Не верь, не бойся, не проси

Вечер убийственно напряжённый. То, что всем участникам спонтанного круиза неуютно за одним столом, осязаемо едва ли не на уровне подсознания. Флориан не может расслабиться. Митчелл хмурится. Квин делает вид, что его здесь нет вовсе. Он приносит в столовую ноутбук, устраивает его на коленях и изображает бурную деятельность, будто занят настолько, что ни на секунду не в состоянии отвлечься. На меня и Флориана не смотрит принципиально. Все его взгляды адресованы исключительно Митчеллу, а все разговоры так или иначе крутятся вокруг рабочего процесса. Квин с повышенным вниманием изучает предвыборные программы троих кандидатов на пост губернатора, продумывает стратегию дальнейших действий, рассуждает о дебатах, что вскоре начнутся в прямом эфире. О том, что к ним нужно основательно подготовиться, а потому было бы неплохо отыскать все слабые места противников. Пока он ищет уязвимости в программах, дотошно исследует каждое предложение, цепляясь к словам и продумывая каверзные вопросы, которыми Митчелл сможет забросать оппонентов во время прения сторон. Но, глядя на сосредоточенный взгляд, мелькающий за стёклами очков, понимаю, что он не перед чем не остановится. Он пойдёт ва-банк, и, если в этом возникнет необходимость, всеми правдами и неправдами будет разыскивать компромат на противников Митчелла. А затем, не сомневаясь ни секунды в правильности своих поступков, начнёт трясти этим грязным бельём перед благодарной публикой, жаждущей хлеба и зрелищ. Благодаря таким, как Квин, выборы всегда превращаются в скандальные шоу, за ходом которых, затаив дыхание, наблюдает почти вся страна. На этот раз, правда, всего лишь штат, но мы не последний день живём на свете, амбиций Митчелла вполне хватит для того, чтобы в дальнейшем замахнуться на нечто большее. Соответственно, на не совсем — вообще не — хрупкие плечи Моргана может лечь ответственность ещё большего масштаба. И я уверен: он не откажется от предложения. Ухватится за него и будет снова идти к заветной цели, прошибая головой стены. — Может, хотя бы сегодня тебе стоит забыть об этом? — произносит Митчелл, и я не могу сдержать смешка, услышав в его голосе звенящее раздражение. Квин смотрит на него равнодушно. На лице ни один мускул не дрожит. Даже мимолётной улыбки нет. — Это моя работа, мистер Тозиер, — чеканит холодно. — А к своей работе я привык подходить со всей ответственностью. Митчелл закатывает глаза, но никак этот ответ не комментирует. Я наблюдаю за ними без особого интереса, но в голове мелькает множество мыслей. И самая настойчивая из них о том, что отношения Митчелла с новым помощником складываются не слишком гладко. Квин даже в общении с ним умудряется показывать характер. Не идёт на контакт, не демонстрирует расположение и не растекается сладкой патокой к ногам Тозиера, как делает большинство омег. Он холоден, словно чёртова глыба льда, и всё, о чём он думает — это работа. А вовсе не член доминантного альфы, на который нужно насадиться прямо сейчас, пока обладатель его лишь на пути к определённой должности. Это, по меньшей мере, было бы предусмотрительно. Продемонстрировать благосклонность сейчас, чтобы потом, когда настанет торжественный момент, вложить свою ладонь в ладонь нового губернатора, и вместе с ним подняться на трон. Позволить надеть на голову корону и счастливо улыбаться от осознания, что всё прошло, как по маслу. Мне искренне казалось, что в моё отсутствие Квин подобными методами не брезгует, включает очарование на максимум, пытается добиться расположения и не жалеет для этого ни сил, ни средств. Однако, пребывание в закрытом пространстве доказывает обратное. Наглядно демонстрирует, насколько далеки от правды мои предположения. Разумеется, общение у Митчелла с Флорианом не складывается тоже. Они не пытаются отыскать общие точки соприкосновения, не ведут даже обязательную светскую беседу о погоде, что всегда приходит на помощь, если разговаривать больше не о чем. Мои просьбы не остаются без внимания, лишний раз Тозиер к Флориану не обращается, хотя в разговоре со мной не упускает возможности позубоскалить. — Он боится доминантных альф, а ты об этом не знал? Высокие отношения, Гил! — Мы знакомы всего пару дней, — замечаю. — Я не могу знать о нём всё. — Ладно, — тянет раздражённо. — Если он действительно боится, постараюсь сделать вид, будто его не существует. Уговорил. В его словах я снова слышу ноты ревности. Он никогда их особо и не прячет. Удивительно, что, в отличие от его Высочества, не отпускает комментарии о дешёвках с китайских барахолок — действительно признаёт факт чужой привлекательности. В любом случае, обещание он выполняет, и я ему за это признателен. Ужин провальный. Поездка провальная. Мы все чувствуем себя, словно участники паршивого реалити-шоу или не менее паршивого научного эксперимента, которых насильно заперли в одной комнате и заставляют сидеть здесь, проверяя, насколько у каждого из нас крепкие нервы. Кто выдержит дольше остальных и станет победителем сомнительного соревнования. Делаю ставку на непробиваемого, кажется, Моргана. Но он оказывается тем, кто вылетает из списка первым. Захлопывает крышку ноутбука. Делает это так громко, что все присутствующие невольно оборачиваются в его сторону. — Я набросал примерный список вопросов, — произносит, снимая очки и пряча их в футляр. — Тех, что вы можете задать оппоненту. Тех, что они могут задать вам, пытаясь подловить и поставить в тупик. По возвращении скину вам на почту, мистер Тозиер. Первые дебаты совсем скоро. И лучше быть готовым к любым сюрпризам. Проработать стратегию и тактику. Вы не должны быть оправдывающейся жертвой в их глазах, но и агрессором не должны быть тоже. Минимум эмоций, сдержанность и уверенность в своей правоте — ваш приоритет. А сейчас искренне прошу простить, но я вынужден откланяться. Не слишком хорошо себя чувствую. Возможно, просто давно не был на воде, и меня настиг лёгкий приступ морской болезни. Не дождавшись ответных комментариев, уходит. При этом, покидая столовую, не хлопает дверью, как ожидается, а тихо и осторожно её прикрывает. Мы с Митчеллом обмениваемся непонимающими взглядами. Хотя... Чему удивляться? С самого начала было понятно, что ничего из идеи Митча не выгорит. Квин Морган с первой минуты нашего знакомства дал понять, что друзьями нам не стать. Он максимально холоден и сдержан, когда рядом находятся посторонние люди. Когда мы остаёмся наедине, он превращается в редкую суку, отпускающую сомнительные комментарии, которые ему самому кажутся дохуя остроумными и саркастичными. На деле, они напоминают беспомощный и бестолковый лай глупого щенка, что решил поддразнить умудрённого опытом, куда более взрослого и адекватного сородича, игнорирующего нелепого дурака. Но он не сдаётся, продолжает, до тех пор, пока не отхватит. Но и тогда не успокоится, а продолжит лаять ещё громче. До тех пор, пока клыки не сомкнутся на его горле, и он не захлебнётся слюной и своими хрипами. Митчелл провожает его пристальным взглядом, слегка сузив глаза. Хвалённый специалист ему явно не нравится. Вернее, не нравится его поведение. А мысли о том, что Морган проявляет интерес ко мне, но игнорирует его, окончательно портят Митчеллу настроение. Он явно не в восторге от происходящего. Если Квин когда-то и хотел расположить подопечного к себе, то тактику выбрал явно не самую выигрышную. Странно, что в его возрасте он не знает, как обращаться с альфами, чтобы они таяли и сами падали к твоим ногам. Часть этих тайных знаний доступна даже мне, нисколько не заинтересованному в обольщении представителей противоположного пола. Ему и подавно должно быть, но где-то система даёт сбой, где-то Квин ошибается. Вторым из столовой сбегает Флориан. Мы с Митчеллом остаёмся наедине. Он откидывается на спинку стула, выхватывает из ведёрка со льдом открытую бутылку, наполняет два бокала до краёв. Один мне, один себе. Логично рассудив, что от одного бокала ничего плохого не будет, соглашаюсь выпить. Наши бокалы соприкасаются с тихим, мелодичным звоном. Вкус чистый, свежий, без