Не верь, не бойся, не проси

— Благотворительный фонд «Ангел милосердия», основанный ещё в конце нулевых Аароном Тозиером, продолжает свою деятельность и по сей день. На счету сотрудников фонда сотни спасённых жизней, и это далеко не предел. Дальнейшими планами, связанными с деятельностью благотворительного фонда, с нами готов поделиться Митчелл Тозиер, сын Аарона и достойный продолжатель начинаний своего отца. Мистер Тозиер недавно объявил о желании принять участие в предвыборной гонке и баллотироваться на пост губернатора Иллинойса... Всё так приторно, что хочется засунуть два пальца в рот, до самой глотки, и проблеваться, продемонстрировав истинное отношение ко всему происходящему. Однако, камера тщательно фиксирует всё, что происходит сейчас в стенах того самого благотворительного фонда; риск попасть в кадр слишком велик, потому приходится держать и марку, и лицо, никоим образом себя не выдавая. Сегодняшнее представление кажется мне ещё более постановочным и неестественным, нежели то, что имело место ранее, когда о многочисленных достоинствах Митчелла в прямом эфире распинался глава республиканской партии в нашем штате. Но Квин Морган верен себе. Он не планирует отступать от задуманного, тщательно формирует в глазах потенциальных избирателей образ лучшего на свете губернатора, готового, при необходимости, стянуть с себя последнюю рубашку и отдать её, замерзающему под открытым небом бездомному. В своих попытках отыскать у Митчелла светлую сторону он заходит слишком далеко. У меня аж зубы сводит от этой приторности и липкости, но Митчелл придерживается иного мнения, потому инициативу Моргана поддерживает. Вспоминает о том, что у него, оказывается, есть благотворительный фонд, и на этом тоже можно неплохо сыграть. Главное — правильно подать себя и историю деятельности этого фонда, тщательно замаскировав тёмные пятна, о которых наивным простачкам, просиживающим задницы и протирающим штаны у экранов телевизоров, лучше не знать. Вернее, именно Морган поддерживает инициативу Митчелла, решившего рассказать миру о своих чудесных родителях, и об их великой любви. Очередная сказочка для наивных простачков, готовых утонуть в сахарных соплях. На самом деле, история этого фонда действительно звучит красиво. Официально он — дань памяти погибшему папе Митчелла. В честь него же и названный. У статуи, что встречает посетителей у входа, лицо Энджи Тозиера, хрупкого омеги, трагически погибшего в расцвете лет. Я не был свидетелем открытия этого фонда, не присутствовал на торжественной церемонии, когда Аарон перерезал ленточку на входе и толкал проникновенную речь о том, как жаждет помогать людям, оказавшимся в тяжёлой жизненной ситуации. Когда благотворительная организация Тозиеров распахнула свои двери, меня в Чикаго не было. Тогда я коротал свои дни в приюте, дерзил Фрэнсису, жаждавшему вылепить из меня что-то достойное и знать не знал, что однажды буду мальчиком на побегушках у настоящего мафиози. Однако, мне неоднократно доводилось слышать эту историю от Митчелла, повёрнутого буквально на своей семье и семейных узах. Отношение к семье — то, что делает нас полярно разными. Я о родителях стараюсь вспоминать, как можно реже. Это ведь совсем не та историю, которой реально наслаждаться. Тозиер, когда говорит о предках, становится охереть, каким сентиментальным, только что слёзы украдкой не смахивает. Для него родители — непоколебимый авторитет. И это не тот случай, когда властного отца уважаешь, обожаешь и превозносишь, а мягкотелого папу презираешь за его слабость. История о чистоте и невинности Энджи Тозиера — полный пиздёж и фарс. Идеально выстроенный имидж, не более того. Мало кто знает, но Энджи не был белым и пушистым. В бизнесе своего мужа он играл далеко не последнюю роль. Талантливый химик, отчего-то решивший направить свои таланты не на благое дело. Один из тех тщеславных ублюдков, что некогда жаждали получить власть над всем миром, а потому с энтузиазмом взялись за разработку того, что поможет им поставить мир на колени. Энджи Тозиер. Милый омега, угощающий вас яблочными пирогами на благотворительном обеде и трогательно рассказывающий о том, как его фонд помог умирающему ребёнку-инвалиду встать на ноги и не то, что пойти, а побежать. Томный, воздушный, играющий на пианино и предпочитающий чёрно-белые фильмы дурацким ситкомам, чей пик популярности пришёлся на нулевые. Энджи Тозиер. Один из разработчиков крайне опасной синтетической херни, по сути — создатель белого золота этого города. Именно он однажды придумал формулу риплекса и начал проработку. А Аарон вдохновился достижениями своего супруга, и бросил огромное количество сил и средств на то, чтобы довести формулу до совершенства. В их руках оказалось оружие массового поражения. Но, конечно, об этом история умалчивает. Все свидетели мертвы, вся информация уничтожена. Лишь те, кто предан семье Тозиер, бережно хранят тайну своих хозяев, обещая унести знания с собой в могилу, но никогда и никому не рассказать, где сконцентрировано производство риплекса, и откуда он расползается по всему миру, поражая всё больше людей, склонных к зависимостям. Неофициально — очередная подставная организация, при помощи которой хуева туча бабла отмывается. Сколько его было отмыто через этот фонд — заебёшься считать. И каждая из этих махинаций проворачивалась мастерски. Сколько их ещё будет... Омега-журналист, рядом с которым сейчас находится Митчелл, выглядит чрезмерно счастливым. Улыбка с лица не сходит. Такой же приторный и липкий, как вся ситуация. Но подобные истории хорошо заходят, а добрых, красивых, умных и богатых мужчин любят многие. Это же практически беспроигрышный вариант. У него есть деньги, но он не забывает о благотворительности. Более того, с небывалой теплотой отзывается о детище своего отца, пичкает благодарную публику историями из жизни родителей, которые тоже мечтали сделать мир чище, светлее и прекраснее. О, да! Именно поэтому травили мир тем дерьмом, рядом с которым другие психотропы — детский лепет. Разумеется, в них говорило человеколюбие, а не что-то иное. Каждый раз, оценивая шансы Митчелла на победу, неизменно прихожу к выводу, гласящему, что они бесконечно высоки. Американцы лишь кажутся максимально свободными и раскрепощёнными людьми. На деле, всё совсем не так, как видится со стороны. Фраза о том, что насилие — американская традиция, вроде вишнёвого пирога, правдива. Насилия действительно много. И рамок, сковывающих в повседневной жизни, тоже предостаточно. Здесь множество тех, кто по-прежнему верит сказкам, льющимся из телевизора. Значит, поверят и в то, что Митчелл Тозиер сделает наш штат лучшим из лучших. Поверят, что он действительно болеет душой за всё, что здесь происходит. Поведутся на его обворожительную, мягкую, почти застенчивую улыбку. Проникнутся добрым взглядом, залипнут на длинные ресницы, что медленно опускаются, когда Митчелл рассказывает о родителях. Поверят и отдадут за него свои бесценные голоса. На руках у сотрудника средств массовой информации определённый список вопросов. Вновь согласованный и утверждённый Морганом. Никакой импровизации, чётко по сценарию. Сейчас нужны лишь лояльные журналисты, а не те, кто начнёт на пустом месте залупаться, желая прославиться. Вероятно, посмертно. Потому что даром для них своеволие не пройдёт. Митчелл не умеет прощать обидчиков и отпускать на все четыре стороны. Для него дело принципа — отомстить кровью за пролитую кровь. Даже если его собственная пролилась в переносном смысле. Даже если ему не рану нанесли, а так, оцарапали слегка. Он всё равно не оставит это. Он обязательно расправится со своими противниками. Пока со своей ролью он справляется идеально. С удовольствием проводит для своего визави экскурсию по зданию благотворительного фонда, в красках расписывая перспективы, открывающиеся перед фондом. Грандиозные планы, стремление помочь как можно большему количеству людей. И, поверьте, это реально. Если очень захотеть. Митчелл — человек с золотой душой и таким же сердцем. Готов всё до копейки отдать, только бы люди, что вокруг находятся, были счастливы. Омега смотрит на него огромными — без пяти минут влюблёнными — глазами и продолжает задавать вопросы, написанные рукой Моргана. Митчелл знакомит его и всю съёмочную команду с сотрудниками, что трудятся здесь не первый год. Программа, когда выйдет в эфир, будет больше похожа на семейное ток-шоу. Уютное и домашнее видео, которое хочется смотреть, заварив себе чай и отпустив все проблемы. Это вам не швыряние обувью в прямом эфире, на которое мы все не без удовольствия, пусть и слегка извращённого, смотрели четыре года назад. Помимо меня здесь сегодня почти вся правящая верхушка своры собралась. Усмехаюсь, представляя, как мы все со стороны выглядим. И какое впечатление производим. Официальная версия гласит, что мы все — служба безопасности Митчелла, призванная охранять его драгоценную жизнь от покушений. По факту всё иначе. Мы — банальные головорезы, которые не только предотвращают покушения, но и устраняют все помехи способами, далёкими от тех, что близки и понятны обычным гражданам. Впрочем, на лицах у нас не написано, что мы чокнутые убийцы, упивающиеся чужими страданиями и болью, а потому не удивлюсь, если однажды Морган решит, что нас тоже надо как-то пропиарить, придумав для всех душещипательные истории. Каждая из них будет создана по единому клише. Человек попал в беду, и едва не погиб, но в один прекрасный момент появился в его жизни Митчелл, и всё наладилось, и появился смысл, и больше никто из нас никогда не совершал ошибок. Полагаю, если Морган решит провернуть нечто подобное с моим участием, с уверенностью скажу, что он расписался в собственном непрофессионализме. Впрочем, он уже дал понять, что думает по поводу наличия кадров, подобных мне, в окружении Митчелла. К слову, о Моргане. Было бы странно, если бы он бросил подопечного в один из самых ответственных моментов на произвол судьбы. Потому не удивляюсь, увидев его, поднимающимся по ступенькам, ведущим к центральному входу. Приезжает задолго до начала съёмок. Видимо, считает, что Тозиеру не хватает опыта в общении с журналистами, потому инструктаж обязателен. Я уверен в обратном. Митчеллу никакие помощники не нужны. Он вполне может сделать себя сам, от и до. Он не косноязычный идиот, не интроверт, которому тяжко в обществе большого количества людей. Это не тот случай, когда талант имеется только одного направления. Криминальный гений, а в остальном туп, как пробка. Нет. Это не про Митча. Вообще не про него. Он — звезда, обожающая внимание, греющаяся в лучах славы. Тот, кого с самого раннего детства готовили к блестящему будущему, а потому таскали по многочисленным приёмам, учили лицемерить и располагать людей к себе. Митч — это не история белой вороны, что с пелёнок чувствовала себя чужой в семье. Нет, Митчелл — достойный сын своих родителей. Они им гордились всегда, видели бесконечный потенциал. Он все их надежды оправдывал и даже превосходил. Одно из самых любимых его развлечений — читать людей. Наблюдать за ними, словно за подопытными кроликами. Копаться в их мотивах. Анализировать поступки. Делать выводы. Притом, почти всегда он оказывался близок к истине, если не на сто, то на девяносто девять процентов. Эта его особенность меня всегда восхищала. Но только до определённого момента. До тех пор, пока он не начал копаться в моих мозгах. Приехав едва ли не раньше всех, Морган, тем не менее, не торопится проходить в само здание и раздавать инструкции своему подопечному. Его внимание привлекает статуя с лицом Энджи Тозиера. Останавливается, смотрит пристально, сжимая губы в тонкую полоску. Прячет руки в карманах пальто, но я уверен, что ладони сжаты в кулаки. Не знаю, почему так. Просто... Наверное, именно это принято именовать интуицией. В целом, Квин не выглядит, как человек, радеющий за успех своего проекта. Мне он представляется натянутой до предела струной, что может лопнуть в любой момент. В нём прослеживается помимо сучьей натуры, которой всем в глаза тычут, какой-то надлом. И темнота. Быть может, он всегда был таким. А, может, его таким сделала жизнь и обстоятельства. Просто в какой-то, не слишком удачный период жизни он в неё окунулся, а потом не захотел выбираться, решив, что ему в ней хорошо и уютно. Самое место для такого, как он. Слишком много внимания посредственной статуе. Ладно, очень красивой и дорогой — в этот монумент огромное количество денег вбухано. Слишком много чувств, вложенных во взгляд. Ненависти столько, что ею можно город выжечь дотла. И не один раз. Понятно, что дело не в статуе вовсе. Скорее всего, ненависть эта адресована именно Энджи Тозиеру. Однако, сложно представить, что могло связывать Энджи и Квина. Как ни крути, а точек соприкосновения у них нет. Если верить официальной биографии Моргана. Никто из его родственников не заканчивал жизнь в наркологической клинике, никто не имел пристрастия к риплексу, да и сам он благополучно такого сомнительного счастья избежал. Тогда почему?.. Его Высочество — одна сплошная загадка. Много вопросов связано с его личностью. А ответов — минимум. Снова и снова возвращаюсь к его официальной биографии. Пытаюсь отыскать зацепки и несостыковки, но их нет. История его жизни гладкая, в ней ни единой помарки нет. Именно это и заставляет сомневаться в правдивости увиденного и прочитанного. Когда всё слишком сладко и образцово, нужно рыть с двойным рвением. Зачастую под слоем разноцветной сахарной глазури скрывается множество неприглядных тайн. И у Моргана они наверняка имеются. Не может их не быть. