо достойных прений бросаться друг в друга едой и меряться давно забывшими, каково это — находиться в полной боевой готовности херами. Разумеется, победу одержал самый молодой из них, не окончательно попрощавшийся с мозгами. Куда более хитрый, активный, с хорошей хваткой и лисьей ухмылкой. Та ещё тварь, себе на уме, но зато реально работающая, с такими же реально работающими мозгами. Но для окружающих — отличный семьянин, предпочитающий шумным компаниям тихие вечера в кругу родных и близких, при этом борец за права вся и всех. Просто мечта, а не кандидат. Уже тогда Митчелл, внимательно наблюдавший за ходом предвыборной кампании, отметил, что именно Росс Такер станет губернатором. Так и случилось. Никто не удивился. Абсолютно никто. Росс мог быть республиканцем. Росс мог быть демократом. Росс мог вообще ни к одной партии не принадлежат и выдвигать свою кандидатуру самостоятельно, без поддержки какой-либо партии. На фоне своих конкурентов он выглядел выигрышно. Естественно, что за него проголосовали практически единогласно. Возможно, уже тогда увлечённость Митчелла ходом предвыборной гонки должна была натолкнуть меня на определённые размышления. Но нет. Не натолкнула. Тогда почти все жители Чикаго за этим цирком наблюдали, затаив дыхание, пытаясь представить, во что выльются очередные дебаты, и кто из кандидатов помочится во время трансляции на федеральном канале, прямиком на начищенные до блеска ботинки оппонента. В этот раз маразматиков, похоже, санитары повязали и обкололи седативными до того, как они успели заикнуться о желании принять участие в столь важном для жизни Иллинойса событии. Потому кандидаты на редкость интересны и привлекательны. Те, что уже заявили о готовности побороться за место под солнцем. Во-первых, действующий губернатор, купающийся во всенародной любви и сумевший за почти четыре года правления собрать приличных размеров фан-клуб. Во-вторых, Митчелл, который готов пойти ради власти и достижения цели на многое. Митчелл, который сейчас сладкие улыбки направо и налево рассылает, соловьём разливаясь на тему того, каким процветающим станет Иллинойс во время его правления. В принципе, и сейчас жаловаться особо не на что. Но он... Он обязательно превратит наш штат в рай на земле. Он, конечно, такую откровенную чушь не порет, потому как прекрасно понимает, да и маэстро фальши ему, несомненно, подсказал, что это будет звучать слишком наигранно, а для кандидата важна, в первую очередь, естественность и близость к избирателям. Они должны понимать, что видят перед собой не глянцевую, слащавую картинку, а живого человека со своими слабостями и страхами. Но при этом страсти его видеть не должны. У кандидата для достоверности должен быть какой-нибудь маленький, милый изъян. Ключевые слова: маленький и милый, а не тот, от которого сердечники разом схватятся за полный арсенал своих лекарств. Потому что будущий глава штата, попавший в новостные сводки, как участник оргии, где было дохуя запрещёнки и шлюх обоих полов — это не мило ни разу. Впрочем, как и потенциальный губернатор, гасящийся той самой запрещёнкой в стенах собственного кабинета. Это тоже нихуя не мило. Подобный вариант, впрочем, не про Митчелла. Он может сколько угодно способствовать распространению риплекса и его «старших братьев», долгое время известных всеми миру, но сам он не из тех, кто угорает по подобному дерьму. Себя любимого Тозиер оберегает всеми правдами и неправдами. Спорт, правильное питание, алкоголь в умеренных количествах. Иногда, конечно, последним правилом поступается, но это единственное исключение. К «белому золоту» он не прикасается. И всем, кто с ним работает, составляя ближний круг, строго-настрого запретил однажды прикасаться к риплексу. Удивительный лицемер. Отчаянно заботится о тех, кто приближен к телу, но совершенно похуистичен, когда речь заходит о миллионах жизней по всеми миру. Помимо Митчелла и Росса о желании побороться за звание губернатора официально заявили ещё два кандидата. Не слишком внушающие доверие, допущенные к гонке, скорее, как массовка. Фон для тех, кто, на самом деле, будет бороться за власть. Один из кандидатов — ведущий ток-шоу. Политический обозреватель, искренне считающий, что вещать с умным лицом с экрана телевизора и писать реальную историю — это одно и то же. Патрик Грант. Известен, как оппозиционер, отчаянно критикующий любые действия нынешнего губернатора. И продолжающий топтать землю до сих пор лишь потому, что человек, стоящий у власти, несколько великодушнее Митча Тозиера. Если бы Грант посмел пару раз высказаться нелестно о действиях Митча, его следы быстро затерялись бы в вечности, а о том, что такой человек когда-то существовал, никто бы уже и не вспомнил. Второй кандидат интересен, пожалуй, в первую очередь, собственной половой принадлежностью. Айрон Хоуп. Надежда этого штата на освобождение от тёмных сил. Омега. Один из немногих представителей слабого пола, решивший бросить вызов альфам, играющим в грязные игры. Обычный такой. Серый. Неприметный. Но, при этом ходили слухи, что за невзрачной внешностью скрывается стальной характер, а сам Хоуп — доминантный. Просто внешность его обманчива, как и у всех доминантов, принадлежащих к слабому полу. Единственное, что в нём привлекало — это некая фанатичность, которой он горел, когда презентовал свою предвыборную программу. Наверное, накладывала определённый отпечаток основная сфера деятельности. Этот фанатик своего дела был кандидатом юридических наук. Определённый период своей жизни отдал службе в полиции. Но, видимо, в ходе работы романтичный флёр, присущий всем новичкам, приходящим в эту профессию, испарился. И вчерашнее наивное летнее дитя, верившее, что сумеет пересажать за решётку всех ублюдков планеты Земля, разочаровалось. После чего решило переквалифицироваться из практиков в теоретики, сменило униформу копа на строгий костюм. Погони за преступниками и перекусы хот-догами на бегу на уютную аудиторию и обеды в светлой столовой. И на чтение лекций. Однако, былой запал не пропал окончательно. Нет-нет, да проскальзывало. И хотя Митчелл — заслуженно вполне — считал своим основным конкурентом Росса, а о двух других кандидатах отзывался с пренебрежением, — «клоун и недоёбанная блядь», — мне безумно хотелось оказаться в зрительном зале в тот момент, когда противником