Не верь, не бойся, не проси

Американо горчит. Немилосердно. То ли просто плохие зёрна, то ли бариста передержал помол в холдере. Впрочем, чего ещё ожидать от дешёвой забегаловки, в которой обслуживание настолько высокого уровня, что каждый взгляд официантов, брошенный в твою сторону, можно расшифровать, как «жри и проваливай». Упаковка в пятнах масла, и воздух наполнен ароматами, далёкими от тех, что свойственны заведениям высокой кухни. Здесь пахнет огромным количеством специй, сгоревшим фритюрным маслом, чем-то кислым. Возможно, этот прекрасный запах распространяют тряпки, которым официанты с большой неохотой протирают столы. Опять же с таким видом, словно делают одолжение. Меня от подобных изысков не передёргивает. Для меня в годы жизни в приюте похожие забегаловки были пределом мечтаний, а бургеры, которые в них собирали на скорую руку, самым вкусным блюдом на свете. Помнится, во время кратковременных вылазок меня периодически продирало на сентиментальность, и я вспоминал о существовании в моём лексиконе такого слова, как «пожалуйста». Смотрел на Фрэнсиса умоляюще, он вздыхал, читал очередную лекцию о вреде подобной еды, но соглашался купить мне бургер и картошку. И колу, конечно. Куда без неё? «Тараканья» газировка, как вечный символ американской жизни. Когда он делал это, я благодарно замолкал и не трепал ему нервы лишний раз, не спорил, не говорил, что он несёт какую-то чушь. Просто слушал и ел, жадно заталкивая в рот сразу пригоршню картофельных долек. Митчелл относил эту привычку к числу тюремных, но появилась она намного раньше. Не тюремная — приютская. Именно из стен «Грейсхолла» я вынес мысль о том, что есть нужно быстро, пока на тебя не налетели другие голодные чайки и не началась массовая битва за еду. Если к кому-то из воспитанников приезжали потенциальные опекуны и привозили с собой подарки, можно было с уверенностью сказать, что к обеду приют превратится в поле боя, а к вечеру всё будет залито кровью. И подарки эти окажутся не в руках того, кому предназначались. У того, кто окажется самым сильным, хитрым, ловким. И это он будет жрать конфеты, глядя с нескрываемым превосходством на тех, кто ходит рядом и облизывается. Он будет щеголять в новенькой одежде, которую подгоняли не ему, но «у нас же один размер, а мне нужнее». Тюрьма мою жадность лишь усилила. А ещё окончательно избавила от брезгливости. Кормили там дерьмом. Иногда казалось, что это не иносказание. Прикасаться к тому, что болталось в тарелках, было временами омерзительно, но сидеть на голодном пайке тоже не представлялось возможным. Силы всё же были нужны, а голодание никогда тому не способствовало. После таких школ жизни придорожная забегаловка вполне тянет на рай земной, и еда не кажется такой уж паршивой. Для кого-то она и вовсе — предел мечтаний. Но каким ветром занесло сюда Митча — не совсем понятно. Наверное, наш идеальный губернатор жаждет продемонстрировать близость к народу, потому и решает позавтракать в подобном месте. Надоели деликатесы, профессиональное обслуживание и роскошные вина. Захотелось проверить желудок на прочность. Мне, в общем-то, наплевать. Мой желудок и не такое выдерживал. Кофе, правда, лютое дерьмо. Даже щедро добавленное молоко не спасает ситуацию. Если добавить ещё и сахар, будет отборнейшая ебанина, потому останавливаюсь в своём стремлении к совершенству на молоке. Митчелл внимательно за мной наблюдает, но сам к еде, что лежит перед ним на подносе, не притрагивается. Ёбаный эстет с накрахмаленными манжетами и умением вскрывать лангустов, доведённым до идеала, хоть мастер-классы проводи. Всем своим видом показывает, что подобная еда не для него. Он здесь просто так, за компанию. Исполняет маленькие прихоти будущего первого омеги штата. Ему захотелось, и Митчелл не смог отказать. — Как старина Хэнк поживает? — интересуется с неподдельным интересом. — Гордится тобой. Как сыном. Если бы у него был сын. — Не сомневался в нём ни секунды. Жаль, что так всё вышло, и он больше не с нами. — Ему тоже. Он скучает, — говорю, как есть. — Предаётся воспоминаниям, размышляет о том, сколько всего мог сделать, если бы его не вывели из строя. Митчелл понимающе улыбается. Да-да. Он тоже сожалеет о случившемся. Он тоже хотел бы видеть Хэнка в рядах бешеных псов. Но такова судьба. Ничего не поделать. Я провожу в гостях у бывшего наставника два дня. О том, что буду отсутствовать, всех оповещаю заранее. Перезагрузка своего рода. Никого не видеть, никого не слышать. Сделать вид, что меня не существует. Свои обязанности перекладываю на Эрика. Ему Митчелл доверяет чуть меньше, чем мне, но всё же доверяет. Разговор у окна заканчивается так же стремительно, как и начинается. Хэнк — человек-загадка. Хочет что-то донести до моего сведения. Как будто готов это сделать, но в последний момент решимость его оставляет, и он находит сотни отговорок. Его слова, впрочем, не проходят мимо, словно фоновый шум. Хватаюсь за них, ломаю голову над тем, что довелось услышать. За завтраком пытаюсь вернуться к разговору с того момента, на котором остановились накануне, но он уходит в глухую оборону. Заявляет, что и так растрепал слишком много. Больше, чем положено. Временный прилив сентиментальности. Забудь, Гил. Ты же понимаешь, что я даже под пытками ничего не скажу. Пытать его я, конечно, не собираюсь. Делаю вид, что смирился с предложенным раскладом. Действительно понял, проникся, больше никогда не буду лезть в душу и пытаться разговорить. Он благодарно сжимает мою руку обеими ладонями. Притворно улыбаюсь. Мысленно делаю пометку — докопаться до истины. Не совсем пока понимаю, как это провернуть, но варианты есть всегда. Обязательно отыщу подходящий. Выражение, гласящее, что именно там похоронено его сердце, звучит весьма интригующе. В какой-то момент хочется пошутить, что сердца у Хэнка нет вообще, потому и хоронить было нечего, но сомнительная острота так и застывает на кончике языка. Как бы то ни было, разговор, имевший место, опасный. Провокационный. Мы говорим то, что не должны говорить никогда. Ни он, ни я. Иначе, какая мы, нахрен, стая? — Мне его не хватает, — признаётся Митчелл. — Может, навестишь старика как-нибудь? Думаю, он будет рад видеть кого-то, кроме меня. — Отличная идея. Не думаю, что смогу приехать, но позвонить... — Он и малой доле внимания обрадуется. — Тебя мне тоже не хватало, — произносит, всё-таки рискнув прикоснуться к одному из местных кулинарных шедевров. Удивительно, но не выплёвывает сразу же и не бежит блевать к ближайшему толчку. Напротив. Делает вид, будто всё совсем неплохо и продолжает есть. Обмакивает ломтики жареной курицы в кисло-сладкий соус, жуёт. Даже отвращение на лице не прочитывается. Тозиер, ты поражаешь меня в самое сердце. Как же велика сила твоей любви, если ты согласен жрать подобное ради меня и моего общества? — Митч. — Да? — Не преувеличивай. — Ни секунды. Действительно, не хватало. — А, что, новая игрушка оказалась не такой забавной? Или ты уже попробовал её на вкус, и тебе не понравилось? Голос сдержанный. Ледяной практически. Словно мне не интересно вовсе. Простое любопытство. На деле, всё совсем не так. Мерзкие симптомы. Не обнадёживает ни разу. Зато заставляет насторожиться. Попытаться внутренне самого себя одёрнуть. Стоит подумать о его Высочестве, и перед глазами сразу же возникает его образ. Не размытый силуэт, как у призрака. Ярко, в мельчайших деталях, чётко прорисованных. Каждая черта внешности. Словно мы с ним снова наедине, и моя ладонь сжимает ткань злополучного кимоно, что из головы никак не идёт. Белая, как молоко, кожа. Угольные ресницы. Порочная ухмылка, в которой нет страха, но есть презрение. И взгляд, добавляющий в эту сумасшедшую смесь несколько капель