намёка на сладость. Я не любитель шипучки, от которой приходит в восторг большинство омег, но сегодняшний выбор Митча вполне одобряю. При этом не могу не отметить, что недоромантический ужин на четверых — самая ужасная из его затей. Наверное, ему стоит отказаться от клише и попробовать что-то более оригинальное. Лучше бы он вытащил нас всех не на прогулку на яхте, а в тир или пейнтбольный клуб. Туда, где агрессия, жестокость, где дух соревнования. Там мы бы с Морганом отвели душу, расстреляв друг друга шариками с краской. А в тире бы повесили фото друг друга в центр мишени и начали палить по ней, желая оставить, как можно больше следов. Но нет, Митчелл решил, что холоднокровный Квин потечёт от демонстрации роскоши, и уже сегодня вечером будет стонать под ним, прижимая свои ноги к его бокам, либо, закидывая их же ему на плечи. Какой нелепый ход. Просчитался по всем фронтам. Отщипываю крупную зелёную виноградину, забрасываю её в рот. — Гил? — Да, Митч? Смотрит на меня предупреждающе. Словно пытается развить в себе навыки телепатии и стремится покопаться в мыслях, вытащить их все наружу. Понять, что там, в моей голове, творится. Точно не знает, но догадывается, судя по тому, насколько мрачным выглядит. Залпом вливает в себя целый бокал, в то время как я лишь смачиваю губы. Один полный глоток, а затем — десяток маленьких, чтобы не пьянеть и не терять контроль над собой. Чтобы не терять человеческий облик, как это случалось с Генри Ллойдом. — Ничего не говори. — Я и не собирался, — признаюсь, разглядывая содержимое бокала под ярким светом. — Нам не обязательно что-то говорить. Мы сейчас друг друга без слов понимаем. Кивает согласно. Действительно. Достаточно обменяться взглядами, и никакая дискуссия не нужна. Он знает, что проебался. Я знаю, что он проебался. Бывает. Если человек не совершает ошибок, он, по сути, не живёт. * В каюте царит полумрак. Переступаю порог, осторожно прикрываю дверь. Флориана нет в спальне, но я слышу шум воды, что вскоре стихает. Прислоняюсь спиной к двери, стою с закрытыми глазами, прогоняя в голове события сегодняшнего дня. Спонтанные объятия, что завершаются очередным столкновением. Непродолжительным, но раздражающим. Это всё мне тоже хочется забыть, но, к сожалению, не забывается. Анализирую ощущения. Тёплые объятия. Пальцы, что цепляются за ткань моего пиджака, горячее дыхание. Отрезвляющий удар, вырывающий из феромонового облака и из сладкой неги, им порождённой. Если бы Квин Морган держал рот на замке и никогда ничего не говорил, цены бы ему не было. Он превратился бы в лучшего омегу на свете. Но он — не он, если не полоснёт своим языком, как бритвой. Если не скажет какую-нибудь гадость, подтверждая статус суки, которая жить не может без склок и скандалов, но зато методично и очень уверенно на них нарывается. Мысль о том, что Морган ночует в соседней каюте, не даёт мне покоя. Митчелл, расселявший нас, явно любитель чёрного юмора, считающий себя талантливым кукловодом. Жаждет столкнуть двух марионеток и посмотреть, к какому результату это приведёт. Впрочем, сегодняшняя ситуация должна была наглядно продемонстрировать, к чему, и заставить отказаться от нелепых идей по сближению. Тем более — от идей о сексе втроём. Нам проще убить друг друга, чем оказаться в одной постели. Тем более, в одной постели с Митчеллом. Одновременно. Не представляю даже, что должно произойти, чтобы такой расклад стал реальным. Я не представляю Квина, отдающегося нам обоим. Я не представляю таковым себя. Сложнее всего оказывается представить принимающей стороной Митчелла. Ладно, со мной он такое практикует. Но это наш с ним секрет, разделённый на двоих. Только наш. Едва ли Тозиер решит обнажить перед Квином не только задницу, но и душу, рассказав о своих грязных фантазиях. Вряд ли он ему эту самую задницу подставит. Погрузившись в размышления, не сразу замечаю, что моё одиночество нарушили. Флориан приближается ко мне осторожно, крадучись на цыпочках. Поняв, что я смотрю на него, улыбается. Прихватывает влажные волосы, отбрасывая их назад. Не кимоно, вроде того, в котором щеголял Квин в момент пересечения на территории его квартиры, но и не целомудренный махровый халат. Его ладони ложатся на пояс, давая понять: одно моё слово, и он эту тряпку с себя моментально снимет, дважды повторять не придётся. От него пахнет не только средствами для душа. Природный аромат тоже проявляется ярко, а вместе с ним и аромат возбуждения. Пока лёгкого, но всё же. Усмехаюсь и без слов зову его к себе, поманив пальцем. Несколько шагов, нас разделяющих, он преодолевает за считанные секунды. Распускает пояс, позволяя лёгкой и тонкой, приятной на ощупь ткани спланировать на пол. Обнимает за шею, тянется к губам, прижимаясь к ним уже не так сдержанно, как у себя дома, не так невинно. Видимо, пребывание наедине с самим собой, вдали от пугающего доминантного альфы, пошло на пользу. Успокоился, вернулся в привычную колею, перестал трахать себя в мозг, придумывая самые мрачные сценарии развития событий. — Ты вкусный такой, — шепчет, проводя носом по шее. — С ума схожу от твоего запаха. Хотел бы ответить тем же, но правда заключается в том, что я схожу с ума от запаха человека, находящегося поблизости, но при этом совершенно недоступного. Словно мираж, который никогда не потрогать. Ёбаная Фата-Моргана, что всегда маячит где-то впереди, но стоит поверить, что до неё остались считанные метры, как она тут же исчезает из поля зрения. Потому никаких слов, вместо них — действия. Вместо них — прикосновения, вместо них — поцелуи, чтобы больше не было этих сопливых речей, тянущих на осторожные признания. Мои руки уверенно, по-хозяйски, скользят по телу Флориана. Нежная, чуть бархатистая кожа, от которой исходит приятный аромат с лёгкой примесью вишни. То, чего хочется больше, но приходится довольствоваться малым. По спине, по выступающим, острым лопаткам. По бокам, до ямок на пояснице. Ладони опускаются на ягодицы, стискивая их, разводя в разные стороны. Не разрывая поцелуя, стонет мне в рот, пальцы сильнее сжимаются на ткани пиджака, натягивая её так, словно он жаждет разорвать мою одежду на мелкие ленточки. С лёгкостью подхватываю Флориана, отрывая от пола, приподнимая. Кажется, он этого даже не замечает. Он сейчас вообще мало что понимает, поскольку возбуждение захлёстывает его с головой. Он ниже ростом, чем Квин. Он более утончённый. Я бы сказал, что более тонкокостный и изящный. В слабом, приглушённом свете его тело, как произведение искусства. Осторожно опускаюсь вместе с ним на кровать, вклиниваясь между разведённых бёдер. Стягиваю пиджак, швыряя его назад. Целую доверчиво подставленную под ласки шею, оставляя на ней грубые тёмные пятна засосов. Облизываю выступающие ключицы, касаюсь возбуждённых сосков. Его твёрдый, горячий член, зажатый между нашими телами, оставляет пятна смазки на ткани моей водолазке. Завтра я её точно не надену, в противном случае Митчелл не упустит возможности — озвучить какую-нибудь сомнительную шутку. — Солнышко, любишь, когда тебя вылизывают? — шепчу ему в шею, оставляя на ней очередной поцелуй. У него не слишком осмысленный взгляд. Его уносит и размазывает волной невероятно сильного возбуждения. Похоже, действительно, сходит с ума не только от запаха, но и от всего, что со мной связано. Как там говорил папа, объясняя свою тягу к ублюдку-отцу? Хороших мальчиков всегда тянет на мудаков? Видимо, это правило работает всегда, независимо от того, к какой паре относится. Будь то два альфы, два омеги или же омега и альфа. Хорошие мальчики обычно не ищут себе таких же хороших бойфрендов. Они хотят тех, кто их уничтожит, выпотрошит морально и подарит море острых ощущений. Тех, с кем не будет смертельно скучно. Тех, кого они до седых волос будут вспоминать, затаив дыхание. Подмена понятий. Сочетание образов. Словно морок. Волосы вновь скрывают его лицо, и это позволяет фантазии разгуляться. У Флориана на шее и ключицах нет тёмных пятнышек родинок, у него совершенно чистая кожа, но, когда не видно лица, когда в поле зрения попадают лишь