Митча во время дебатов окажется Айрон, и начнутся по-настоящему жаркие прения сторон. То, что они оба проигрывают Тозиеру и Россу, было очевидно. Хотя бы потому, что за их спинами не было такой мощной поддержки. Росса поддерживали демократы. Тозиер, способный отыскать ключ к сердцу практически любого человека на земле, давно и прочно втёрся в доверие сторонников республиканской партии. Закадычная дружба с Пирсом Холлом — один из его козырей. Джокер в рукаве, который извлекается в нужный момент и оказывается встречен бурными, продолжительными овациями. Ему с головой хватило бы средств для финансирования не только собственной — но и всех его соперников — избирательной кампании, но он всё равно предпочёл заручиться поддержкой. И идти на выборы под флагом действующей партии, имеющей определённый вес и влияние в обществе, а не как отдельно взятая единица. Не такой уж нелепый ход, на самом деле. Напротив, продуманный. Заявление о готовности возложить на свои плечи столь тяжёлый груз — не проявление наглости и самолюбование, а результат доверия, оказанного людьми, в политике разбирающимися. И если они решили, что он справится с поставленной задачей, значит, так оно и есть. Так оно и будет. Он не только оправдает надежды, на него возложенные, но и превзойдёт их, доказав, что ставка сыграла на все сто процентов. В телеэфире Митч, как рыба в воде. Пиздеть перед камерами — для него легко и просто. Щелчок пальцев, и он превратится в обаятельнейшего повествователя, за которым вы пойдёте куда угодно, даже если идти придётся по отвесным скалам, а то и ползти по раскалённым углям. Но! Есть определённый нюанс. Я знаю, как Тозиер пиздит в импровизации. Его сегодняшнее выступление совершенно не похоже на стандартные приёмы. Чувствуется рука мастера. Другого. Видно, что речь-заявление о желании баллотироваться на пост губернатора написана чужой рукой, и я прекрасно знаю, чья это рука. Та самая, что едва не прожгла мне кожу, когда легла поверх рубашки. Та самая рука, которую я сжимал, грозясь сломать при неосторожном обращении. Та самая рука, что собирается уверенно вести Митчелла Тозиера к губернаторскому креслу. После пламенной речи Тозиера именно Холл берёт слово, в красках расписывая историю знакомства с Митчем. Что-то плетёт про завидный патриотизм, преданность родине, безграничную любовь к ней и желание процветания. Вот здесь руки мастера уже нет, и это слишком сильно бросается в глаза. Мне кажется, этот контраст замечает даже Митч, и по тому, как мрачнеет его взгляд, становится понятно: он с удовольствием заткнул бы Пирсу рот. Но камеры пишут, журналисты внимают, репутация создаёт и разрушает себя не сама, а на основании поступков. Потому Митчелл молчит и улыбается, лишь изредка бросая взгляд на первые ряды, где в окружении представителей средств массовой информации сидит его личная муза, его идейный вдохновитель, оценивающий каждый шаг и благосклонно улыбающийся, либо напротив, осуждающий взглядом, если что-то пойдёт не так. Я располагаюсь со всем комфортом в ложе. Отсюда открывается великолепный вид на весь зал. И его Высочество вижу тоже. Сегодня мы не разговариваем. Не сталкиваемся в словесной перепалке, не пытаемся друг друга укусить. С максимально равнодушным видом проходим мимо, словно вчерашний вечер снова был лишь результатом моей разгулявшейся не в меру фантазии. И не было ни горячего шёпота, ни ладони, лежащей на моей груди, ни влажного касания языка, скользящего по шее. Квин Морган снова меняет облик, подстраивается, будто хамелеон под окружающую среду. Принимает подавители, практически полностью скрывающие его запах, так что я почти не ощущаю его аромат — лишь слабые отголоски. Выбирает нейтральный наряд и надевает очки. Не солнцезащитные, а самые обычные, в прямоугольной оправе. Максимально сдержанный, совершенно нейтрально настроенный ко всем и каждому. Скупо здоровается со мной, не улыбается соблазнительно Митчеллу. Мне казалось, что он из кожи вон лезть будет, чтобы завладеть вниманием Тозиера, а он с ним исключительно деловые беседы ведёт. И накануне, когда какие-то мозговыносящие схемы рисует, попутно расписывая план действий и рассуждая о тех самых маленьких слабостях-недостатках, что кандидатам позволены в ограниченном количестве. И сегодня, когда перед началом пресс-конференции раздаёт указания. По сути, вся эта пресс-конференция — тоже его рук дело. Он определял журналистский состав, отбирая наиболее лояльных, чтобы сыграть на первом впечатлении, вбросив в информационную среду положительный, светлый образ кандидата, не омрачённый ничем, никем не запятнанный. Глядя на Холла, слушая его, так сразу и не поверишь, что появление Моргана в жизни Митча — результат его помощи. Именно Пирс — тот самый надёжный человек, о котором неоднократно говорил Митчелл. Жаль, что этот надёжный человек, имея подобные связи, сам услугами талантливого специалиста не воспользовался. Ему бы не помешало. Ему, конечно, далеко в речах до кандидатов в губернаторы, бившихся за заветное кресло в прошлый раз, но сиятельный оптимизм, изо всех щелей бьющий, следовало бы притушить. Чтобы это всё не выглядело постановкой, чтобы в фальшь не перетекало столь стремительно. Его Высочество, впрочем, никак на цирк не реагирует. Продолжает сидеть с гордо выпрямленной спиной, словно всю сознательную жизнь провёл в студии у балетного станка, и теперь опасается, как бы его по спине чем-нибудь не приложили. Потому и не позволяет себе расслабиться ни на секунду. Снимает очки и сдавливает переносицу пальцами только после того, как пресс-конференция подходит к своему логическому завершению. После того, как гаснет постановочный свет, идеально подчёркивающий привлекательную внешность кандидата. После того, как приглашённые журналисты покидают зал. После того, как на помещение опускается тишина, и его Высочество может позволить себе кое-что невероятно ценное. Роскошь, как она есть. Именно сейчас, в этой тишине и пустоте он может позволить себе на мгновение стать самим собой. Обычным человеком. Обычным омегой, которого наверняка тоже что-то озадачивает и угнетает. У которого наверняка тоже есть какие-то проблемы, о которых он не распространяется особо. Нелепые мысли. Не припоминаю, чтобы мне когда-либо было не наплевать на переживания посторонних людей. И сейчас не стоит рушить эту