вожделения. Финальный штрих. Умопомрачительный коктейль, что хочется выпить залпом, и если бы не мои блядские принципы, если бы не его насмешливое «шавка», если бы не это ощущение, что стоит пойти на поводу у инстинктов, и случится нечто страшное... Его внешность. И его запах. Насыщенный, концентрированный. Точный удар по рецепторам наносящий. Настолько ярко в моей памяти запечатлённый, что и сейчас хочется пойти, купить бутылочку вишнёвого сока. Выпить залпом. Чтобы этот вкус прочувствовать полностью. Насладиться им. Унять жажду, с Морганом связанную. — Что между вами происходит? Вопросом на вопрос. По классике. Тозиер верен себе. Если тема, которую поднимаю в разговоре, ему не по душе, пытается тут же её сменить. Вектор меняет. Предлагает не в его, а в моих ощущениях копаться. — Не совсем понимаю, — бросаю равнодушно. — Вы не ладите. — А должны? — Вы сейчас оба для меня важны. Каждый по-своему. — Наши сферы деятельности не пересекаются. Не вижу проблемы. — Зато он видит. — Да? И чем же я не угодил Моргану? — Считает, что тебя лучше держать в тени. Ближний круг кандидата в губернаторы должен быть менее проблемным. Не столь... колоритным. В определённом смысле. — Резонно, — замечаю со смешком, на спинку стула откидываясь. — Серьёзно. Я сам тебе нечто подобное говорил недавно. Первый омега штата должен быть человеком из другого теста. Не такой, как я. Либо милашка, что любит супруга до умопомрачения, а его самого обожают все избиратели. Либо омега с железным характером, способный составить достойную партию супругу. Но с чистой биографией, без намёка на тёмные пятна. Благотворительность, забота о процветании штата, экологические проекты. Всё в этом духе. Либо какой-нибудь симпатичный дурачок, вроде бывшего первого омеги страны. Красивое приложение, от которого толку нет, но на которое посмотреть приятно. — Ты же знаешь, я не стану тебя задвигать. — Понимаю. — Но и от его услуг отказываться не стану. — Это я тоже понимаю. — Он толковый парень, хотя, стоит признать, в самом начале я сомневался. — Пустышкой показался? — Не без этого. Усмехаюсь и вновь давлюсь блевотным кофе. — Мы с ним никогда не поладим. Так что, думаю, эту тему стоит оставить и больше в разговорах не поднимать. — Я считаю иначе. Вскидываю бровь. Удиви, Тозиер. Я знаю, ты можешь. — Хочешь собрать нас за столом переговоров? Посадишь напротив друг друга и заставишь в вечной дружбе поклясться? В таком случае, хочу сразу сказать: идея обречена на провал. Нам на одной территории находиться противопоказано. Один другому обязательно захочет голову откусить. — Не так. — А как? — дело интересный оборот принимает, я почти заинтригован. — Не планируй ничего на эти выходные. — Потому что на них уже что-то запланировал ты, — продолжаю мысль. Кивает согласно. Именно так. Запланировал. По минутам расписал. Верит искренне, что глава бешеных псов и его новая комнатная левретка сумеют найти общие точки соприкосновения. Войдут в какую-нибудь волшебную комнату заклятыми врагами, а выйдут оттуда, будучи закадычными друзьями. Начнут из одной миски есть и воду лакать, а не лаять, пытаясь определить, за кем главенство закреплено. Потрясающая наивность. Для Тозиера — тем более. Он же не тупой, он в людях более или менее разбирается. Не во всех, не всегда, но по большей части — да. Серой массой управлять, так это вообще, как два к двум прибавить, закономерный результат получая. А здесь такая непростительная осечка. Как будто не видит, как стремительно воздух накаляется и искрить начинает, когда мы с его Высочеством на одной территории оказываемся. Не замечает, какое напряжение моментально разрастается. Даже в ту ночь, когда они стратегию дальнейших действий продумывали, обоим было неуютно. Делали вид, что нам на присутствие чужака наплевать, а сами едва друг друга взглядами не убивали. Их было немного, да, но дохуя красноречивых. Я курил и в телефоне копался, по большей части, лишь делая вид. Наблюдал исподтишка. А Квин вдохновенно вещал о том, как поступать, что говорить, как на возможные провокации реагировать, и только его идеально прямая спина напряжение выдавала. Митч слушал внимательно и нихуя не замечал. Во всяком случае, хочется думать, что не замечал. Потому что он такая тварь. Любит по больным местам удары наносить. Чтобы не просто плохо, а невыносимо хуёво становилось. А куда дальше с таким раскладом? Не совсем понятно. Вот и сейчас. Приказываю себе о Моргане не думать. Забыть. Выбросить из мыслей. Но хуй там, а не равнодушие. Снова лицо его перед глазами. Снова запах. Снова губы приоткрытые, чуть влажные, острыми зубами прихваченные. Такими острыми, что кажется: надави он чуть сильнее, и кровь на коже выступит. Яд с языка так и капает. Сцеживает его почему-то на меня, а взгляд словам противоречит. Смотрит так, словно умоляет выебать его прямо здесь. Жёстко, полностью контролируя процесс. Так же отчаянно и грубо, как я Тозиера беру. Без нежности, без сладких слов, от которых омеги тают, без сюсюканий. Держа за волосы, кусая и засосами покрывая молочную шею, с оттягом трахая, заставляя на крик отчаянный срываться. Блядь... От одних только мыслей, от одних воспоминаний о нём возбуждение ненужное накатывает и по венам пламенем безжалостным проносится. Ничего после себя не оставляя, выжигая дотла. Будь он рядом, я бы не удержался. Мне бы сорвало и крышу, и все стоп-краны. В ушах уже не просто его голос, насмешливо тянущий десятки и сотни производных от уёбищного прозвища, которым он меня величает, не признавая имя. В ушах его шёпот, его стон. Жалкий в своём отчаянии. Здесь и сейчас думаю я не о том, как он меня унизить пытается, называя безмозглой шавкой. Здесь и сейчас я думаю о нём, таком мокром, горячем, от моей близости сходящем с ума. Голодном, жадном. Его ладонь на моей рубашке. Гладит. Пуговицу оттягивает... Блядь. Блядь! Блядь!!! Тысячу раз блядь. За что мне это? Как будто до него проблем в моей ёбанной жизни было мало. Надо было обязательно ещё одну добавить, притом немалых масштабов. — И что же? — Небольшая совместная вылазка. — Если ты говоришь, что она будет небольшой, то готов поспорить: что-то масштабное планируется. — Может быть, — уклончиво. — Плохая идея. — Гил. — Плохая, говорю тебе. Мы друг друга поубиваем. Хочешь помирить, а потеряешь обоих. — Не преувеличивай. — Даже не пытался. Мы слишком разные. Понимаешь? — У вас есть общая цель. Важная. Достойная. Ради неё стоит слегка притушить собственные эмоции. Подумать о будущем. Ну да. Достойная цель — это он. Вернее, губернаторское кресло, в которое его предписывается посадить. Прикрываю глаза, постукиваю пальцами по столешнице. — Я не специалист по связям с общественностью, но кое-какие советы тоже могу дать. Например, подсказать, что демонстрация собственного завидного материального положения — не то, что вызовет симпатию избирателей. А ты любишь это делать. И планы у тебя обычно дорогостоящие... — Трампу это президентом стать не помешало. А он тоже последний хер без соли не дожирал. — Не то, чтобы многие от его кандидатуры были в восторге. — Но он в итоге управлял страной. Его осуждали, ненавидели и призывали свергнуть, тем не менее. Где были те, кто осуждал? Просто воздух сотрясали, и ничего сделать не смогли. Ничтожества. — Смею напомнить, на второй срок его не выбрали. — Меня выберут. Не сомневайся. — Если бы я в тебе сомневался, меня бы в твоей команде не было. Расплывается в довольной улыбке. О, да. Лесть, как универсальный ключ к сердцу Тозиера. Вскроет легко, просто, быстро. Прикасается ладонью к моей руке. Обманчивое впечатление, будто мы совсем не те, кем являемся на самом деле. Для тех, кто не интересуется политикой, для тех, кто не читает газет, со стороны мы просто парочка, решившая