приоткрытые, влажные от слюны губы, по которым медленно и чувственно скользит кончик острого языка, в моей голове происходит невиданной силы взрыв. Аромат Флориана как будто меняется, потому что я больше не чувствую его запах. Я ощущаю в полной мере аромат его Высочества. Те самые терпкие и острые пряности, что делают его особенным, что не позволяют позабыть этот запах ни днём, ни ночью. И вишнёвая нота не бледная, едва различимая, а насыщенная, яркая, всё перекрывающая. Возбуждение такой силы, что у меня почти кружится голова. Больно от того, как член упирается в ширинку, а яйца наливаются тяжестью. Задница тоже намокает. Это, правда, меня совсем не радует. Ненавижу эту особенность омежьего организма. Безумно люблю осознавать, как текут от меня другие, но из собственного организма эту хрень предпочёл бы убрать. Зубы сжимаются на ярких губах. Ответа я так и не получаю. Но вроде всегда считалось, что молчание — знак согласия. Значит, возражать он не будет. Ладони уверенно ложатся на острые коленки. Скользят вниз, по икрам. Перехватываю одну ногу за щиколотку, задирая её сильнее. В какой-то момент во Флориане просыпается совершенно неуместная стеснительность, то, что принято именовать ложной скромностью. Он пытается свести ноги вместе, но стоит надавить чуть сильнее, и он не оказывает сопротивления. Прижимаюсь губами к его щиколотке, медленно поднимаясь выше, до колена, от колена вниз по бедру губами веду. По внутренней стороне его, лаская тонкую, нежную, чувствительную кожу. Флориан возбуждён. Сильно. Одеяло под его задницей промокает. Смазка течёт по бёдрам, пачкает кожу. Флориан вздрагивает, когда я веду кончиком языка по бедру, слизывая чуть солоноватую смазку. И вскоре ответ на свой вопрос я получаю. Да, солнышко любит, когда его вылизывают. Солнышко обожает. Бесстыдно раскидывает передо мной ноги, отчаянно стонет в такт движениям языка. Подаётся вперёд, желая, чтобы я не только вылизывал влажную кожу, но и толкнулся языком, лаская чувствительные стенки изнутри. Добавил пальцы, проталкивая их внутрь горячего тела, находя простату и поглаживая её. Его ладонь вплетается мне в волосы, а с губ срываются стоны вперемешку с моим именем. Сначала тихо, но с каждым разом всё громче и громче, всё отчаяннее. Он извивается на простынях, сбивая их в ком, он хватается пальцами то за ткань, то за воздух, он постоянно повторяет моё имя. Чего он действительно не умеет, так это молчать, и в какой-то момент внутри меня разгорается искорка злорадства, вскоре достигающая масштабом очень сильного пожара. Здесь не слишком хорошая звукоизоляция, потому прекрасно представляю, что сейчас слышит Квин. Слабо, что чувствует, но хочется думать, что равнодушным его происходящее не оставляет. Фантазия снова подкидывает горячие картинки с участием его Высочества. Не доводя Флориана до оргазма, вновь нависаю над ним, жадно припадая к губам. Он тянет мою водолазку вверх, снимая. Пальцы уверенно ложатся на пряжку ремня, расстёгивая. Молния. Выдох облегчения. Блядь, как же отчаянно хочется вставить ему. Хотя бы ему, представляя при этом другого. Того, что сейчас за стеной. В моих фантазиях Квин не та отмороженная равнодушная тварина, что во время ужина смотрит на всех уничтожающим взглядом и злится на окружающих за то, что мешают полному погружению в рабочий процесс. В моих фантазиях он оказывается полностью обнажённым на этой самой кровати. Я не с ним. Лишь наблюдатель, которому разрешено посмотреть особое шоу. На то, как пальцы скользят по губам, проталкиваясь внутрь. На то, как он жадно их облизывает, а после вставляет в задницу. Я хочу видеть, как Квин ласкает себя. Неважно, что именно он будет делать. Толкаться в жаркое, узкое, влажное нутро пальцами, каждый раз закусывая губы и запрокидывая голову. Или же скользить влажной рукой по члену. Использовать для дрочки не искусственную смазку, а свою собственную. Я хочу видеть его в течке. Беспомощного, потерявшего над собой контроль, сгорающего в пламени неконтролируемого возбуждения. И хочу думать, что только я сумею его удовлетворить. Мою горячую, ебливую, ненасытную шлюху, что забывает о сдержанности и высокомерии, оказавшись под влиянием эмоций и несовершенной омежьей физиологии. Мою. Только мою. Блядь. Я просто хочу его. Его. А не кого-то другого. Смазки много. Член с лёгкостью проскальзывает в слегка разработанный анус. Горячо, мокро, жарко и туго. Видимо, не так часто омеги, пользующиеся эскорт-услугами, натягивают Флориана на член. Но я люблю это, потому не могу удержаться, не могу отказать себе в удовольствии. Он, видимо, тоже, раз так активно подставляется и не менее активно подмахивает, каждый раз удовлетворённо вскрикивая, когда толчки особенно сильные, когда яйца с пошлым шлепком соприкасаются с его задницей. Перехватываю одной рукой его за шею, не позволяя отворачиваться. Смотрю на губы, припухшие и блестящие от постоянного прикусывания и облизывания. Прижимаюсь к ним. Флориан с готовностью открывает рот, и мой язык переплетается с его. Он впивается пальцами в мои плечи, проводит с силой ногтями по лопаткам, но не царапает — ногти короткие и не слишком острые. — Хочу тебя сзади, — выдыхаю ему в рот. — Можно? Или ты только лицом к лицу любишь? Он вновь предпочитает действия словам. Покорный и податливый, на всё согласный. Позволяет поставить себя на четвереньки. Ебучая собачья поза, мысль о которой не даёт покоя. Пальцы скользят по горячей, влажной от пота коже. Целую его плечи, легко прихватываю зубами кожу на загривке, и он вновь протяжно стонет. Давно известно, что на теле омег это одно из самых чувствительных мест. Мои ладони покоятся на поясе Флориана, пальцы жёстко впиваются в податливую плоть, вновь оставляя синяки на нежной коже. Запах Моргана такой сильный, такой манящий, становится почти невыносимым. Как будто он действительно находится в моей комнате. Как будто он действительно возбуждён, как тогда, когда пальцы касались его губ, и он жадно слизывал свою смазку с моих пальцев, когда прикусывал их и пошло постанывал, ненавидя себя за эту слабость. Одна ладонь соскальзывает с пояса. Обхватывает член, истекающий смазкой. Поглаживает его сначала медленно и осторожно, с нежностью. Затем ласки становятся немного грубее, но не переходят тонкую грань. Не причиняют боли. Горячая плоть сокращается вокруг моего члена. Сжимает, обхватывает плотно. Охуенно жарко, охуенно сладко. В ладони становится горячо. Толкаюсь ещё несколько раз и кончаю. Равнодушно наблюдаю за тем, как сочится сперма из раздолбанной дырки. Закусываю губы до боли, чтобы не произнести проклятое имя. Чтобы не признаться в присутствии свидетеля в наличии у меня слабостей. Определённой. Одной. Но такой, что другие уже и не нужны, настолько сильно меня от неё ломает. Это действительно настоящее сумасшествие, но запах Моргана полностью завладевает моим сознанием. Его образ такой яркий, что ничем не уничтожить, никак из мыслей не убрать. Он словно где-то совсем рядом. И, кажется, что нас не стена разделяет, а дверь, под которой он стоит зачем-то. С мазохистским удовольствием слушает, как другой омега произносит, кончая, моё имя. Но едва ли это может быть правдой. По идее, он уже должен десятый сон видеть, а не подслушивать, что происходит в чужих каютах. Однако, я его чувствую. Я знаю, что он где-то здесь. Я знаю, что он сейчас именно такой, как в моих мечтах был. Горячий, мокрый и от возбуждения дрожащий. Такой беспомощный и потерянный в своих чувствах и ощущениях. Мне почти хочется, чтобы он увидел меня с другим. Понял, что в его отсутствие я не страдаю. Что действительно есть множество представителей обоего пола, желающих оказаться в моей постели, а не только преданный фанат — Митч Тозиер. Понял, что я всегда могу найти себе партнёра на ночь, а, может, и не одного. Но за ним бегать не стану. Не стану и бороться за его внимание, получая каждый раз плевки в лицо. Представляю его, влетающим в свою каюту, захлопывающим дверь и падающим прямо на пол. Стекающим по двери и широко ноги расставляющим, ладонью себя через ткань ласкающим. Прижимающегося