традицию. Едва ли он ломает себе голову над тем, что заботит меня. Едва ли так пристально за мной наблюдает. Едва ли вообще моей личностью озадачен. Вернее, он озадачен. Но думает лишь о том, как убрать меня с дороги. Больше ни о чём. Заявлять, что зал опустел полностью, конечно, ошибочно. Ушли только журналисты. Митчелл, Пирс и их охрана всё ещё здесь. И я — тоже. Медленно спускаюсь в зал. Тишина такая поразительная, бьющая по нервам, что отчётливо слышу каждый свой шаг, хоть и стараюсь действовать максимально бесшумно. Руки в карманы брюк прячу. Ворот водолазки почти до самого подбородка натянут, пряча татуировки. Свободная как будто бы страна, но стоит начать копать чуть глубже, и сразу становится понятно, что здесь народ почти полностью состоит из предрассудков разной степени тяжести. На каждое допущение десяток ограничений разом. И вряд ли рядом с кандидатом в губернаторы все будут счастливы видеть не благообразного омегу в белоснежном переднике, стряпающего потрясающие панкейки и раздающего их голодающим в рамках благотворительной акции. Первый омега штата ведь именно таким должен быть, в представлении большинства обывателей. Полная самоотдача. Бесконечная любовь ко всему живому. Воспитанный, благородный, с нежной улыбкой и добрыми глазами, от которых хорошо становится всем. И бедным, и больным. Хотя... Практика показала, что первый омега штата может быть любым. Но только не уголовником, забитым татуировками и умеющим убивать не только руками, но и взглядом. Это у Митчелла богатая фантазия, поэтому он подобный экземпляр рядом на троне представляет, хотя и трона-то, как такового, ещё не имеет. — Митч, великолепное выступление. Мои поздравления, — говорю, нисколько не кривя душой. То, что часть Пирса прошла мимо, нисколько не зацепив, не отменяет того факта, что сам Тозиер отработал и выполнил поставленную перед ним задачу на сто процентов. Митчелл жаден до похвалы. Видно, что услышать подобное ему приятно. Не улыбается, но во взгляде что-то неуловимо меняется. Видно, что плывёт. Но отвечает коротко, не растекаясь сладкой лужей. — Спасибо. Подойдя ближе, запечатлеваю поцелуй на его щеке. Как будто бы совершенно естественный жест. Как будто именно так мы начинаем каждое наше утро. Он не выказывает удивления. Не спрашивает в присутствии посторонних, что на меня нашло. Вместо этого не упускает возможности вновь собственнически обнять меня за пояс, притягивая как можно ближе, чуть ли не вдавливая в себя. Жест, говорящий больше слов. Да, детка, власть опьяняет, возбуждает. И если раньше моей власти было недостаточно для того, чтобы ты проникся, то теперь её будет с избытком. Не то, чтобы я рассчитывал на подобный результат, но так, наверное, даже лучше. — Мистер Холл, вы сделали правильный выбор. Митчелл — идеальный кандидат. Думаю, никто лучше него не справится с поставленной задачей. Если Иллинойс будет находиться в его руках, жителям штата не о чем беспокоиться. — Нисколько не сомневаюсь, — подхватывает мои хвалебные оды Пирс. — Митчелл всегда казался мне талантливым молодым человеком, потому я возлагаю на него большие надежды... Сколько же можно пиздеть? Как у него язык не заболел после такого количества пустых слов, что он сначала на журналистов вываливал, а теперь мои уши и мозги промывать пытается, рассказывая о том, как прекрасен его давний знакомый. Рекламирует так, словно я сегодня впервые Митча увидел, проникся и спустился засвидетельствовать почтение, не зная, каков этот человек на самом деле. Но я-то знаю. И понимаю. И потому в рекламных роликах не нуждаюсь. Но слушаю восторженные речи, наполненные не менее восторженными эпитетами со слегка саркастичной улыбкой. Такую же замечаю на лице Квина, который думает, что о нём забыли, а потому в его сторону даже не смотрят. Не тут-то было. Смотрят. И ещё как. Стоит только взглядам пересечься, улыбка на его губах гаснет моментально, а выражение лица становится нейтральным, словно он вообще мыслями не здесь, а где-то далеко-далеко. И ему, именно ему, создающему определённый проект своими руками, на судьбу этого проекта совершенно похуй. Пусть хоть прямо сейчас на дно пойдёт. Мне почти хочется, чтобы он опять на дыбы встал. Чтобы свой стандартный сволочизм включил и прямо здесь начал отпускать замечания о шавках. Но он не настолько тупой, чтобы провоцировать в присутствии Митчелла. Тем более после демонстрации последним ненужных мне нежностей. Протирает стёкла очков и снова надевает их, бросает мимолётный взгляд на наручные часы. Сегодня вместо змеиного браслета именно они. Что с вами случилось, ваше Высочество? Тоже, что и со мной накануне? Просто. Плохо. Спали? — Отпустишь меня? — спрашиваю. — Ты не останешься? — Митчелл как будто теряется. Видимо, действительно рассчитывал на то, что в такой важный для него день я буду неотрывно следовать за ним, деля поровну радость и триумф. — Хочу навестить Хэнка. У нас сегодня будет повод перемыть тебе кости и восхититься тем, как ты вырос за эти годы. Хотя, казалось бы, куда больше... На мгновение лицо Митчелла мрачнеет, но стоит услышать имя Хэнка, как морщинка на лбу моментально разглаживается, а взгляд становится понимающим и как будто одобрительным. Есть связи, над которыми время не властно. И люди, которых Митчелл не забывает, даже если они сейчас не в его команде. Не по собственной воле, конечно. Если бы не определённые обстоятельства, Хэнк до сих пор находился бы рядом с Тозиером, и не факт, что, будь он на сто процентов дееспособным, мне удалось бы подняться так высоко, как сейчас. Фактически, это место досталось мне по наследству от Хэнка. Преемственность поколений. При отсутствии родственных связей. — Можно? — Езжай, — отвечает. — Передавай Хэнку привет. — Обязательно. Хочу выпутаться из его объятий, как можно скорее, но наши взгляды на определённые вещи, как обычно, не совпадают. Митчелл не торопится отпускать желанную добычу. Хватка становится крепче, нежели прежде. — Не так быстро, — шепчет мне на ухо, прежде чем развернуть лицом к себе и впиться поцелуем в губы. Прямо на глазах немногочисленных, но всё же существующих наблюдателей. Я совсем не из тех, кто любит устраивать публичные шоу, а потому ничего, кроме раздражения сейчас не испытываю. Но у Митчелла, как всегда, своя игра по своим правилам. Он крепко-накрепко вбил в свою голову