заехать в придорожное кафе на завтрак. Идиллическое утро, наполненное улыбками и осторожными прикосновениями. То, как он гладит моё запястье совсем не вяжется со знанием, как он теми же пальцами может сломать кому-нибудь шею. Или перерезать беззащитное горло. А он может, и от этого противоречия всегда не по себе становится. Как сказал бы Фрэнсис: «Храни тебя крылатый Эллиас и от любви таких людей, и от их ненависти». Правда, тогда дядюшка Фрэн в самом страшном сне не мог увидеть, что его воспитанник сам станет одним из таких людей. Тех, чья ненависть испепеляет. Тех, чья любовь убивает не хуже ненависти. Может, оказывается в разы более безжалостной и жестокой в своих методах. Замечаю, что за разговором Митчелл успел полностью разделаться с порцией куриных наггетсов, да и количество картофеля фри значительно уменьшилось. Интересно, как скоро его желудок взбунтуется, осознав, каким пищевым мусором его напичкали вместо тех изысков, к которым он привык? Но пока Митчелл вполне неплохо выглядит. Не катается по полу в припадке. Бодр и доволен жизнью. — Вкусно? — спрашиваю, кивая в сторону опустевших упаковок. — Жить можно, — отвечает, не кривясь и не изображая рвотный рефлекс. — Хотя, всё равно не понимаю, как вы поглощаете эту дрянь в таких масштабах. Бросаю смятый стаканчик на поднос с пустыми коробками. Поднимаюсь из-за стола. Митчелл следует моему примеру. — Это не объяснить, — замечаю. — С этим талантом надо родиться. Ты лучше прими пару-тройку таблеток, чтобы не мучиться от пищевого отравления. — Беспокоишься о моём самочувствии? — Как будто бы. — Не переживай. И не с таким справлялся. — Чего-то о тебе не знаю? — Знаешь, всё. Просто перевариваю же я твоё общество. Почти каждый день на протяжении нескольких лет перевариваю, а до сих пор жив. Это, я считаю, достижение, учитывая, сколько в тебе яда. * В десяти минутах езды от моего дома расположена старая часовня. Она не заброшена, и службы там исправно проводятся, но на первый взгляд кажется, что о существовании её давным-давно позабыли и люди, и высшие силы. Это не костёл, построенный в честь главного покровителя всех омег, а потому и внимания ей уделяется в разы меньше. На входе посетителей, впрочем, так же встречает крылатая статуя покровителя любви и брачных уз. Правда, лицо у него такое скорбное, что невольно закрадывается подозрение: а так ли счастливы те, кому он покровительствует? На самом деле, у меня перед глазами не так много примеров по-настоящему счастливых семей. Зачастую всё оказывается ровно наоборот. Красивый фасад, за которым скрываются бесконечные проблемы. Просто не всем и не каждому позволено за этот самый фасад заглянуть и увидеть самую суть. Как пример, мои родители. Те самые, которые биологические. Те самые, что были истинными, но счастья, находясь рядом друг с другом, не видели ни секунды совместной жизни. Зато ненависти, обид и разочарований в их общей истории нарисовалось огромное количество. Стоит подумать о событиях прошлого, и моё собственное лицо мрачнеет не хуже, чем у безмолвной статуи, что стоит, держа в руках корзину с розами и розовыми лепестками. Один из символов брака. Цветочными лепестками принято встречать и провожать новобрачных, осыпая их ими с ног до головы. Пожелание счастья. Пусть ваша дорога будет усыпана лишь лепестками роз, но ни в коем случае не шипастыми стеблями. Очередная романтичная чушь, которая кажется такой важной и необходимой для большинства омег. Не зря же они так отчаянно рвутся замуж, днями и ночами лелея планы о торжестве мечты, и о том, как однажды будут вышагивать под ручку со своими отцами, счастливо улыбаясь избранникам, в руки которых их передадут. Вообще ценность брака всегда казалась мне преувеличенной. И когда папа говорил, что однажды я обязательно встречу альфу, который сделает меня счастливым, едва сдерживался от того, чтобы не расхохотаться прямо ему в лицо. С годами моя уверенность никуда не делась. Она росла и крепла. До тех пор, пока однажды я не пришёл к выводу, что вовсе нахожу брак бессмысленным явлением. Бесполезной тратой денег и времени. Очередным карнавалом лицемерия. Театрализованным представлением с непрофессиональными лицедеями в главных ролях. Стоя у кованных ворот, не тороплюсь заходить во внутренний дворик. Прячу руки в карманы, внимательно разглядывая постройку готического стиля. Шпили, устремлённые вверх, узкие окошки-бойницы, практически не пропускающие внутрь свет. Стены оплетены густыми зарослями плюща, а во дворе разрастаются кусты шиповника. Несмотря на то, что на первый взгляд здание кажется заброшенным, внутри всегда тепло и уютно. То, что светло, не скажу, потому что это не так. Солнечные лучи с трудом проникают в помещение, но темноту там рассеивают сотни свечей, ежедневно зажигаемых служителями культа. И свадьбы здесь исправно играют. Проезжая мимо, я неоднократно становился свидетелем на чужих торжественных церемониях. Альфы в чёрном, омеги в белом. Счастливые родственники с обеих сторон смахивают слёзы, молодожёны счастливо смеются, держась за руки и не представляя даже смутно, в какую задницу скатится их жизнь после того, как совместный быт подточит не слишком сильные чувства. Мои мысли вновь уносятся в определённом направлении. Я думаю не об абстрактном омеге. Я думаю о Квине Моргане. Об омеге, когда-то тоже совершившем ошибку и позволившем нелепому альфе окольцевать себя. Подавить — нет, но попытаться заточить под определённые стандарты и стереотипы — да. Понятно, что у Эндрю не было ни малейшего шанса на победу в данном противостоянии, но это не значит, что он не пытался. Жаждал превратить новоиспечённого супруга из деятельного и амбициозного в тихого, покорного домохозяина, чья жизнь крутится исключительно вокруг натирки полов, приготовления ужинов и стирки пелёнок. К счастью, он просчитался, и прогнуть Моргана под эти патриархальные ценности не удалось. Но история знает огромное количество печальных случаев, когда яркие, красивые, умные и деятельные омеги хоронили себя заживо, делая ставку на семейную жизнь и отказываясь от самореализации. Хорошо, если это был действительно их осознанный выбор. Если предварительно они взвешивали все «за» и «против», а потом без сомнений тянулись к первому варианту. Хуже, когда они становились такими под гнётом общественного мнения, родителей или мужей, решивших, что супруг — это не человек, имеющий собственное мнение, а его новая вещь. И он, как хозяин, определяет, что с вещью делать. Ладно, история гласит, что, на самом деле, всё было ровно наоборот. И это именно Квин настаивал на необходимости заключения спонтанного брака. Зачем он был ему нужен? Не совсем понятно. Слишком импульсивный поступок для такого продуманного омеги. Можно, конечно, напирать на то, что прежде он продуманным не был, потому мог совершать ошибки, но что-то не даёт мне покоя. Будто подтачивает изнутри, заставляя вновь и вновь возвращаться мыслями к этой странице чужой биографии. Не совсем понимаю, почему он настаивал именно на браке. Почему не мог просто сказать родителям, что переезжает жить к своему приятелю? Или они были из тех, кто не одобряет подобные отношения без штампа в паспорте, а потому, при любом раскладе, влияли на жизнь Квина? Омега-загадка, чтоб его. Омега, о котором не получается не думать, несмотря на многочисленные попытки. Омега, который ведёт двойную игру, и для меня в ней отведена роль пешки. Отпускает недвусмысленные фразы о шавках, которых можно приручить. И эти фразы невозможно расшифровать как-то иначе. Но стоит лишь слегка потерять бдительность и отвернуться, как он тут же пытается играть против меня. Скинуть фигурку с доски. Шепчет ядовитым, отравленным голосом о том, что подобные экземпляры рядом держать