спиной к поверхности двери, подрагивающими руками расстёгивающего молнию на брюках. Кусающего губы, чтобы не застонать. Трахающего самого себя, но представляющего, что рядом с ним я. И мне действительно хочется быть там. Стоять прямо перед ним. Смотреть на него, а потом подтащить за волосы к своей ширинке, провести потемневшей от приливающей крови головкой по нежным губам. Ощутить не прикосновение острых зубов, а осторожный поцелуй. Ощутить касание языка. Ощутить его пальцы на своих бёдрах. Его пошлый стон услышать. Как просят прощения, Морган, знаешь? На коленях, ваше Высочество. На коленях. Желательно с хуем во рту. С моим хуем, который самозабвенно ласкают твои губы и твой язык. * Нужно проветриться. Нужно привести разрозненные мысли в порядок. Разложить их по полочкам, рассортировать. А после, справившись со своей задачей, получить вознаграждение в виде порции никотина. Когда Флориан засыпает, я надеваю джинсы на голое тело, набрасываю на плечи рубашку, приготовленную на завтра, и выхожу из каюты. Минимум шума. Чтобы ненароком не потревожить чужой покой, никого не разбудить, ничьё внимание не привлечь. Мне не хочется сейчас ни с кем разговаривать. Совершенно. Ночной воздух холодный и сырой. Неудивительно. Октябрь — не тот месяц, когда можно разгуливать в одной рубашке, да и то расстёгнутой. Но меня это мало волнует. Напротив. Думаю, что так даже лучше. Мне стоит охладиться. Ещё лучше было бы прыгнуть в воду и немного поплавать, но на такие подвиги я уже не решусь. Слишком рискованно. Опираюсь на ограждение и закуриваю. В темноте мелькает огонёк. Вокруг тишина и ни души. Во всяком случае, мне так кажется. До определённого момента. До тех пор, пока не ощущаю на себе до боли знакомый тяжёлый взгляд, который невозможно ни с чем спутать. Так на меня смотрит только один человек. Только он настолько отчаянно жаждет от меня избавиться. Я медленно поворачиваюсь в его сторону, перехватываю встречный взгляд. Какой-то на удивление пустой, безжизненный и отрешённый, а не полосующий острой бритвой по горлу, как бывало в нашей истории. Мало похожий на то, что доводилось видеть прежде. Непривычный, потому немного пугающий. Он смотрит не на меня, а как будто мимо. Или сквозь меня. Стоит слишком далеко, потому в темноте разобрать оттенки эмоций практически нереально. Он не окликает меня и не подходит ближе. Застывает неподвижно на месте и взглядом гипнотизирует. Не в пижаме, не в ебучем кимоно, которых, подозреваю, у него множество. Всё в том же строгом костюме, в каком был на ужине. Удивительно. Видимо, спать не ложился. Видимо, слышал всё, что происходило в соседней комнате. Может, потому и смотрит на меня так, давая понять, как низко я упал в его глазах, отдав предпочтение дешёвке с алика, а не его Высочеству. Странно, что не использовал запасной вариант. В какой-то момент мне казалось, что он решит наплевать на все принципы и отправиться к Митчеллу. Ошибся. Просчитался. Никуда он не идёт. Разве что сейчас, на палубу, чтобы подышать свежим воздухом. Возможно, в его голове тоже слишком много мыслей, противоречащих друг другу. Возможно, он тоже надеется, что ночная прохлада поможет охладить голову и прийти к единому знаменателю. Отворачиваюсь, стряхиваю пепел и усмехаюсь, поняв, что за время наблюдения за Квином, сигарета почти до фильтра дотлела. Подкуриваю новую и обещаю себе больше не отвлекаться. Не стану окликать его. Не стану даже пытаться заводить разговор. Спасибо. Было уже несколько попыток. Наелся. Сыт по горло. Вижу, как вспыхивает в отдалении огонёк. Он тоже пачку сигарет из кармана достаёт. Подставляет лицо ветру, позволяет играть со своими волосами. В лунном свете выглядит так загадочно, словно какое-то нереальное существо, со страниц книги об истинных королях сошедшее. В какой-то момент голову опускает низко. Не зажигалку к сигарете поднося, а, наоборот, сигарету, между губ зажатую, к пламени. Рукава пуловера и пиджака до самых кончиков пальцев натягивает, как Харлин со своими толстовками делал, вновь заставляя на этом жесте внимание заострить. Чтобы параллель провести. Чтобы почувствовать, как вдоль позвоночника ворох мурашек проходит. Чтобы предательская мысль в голову закралась и засела там. Когда он молчит и не пытается изображать выпускника факультета злословия, действительно кажется беззащитным и каким-то... трогательным, что ли. Нежность будто тщательно маскируется под толстой бронёй, которую не пробить. Которую он методично выстраивал вокруг себя. Приказываю себе не смотреть в ту сторону, но то и дело данное слово нарушаю. Понимая, что так делаю не только я. Так делает и он. Смотрит. Отворачивается. Снова смотрит. Губы свои блядские прикусывает постоянно, как будто заставляет молчать. Боится, что если откроет рот, то будет болтать долго, без умолку. Не сможет вовремя заткнуться. Мне было бы его жалко, если бы не все те ситуации, в которых нам довелось столкнуться. Я ведь вижу: его что-то беспокоит. Очень сильно. Слишком. На части практически разрывает, и он от этого растерян. Не знает, что делать, как поступать, к кому обратиться за помощью. Да и есть ли кто-то, способный ему помочь? Вторая сигарета скурена полностью. Дотлевает до фильтра. Чуть обжигает пальцы. Невольно вздрагиваю. Нужно уходить. Я не рассчитывал на компанию. Не думал, что моё одиночество нарушит ещё какой-нибудь полуночник. Тем более, не думал, что встречусь на палубе с Морганом, и тишина станет для меня не зоной спокойствия, а напряжения. Бесконечного и бескрайнего. Иди, приказываю мысленно. Но продолжаю стоять на месте, не зная толком, почему это делаю и чего жду. Вижу, как летит окурок. Микроскопическая падающая звёздочка, утопающая в воде. Удивительно, что наш правильный до мозга костей гений связей с общественностью, так легкомысленно, наплевательски относится к экологии. Мне всегда казалось, что он из тех, кто никогда не нарушает закон, но чтит его и поклоняется, как святыне. Хотя... Будь он таким, едва ли он стал бы работать на Тозиера. Вряд ли бы ввязался во всё это дерьмо, в котором теперь плавает и, судя по всему, выберется нескоро. Природа играет против меня. Порыв ветра приносит с собой насыщенный аромат, моментально проникающий в лёгкие, отравляющий меня. Как будто парализующий. Никоим образом себя не выдаю, но внутри всё словно горит и в пепел обращается, уничтожая меня и мою способность к сопротивлению. У них с Харлином такие разные запахи, полные противоположности, но это второй в моей жизни аромат, вдохнув который, будто под гипноз попадаю. И я затрудняюсь ответить, какой из них мне нравится больше. Тот, что доводил до помешательства прежде. Или тот, что сейчас за ту же самую грань толкает. Хочется, чтобы новый порыв этот аромат рассеял, позволив свободно вдохнуть и выдохнуть. Но с каждой секундой всё только хуже становится. Аромат не ослабевает, становится всё более ощутимым, концентрированным, словно по языку растекается. В какой-то момент понимаю, что он рядом. Не в отдалении стоит — прямо за моей спиной. Протянет руку и прикоснётся свободно. А, может, правда, попытается тот трюк провернуть, о котором я много раньше думал. Столкнуть за борт, не позволить выплыть, а утром всем рассказывать печальную историю о конченном, что перебрал с алкоголем, решил искупаться ночью и трагически погиб. Морган, заламывающий руки и показательно на публику страдающий, в новой своей роли максимально органично смотреться будет. Так что Митчелл со своими предвыборными выступлениями отсосёт с проглотом. Воображение картинки рисует. Одна другой красочнее. Варианты бесславной смерти от рук холодной, равнодушной, но нихера не сдержанной твари. Вспоминается опять его браслет змеиный, которым он снова светит. Сколько помню, всегда их любил и с собой неизменно ассоциировал. Такие же холодные, бесшумные. Так же долго к броску готовятся, но, если уж укусят, но смертельно. Сейчас к ассоциациям ещё и его образ добавляется. И кажется, что вокруг запястья, не безделушка болтается, а живая змея обвивается. Просто затаившаяся, дожидающаяся подходящего времени, чтобы