мысль о главном омеге штата, и сейчас делает первые шаги на пути к подтверждению этого решения. Не удивлюсь, если мистер Морган однажды попытается вложить в голову своего идеального кандидата мысль о том, что семейный губернатор Росс Такер для американского народа куда более классический вариант, нежели альфа, который никогда не состоял в браке. Не удивлюсь, если Тозиера перемкнёт, и он после победы решит сделать мне предложение в присутствии сотен, а то и тысяч журналистов. Не удивлюсь, если в момент, когда он встанет передо мной на колено, мой затылок будет находиться под прицелом какого-нибудь снайпера. И если отвечу отказом, здание живым мне не покинуть. Мрачные мысли, из ниоткуда выплывающие. Совсем не то, о чём обычно думают омеги, которых целуют, нежно обхватив сильными ладонями лицо, доминантные альфы. Те, что признаны лучшими из лучших. Но я всегда знал, что не похож на других омег. Слишком. Всё, что делает Митчелл, слишком. И этот поцелуй из той же категории. — Теперь можешь ехать, — произносит Тозиер, проводя пальцем по моему подбородку, стирая слюну, стекающую из уголка рта. — Спасибо, — бросаю, с удовольствием отмечая, что меня больше не удерживают. Прежде чем покинуть это место, позволяю себе ещё один мимолётный взгляд, направленный в сторону его Высочества, окончательно решившего слиться с интерьером. Сделать вид, будто он не человек вовсе, а предмет мебели, на который совсем не обязательно обращать внимание. Классический случай совпадения мыслей. Потому что не только я смотрю на него, но и Квин откровенно на меня пялится. Большим пальцем по углу губ проводит. То ли просто бессознательно недавний жест Митчелла копирует, то ли намеренно передразнивает. И мысленно новые колкости придумывает. Но уже не про одиноких шавок, а про животную случку двух псин, одна из которых только лает о том, насколько она сильная, независимая и на альф хер кладущая, а по факту вполне с ними взаимодействующая. И наверняка им подставляющаяся. Всей правды наших отношений с Митчеллом он ведь не знает, а потому даже смутно не представляет, что Тозиер может иногда себе позволить — раздвинуть ноги и получать удовольствие от того, что его имеет омега. В какой-то момент мне кажется, что в его глазах мелькает ревность. Но тут же отгоняю неуместную мысль. И не сразу понимаю, почему делаю это. А когда осознание накрывает, становится не по себе. Ревновать он может кого угодно, и почему-то кажется, что направлены его чувства в сторону Митчелла. Именно своего идеального кандидата он ревнует. Он ведь его под себя лепит. Собственными руками альфу своей мечты создаёт. И тут такое препятствие на пути к счастью. Так подумал бы любой омега, оказавшийся на его месте. И нет причин считать, что Квин — исключение из правил. Но, сука, как же хочется, чтобы ревновал он не Митчелла. Как же хочется, чтобы ревновал он меня. И от этих мыслей почти тошно. * Мы — стая. Свора бешеных псов. Тех, что начинают предупреждающе рычать, как только понимают, что ты, глупый наивный щенок, покушаешься на то, что им принадлежит. Тех, что бросаются в бой без страха и сомнений. Что будут разрывать тебя на части. И не остановятся до тех пор, пока твоё тело не покинет жизнь. Нас не испугают ни вид твоей крови, ни твои отчаянные вопли. Нас не смогут разжалобить мольбы. У нас холодная кровь и такие же холодные сердца, равнодушные ко всему и ко всем. Однажды мы осознанно сделали такой выбор, и больше мы от него не отступимся. Из нашей своры не уходят по собственному желанию. Её ряды покидают только одним способом. Вперёд ногами, в чёрном полиэтиленовом мешке. И если мы не щадим своих, то почему должны жалеть чужака? Тебя ведь предупреждали об опасности. Давали шанс отступить и не совершать ошибок. Ты не стал прислушиваться. Ты поверил в собственный успех, подумал, что хитёр настолько, что способен обвести вокруг пальца того, кто и не таких умельцев раскалывал. Но от бешеной своры никто и никогда не уходил живым. А ты не настолько уникальный, чтобы нарушить эту традицию. Утро, ознаменованное первым публичным выступлением Митчелла в его новом статусе, серое и противно-дождливое. Херовая погода. И настроение, честно говоря, ей под стать. Лишь делаю вид, что горд до усрачки, в то время как в глубине души ни намёка на какие-либо эмоции. Мне совершенно наплевать на то, как сложится дальнейшая судьба Митчелла. Останется он на своём месте, станет губернатором или — больше того — замахнётся на президентское кресло, решив, что предел его мечтаний — резиденция в Вашингтоне, а я должен быть первым омегой не какого-то жалкого штата, а целой страны. Именно поэтому я так легко бросаю его в столь важный день и уезжаю. Предлог, правда, не придумываю. Действительно собираюсь навестить старого знакомого, некогда вложившего в мою голову основы определённой философии. Человека, буквально вылепившего из меня того, кем являюсь сегодня. Окончательно уничтоживший последнюю наивность. Не припоминаю, был ли в моей жизни период ношения розовых очков, но если и был, то все их Хэнк Стаут разбил, избавив меня от иллюзий. Приказал в один не слишком прекрасный день позабыть о том, какая жизнь была у меня прежде, потому что — сказал он тогда, — нормальной или даже относительно нормальной она больше никогда не станет. Если ты попал в лапы Тозиера, ты больше не принадлежишь сам себе. Тозиер — твой хозяин, а ты — его собственность. Он тобой владеет, пользуется, распоряжается. До тех пор, пока ему не надоест. Но и после того, как он наиграется, свободы не видать. Тозиер не тот хозяин, что относится к своим вещам расточительно. Он будет отрабатывать их до тех пор, пока они способны приносить хоть какую-то пользу. Всё это маскируется под искреннюю заботу и почти братское отношение, но только до определённого момента. Пока ты не перейдёшь ему дорогу. Пока он об этом не узнает. Последнее случится обязательно. Это лишь вопрос времени, ничего кроме. Слова Хэнка, относились, правда, в большей степени к Тозиеру-старшему, на тот момент находившемуся при смерти, но пока не отошедшему в мир иной. Тогда Хэнк философски заметил, что младший Тозиер отцу ни в чём не уступает. Настанет день, когда он свой характер во всей красе продемонстрирует, и тогда все, кто считал его беззубым щеночком, взвоют от ужаса. А те, кто позволил себе начать лаять, призывая