опасно. Что лучше контактировать со мной по минимуму, а лучше и вовсе от подобной компании избавиться. Нет, с точки зрения профи, занимающегося формированием имиджа будущего губернатора, я его понимаю. Принимаю. Разделяю уверенность в правильности озвученных слов. Но если посмотреть на это с другой стороны... Не слишком ли много он на себя берёт? Или действительно считает, что сможет заменить меня в команде Митчелла? Если Митч однажды решит распустить свою стаю, никто ему не поверит. Решат, что Тозиер свихнулся окончательно и бесповоротно. Потому что фамилия «Тозиер» и его своенравные бешеные собаки — это почти синонимы. Своя свора была у Тозиера-старшего, своя есть и у Митча. И у его сына, скорее всего, тоже будет. При условии, что Митч однажды откажется от своих принципов и решит, что ему жизненно необходимо продолжить род, оставив после себя парочку наследников. Впрочем, не удивлюсь, узнав, что они у него и так есть. Может, какой-нибудь прошаренный омега давным-давно залетел от Митчелла, но не стал ему рассказывать об этом, чтобы не услышать из уст будущего отца слово-приговор «аборт». Мысли о Квине Моргане посещают меня не просто так. Вполне логично размышлять о том, с кем у тебя назначена встреча. На этот раз инициатором выступаю я. Не звоню ему сразу. Не срываюсь на шипение и угрозы. Не требую ответа. Беру небольшой тайм-аут, позволяющий привести нервы в порядок, а мысли к единому знаменателю. Когда понимаю, что максимально спокоен, набираю знакомый номер. Выбираю нейтральный тон и предлагаю встретиться. Но не пытаюсь бить его тем же оружием, которое выбирает он. Не приглашаю к себе домой, не наряжаюсь в блядские тряпки и не сверкаю голыми коленками. Назначаю ему встречу в той самой часовне. И, судя по тому, что его машина стоит в отдалении, он давно уже на месте встречи. Как и я. Правда, идти к нему не тороплюсь. Жмусь у ограждения, разглядывая такое знакомое строение, поднимаю выше воротник пальто. Редкостно прохладный сентябрь медленно перетекает в ещё более мерзопакостный октябрь. И не хочу думать, что ноябрь эту тенденцию поддержит. Однако, кажется, к тому всё и идёт. Прохожу во дворик. Дорожки вымощены камнем. Двери часовни закрыты, и я ненадолго притормаживаю, сомневаясь, стоит ли заходить внутрь прямо сейчас. Или же подождать окончания службы. До меня доносятся звуки органной музыки. Чарующая и пугающая одновременно. Величественная. Когда-то она произвела неизгладимое впечатление на четырнадцатилетнего меня, проняла до глубины души. Несмотря на то, что с тех пор прошло немалое количество времени, органная музыка — то, что заставляет меня испытывать своего рода трепет. Помявшись немного под дверью, всё же распахиваю её настежь. Таинственный полумрак и подрагивающие язычки пламени. Яркий аромат цветов, коими щедро украшен алтарь покровителя брачных уз. Пение, дополняющее величественную музыку. Тонкие, нежные голоса. А-ля Робертино Лоретти. Скорее всего, поют совсем юные омеги. Что-то о прощении, что-то о смирении, что-то о лучшей жизни, к которой мы все однажды придём. Но прежде, чем это случится, душам нужно пройти через страдания. Катарсис, как самоцель. Страдания ради очищения. Ради прощения. Будь я несколько мягче, меня бы пробрало и заставило задуматься о смысле жизни, о том, что нужно что-то менять. Но история не терпит сослагательного наклонения. Потому и думать об этом не стоит. Первое, на что обращаю внимание — аромат. Знакомый уже, пробуждающий определённые ощущения. Реакция на него — условный рефлекс. Он пробивается ко мне сквозь толщу посторонних запахов. Цветы, воск сгорающих свечей, ладан. Запахи достаточно сильные, но даже они не в состоянии перекрыть его. Затмить. Замаскировать. Морган не пичкает себя подавителями так сильно, как в тех случаях, когда собирается на встречу с Тозиером. Сегодня его природный аромат во всей красе открывается. Его Высочество сложно не заметить. Идеально-прямая спина. Вздёрнутый подбородок. Слушая о смирении и покаянии, он и не думает выполнять наказ. В его взгляде что угодно, только не смирение. В его взгляде горит вызов, стремление доказать, что он чего-то стоит, и цена его предельно высока. Нет места более неподходящего для Квина Моргана, чем церковь. В её стенах он смотрится чужероднее, чем я, а для того, чтобы перебить мои результаты — нужно постараться. И всё же... Он действительно выглядит не как грешник, решивший прийти сюда и покаяться. И не как человек-добродетель, что здесь на своём месте находится. Он выглядит, как живое воплощение порока, что, вопреки ожиданиям спокойно переносит атмосферу, царящую в часовне, а не мечется по углам, пытаясь отыскать выход, и не кричит от ужаса. Он, как тот проклятый жених из древних легенд, что прячет лицо за чёрной вуалью и шепчет слова молитв не в правильном порядке, а наоборот, призывая себе на помощь тёмные силы. И свечи ставит исключительно за упокой своих врагов, успевших основательно перейти ему дорогу. Он сам, как воплощение змея-искусителя, что нашёптывает на ухо сладкие речи, ведущие в бездну. Всё это — не более, чем игры моего воображения. На самом деле, он, конечно, ничего подобного не делает. Он сидит неподвижно на скамье, внимая словам песнопений, устремив глаза к потолку, где борется за право на существование в этих стенах тусклый свет, проникающий внутрь сквозь узкие окна. Мне не хочется нарушать эту идиллию, но вечно отираться в отдалении тоже не получится, потому решительно преодолеваю расстояние, нас разделяющее. Останавливаюсь напротив скамьи, на которой расположился Морган. Пытается выглядеть кротким, под стать общей обстановке. Какая-то старомодная рубашка с кружевными манжетами под пиджаком. В руках букет из белоснежных цветов. Мелких и неказистых, совсем не вяжущихся с его обликом, ведь короли достойны лишь роскошных роз или великолепных лилий. Его глаза закрыты, и ресницы чуть подрагивают. Губы едва заметно шевелятся, когда он произносит ровно те же слова, что и некогда милый блондинистый омега. В скудном свете он кажется чудесным видением. Протяни руку, и он исчезнет. И только маргаритки, рассыпавшиеся по полу, напомнят о том, что он здесь был. Последние несколько шагов достаточно громкие для того, чтобы привлечь внимание. Он замолкает, смотрит в мою сторону. Хочу начать разговор, не откладывая в долгий ящик, но Квин прикладывает палец к губам, призывая к молчанию, а потом вновь устремляет взгляд вверх. Туда, где разноцветные фрески и редкие отблески закатного солнца. Опускаюсь на скамью рядом с ним. Никакого умиротворения нет и в помине. Внутри меня разгораются ярость и раздражение. На себя, в первую очередь. За то, что иду на поводу чужих желаний. Словно покорная собачка, поддающаяся дрессировке, исполняю его прихоти. За то, что ещё немного, и из рук его жрать начну, послушно выполняя команды, а он, если о силе своей власти узнает, несомненно, этим воспользуется. Не может не. Как только почувствует мою слабость, моментом охотничью стойку сделает, и всё покатится в пропасть. Не для него. Для меня. Музыка стихает. Смолкают голоса омег, поющих о необходимости покаяния. Нас накрывает бесконечной тишиной, и именно в этот момент я впервые слышу голос Квина. — Гиллиан Ллойд умеет удивлять, — произносит, как будто не ко мне, а к пустоте обращаясь. — Здесь последнее место на земле из всех, где я ожидал бы его увидеть. — Почему же? — Оно тебе не подходит, — отвечает, переходя с отстранённых обращений непосредственно к разговору со мной. Больше не гипнотизирует взглядом фрески. Смотрит прямо в глаза, не отворачивается. Снова эта его молочная кожа и ресницы на кончиках выгоревшие прямо передо мной. От прежней смиренной улыбки и умиротворённого взгляда ничего не остаётся. Снова