укусить. И времени до её смертельного броска осталось совсем немного. Нужно обернуться. Не застать врасплох, но дать понять: я давно знаю о его присутствии поблизости. Но время утекает, как вода сквозь пальцы. Не успеваю. Он не пытается столкнуть меня в воду. Его поступок в разы сильнее удивляет. Ощущаю горячее дыхание, скользящее по шее. В его влажных выдохах слишком ярко выраженный запах спирта. И сейчас, когда Квин рядом оказывается, понимаю, почему взгляд таким стеклянным был. Это не пара бокалов и даже не бутылка игристого. Это куда большая доза, а, может, даже и не шампанское, а виски, текила, ром... Что-то такое, по мозгам бьющее, если себя не ограничивать. Снимающее все ограничения, контроль над собой и своими поступками уничтожающее. Потому что на утро ты нихуя помнить не будешь, а единственное, что будет занимать по-настоящему — адская головная боль, что кости черепа на мелкие кусочки распиливает. Но это потом, а сейчас он стоит, прижавшись ко мне со спины. Влажными губами по шее водит, зубами воротник рубашки прихватывает и вниз её тянет, пытаясь с одного плеча снять. Руки у него холодные. Уверенно ладонями под полы расстёгнутой рубашки забирается, и кожа от прикосновения холодных рук мурашками покрывается. Но ощущения совсем иные. Впервые он ко мне не через ткань прикасается. Напрямую кожа к коже. Она под этими прикосновениями как будто чернеет и скукоживается, сгорая, как сухие листья, бензином политые. Ладони скользят выше, по груди. Ногти вонзаются в грудь, с левой стороны. Там, где сердце. Словно он жаждет мне грудную клетку вскрыть, вырвать сердце, и его в своей ладони сжать. Несмотря на мрачность мыслей, угрозы от него исходящей, не ощущается. Напротив. Я чувствую его слабость. Его беспомощность. Его растерянность. И... его желание. Неконтролируемое, бескрайнее, на агонию похожее. Он мечется в ней, не знает, что делать. А в итоге понимает: есть лишь один вариант. Смириться, принять, как данность, перестать бороться с собой. Умереть. Он возбуждённый. Он мокрый. Я в этом на сто процентов уверен. Не постановочное, а вполне реальное порно, подслушанное в режиме онлайн, даром не прошло. Произвело впечатление, породило естественную реакцию. Его почти трясёт от желания, и в какой-то момент накрывает осознанием: мне не казалось. Аромат не был игрой моего подсознания. Квин действительно был под дверью нашей каюты, действительно стоял там, слушал, кусал губы и тёк. Тёк, как сука последняя, пачкая свои элегантные брюки смазкой. Быть может, в какой-то момент сорвался с места. Быть может, правда, отдрочил себе, а, кончая, вторил Флориану, повторявшему без остановки моё имя. Дыхание Моргана тяжёлое, сбившееся. Он шумно сглатывает, но рот его вновь и вновь наполняется голодной слюной. А ладони продолжают скользить по моему телу, уже не впиваясь, не царапая, просто поглаживая. Голос звучит жалко. Тихо. Неуверенно. — Гиллиан. Посмотри на меня. Пожалуйста. Ему приходится повторить просьбу несколько раз, прежде чем она исполняется. Прежде, чем я поворачиваюсь к нему, и мы оказываемся лицом к лицу. Прежде, чем у меня получается оценить не только голос, но и взгляд. Всё такой же, потерянный. Изумлённый. В чём-то тоже жалкий. Прежде, чем взгляд на его губах замирает, до крови обкусанных. Может, и, правда, слишком сильно их зубами сжимал, чтобы не кричать, когда отчаянно хотелось это сделать. — Скажи, он лучше меня? Правда, лучше? Совсем не то, что ожидаешь услышать от человека, который тебе в лицо превосходством тычет из раза в раз. Не такой растерянный тон. Не такое отчаяние, от которого выносит практически — настолько оно осязаемо. Ему, по сути, ответ и не нужен. Он пьян слишком сильно. Так, что утром даже не вспомнит ни поступки свои, ни слова. Но выговориться жаждет. Пальцы с силой стискивают ворот рубашки. Носом в шею утыкается. Он мне совсем чуть-чуть в росте уступает. Не хрупкий. Не тонкий. Не изящная фарфоровая куколка. Но, сука, больше всех на свете желанный. Хочу схватить его за ворот пуловера, встряхнуть хорошенько, а потом к губам прижаться. Содрать с него все эти тряпки, вылизать каждый миллиметр молочно-белой, без изъянов, кожи. Раз за разом его до оргазма доводить, заставляя кончать с громкими отчаянными стонами. Однако, принципы есть принципы. Именно они не позволят мне воспользоваться пьяным омегой. Вдыхает и выдыхает. Размеренно. Едва различимо. Губами вновь и вновь шеи касается, клеймит обжигающими поцелуями. И шепчет что-то так тихо, что почти невозможно разобрать. Повисает на мне так, что не оторвать. Не отделаться. — Если бы ты только знал, как я тебя хочу... Поцелуй. И снова шёпот. — Даже представить не можешь, как сильно. Ты сам хотел когда-нибудь кого-то настолько, что от одного взгляда на него мозги к херам отключались? Чтобы на всё и всех поебать становилось? Или только пользовал, как всех своих шалав на одну ночь? Без чувств. Просто потому, что мог? Фраза о шалавах цепляет. Не потому, что Флориан из эскорта. Потому, что Квин, сам того не желая, говорит лишнее. Фактически, признаётся в том, что в моей биографии копался. Не только с событиями жизни потенциального работодателя знакомился, но и в дела его ближайшего окружения нос совал. Это, конечно, очевидно, раз он так настойчиво Митчеллу советовал от меня избавиться. Но одно дело — общедоступная информация о моём тюремном прошлом. Совсем другое — рассуждение о моей сексуальной жизни. Нежно прихватывает влажными губами мочку уха. — Ты мне мешаешь, — выдыхает. — Ты меня уничтожишь. Ты меня уже уничтожаешь, Гил. Из-за тебя всё рушится. А будет ещё хуже. Ты самая большая моя ошибка. И самая желанная. Блядство, я ведь не должен тебе это говорить. Кому угодно, но не тебе. Нет, нет, нет. Смеётся глупо, наигранно, как все пьяные люди хохочут. Но не пытается отстраниться. Жмётся ближе, теснее. Я уже даже отголосков холода не ощущаю. Мне горячо. Мне жарко. От его близости, от его слов, от его губ, что мою кожу исследуют, а ощущение, будто по живому, без анестезии целые куски срезают. Без намёка на осторожность, как маньяк заправский. Лоскутами огромными снимают, оставляя раны, из которых кровь не сочится, а хлещет во все стороны. Солгу, сказав, что не хочу на эти действия откликнуться. Мои недавние фантазии, так до конца осенним ветром и не выстуженные, возвращаются, возрождаются, становятся в разы сильнее и ярче. Слишком хорошо понимаю, о чём он говорит. Слишком легко его слова на себя примерить. Они для меня, как вторая кожа. Они — мои мысли, озвученные почему-то другим человеком. Меня и сейчас почти размазывает от и до. Он — наркотик, на который подсаживаешься стремительно. Зависимость, от которой избавиться я уже не в состоянии. Даже от риплекса, вызывающего охуеть, какое стремительное и сильное привыкание, можно отказаться. От его Высочества — нет. — Трахни меня, — просит, целуя уже не шею, а подбородок, вдоль линии челюсти проходится, уголка рта касается. — Так, как его трахал. Пожалуйста. Хочу, как он кричать. Хочу твой член в себе. Спину твою располосовать хочу, от восторга задыхаясь. Хотя бы одну ночь. Гил, не отталкивай меня. — Вы пьяны, ваше Высочество. Первые слова, что произношу за вечер. За всё время сомнительной исповеди. Губы в улыбке растягиваются. — Точно. Именно поэтому я с тобой, а не где-то ещё. Выдыхает уже не в шею. Прямо в губы, впиваясь в них без промедления. Языком касаясь. Облизывая. Покусывая. Льнёт ко мне. Прижимается. Твёрдый член прямо в бедро упирается. Природный аромат невыносимо сильный. А брюки и, правда, насквозь промокшие на заднице. И кто из нас псина? Кто об меня, как сука течная трётся, позабыв про гордость и стыд? Когда умерла Королева, уступив место конченной шлюхе? В какой-то момент я сдаюсь. Иду на поводу общих желаний. Отвечаю на его поцелуй, понимая, что ощущения такие же яркие, как тогда, когда я поцеловал его — или он меня — впервые. Такие же острые, такие же жгучие, как перец чили. Вновь меняю положение, его к ограждению прижимая. Инициативу в поцелуе перехватываю. Пальцы в волосы запускаю, наслаждаясь ощущением