к перевороту, захлебнутся в крови. Может, у него была фантастическая интуиция, а, может, он просто слишком хорошо знал эту семью, но его слова оказались пророческими. Одно из самых ярких моих воспоминаний — Митчелл, равнодушно шагающий по какому-то полуподвальному помещению, пол которого залит кровью. Где-то она начала подсыхать, где-то совсем свежая. Её запах густой, насыщенный, концентрированный. Не место, а настоящий могильник, в котором погребено около десятка альф, некогда служивших Тозиеру-старшему, но решивших, что подчинение их сыну унижает их достоинство. Несколько неудачных покушений. Раскрытый заговор. И все, кто ещё недавно жаждал раскатать Митчелла по асфальту, считая, что он не тот, кто способен крепко держать их за яйца, теперь покоятся в этой могиле, о существовании которой большинство жителей Чикаго даже не догадывается. Подошвы его ботинок утопают в крови, при этом сам он выглядит безупречно. Митчелл Тозиер — не тот, кто станет марать руки о всякую мразь, вроде предателей, решивших сбросить его с пьедестала. Для этого у него есть своя собственная стая. Свора бешеных псов, находящихся под предводительством Хэнка Стаута. Большую часть времени Митчелл держит своих озлобленных, на всё готовых и способных дворняг на цепи, но в случае опасности выпускает их погулять. И тогда его врагам приходится несладко. Семь лет назад я ещё не часть этой своры. Не глава её. Семь лет назад я — тот самый глупый щенок, на которого рычат со всех сторон, говоря: «Беги. Беги отсюда, пока не поздно, пока мы тебя не растерзали, пока не пришлось зализывать раны, от которых не оправишься». Но мне некуда бежать, потому я продолжаю упрямо стоять на месте, чувствуя, как меня окружают со всех сторон, и, если я хочу выжить, доказав свою ценность, придётся сражаться. Раз за разом показывать, что Митчелл вытащил меня из тюряги и привёл сюда вовсе не потому, что потерял голову от природного запаха и узкой задницы. Главный аргумент для некоторых людей, с которыми мы видим ситуацию с разных ракурсов. Аарон Тозиер искренне считал, что причины симпатии сына к какому-то невнятному, хер пойми откуда взявшемуся омеге кроются именно в моих феромонах. Строил какие-то теории заговора, согласно которым именно я пытался окрутить его ненаглядное дитятко, а не Митчелл жаждал завладеть моим вниманием. Аарон Тозиер меня откровенно недолюбливал и не скрывал своей неприязни, повторяя, как заведённый, что Митч совершает ошибку, приближая к себе подобное создание. Низкопробное, недостойное внимание. Не золотая детка, а безделушка из дешманского сплава, на которую лично ему было бы жаль тратить время. Время нашего знакомства ограничивается несколькими месяцами. Всего полгода. Жалкий, мизерный срок. Всё это время Аарон Тозиер борется со своей болезнью, пожирающей его изнутри, поливая меня желчью и ненавистью, отпуская едкие комментарии и заходясь в приступе кровавого кашля. Рак, как известно, не щадит никого. В распоряжении Аарона лучшие врачи, лучшие клиники, лучшие лекарства. Тем не менее, его не спасают ни огромные деньги, ни возможности. Он сгорает. Стремительно. Как спичка. Напоследок заявив, что я никогда не получу его сына. Как будто я когда-то претендовал на это сомнительное сокровище. Митчелл приводит меня в стаю не потому, что так любит змей, и предмет его интереса представляют мои татуировки. Те, что на руках. Та, что на всю спину в окружении цветов лотоса. Не потому, что он сумасшедший, который считает, что течные суки тоже могут добиться авторитета в мафиозных кругах, и ставящий определённый социальный эксперимент. Я хочу доказать собственную ценность, но, чтобы сделать это, нужно окончательно отказаться от своего прошлого. Позабыть о светлых моментах, о тёплых чувствах. Забыть о человечности, как таковой. Наверное, именно в том полуподвальном помещении, где пахнет кровью и смертью, где тянет могильных холодом, я хороню прежнего себя. В тот момент, когда равнодушно наблюдаю за тем, как Митчелл подходит к своей последней жертве. Когда слышу, как плеть, которую он всё это время сжимает в руках, рассекает со свистом воздух и поднимает фонтан алых брызг, оседающих на идеальном костюме Митчелла и моих сомнительных шмотках. Когда эти же кровавые капли оказываются на наших лицах, а дикий, душераздирающий крик не трогает ни одну из струн моей души. И я лишь криво усмехаюсь вместо того, чтобы с испуганным визгом бежать оттуда, натыкаясь на стены и моля о помощи. Как молит о ней тот, кого — и без того едва живого — полосует безжалостная плеть. Меня не выворачивает наизнанку. И в обморок не падаю. Смотрю на изуродованного альфу, а вижу перед собой не его, постороннего, незнакомого, ничего мне не сделавшего. Вижу отца, что дышит мне в лицо перегаром, а потом тянет свои потные руки к моему телу. Вспоминаю нож, что оказывается в моих руках. Проецирую одно на другое. И мне совсем не жаль это растерзанное тело. Ни капли сочувствия, ни намёка на жалость. Именно тогда Хэнк, заметивший мой пустой, отрешённый взгляд, впервые произнёс, что из парня выйдет толк. Не ошибся, получается. Толк вышел. Его уроки не прошли даром. Он вырастил прекрасного преемника. Пусть и омегу. Кто виноват, что среди альф не оказалось действительно достойных кандидатов, способных вытянуть и не остановиться на середине пути? Крайние несколько лет Хэнк живёт затворником, стараясь лишний раз не привлекать к себе внимание. Его дом под завязку напичкан охраной. Помнит свои прошлые подвиги. Боится, что в один далеко не прекрасный день возмездие его настигнет. И не остановится на середине пути, а доведёт начатое до конца. У Хэнка нет родственников. Всю жизнь он придерживался кредо одиночки. Меня учил тому же. Не уставал повторять, что в жизни таких людей, как мы, нет места привязанностям и сильным чувствам. Потому что, если они появятся, то в дальнейшем именно по нам и ударят. Мы не должны ни к кому привыкать, не должны растрачивать себя на других людей, потому что жизнь — слишком хрупка, и отобрать её — дело пары секунд. Он постоянно вкладывал в мою голову определённые мысли. Любовь равно зависимость. Зависимость равно слабость. Слабость равно уязвимость. Можешь ли ты, щенок, позволить себе подобную роскошь? Не раздавит ли тебя мысль о том, что своей паршивой любовью обрёк другого человека на страдания? — Когда