во взгляде знакомые ноты. Когда отторжение такой силы, что слова не нужны. Лишние. Оно и так явственно ощущается. Сквозь поры его кожи сочится. Каждый вдох и выдох им пропитаны. — Тебе тоже. — Именно поэтому ты меня сюда и позвал? Решил устроить охоту на ведьм и проверить, смогут ли они выдержать испытание церковью? — уголки губ чуть приподнимаются, но тут же опускаются. — Я позвал тебя только потому, что за время вынужденной разлуки слишком много вопросов накопилось. — Например? — Какого хуя?.. Договорить не позволяет, вновь прикладывая палец к губам. Но не своим, а моим. Насквозь взглядом прожигает. И я почти узнаю в нём Фрэнсиса, обещавшего мыть мой грязный рот с мылом каждый раз, когда я выдам нечто неподобающее, недостойное поведения воспитанного омеги. В действиях его Высочества нет никакого сексуального подтекста и провокации никакой тоже нет, но я провожу мысленно параллель между двумя ситуациями. Той, что сейчас происходит. Той, что прежде имела место, и мои пальцы касались чужих губ. Не Квина, а того парня, выглядевшего растерянным и напуганным. Во мне нет страха, но растерянности столько, что на десятерых хватит. — Не оскверняй такое место грязными словами, — произносит назидательно, поднимаясь со скамьи. Усмехаюсь, лучше рассмотрев его рубашку. Значит, словами осквернять нельзя, а надевать рубашку с воротником, похожим на ворот сутаны — можно. И это не осквернение ни в коем случае, это дань уважения. Как же много лицемерия, ваше Высочество. Не человек, а живое его воплощение. Можно обойти с другой стороны, но Квин не ищет лёгких путей. Мимо меня протискивается. Ненадолго замирает передо мной, прикасается ладонью к плечу. Проскальзывает мимо, проходит к алтарю. Кладёт маргаритки рядом со статуей покровителя семейного очага. Надолго не задерживается. Оставив цветы, тут же разворачивается и уходит, натягивая по пути перчатки. Похоже, он тоже не из тех, кто ходит на исповеди, с извращённым удовольствием рассказывая постороннему человеку о своих грехах. Предпочитает тонуть в них самостоятельно, без вмешательства извне. Иду за ним, стараясь не думать о том, как рот наполняется голодной слюной. Как вишнёвый привкус снова всё и вся забивает. Кислота невыносимая, что после сменяется мимолётной сладостью. Он не останавливается на пороге. Стремится покинуть территорию, прилегающую к часовне. Выходит за ворота и к своей машине направляется. Интересно. Можно ли расценивать эти действия, как побег? Как нежелание отвечать на мои вопросы, ни один из которых пока не был озвучен? Боится? Не хочет к стенке прижатым оказаться? Но даже если он разговаривать не собирается, это собираюсь делать я. И с моим мнением ему придётся считаться. Оглядываясь по сторонам, переходит дорогу. Быстрый. Даже слишком. Машина мигает фарами. Сигнал разблокировки. Ещё немного, и я потеряю его Высочество из вида. Хватаю за рукав в тот момент, когда он открывает дверцу. Когда уже почти готов нырнуть в салон и дать по газам. Резко хватаю, дёргаю назад. Так, что он, не удержав равновесие, почти влетает в меня, всем корпусом впечатывается. Неосознанно за воротник пальто хватается. Не растягивает губы в похабной ухмылке, не тянется, как прежде, чтобы кожу лизнуть, не поглаживает её пальцами. Совершеннейшее равнодушие в глазах, словно его подменили за те несколько дней, что мы не виделись. — Фу, — произносит тихо, но я слышу, и этого достаточно. — Если хотел сбежать, то это была самая ёбнутая попытка. — Я не хотел. — Тогда что за блядские фокусы я только что наблюдал? — Руку отпусти, и я с тобой поговорю. А нет, так и разговора не будет. — Ты же понимаешь, что я не тот человек, которому можно условия ставить? Усмехается. Знает. Конечно, знает. Но всем своим видом даёт понять, что ему на эти знания поебать. Он меня не боится. Как будто бы. Он считает, что меня можно приручить. Выдрессировать. И именно ему это удастся. При условии, что он захочет тратить время и силы на бешеную псину. Вместо того, чтобы попросить нормально и не выёбываться, подаётся вперёд. Шепчет: — Я же сказал «фу». Что тебе ещё нужно? Или перестал привычные команды понимать? Шипит сквозь стиснутые зубы, когда вместо того, чтобы отпустить послушно, заламываю ему руку, разворачивая спиной к себе. Прижимаю к машине, не давая пошевелиться. Сзади прижимаюсь, едва себя контролируя. Заводит, сука. Безумно заводит, до дрожи. До отчаяния. Так, что прямо здесь от бессилия застонать хочется. От того, насколько меня мажет, когда к блядине этой прикасаюсь. Даже от риплекса так не вставляло, когда я в далёкой юности его попробовал, отдав чуть ли не всё, что у меня на тот момент было. В тот же день едва не сдох, и понял, что пора завязывать. Здесь, не пробуя, понимаю, чем грозит привязанность, но остановиться не могу. — Одежда аристократа, а повадки сучьи, — выдыхаю ему в шею. — Или тебе это просто нравится? Может, потому что ты сам та ещё сука, тебя к определённому кобелю тянет? Заводит жестокость? Как нормальные люди не можешь? — А где ты тут нормальных увидел? — усмехается. — Я? Ты? Кто из нас нормальный? Я вот ни одного такого поблизости не наблюдаю. Из захвата вырваться не пытается. Терпит. Не говорит, что больно. Сам знаю, что да. Намеренно сильнее давлю. Любой другой на его месте уже начал бы хныкать. Этот молчит, словно воды в рот набрал. Кто ты такой, Квин Морган? Что ты такое? Что в голове твоей творится? Хоть убей — не понимаю. — Отпусти, — повторяет. — Я курить хочу. И таблы принять нужно. Я за ними шёл. Правда. Не сбегу. Не переживай. — Можешь попробовать. Но не советую. — Я не собирался. Не то, чтобы уверенность в его словах была стопроцентная. Не то, чтобы я хорошо разбирался в его мотивах, понимал, чем руководствуется в своих поступках этот странный человек. Но хватку ослабляю. Не отхожу ни на шаг, внимательно за его действиями наблюдая. Он действительно тянется к бардачку. Достаёт сигареты и зажигалку. Достаёт блистер. Прихватывает с пассажирского сидения бутылочку с водой. Две таблетки разом. «Омиген». Впервые вижу такие, взгляд за них тут же цепляется, мозг название запоминает. Почему-то сразу подозрения возникают. Не похоже на банальные витамины для омег. Тогда что это за херня? Неужели у его Высочества какие-то проблемы со здоровьем, требующие постоянного медикаментозного гашения, чтобы серьёзных последствий не было? Несколько провальных попыток закурить. Прикрывает сигарету ладонями, но она всё равно никак загораться не желает. Пока своей зажигалкой её не подпаливаю. — Спасибо, — бросает. — Не за что, — в тон ему. Вот и поговорили. Вот и расставили все точки над определёнными буквами. Поняли друг друга с полуслова. — Решил место под солнцем освободить? — спрашиваю, запуская ладонь в волосы и откидывая их назад. — Ты о Митчелле? — О ком же ещё? — Так себе солнце, — хмыкает, стряхивая пепел себе под ноги. — По сути, я просто сказал, что думаю. Он может согласиться и прислушаться. Может на хер меня послать и продолжить гнуть свою линию. Моё дело — предложить. Его — отказаться. Что он и сделал. — Расстроил, наверное, деточку? — Нисколько. Я же вижу, что он скорее руку себе отрубит, чем от тебя откажется. Запивает сигаретный дым минералкой. Сомнительное сочетание, как по мне. — Тебе такой расклад претит, естественно? — Всё неоднозначно и очень запутанно, Гиллиан, — произносит. Взмах бархатных ресниц. Снова острые зубы на влажной нижней губе. Неуместные мысли-ассоциации, сознание затопляющие. И то, что он, ко мне обращаясь, не псинкой, не шавкой, не пёсиком послушным, а по имени вновь называет, не сразу доходит. Теперь никого не копирует, никаких нарочито соблазнительных интонаций, никакой пародии на Митчелла с его заботой. — Давай вместе попробуем разобраться. Может, смогу