жидкого шёлка, скользящего по коже. Шею вылизываю, ощущая, как его пальцы скользят вдоль линии роста волос, как с губ первый жаркий, искренний вполне стон срывается. Сука. Меня почти наизнанку выкручивает от желания метку на этом теле оставить. Не просто синяки на бёдрах, не просто засосы на шее. Метку. Ту самую, что своим парам ставят, давая понять, что это не развлечение, что это всё пиздец, как серьёзно. Ту самую, что принадлежность определяет. Ту самую, что главной в отношениях альф и омег считается. Но мысль о принципах и правилах не даёт покоя. Не могу. Не должен. Не сейчас. — Прошу, ваше Высочество, — произношу сдержанно. — Пойдёмте со мной. Смотрит на меня своим плывущим взглядом. Кивает согласно. Не вырывается. Не дерзит. Совсем не такой, как обычно. Алкоголь меняет его практически до неузнаваемости. Все защитные барьеры рушит, которыми он так старательно отгораживается. До каюты добираемся быстро. Я тороплюсь, словно боюсь, что нас увидят вместе. Пропускаю его вперёд. Захожу следом, но не спешу на первую попавшуюся горизонтальную поверхность укладывать. Просто подталкиваю его слегка и наблюдаю за тем, как он идёт к кровати. Падает на неё, раскинув руки в разные стороны. Одна ладонь ложится поверх пуловера, скользит медленно вниз. Добирается до пояса брюк. Пальцы к застёжке прикасаются. — Ты ко мне не подойдёшь? — спрашивает. Но это почти не похоже на вопрос. В большей степени — утверждение. Словно смирился, принял. — Подойду, если это действительно необходимо, но трахать не буду. — Гиллиан Ллойд, как символ заботы и зашкаливающей щепетильности? — хмыкает. — Сказали бы мне о том, что такое возможно, я бы не поверил. Скажи, ты гордишься собой? Тебе нравится смотреть на чужую беспомощность? Упиваешься моим унижением? Думаешь, наверное, о том, насколько я жалкий и ничтожный в своих просьбах. Чуть не на коленях к тебе приползший после того, как днём кричал о независимости... — Ни секунды. — Тогда почему — нет? — Подумай сам. Может, что-нибудь дельное и придумаешь. — Он всё-таки лучше? — усмехается с горечью, и снова что-то в лице меняется. Кривится, как будто рот его противной желчью наполняется, и он ею собирается в окружающих плеваться, чтобы не отравиться самому. — Нет. — Тогда почему?.. Наверное, именно так и выглядит отчаяние. Квин Морган — живое его воплощение сейчас. — Потому что вы пьяны, ваше Высочество, — повторяю недавние слова. Всё-таки пересекаю расстояние, нас разделяющее. Склоняюсь к кровати. Не удивляюсь, почувствовав, что он вновь хватает меня за ворот расстёгнутой рубашки. Смазанный поцелуй в скулу. От него. Я целую его в макушку. Как маленького неразумного ребёнка, запутавшегося и не понимающего толком, что происходит. Мечущегося по тёмному лабиринту и натыкающегося на стены. Забавно осознавать это, но именно с ним я впервые отказываюсь от принципа брать то, что само плывёт в руки. Окажись на его месте кто-то другой, я бы воспользовался предложением, не думая о последствиях. А здесь... Словно на невидимый барьер натыкаюсь, заставляющий сделать несколько шагов назад вместо того, чтобы двигаться напролом. Хочется прикоснуться к нему, неоднократно, не ограничиваясь целомудренным поцелуем, не натягивая постоянно невидимый поводок, не оттаскивая себя от желанного омеги, что сейчас смотрит так умоляюще, облизывает губы и дышит сорвано, часто, тяжело. Но я приказываю себе мысленно. Не смей, Гиллиан. Не трогай. Не сейчас. Не давай ему повода, не давай козырей. Он должен прийти к тебе иначе. Осознанно. Не под алкоголем. Не в момент чёртовой слабости, обнажившейся под действием крепких напитков. Он должен соображать, что делает, чтобы ответственность ваша делилась на двоих. Чтобы оба отдавали себе отчёт и оба же понимали, как сильно влипли друг в друга, сами того не желая. Хватка слишком крепкая. Он не собирается сдаваться. Рубашку с меня всё-таки стаскивает. Проще оставить её ему в качестве сувенира, чем разжать цепкие пальцы. Его голос настигает меня на пороге, когда собираюсь выйти, оставив его в одиночестве. — Знаешь, что я с твоей рубашкой сделаю? — Ритуально сожжёшь, когда вернёшься домой? Представляя, что меня, а не мою вещь сжигаешь? Усмехается. — Не угадал. Ты сейчас уйдёшь, а я её надену и буду мастурбировать. Доведу себя до оргазма раз, два, три. Десять. Всю её обкончаю, и смазкой, и спермой залью. Потом тебе пришлю, как подарок. А ещё буду стонать так сладко и громко, что ни ты, ни тот пиздёныш, что рядом с тобой отирается, глаз не сомкнёте всю ночь. Можешь идти, Гил. И начинай прямо сейчас искать, чем уши заткнуть. Ночь длинная, а я никогда одним разом не ограничиваюсь. Вещи, что он с себя сдирает практически, а не снимает, летят в сторону двери. Туда, где я сейчас стою. Решимость в глазах горит. Я уже видел его голым. Почти. Это не откровение. Но в тот раз меня не накрывало так, как сейчас, когда он в мои вещи облачается. Рубашка на его плечи ложится. Как влитая. Как будто для него сшитая. Чёрная ткань на молочной коже. Контраст. Эффектное зрелище. Сложно отвести взгляд. Практически невозможно. Ни грамма смущения. Острые зубы на влажных губах. Кончик языка, смачивающий тонкую кожу. Возбуждённый член, к животу прижимающийся. Полное отсутствие волос на теле. Припухшие края дырки, которые он подушечками пальцев гладит, по очереди их внутрь проталкивая и вытаскивая уже мокрыми. Не сильно, буквально на одну фалангу. Обманчивое впечатление. Словно девственник, которому очень хочется, но он боится и не доводит начатое до конца, вставляя себе максимально неглубоко. Пока. Смазка, что тонкими нитями растягивается, когда он раздвигает пальцы, и языком между ними проводит, в точности, как на палубе. Та самая, тонкая, полупрозрачная нить остаётся у него на языке, и я представляю, как сам облизал бы его пальцы, как ещё сильнее раздвинул бы широко расставленные ноги. Длинные, роскошные, что изумительно смотрелись бы у меня на поясе или на плечах. Воображение цепляется за эту мысль, дорисовывает её в деталях, позволяя увидеть будто наяву, как моя ладонь скользит по его плечу, заставляя лечь на кровать, ткань оказывается зажата в пальцах, в то время, как вторая, свободная ладонь скользит между ног, собирая скользкую, тёплую смазку, дразнит лёгкими касаниями. Грёбанное наваждение, от которого не избавиться, сколько не пытайся. С каждым мгновением всё сильнее проникает в мои мысли, в мою кровь. Под кожу забирается, гипнотизируя потемневшими от бесконтрольного желания глазами, притягивая к себе усилившимся природным ароматом. Исполнение недавней мечты. Ожившие фантазии. Он не лжёт. Не ограничивается словесной провокацией. Вскоре действительно трахает себя пальцами у меня на глазах. И я не могу отвести взгляд от той картины, что передо мной открывается. От того, как он коленями в одеяло упирается, руку за спину заводит и поблёскивающие от смазки пальцы вставляет в себя. Теперь уже полностью, до основания, до самых костяшек. Так ладонь выворачивает, что ребро её аккурат по расселине между ягодиц проходит. Тоже влажным становится. Второй рукой по члену водит. Гладит головку, оттягивает кожу, рисунок вен набухших пальцами прослеживает, распределяя смазку по стволу. В глазах незнакомый, неведомый прежде огонь горит. Вызов, что он мне своими действиями бросает. Азарт в чистом виде. Медленно, с нескрываемым наслаждением убивает меня своими действиями сучара, заставляя ногти в ладонь вжимать с силой, чтобы больно становилось, и хотя бы частично связь с реальностью не терялась. Раздевающийся в спешке, сейчас он не торопится. Словно в замедленной съёмке всё проходит, и на сетчатке моих глаз каждый бесценный кадр запечатлевается навеки, в то время как в ушах звучат томные, без капли наигранности, стоны. Пошлые в своей почти зашкаливающей откровенности. Что я там говорил о прощении, которое на коленях вымаливают? Ещё немного, и я сам перед ним на колени опущусь, как Фрэнсис когда-то перед статуей покровителя всех омег. Ведь на коленях не только о прощении просят, но и молятся, а я близок к тому, чтобы поверить, что не просто человека