твоего любовника начнут резать на ленты, и он будет захлёбываться криком, сможешь ли ты пройти мимо? А если придётся сделать это, сможешь ли жить в дальнейшем без груза вины? Зная, что его убили из-за тебя? Хэнк задавал эти вопросы, а у меня перед глазами перманентно стоял образ Харлина, каким я запомнил его. В момент первой встречи, когда он шёл, кутаясь в какую-то безразмерную толстовку. Уткнулся в телефон и ничего вокруг не замечал. Когда какой-то мудак толкнул его и вместо извинений заорал, что нужно смотреть, куда идёшь. Когда мне отчаянно хотелось вмешаться, но внутренний голос приказал не рыпаться, и я прислушался. А потом наблюдал не без улыбки, как чужая рука сжимается на горле агрессивного придурка, а сам он больше не орёт — лишь шипит сдавленно. Харлин Бреннт был хрупким, нежным омегой. На первый взгляд. На самом деле, за этой его хрупкостью, показной наивностью и романтичностью, скрывался стальной характер. Что-что, а постоять за себя Харлин умел всегда, и в защитнике он совершенно точно не нуждался. Мне нравилось наблюдать за тем, как он курит. Эта вредная привычка казалась единственным тёмным пятном на безупречной репутации. Всё те же безразмерные шмотки, бейсболка, капюшон. Рукава, натянутые на ладони так, что только кончики пальцев видно. Прогуливаясь по территории кампуса, я периодически натыкался на него и никогда не проходил мимо. Всегда останавливался, всегда наблюдал. Он не обращал внимания. Он всегда был погружён в свои мысли, и для посторонних людей места там уже не находилось. Не думаю, что он мог знать, что не задержится надолго на этом свете. Никогда не верил во всю эту кармическую поеботу. Не думаю, что он был подвержен суевериям. Но иногда нет-нет, а мелькает мысль о том, что он намеренно держался на расстоянии от других людей, потому как что-то чувствовал, и не хотел привязываться. Не хотел, чтобы привязывались к нему. В день, когда его не стало, в его инстаграме появилось последнее фото. Какая-то смешная, нелепая, лохматая псина, облизывающая мороженое, которое Харлин держит в руках. И снова фото такое, что лица самого Харлина почти не видно. Оно почти полностью скрыто волосами. Он как будто старался лишний раз не светить лицом. Вряд ли стеснялся. С его внешними данными там о скромности можно было позабыть. Тот же Морган, обладая идентичной внешностью, вовсю этим козырем пользуется, напоказ выставляет, а не пытается скрывать. Но именно это и делает их разными людьми, пусть и с одинаковым лицом. Харлина сгубило его стремление помогать всем и вся. Летом он собирался принять участие в международной волонтёрской программе, но так и не добрался до места назначения. Самолёт, в котором летел Харлин, рухнул, не добравшись до пункта назначения. Погибли все члены экипажа. Погибли все пассажиры. Счастливых случайностей не произошло. В то утро Харлин не передумал, не проспал, не опоздал на самолёт. Он уверенно поднялся на борт, так же уверенно занял своё место и отправился навстречу смерти. Наваждение практически исчезает, но слова Хэнка всё ещё звучат в ушах. Один нюанс. Воображение меняет местами двух таких похожих внешне и таких разных по характеру омег. Подкидывает кровавые картины, в которых главная роль отдана его Высочеству. С ужасом понимаю, что эти сцены не оставляют меня равнодушным. Когда думаю о нём, и об опасности, что может ему грозить, становится не по себе. Попеременно то в жар, то в холод бросает, а горло будто невидимая, но очень сильная рука пережимает. Нужно время, чтобы прийти в себя. Чтобы отдышаться. Чтобы не думать ни о чём подобном. Чтобы не думать о нём самом. О мимолётном взгляде, блеснувшем за стёклами очков. О ревности, которой, может, и не было вовсе. Просто показалось. Просто захотелось, чтобы она была. Кое-как собравшись с мыслями, отбросив в сторону всю ванильную муть, давлю педаль газа в пол, прибавляя скорости. Скоро стемнеет, а я всё ещё не добрался до места назначения. Нужно поспешить. Хэнк не любит непунктуальных людей. А я не люблю, когда меня отчитывают, как школьника. Тем более, что школьные годы остались далеко позади. * Хэнку слегка за шестьдесят, но выглядит он несколько моложе своего возраста. Его волосы не поседели полностью, а черты лица всё такие же мужественные и резкие, как прежде. Язык не повернётся назвать его обрюзгшим стариком. Многим своим сверстникам он мог бы дать фору, если бы не одно обстоятельство. Передвигается Хэнк только с помощью инвалидной коляски. Ходить самостоятельно он не в состоянии. У него есть помощник по хозяйству, постоянно проживающий на территории дома, но большую часть времени Хэнк старается не обременять его заботами. Обращается за помощью лишь в случае крайней необходимости, и я не сомневаюсь, что в такие моменты ощущает себя не слишком хорошо. Хэнк никогда не любил уязвимости. Он презирал слабых, а теперь сам стал таким, пусть и не по собственной воле. Тот день я помню прекрасно. Весна 2017-го года. Апрель. Самое его начало. День дурака и совершенно не смешная шутка, которую приготовили для Митчелла его заклятые враги. Особняк, под завязку напичканный взрывчаткой. Оглушительный взрыв, камнепад, крики, дым, смерть. Хэнк был одним из немногих, кому удалось выбраться из адской мясорубки живым. Его нашли под завалами, спустя несколько часов. У него было море переломов. Самым тяжёлым из которых оказался перелом позвоночника. Врачи пророчили ему не слишком завидную судьбу овоща и активно пропагандировали эвтаназию. Расписывали в красках дальнейшую судьбу. Не сможет ходить, не сможет говорить. Рукой пошевелить и то не сможет. Хэнк оказался человеком с железной волей. Единственное, что омрачало его жизнь — травма позвоночника оказалась слишком серьёзной. Частично, но приговор врачей оправдался. Ходить после случившегося он действительно не смог. Разумеется, для него это стало ударом, но он стойко принял новые условия, в которых ему предписывалось существовать. Окажись на его месте кто-то другой, уверен, его бы уже давно нашли в ванной комнате, плавающим в красной воде. Несмотря на то, что неоднократно заявляю, что к моему приезду готовиться не обязательно, и вообще я просто хочу повидаться, меня всё равно первым делом провожают в гостиную и усаживают за стол. Кажется, у всех альф, с которыми приходится иметь дело, есть идея-фикс, связанная с моим