подсказать, в чём у тебя трудности возникают. Меня ведёт. От его внешности, от его запаха. От его жестов и мимики. От всего, сука, ведёт, что с ним связано. Даже дым, что с его губ срывается, хочется на вкус попробовать. Призрак Харлина явно такой конкуренции не выдерживает. С каждым мгновением всё более размытым кажется, хотя, в какой-то миг они мне просто-таки единым целым представляются. Вспоминаю, как Бреннт рукава до кончиков пальцев натягивал. Смотрю, как эти безумные кружева кисти почти полностью скрывают. Параллели. Два образа в один сливаются. — Не-а, не сможешь. — Откуда уверенность такая. — Я пиздец, какой сложный. — А я, типа, пиздец, какой тупой, что этот ребус никогда не разгадаю? — Заметь, я ничего такого не говорил, — произносит. — Просто... Я не отказываюсь от своих слов. Мне действительно нравятся ублюдки разных мастей. Тянет меня к ним, как магнитом. И с тобой поиграть тоже было интересно. Но я долго думал, анализировал. И пришёл к выводу: ты не тот, кто мне нужен. Скорее, проблема. Отвлекающий манёвр, на который впустую растрачиваю силы. Считай, что я просто пытаюсь убрать тебя с дороги, как досадную помеху, которая, сама того не желая, вмешивается в мои планы. Пусть и... — И? — поторапливаю. Ненавижу, когда тянут резину. Паузы эти выразительные делают. Изображают глубокомыслие там, где проблема яйца выеденного не стоит. — Пусть это и чертовски горячая помеха, — неохотно признаётся, поднимая глаза. Недокуренная сигарета планирует между нами. Огонёк её мелькает в темноте в последний раз, как маяк. Напоминание о том, что ещё не поздно остановиться. Ещё можно сохранить остатки благоразумия. Может быть. Когда-нибудь. Не в этой жизни. Я наступаю на окурок, растирая его по асфальту. Но кажется, что он не тухнет окончательно — приземляется в лужу с бензином. И пламенем занимается всё вокруг. Пространство вокруг нас. Мы сами. Воздух весь в этих искрах. Вечерняя прохлада больше не ощущается. Зато становится отчаянно жарко, когда мы одновременно цепляемся друг в друга. Когда я перехватываю его за шею сзади, и пальцы путаются в длинных волосах. Когда обе его ладони обхватывают моё лицо, и он первым подаётся ко мне, прижимаясь прикушенными влажными губами к моим губам. Грёбанный поцелуй. Простейшее действие, не имеющее особой ценности, сотни раз опробованное с сотнями людей обоих полов. И всё-таки... Не так, как всегда. Не обыденно. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Он горячий. Он вкусный. Он... острый. Не сладкий нихуя, хоть это и принято говорить обычно. Однако, что есть, то есть. Целуя Квина Моргана, я не ощущаю не малейшей сладости, но это не мешает мне сходить с ума от ощущений, когда он сам, словно самая ласковая на свете собака, лижется, а стонет при этом, как самая конченная блядь. Его природный запах раскрывается сотней самых разнообразных нот, его пальцы, обтянутые тонкой замшей перчаток, продолжают гладить моё лицо, язык скользит во рту, сплетаясь с моим собственным. Моё желание обладать его Высочеством растёт в геометрической прогрессии. Мне хочется к ёбаному папеньке разодрать эти нелепые кружева, которыми Квин сегодня обвешан, как рождественская ёлка. Хочется оставить сотни отметин на этом идеальном теле. Хочется слышать, как он захлёбывается криком, насаживаясь на мой член и комкая длинными безупречными пальцами не ткань разорванного кимоно, а мои простыни, ставшие такими же влажными, как памятный халат, от его смазки. Видеть, как он запрокидывает голову, подставляя шею под поцелуи, как прихватывает зубами без того обкусанные и зализанные губы. Когда на свете есть такие омеги, никакой риплекс нахуй не нужен. От него приход в сотню раз слабее, чем от одного поцелуя Моргана. Всё заканчивается стремительно. Он отстраняется первым. Проводит большим пальцем по уголку моих губ. На этот раз совершенно точно копирует действия Митчелла, подсмотренные в зале во время пресс-конференции. Лёгким движением из рук моих выскальзывает. Запивает недавний поцелуй водой, словно пытается вкус его смыть. Забыть. А, может, и не словно. Может, действительно именно это и делает. — Ты хорошая собака, Гил, — говорит, ставя жирную точку, больше похожую на уродливую кляксу. — Сильная, храбрая, отчаянная, преданная — за своего хозяина всем глотки порвёшь. Но я ненавижу собак, так что нам, увы, не по пути. * Стоит признать: меня отшили. Просто взяли и послали на хер, предварительно толкнув проникновенную речь о том, какой я славный, а после расписав в красках, почему между нами ничего не может быть. Самый простой, банальный практически ответ. Просто, потому что этого не может быть никогда. Очень доходчиво и понятно. Не правда ли? Не знаю, на какой эффект рассчитывал Морган, делая такие заявления, но едва ли надеялся, что обольюсь слезами, упаду на колени, буду целовать его руки и умолять не отталкивать. Дать ещё один шанс, позволить находиться рядом с особой королевской крови в надежде на то, что он однажды сменит гнев на милость, а мне позволят целовать не только край его мантии, но и его самого. Чувство собственного достоинства — то, чем меня не обделили при рождении. Потому слезливые сценарии не для меня. Если мне говорят, что я не нужен, из кожи лезть, доказывая обратное, не стану. И добиваться его благосклонности не буду тоже. Слишком много чести. В море всегда было достаточно рыбы, и не вся она уступает качеством определённой рыбке. Есть гораздо красивее, есть сексуальнее, есть загадочнее. С более томными взглядами, чувственными губами, роскошными телами. При необходимости найдутся и те, кто поразит интеллектом. Он не единственный и не уникальный. В который раз уверяю себя в том, что обратил внимание на этого великого тактика и стратега исключительно из-за его внешнего сходства с Харлином. Из-за своей тоски по прошлому, которую никак не удаётся унять, несмотря на то что с момента гибели самого желанного омеги в моей жизни прошло немалое количество времени. Мы расстаёмся с его Высочеством совсем не на дружеской ноте. Его последние слова, как спусковой крючок, и для меня оказываются слишком оскорбительными, а терпение моё не бесконечно. Ладонь всё-таки соприкасается с его лицом, но не в ласковом жесте. Не поглаживает нежно. Пощёчина, оставляющая яркий след на бледной коже. Как когда-то в мыслях. Резко, без предупреждения. Ребром ладони, до крови на разбитой губе. Он её медленно облизывает, смотрит зло, но, сука, молчит, и на меня с кулаками не бросается в ответ. Понял, наверное, что все его попытки заранее на провал обречены. Сколько бы он не пытался доказать независимость, сколько бы не дерзил, а победа всё равно каждый раз за мной остаётся. Отсоси, Морган. Можешь даже не у меня. Я не обеднею, если пару раз не оприходую твой рот. И уж точно ничего не потеряю. — Запомни, — бросаю зло. — Я не собака. Дрессируй кого-нибудь другого. Если позовёшь ещё раз, я на твой зов не побегу. Хоть заорись. После разворачиваюсь и ухожу. Он неподвижно, словно статуя, стоит на месте. Провожает меня взглядом и только губы свои блядские кусает, словно сожрать их собирается в конце концов. Может, хоть в мясо искусать. Мне нет дела ни до его губ, ни до запаха его кожи, ни до него в целом. Это, конечно, ложь. Как она есть, в чистом виде. Это самообман. Это попытка самовнушения, что на время срабатывает. Когда я уезжаю, он всё ещё стоит на месте, не сводя с меня глаз до тех пор, пока машина из вида не скрывается. И хер знает, что творится в его голове. Какие мысли нашли там приют. Чем он руководствовался, сначала прижимаясь ко мне так, как самые страстные любовники не ластились, а затем говоря, что я — помеха на его пути. Едва ли он жаждет оказаться в постели Митчелла. Едва ли ревнует его. Судя