перед собой вижу. Нельзя настолько зацикливаться на ком-то. И хотеть кого-то настолько сильно — слишком... Просто слишком. Он будет моим жестоким божеством, порочным, тёмным и испорченным. Скорее, моим личным демоном, похитившим душу без полученного на то согласия, не заключая контракт. Тем, что кровью и душой питается. Он уже им становится, хоть сам в полной мере не осознаёт, насколько сильным влиянием обладает. И хорошо, что он этого не понимает. Но мои кровь и душа ему явно по вкусу, так что пожирать их он будет до тех пор, пока мы не перестанем сталкиваться по воле случая. А, может, и после. Таких, как он, не забывают. Воспоминания о подобных экземплярах хранят до седых волос и уносят с собой в могилу. На смертном одре их имена шепчут. Взглядом облизывает, и не могу отделаться от мысли о том, как он действительно касался бы меня. Как эти ладони скользили бы не по его собственному, а по моему телу. Как он ласкал бы меня горячими, чуть припухшими губами. Как ладонь кусал бы, что рот ему зажимала, не давая стонать для всех. Окажись я с ним в одной постели, его стоны принадлежали бы только мне одному, тонули бы раз за разом в поцелуях. Не были бы такими демонстративными. О том, как с готовностью ночь напролёт раздвигал бы подо мной ноги, и утро встретил весь в моей сперме. Его хочется трахать без гондонов. Напрямую. Чтобы кожа к коже, без единой преграды. Чтобы максимально остро по ощущениям. Хотя, куда острее? И так, словно по лезвию хожу. Нужно уйти отсюда, пока мозги не закоротило окончательно. Пока моя выдержка, в мелкую крошку превратившаяся и стремительно осыпаться начинающая, не исчезла вовсе. Грохот принципов, что ломаются под таким натиском, оглушителен. Волосы растрёпаны, но он не выглядит неряшливо. Он выглядит чертовски сексуально. И стонет так же. Громко. Пошло. Отчаянно. Сладко. Как и обещал. Этот стон до глубины души пробирает. Он мне будет сниться всегда. Даже, когда Квин исчезнет из моей жизни. — Мне не нужен зритель, — выдыхает, проводя ладонью по шее, запрокидывая голову и зрительный контакт разрывая. — А если тебе не нужен я, если ты меня не хочешь, то пошёл к чёрту. Я хочу остаться. Слишком сильно хочу. Но всё равно нахожу в себе силы уйти. Закрываю дверь ровно в тот миг, когда его тело в первом за эту ночь оргазме содрогается, а мутные капли и, правда, попадают на рубашку, пачкая её. Я запоминаю его лицо в этот момент. Не могу не. Запоминаю, внезапно мыслями к фрескам возвращаясь, на которые обычно часами залипаю. И его лицо в момент оргазма ставлю в один ряд с ними, как бы сомнительно сравнение не звучало. Воспевание святости с живым воплощением греха воедино смешиваю. Фрэнсис не оценил бы. Фрэнсис сказал бы, что я чудовище. Я ухожу и понимаю: Квин прав. Этой ночью мне уже не сомкнуть глаз. Ни на миг. Даже если он солгал, и двух, трёх, десяти раз не будет. Даже если с его губ больше ни один стон не сорвётся. Для того, чтобы не спать, мне вполне хватит того, что я уже увидел и услышал. Звук закрывающейся двери кажется мне слишком громким, оглушительным даже. И снова не ухожу сразу, продолжая стоять на месте, бороться с собой, понимая, что меня тянет обратно. Туда, где он. Туда, где я должен быть. Должен, но запрещаю себе даже думать об этом. Зубы смыкаются на внутренней стороне щеки, прикусывая до боли, ногти в кожу ладоней впиваются, надрывая её. И кажется, что это саднящее чувство пустоты не только мне присуще сейчас, не одного меня оно поглощает, а нас обоих. И он, тот, кто недавно порнозвезду из себя изображал, не чувствует в отсутствие зрителя ничего, кроме разочарования и жалости к самому себе, оставшемуся без внимания того, кого сильнее всего на свете хотелось привлечь. Знал бы он, как меня, на самом деле, ломает сейчас. Знал бы он, как тянет к нему, и как отчаянно я борюсь с собой, чтобы не сорваться. Как сейчас хочется не в собственные ладони ногтями вонзиться, а в его плечи, в его бёдра, стискивая до синяков, прижимая к постели, накрывая собой. Знал бы он, как дико, одуряюще сильно хочется мне оказаться с ним и не отпускать от себя ни на мгновение. Знал бы он. Если бы он только знал... * Ненасытная блядь. Единственное, что на ум приходит, когда просыпаюсь на утро. Голова тяжёлая, словно это именно я вчера нажрался до посинения. Болит немилосердно. Виной тому — сбитый к херам режим. И ебля Моргана с самим собой. Не знаю, как долго это продолжается, но его стоны действительно звучат в ушах почти до рассвета. Даже, когда в реальности они уже стихают окончательно. Просто моё подсознание шалит, сводя с ума и жаркие картинки генерируя в огромном масштабе. Не обязательно находиться рядом с ним, чтобы представлять, что и как он с собой делает. Хватило одного представления. На втором акте импровизированного спектакля зритель явно не смог бы удержаться, он бы сорвался. Когда выхожу покурить с утра, мысли в голове разрозненные. И это бесит. Ненавижу такое положение вещей. Я привык к тому, что в моей жизни всё под контролем, а дальнейшие действия на пару десятков, а то и сотен шагов вперёд продуманы. Но сейчас мне смешивают все карты, и это нихуя не весело. Пытаюсь представить, как поведёт себя его Высочество после вчерашнего представления. Накроет ли его откатом? Вспомнит ли он в полной мере всё, что творил у меня на глазах? Что говорил? Вспомнит и примет, как данность? Вспомнит и постарается забыть, убеждая себя в том, что это всё не более, чем дурной сон? Что ничего подобного не происходило в реальности? Будет ходить мимо, опустив взгляд, отворачиваясь каждый раз, когда поймёт, что смотрю в его сторону? Он непредсказуемый, от него чего угодно можно ожидать. Ночью я в этом уже убедился. Вместо приготовленной с вечера рубашки приходится надеть водолазку. Не ту, что накануне — сменную. Сверху — пиджак, но всё равно чувствую себя голым. Ощущаю фантомное прикосновение ладоней, ногтей, что в кожу впиваются. Откуда ты взялся, Квин Морган? Откуда на мою голову свалился? Разумеется, вопросы риторические. Никто мне не ответит. Потому что никто, кроме него, ответа на вопрос не знает. А он будет принципиально хранить молчание. Его внимания я достоин лишь в моменты беспробудного пьянства. Именно в эти моменты он рядом со мной, а не где-то ещё. Моё одиночество вновь нарушают. Шаги не крадущиеся, как ночью. Уверенные. Другой человек. Другой запах. Ощущения другие. Действия частично схожие. Ладони сжимаются на ограждении. Прикрываю глаза, тихо выдыхаю, чувствуя, как оттягивают ворот водолазки и прижимаются тёплыми губами к коже. В отличие от Моргана, не желающего, чтобы кто-то видел его слабости, Тозиер свои, напротив, напоказ выставляет. Наплевать ему ровным счётом на то, что окружающие подумают, как воспримут. Какие чувства Флориан испытает, если увидит, как его любовника по углам зажимают. Ладно, он зарабатывает на жизнь, сдавая свою задницу в аренду всем желающим, и это накладывает определённый отпечаток на его мировоззрение. Но Митчелл о его работе не знает. Для него Флориан — просто моя временная пара. О том, что однажды найдётся кто-то, способный втянуть меня в продолжительные стабильные отношения, мысли не допускает. Для него это норма. Для него существует только один вариант развития событий. Тот, в котором мы встречаем старость вместе, а все остальные наши временные увлечения остаются за бортом. Утро Митчелл начинает примерно так же, как закончил вчерашний вечер. В руках его бокал с клубничной «Маргаритой». Не уверен, что это — лучшее начало дня, но кто я такой, чтобы указывать самому Тозиеру, что и как делать? Как ему проживать собственную жизнь? Похоже, он окончательно смирился с мыслью о том, что путешествие не принесёт с собой ничего и решил утопить тоску в алкоголе. Уже завтра, оказавшись на большой земле, он вернётся к прежнему образу жизни, где нет места вредным привычкам, но сейчас он переосмысливает происходящее, а алкоголь как будто бы стимулирует его мыслительную деятельность. — Ты ошибся, Гил, — произносит, прикасаясь губами к довольно толстому стеклянному краю, покрытому сахарной каймой. — В