именем. Им всем хочется меня накормить. Митчеллу для собственного удовольствия, чтобы было, за что ухватиться, когда мы снова окажемся в одной койке. Доводы, гласящие, что обычно хватается он не за меня, а за второго омегу, зажатого между нашими телами, не особо работают. Хэнк просто-напросто пестует свои отцовские инстинкты и пытается призвать неразумное дитя — не морить себя голодом. Оба они при этом упускают из вида тот факт, что я никогда и не страдал этой омежьей хернёй. Не бегал к зеркалу с сантиметровой лентой в руках, не тратил время на подсчёт калорий, не разглядывал себя презрительно, выискивая какие-то несуществующие складочки и лишние килограммы. Я был таким всегда, и всегда ел ровно столько, сколько нужно было, чтобы почувствовать лёгкую сытость. Спорить с Хэнком нет ни малейшего желания, потому, оставив куртку в прихожей, послушно следую в гостиную и — стоит признать — с наслаждением вдыхаю ароматы свежеприготовленной еды. Давно я не ел чего-то подобного, приготовленного специально для меня. С любовью и заботой. Готовит здесь не Хэнк, естественно, а его помощник, омега средних лет. Моложавое лицо, мягкий голос, располагающая улыбка. Волосы с проседью, собранные в свободный пучок. Знаю, что у него медицинское образование, и раньше он трудился в каком-то муниципальном заведении. Оставил свою работу после того, как получил заманчивое предложение. Один пациент, а оплата в несколько раз выше, чем на прежнем месте работы. Со стороны это и вовсе не похоже на работу. Иллюзия, которую они создают общими усилиями. Как будто семейная идиллия. То, чего у Хэнка никогда не было и быть не могло, с его-то принципами и взглядами на жизнь. Проще сломать мозг, чем в красках представить семейную жизнь Хэнка. Хотя... Умудряются же некоторые псинки Тозиера вести двойную жизнь. Люди с двумя лицами. Одно для мира, другое для высших сил. Сегодня они безжалостные убийцы, готовые сдирать со своих жертв кожу живьём, упиваясь криками. Завтра — любящие семьянины, нежно целующие своих супругов в щеку, устраивающие им пикники на пляже и рассуждающие о том, что звёзды на небе не сравнятся по красоте с их омегами. Двуличие живёт в их крови. Оно давно стало важной частью их жизни. Той, что уже никогда никуда не денется. Рукопожатие Хэнка такое же крепкое, как и несколько лет назад. Сдавливает сильно, не делая скидку на мою половую принадлежность. Усмехаюсь. Он — один из первых, кто признал моё право на пребывание в стае. Тот, кого не смутило появление в рядах её омеги. Он не посчитал это решение Тозиера-младшего сумасшествием и не начал визжать так, словно ему яйца прищемили, что больше ноги его в этом балагане не будет. Он с воодушевлением взялся за моё обучение, охотно делясь своими кровавыми знаниями, от которых у обычного человека поехала бы крыша, а я воспринимал, как должное. Понимал, что в противном случае, мне в жестоком мире, где всем руководят альфы, не выжить. Вернее, выжить можно. Варианты есть всегда. И стать подстилкой кого-нибудь из них — самый очевидный. Но это — последнее, на что я пошёл бы. Впрочем, не думаю, что пошёл бы вообще. Продавать себя, как кусок мяса, для меня это всегда было — своего рода табу. — Как ты? — спрашиваю, развешивая пиджак на спинке стула. Наконец, избавляюсь от перчаток и слегка закатываю рукава водолазки. Здесь нет причин маскироваться и казаться тем самым, правильным омегой из рекламы смеси блинчиков к завтраку. Солнечным, улыбчивым и возвышенным. — У меня скучная жизнь, Гиллиан, — произносит с притворным вздохом. — Спокойная, ты хотел сказать? — Спокойная. Скучная... Для меня это почти одно и то же, — замечает. — Здесь почти ничего не происходит, поэтому дни похожи друг на друга. Впрочем, сегодня день особенный. — Ну да, — усмехаюсь. Выступление Митчелла перед журналистами успело засветиться во всех новостных блоках. Мы пересматриваем его повторно в записи, и стоит признать, даже так оно производит впечатление не меньшее, чем там, непосредственно в зале. Митчелл всё так же убедителен, его улыбка широка, искренна и лучезарна. А обещания, коими он сыплет, не кажутся такими уж неисполнимыми. Достойный кандидат, которому хочется поверить, за которого хочется проголосовать, вверив свою судьбу в его руки. На экране он выглядит потрясающе, словно был для этого рождён. Словно блистать перед камерами — это на сто процентов его занятие. Призвание, если так можно выразиться. Видимо, эта мысль посещает не только мою голову, потому что Хэнк, всё это время внимательно наблюдавший за бывшим работодателем, слегка пожевав губу, изрекает восхищённо: — Актёр! — Только красной ковровой дорожки не хватает, — хмыкаю. — А так, хоть сейчас на церемонию вручения Оскара. Речь уже отрепетирована. — Пересмешником заделался, или мне показалось? А, Гил? Прищуривается. Смотрит так, словно насквозь меня видит и душу пытается вынуть. Что ж, ему почти всегда удавалось меня расколоть. Как бы старательно я не прятал истинные чувства, Хэнк неизменно докапывался до самой сути. То качество, которое меня в нём неизменно настораживало и — не стану лгать — отталкивало. Мне хотелось верить, что я — закрытая книга для всех. Мне не нравилось, когда мою защиту разбивали, как яичную скорлупу, что особой прочностью не отличается. Откладываю приборы в сторону, прижимаю салфетку к губам. — Курить можно? — Тебе можно всё и всегда. — Спасибо. Иду, чтобы взять пепельницу. Сам Хэнк практически — за редким исключением, но это явно из ряда вон выходящие случаи, — не курит, но для немногочисленных визитёров подобные вещи в доме всё-таки держит. Закуриваю, затягиваюсь с наслаждением. Ни за что на свете не променяю обычные сигареты на электронки, которыми сейчас почти все поголовно увлечены. Может, моя привычка — действительно вторая натура, но отказываться от неё я не намерен. . — Рассказывай. — Да особо и нечего. — В двух словах хотя бы, раз нечего. Пара слов точно найдётся. — Мне идея с самого начала сомнительной показалась, — признаюсь. — Не вижу его губернатором. Вообще. Нет, он вполне органичен в этой роли, но по ощущениям... Неправильность какая-то чувствуется, что ли. Сам не до конца понимаю. — Сам он, конечно, другой точки зрения придерживается? — С ним я подобные разговоры заводить не пытаюсь. Не вижу смысла. Мы оба знаем Митчелла. Ты, пожалуй, лучше моего. Ты находился