по нашему непродолжительному разговору, не слишком высоко он Тозиера ценит. Посмеивается даже, когда использую иносказание и солнцем последнего называю. Тогда какого хрена? Что за цирковые номера? Что за театр одного актёра? Обещаю себе вернуться к этим размышлениям завтра. Когда горячка, затянувшая мысли, спадёт. Когда успокоюсь хотя бы немного. Когда перестану смешивать личные переживания и впечатления сегодняшнего вечера с профессиональным подходом. Потому что из подобной смеси никогда ничего толкового не выходило. Это и ребёнку понятно, а я давно из подросткового возраста, — когда членом думаешь и любой отказ в драму переводишь, — вышел. Хотя, говорят, у омег это почти перманентное состояние. Они в любом возрасте эмоциональны. Что в юности, что в зрелости. До седых волос остаются чувствительными и любовные драмы в ранг проблем мирового масштаба возводят. Но я-то в себе подобных черт не наблюдал. Я в себе эмоциональность давил давно и успешно. Ни к чему сейчас рефлексировать. Ничего страшного не случилось. Просто одна самовлюблённая сука решила, что её задница — бесценна, и, если мне она не достанется, я буду рыдать, изводя тонны носовых платков. Но я не буду. Слишком резкий контраст. Из часовни прямиком в бордель, пусть и элитный. Просто лень самому искать партнёра на ночь. Лень включать обаяние. Лень подыскивать нужные слова. Если нужно быстро, качественно и беспроблемно — никаких пользованных сотнями альф шлюх с триппером, — то это к Норту. Глядя на него, сразу и не скажешь, что он — элитный сутенёр, предпочитающий, впрочем, иное определение, и именующий себя дилером счастья. Ёбнутые формулировки, но ему нравится. Он ведь действительно считает, что его бизнес приносит счастье и сотрудникам, и клиентам. У него в телефоне контакты, по меньшей мере, сотни омег, которых можно было бы назвать истинным сокровищем. Умные, образованные, талантливые, красивые, как с картинки. Но у всех есть один изъян. Каждый из этих омег с готовностью раздвинет под тобой ноги, если ты заплатишь ему определённую сумму. Другое дело, что суммы эти внушительны. Однако, вопрос цены и стоимости — последнее, что меня занимает. Норт — тот человек, про которого принято говорить: внешность обманчива. Он похож на своего в доску парня. Какого-нибудь айтишника в вечно мятых футболках с безумными принтами, но никак не на представителя бизнеса, хладнокровно продающего живой товар, который, впрочем, сам рад продаваться. Плюс Норта в том, что за своими подопечными он действительно внимательно следит. Поддерживает их товарный вид. Все его бляди, как на подбор, лощённые, глянцевые, холёные. Все дорогие, и в прямом, и в переносном смысле. Ну и здоровые. Этому пункту особое внимание уделяется. Приходится несколько раз набрать его номер, прежде чем он отвечает. — Гил! Сколько зим, сколько лет! — И тебе хорошего вечера. — Просто так о старом приятеле вспомнил? Или?.. — Или. Притормаживаю на светофоре. Голос в беспроводном наушнике звучит слишком громко. Как будто прямиком в мозг врезается. Невольно морщусь. — На двоих? Поистине деловой подход. Никаких лишних вопросов, сразу к обсуждению деталей. — Нет. Только для меня. — Типаж всё тот же? — Я однолюб, — говорю, не сдержав смешка. — Попробовал бы что-нибудь другое, ради разнообразия. Есть у меня один вариант. Блондин. Но знал бы ты, какие чудеса творит... — Считай меня консервативным идиотом. Хочу такого же, как и всегда. — Ок, — сдаётся без особых препирательств. — Хочешь, значит, будет. Через пять минут скину несколько вариантов. — Ок, — отзываюсь в тон ему. Звонок обрывается. Осталось лишь дождаться сообщения от Норта. В том, что он подберёт нужный вариант, не сомневаюсь. Он прекрасно знает вкусы постоянных клиентов. Знает, от какого типажа они тащатся. Внешность, характер... Это как исполнение мечты об идеальном партнёре на одну ночь. Просто Норт максимально облегчает мне задачу. Не приходится самому искать нужный типаж, подбирать предлоги для разговора, развлекать случайного любовника беседой и поить его разноцветными коктейлями, чтобы в штаны забраться. Несколько минут в тишине. После — несколько сообщений подряд. Одно за другим. Поднимаясь в лифте на нужный этаж, пролистываю послания. Да, Норт, ты, как всегда, не подводишь. Все трое, предложенные на выбор, длинноволосые брюнеты со светлыми глазами. Не у всех глаза зелёные, но это и не столь критично. В конце концов, я их не для того снимаю, чтобы всю ночь в глаза пялиться и оды восторженные читать, сжимая в своих ладонях хрупкие пальцы и покрывая их поцелуями. Не для того, чтобы красоту их глаз в сонетах воспевать. Из всех моим запросам больше всего соответствует тот, что под номером три. Есть в нём что-то характерное, что-то такое, по-настоящему сволочное. Продаёт свою задницу, а вид настолько надменный, что впору их с Морганом на конкурс самовлюблённых сук запихивать. И наблюдать с интересом за противостоянием, потому как сходу и не скажешь, в ком этого самолюбования и самодроча больше. «Этот», пишу Норту. Ответ не заставляет себя ждать. «Отель? Или домой к тебе его отправить?» «Домой» «Понял» Минимум слов, максимум действий. Бросаю мимолётный взгляд на экран телефона. Достаточно времени для того, чтобы принять душ. Достаточно для того, чтобы окончательно проникнуться мыслями о случайном любовнике и выбросить из головы образ Квина Моргана, сжимающего в ладони букетик хрупких маргариток. Показная добродетель, от которой начинает подташнивать, если добираешься до самой сути и видишь притворщика насквозь. В нём нет ни капли той самой добродетели, лишь голый расчёт и тонна выёбистости. Какие-то бесконечные схемы, вроде тех, что он с азартом чертит на листочках, что ворохом лежат на столе перед Митчеллом. Безжалостно черкает карандашом, советуя Тозиеру, что сказать, что сделать, когда улыбнуться, когда пошутить, чтобы это звучало уместно и располагало публику к потенциальному управленцу. Омеги из эскорта от обычных шлюх разительно отличаются. Они из тех, кто знает себе цену. Знает, что цена эта высока. Они жаждут определённого к себе отношения. Какого-то намёка на романтику хотя бы, а не простого подхода с дешёвым пойлом из горла и грубыми прикосновениями. В какой-то момент ловлю себя на мысли, что обычная шлюха подошла бы под моё сегодняшнее настроение намного лучше, но быстро от неё избавляюсь. Если я плачу, именно мои прихоти и капризы нужно исполнять. Именно мне подчиняться. Моим желаниям следовать. Надеюсь, мы с парнем по вызову поймём друг друга с полуслова. Он окажется шустро соображающим и подстраивающимся под настроение партнёра, а не ещё одной особой королевской крови, что мнит себя центром вселенной. Что будет думать, будто именно его здесь начнут ублажать и исполнять любые прихоти. К моменту его появления действительно успеваю принять душ. Вновь тянусь к начатой бутылке виски. Поколебавшись, бросаю в стакан несколько кубиков льда, и всё-таки наливаю немного. Подумав, доливаю ещё. И ещё. До края. Иногда моя паранойя, пожалуй, переходит допустимые границы. А воспоминания о прошлом слишком давят на психику в настоящем. Я не стану таким, как Генри Ллойд. Не повторю его путь. Не буду его точной копией. Не сопьюсь, не буду валяться в грязных канавах и не буду тянуть руку к своему ребёнку. Хотя бы потому, что детей у меня никогда не будет. Если сегодня вечером выпью немного, это не станет началом конца. Опыт был. Я помню, как и сколько пил раньше. Какое пойло сгорало внутри меня. Та самая дешёвка, от которой развозит за считанные секунды, которую заливаешь в глотку, чувствуя себя королём мира, а потом блюёшь, едва держась на ногах. Знаю. И больше никогда таким не буду. Просто несколько глотков дорогого алкоголя. Просто... Стоит