чём? — Когда рассуждал о консерваторах, — поясняет со смешком. — Не такая уж холодная дрянь мистер Морган, какой хочет казаться. Стонет он очень жарко. — Ты оценил? — А ты — нет? Вопрос с подвохом. Очередной намёк на моё неравнодушие к омегам определённого типажа. В данном случае — даже не каким-то абстрактным. К определённому омеге определённого типажа. Такая формулировка самая правильная. Сложно представить, что он там в голове себе нарисовал, но, судя по тому, как хищно поблёскивают его глаза, и какой саркастичной становится усмешка, он уже успел не только зацепиться за определённую мысль. Развил её до вселенских масштабов. Ещё немного, и его от ревности на британский флаг разорвёт. Он этого, конечно, открытым текстом не скажет, но мне, как всегда, и слова не понадобятся, чтобы понять. Мы слишком давно находимся рядом, слишком хорошо друг друга знаем, чтобы нам нужны были длительные разговоры. Иногда достаточно мимолётного взгляда, чтобы без труда определить, какие мысли занимают собеседника, что именно его гнетёт и занимает. Квин Морган — тот случай, когда очень хочется, чтобы Митчелл и его хвалённая интуиция ошиблись. Но, увы. Никаких ошибок. Я оценил ночной концерт. Больше того, какую-то часть времени был, если не участником и приглашённым гостем, то, как минимум, зрителем. Ради которого и организована была постановка. К щекам приливает кровь при воспоминании о чёрной ткани, скользящей по коже. Мне действительно хочется перегнуться через ограждение, упасть за борт и стремительно полететь в воду. Погрузиться в неё с головой, а подняться на поверхность другим человеком, не думающим о ночных приключениях. О самом противоречивом омеге, что есть в моей жизни. Об омеге, к которому мне запретили прикасаться, но я постоянно тянусь, чтобы нарушить запрет. С каждый разом всё ближе и ближе к границе подбираюсь. Скоро пересеку красную черту, и вся моя налаженная жизнь полетит в пропасть. Потому что бешеные псины Тозиера не имеют права на ошибку. Даже самую маленькую, самую — как может показаться, — незначительную. Они должны быть преданы ему до последнего вздоха, должны предугадывать его желания, а, когда те будут высказаны вслух, бежать и покорно исполнять. Они надрессированы так, что настоящим собакам и не снилось. Вся жизнь бешеной своры, по определению, принадлежит Тозиеру. Он решает, что с нами делать. Жить нам или умереть. Мы не его друзья и даже не приятели. Мы его смертоносный отряд, готовый в любой момент умереть за хозяина, если в этом возникнет необходимость. Предать своего хозяина ради текущей суки — даже безумно красивой суки, — немыслимо. Правило, о котором ни один из нас не должен забывать, и о котором периодически готов позабыть я. — У меня была прекрасная возможность послушать стоны другого человека, — отвечаю, глядя в глаза напротив. — Мне хватило. Он не пытается добиться от меня какой-то ответной реакции на свои действия. Ограничивается одним, почти целомудренным поцелуем в шею, затем — отходит в сторону. Больше внимания уделяет сладкому пойлу, что в его бокале сейчас. Как будто бы. На самом деле, наблюдает за мной. Кажется, ему подобное развлечение с давних пор по вкусу пришлось. С того самого момента, как впервые увидел в тюремной комнате свиданий и предложил пачку сигарет. — Хочешь сказать, эти тебя совсем не зацепили? — Талантливо, — хмыкаю. — Не более. Было бы забавно посмотреть сейчас на Моргана. Не только посмотреть. Останься мы с ним наедине, уверен: не удержался бы и попытался зацепить словами, как прежде пытался цеплять он. Упомянул бы собачьи привычки, коими наделён не только я. Посмотрел бы, как меня окатывают ледяным презрением, и рассмеялся ему в лицо, вспомнив все вчерашние признания о силе желания, с которым он не в силах бороться. О том, как он об меня тёрся, как умолял и едва не поскуливал от бессилия. От осознания проигранной войны, что он давно и отчаянно ведёт со своими омежьими инстинктами, и грёбанный «Омиген», горстями пожираемый — прямое тому подтверждение. Митчелл словно меня не слышит. Глаза блестят возбуждённо. Как в тот миг, когда его плеть безжалостно иссекала тело человека, уже мало походившее, собственно, на тело. То был бесформенный окровавленный кусок мяса. А Тозиер уродовал его ещё сильнее, чтобы потом придушить голыми руками, не встретив ни малейшего сопротивления. Возбуждение, гуляющее по его крови, не только сексуальное. Оно составляет самую маленькую часть. Это возбуждение иное. Пугающее. Заставляющее напрячься, потому что ничем хорошим идеи, сгенерированные в таком состоянии, не заканчиваются. Трагедиями — сколько угодно. Я не боюсь. Колени не подгибаются от страха. Не мочусь в испуге, как нашкодившая собака, которую вот-вот огреют палкой по хребту, и она это чувствует. На спине не выступает липкий пот, и дрожь по телу не проходит. Но я подсознательно ощущаю опасность. И это мне совсем не нравится. Митчелл вертит в руках бокал, с повышенным вниманием рассматривая его содержимое. И эта зацикленность на незначительных мелочах напрягает сильнее всего. Когда он так делает, можно с уверенностью сказать, что мозг генерирует нечто безумное. — Хочу увидеть, — тянет задумчиво. — Что именно? — Тебя. Его. Вас. Обоих. В одной постели. Хочу увидеть, как вы друг друга ласкаете, и он в твоих руках тает, — выдаёт развёрнутый вариант. — Сумасшедшее шоу будет. Качаю головой, впервые за долгое время не зная, что ответить. — Нет. Я в этом не участвую. Прости. Больше ничего на ум не приходит. Тот случай, когда чувствуешь себя ребёнком, на которого возлагают огромные надежды, а он не выдерживает, и ломается под их гнётом. Не ломаюсь, но и разговаривать об этом не хочу. — Опасаешься? Или даже не опасаешься, а по-настоящему боишься? — Чего мне бояться? Что его дырка слишком тугая, и член мне сломает? Или, что зубы его же отпилят? — Подсесть, — произносит, положив ладонь мне на плечо и сжимая. — Подсесть на него, как все эти долбоёбы на риплекс садятся. — Ты меня пугаешь, Митч. — Чем? — За твоё здоровье беспокоюсь. Что за сраная блажь о роковых омегах? Сколько их между нами тёрлось, и в два ствола выебано было? Ни разу ты подобные разговоры не заводил. Хватка слишком сильная. Непривычно. Обычно Митч со мной куда аккуратнее и деликатнее. Ему нравится прикасаться ко мне, но не причинять боль. Сейчас что-то словно ломается. Словно он видит меня и Моргана насквозь. Не только то, что на поверхности, но и всё, что под толщей ледяной воды скрыто. То, что обычно глазу постороннего человека недоступно, но удалось разглядеть ему. И ведь действительно видит. Только понять не могу, как и когда ему это удалось. Как так вышло, что он видит больше, чем мы с Квином оба, вместе взятые? Словно обоих читает. Вариант с камерами, что наши ночные разговоры фиксировала, отметаю сразу. Никаких камер и никаких дослушивающих устройств на яхте не было и нет. Тогда что это? Чертовски сильно развитая интуиция? Инстинкт альфы, который жаждет определённого омегу, и понимает, что того тянет к кому-то другому? Что за блядские испытания? Может, ещё на детекторе лжи меня проверит? Или под пытки моим же подчинённым отправит, желая докопаться до правды? Его движения молниеносные. Обнимает за пояс, к себе притягивает. Выдыхает прямо в ухо: — Я тебе верю, Гил. Просто предупреждаю заранее. Забота своего рода. — Предупреждаешь о чём? — Не влюбляйся в него. — А должен? — Ты сам говорил. Он похож на того омегу, которого ты любил. Можешь не признаваться, но я же чувствую. Ты любил когда-то своего Харлина. Но если мёртвые противники меня не волнуют, то с живыми разговор другой. — Митчелл, хватит. Шутка затянулась и смешной быть перестала. — Я не потерплю конкуренции, Гил, — шипит мне в губы, прежде чем прижаться к ним, пуская в ход зубы, прикусывая сразу, словно кровь мою на вкус попробовать жаждет. — Ни одна сука, тем более прошмандовка с текущей жопой, не станет выше меня в твоих глазах. Всё понял? — Да. — Умница. Люблю, когда с полуслова понимают. Других рядом обычно и не держу, — выдыхает тихо и уходит, оставляя меня наедине с мрачными мыслями.