с ним рядом, когда меня и в проекте ещё не было. Если Митчелл что-то задумал, он от своей идеи не откажется даже под угрозой смерти. Не такой это человек. — Ты же понимаешь, это естественный ход событий. Таким, как Митч, всегда мало. Всего. Они жадные. Они хотят всё и сразу. Не только денег. Власти, эмоций, накала страстей. Им адреналин нужен, чтобы живыми себя чувствовать, вот он его и получает подобным способом. А в тебе, видимо, две стороны борются до сих пор. Верная единица, стае принадлежащая, и обычный житель города, понимающий, что будет, если Митчелл до ещё большей власти дорвётся. И этот обычный житель такого поворота опасается. Понимает, что ему при любом раскладе все блага мира достанутся, но штат погрязнет в коррупции и грязи. Настолько погрязнет, что не отмыться. Ни через год, ни через два, ни через десять. Смотрит пристально. Глаза льдистого оттенка. Некогда яркие, сейчас они почти бесцветными стали. Хэнк неоднократно жаловался на то, что глаза его в последнее время подводят, и слепота подбирается всё ближе. Смотрится почти пугающе. Слова его звучат не менее пугающе. Но, сука, правдиво. Потому что я сам себя неоднократно на схожих мыслях ловил. Ничего нового Хэнк не произносит. Озвучивает мои мысли. Озвучивает то, что всем прекрасно известно. Ему, мне, самому Митчеллу. Тем людям, что его продвигают. Всем. Без исключения. То, что Хэнк сейчас подобные разговоры не только заводит, но и поддерживает — удивительно. Кажется, теряет сноровку. Раньше никогда не позволял себе слова против сказать, придерживался определённой линии поведения. О Митчелле, как о покойнике. Либо хорошо, либо никак. Критиковать его действия — всё равно, что расписаться в собственном предательстве. Потому что радикально. Потому что, только два варианта существует. Либо с ним, либо против него. Знакомый холод под кожей. Вдоль позвоночника. Словно гигантская змея, что там выбита, постепенно оживает, ворочаться начинает. Уже сейчас тихое угрожающее шипение до уха доносится. Ещё чуть-чуть, и готова будет броситься в атаку. Вопрос: нужно ли это? Или я вижу опасность там, где её нет? Хэнк улыбается. Не издевательски и не подначивающе. Не так, как улыбаются, когда к самому краю пропасти тебя подталкивают. — Знаю, о чём ты думаешь, — произносит со вздохом; всё это время не прекращает над стейком издеваться. У наших стейков разная степень прожарки. Когда он пишет сообщение о том, что планируется на ужин и спрашивает, как именно приготовить, прошу до готовности, сильно. Чтобы хрустящая корочка сверху, почти пригоревший, а внутри ни намёка на кровь. Привкус её на языке слишком привычен, чтобы удивлять, чтобы казаться приятным и не отталкивать. Ему готовят с кровью. Ему, очевидно, этот вкус не надоел. Либо он успел позабыть, каково это. — О чём же? — А не проверяют ли тебя? Не говорит ли он всё это лишь для того, чтобы развязать мне язык, а потом Митчеллу обо всём доложить? Ничего удивительного, Гил. Будь я на твоём месте, подумал бы о том же самом. Наши мозги всегда в одном направлении работают. Это принцип стаи, которому я тебя учил. Вынюхивать, преследовать, наносить удар первым, пока его не нанесли тебе. Доверие на минимум, а подозрительность на максимум. Мы всегда ищем предателей, не всегда осознавая, что самые опасные из них живут внутри нас. Каждый день мы кого-то, да предаём. Знакомых, друзей, любимых, самих себя. Просто не всегда обращаем на это внимание. Не всегда замечаем, потому что для нас стало обыденным это бытовое предательство. — А скука делает из нас ещё и философов? — Может быть. Просто, оглядываясь назад, я на многие вещи смотрю иначе. Поступки, последствия которых не забываются и сегодня, хотя за давностью лет должно покрыться огромным слоем пыли. А всё равно нет-нет, но кольнёт. Напомнит о том, что совершил во имя хозяина, поставив его интересы и благополучие превыше своих. Если бы я оступился тогда, Тозиер, — не Митч, его отец, — шкуру бы с меня спустил и мокрого места не оставил. Но, может, лучше было бы так, нежели тот финал, к которому я пришёл. — Ненавижу загадки. — Нет никаких загадок, Гил, — говорит, комкая в пальцах салфетку. Отшвыривает её от себя с раздражением. Приборы стучат о край тарелки. Направляет коляску в сторону окна, и мой взгляд невольно обращается в ту сторону. Хэнк никогда ничего просто так не говорит и не делает. — Подойди, — просит, и я выполняю просьбу. Бросаю окурок в пепельницу, поднимаюсь из-за стола, иду к окну. Оно не распахнуто настежь, лишь слегка приоткрыто. Лёгкие порывы ветра колышут невесомые занавески. Не холодно. Прохладно. Приятно. За окном не до конца стемнело. Сумерки. Время охотников, что начинают выбираться на охоту. Ночью они разгуляются в полную силу, а пока... Пока готовятся. Продумывают тактику, стратегию, высматривают жертву. Ночь — время тварей, чувствующих себя безнаказанными. Она им покровительствует, скрывая в своей темноте все их кровавые, жестокие дела. Даёт полный карт-бланш. — Что ты видишь? — спрашивает, и пальцы так сильно цепляются в подлокотники, что становятся белыми-пребелыми. — А что должен? — Ответь. — Сад. Самый очевидный ответ. Самый далёкий от правильного, подозреваю. Но глаза не способны видеть больше тех картин, что перед ними открываются. Действительно, вижу перед собой типичный ухоженный сад. Подстриженные кусты, медленно умирающая газонная трава, последние осенние цветы. Буйство красок, присущее этому времени года. Осень в Чикаго — время торжества разноцветной листвы. Ярко-красная, жёлтая, оранжевая. Яркий город, который не теряет своей красочности и живости даже в такие, поразительно серые, промозглые дни, похожие на сегодняшний. — Вот именно, Гил. Я вижу сад. Ты видишь сад. Все его видят. А на деле — это место, где похоронено моё сердце, — говорит Хэнк. — И как это понимать? — Именно так, как я сказал. Как бы странно это ни звучало. С удивлением смотрю на него. Хмурюсь, надеясь, что он продолжит свои спонтанные откровения, но Хэнк молчит, будто воды в рот набрал. Забрасывает наживку, понимает, что рыбка попалась на крючок, и замолкает, предлагая мне самостоятельно догадаться, какой именно смысл был вложен в его слова. Понять Хэнка, увы, непросто, и он этим пользуется, заставляя меня сгорать в огне любопытства, подливая в него масла, но так и не раскрывая все свои секреты.