признать, прошлое меня всё-таки страшит. Я боюсь сорваться. Боюсь совершить ошибку. Боюсь, что силы воли не хватит. Я близок к тому, чтобы выплеснуть содержимое стакана в раковину. Но не успеваю. Звонок в дверь. Несложно догадаться, кто за дверью. Не трачу время на поиски одежды. Не вижу в этом смысла. Зачем надевать рубашку, если через пару минут она окажется на полу? — Здравствуй, — произношу, распахивая дверь и внимательно рассматривая омегу, приехавшего от Норта. Стоит признать, в этот вечер мой дилер счастья постарался на славу, превзошёл самого себя и прыгнул выше головы. В реальности омега гораздо интереснее, чем на фото. Разумеется, он — не ещё одна копия Харлина и Квина. Он совсем другой, но он очень... гармоничный, и красота его естественная. Видно, что обошлось без вмешательства пластических хирургов. Либо оно было настолько профессиональным и филигранным, что на первый взгляд не заметно. На второй, впрочем, тоже. Но омега действительно красавец. Порода чувствуется. Про такого Митчелл не сказал бы, что простоват. Сказал бы, что охуенный. Попадание в мои вкусы стопроцентное. Ещё и потому, что запах его отдалённо напоминает природный аромат Моргана. Та же вишнёвая нота. Не такая насыщенная, но вполне различимая. Дополнение иное, но основа та самая. А голос низкий, чуть грубоватый, с хрипотцой. — Ого. А вот об этом Норт предупредить забыл. — О чём? — О том, что я к такому красавчику еду. — Готовился лечь под старого и страшного? — усмехаюсь. — Случаи бывают разные, — отвечает уклончиво, проходя в квартиру и закрывая дверь. — Но секс они чаще покупают, чем такие, как ты. — Выпьешь для храбрости? — предлагаю. Он смотрит пристально, внимательно. Облизывает чувственные губы, слегка зубами их прихватывает. — Из твоих рук что угодно. — А вдруг я конченный садист, и ты напрасно радуешься? — Пока меня всё устраивает, — говорит уверенно, бросая пиджак на пол. Прямо мне под ноги. Поступает в точности, как Морган накануне выступления Тозиера. Только остопиздевших фраз о шавках не произносит, и тем несколько дополнительных очков себе зарабатывает. Расстёгивает рукава рубашки, закатывает их до локтя. Делает несколько шагов, приближаясь ко мне. Пальцы прихватывают края полотенца. Не сдёргивает его с меня одним рывком. Продолжает смотреть в глаза. Кончики пальцев по животу скользят. Поднимаются выше. По груди. По коже, татуировками покрытой. По шее, очерчивая контуры перьев, что там выбиты. — Член у тебя такой же красивый, как и всё остальное тело? — без стеснения и лишней скромности. — Занятный вопрос. — Мне просто нужно разрешение, чтобы к нему прикоснуться. Вот и ищу предлог. — Прикасайся. Разрешаю. Он и, правда, как будто только этого ждёт. Полотенце летит в сторону, чтобы вскоре приземлиться поверх пиджака. Поцелуй в шею как будто обжигает кожу. Омега опускается на колени. Правильнее сказать, падает на них, потому что происходит это молниеносно. Горячее дыхание, уверенные прикосновения тёплых пальцев. — Красивый, — выдыхает шёпотом, лаская твёрдый уже член, смазку по нему распределяя. — Очень. Красивый. Берёт в рот, не задавая больше никаких вопросов, не болтая о глупостях. Его природный запах становится ярче. Проявляется сильнее, давая понять, что омега действительно полностью включился в процесс. Ему доставляет то, что он делает. Его возбуждение настоящее, без фальши. Не просто выполняет работу, используя набор механических действий — кайфует от всего происходящего. И я кайфую тоже, вплетая пальцы в эти тёмные волосы, сжимая их сильнее, направляя активнее, толкаясь в горячий рот. И, сука, да, да, да, — миллион раз «да», — представляя, что сосёт мне совсем другой омега. Что это его язык сейчас по коже скользит уверенно, его горло такое узкое и горячее. Его стоны такие низкие, хриплые, гортанные. Квин, сучья блядина, Морган. Его окровавленный рот вспоминается, и в этот самый рот отчаянно хочется засунуть. Сколько бы я не заявлял с апломбом, что есть омеги в разы лучше него, а хочется отыметь именно его. Не так, как Харлина хотелось брать. Того хотелось ласково и размеренно, словно нежного возлюбленного, чуть ли не на ебучих лепестках роз и в окружении свечей. А Моргана... Нет. Когда о нём речь заходит, мысли о нежности в агонии, словно на адских сковородках, корчатся. Его хочется грубо. Не взять, а именно выебать. Как шлюху дешёвую раком поставить и выдолбить в максимально жёстком ритме, чтобы спесь сбить. По-собачьи, раз уж у него такая фиксация на псинах и их привычках. Чтобы перестал себя мнить главным достоянием нации, которому все должны. Чтобы вместе с болью и криком, ею порождённым, его дурь выходила. Чтобы он научился понимать: где палку перегибать можно, а где лучше выбросить её нахуй и не пытаться тыкать в спящего зверя, дразня и залупаясь так откровенно. Картинки, что перед глазами, слишком яркие. Как и воспоминания о поцелуе. Как и все фантазии, что с именем и образом Моргана неразрывно связаны. И это его, суку, на цепь хочется посадить. Не тонкую, а с руку толщиной. Ободок с ушами и ошейник на него надеть, а в задницу плаг с пушистым хвостом вставить. И посмеяться потом на тему того, кто из нас теперь больше на собаку тянет. Но границы сознания, хоть и размываются под натиском фантазий, а связь с реальностью окончательно потерять не дают. Понимаю, что это не Квин, но нежничать всё равно не хочется. Мозги туманят мысли о другом. И я едва вспоминаю, куда нужно двигаться, чтобы попасть в спальню. Срываю ожесточённо одежду со своего любовника. Запах его возбуждения острый и яркий, а сам омега мокрый и дрожащий от нетерпения. Одним рывком стягиваю рубашку, не снимая её окончательно, оставляя на уровне локтей. Виски в него всё-таки вливаю. Держу стакан в руках, медленно наклоняя, позволяя содержимому пролиться на кожу. На запрокинутое лицо. На губы приоткрытые. Он облизывается, пробуя на вкус подношение. Кожа от холода покрывается мурашками. Допиваю залпом то, что осталось, и, отставив стакан в сторону, впиваюсь в губы поцелуем. Сначала, правда, веду по ним языком, слизывая знакомое алкогольное послевкусие. Не то, не так, но всё равно доставляет. Особенно, если глаза закрыть, если только на отдалённо схожий запах вестись. Омегу умеренная жестокость не пугает. Его от происходящего тащит. Он льнёт ко мне всё сильнее, позволяя со своим телом творить всё, что на ум придёт. А приходит — многое. Разукрашиваю изящную шею совсем не изящными засосами. Сжимаю призывно для меня раскрытые бёдра до синяков и до боли. Ногтями гладкую кожу царапаю. Как одержимый, до желанного тела дорвавшийся. Как безумец, что познаёт великое счастье. Но не бережно лелеющий своё сокровище, а с жадностью прикасающийся. — Да, да, да. О, да... Шепчет. Громче произносит. Наконец, кричит, вонзая ногти мне в спину, лопатки полосуя в кровь, когда толчки особенно сильные. Словно кукла, ничего не понимающий, ничего не соображающий, головой из стороны в сторону мотает. От реальности оторванный. Кончающий раз за разом и на меня мутным взглядом глядящий. Тот случай, когда кинки совпадают от и до. Лучше просто не придумать. — Блядь, — выдыхает после очередного захода. Тянется к стакану, куда сам виски щедро наливает. Пьёт небольшими глотками, прикрываясь простынёй, но при этом в зеркале себя разглядывая. Улыбается удовлетворённо. Ластится ко мне. Шепчет: — Зови меня почаще. После к губам присасывается. Стонет, отчаянно пальцами в волосы мне цепляясь. И совсем не возражает, когда мои зубы сжимаются у него на плече. — Зови, — повторяет. — Можешь даже не через Норта. Можешь так позвонить. — Давно так жёстко не драли? — Никогда так классно не трахали, — поправляет. — Зови… И в какой-то момент мне кажется, что это не такая уж плохая идея.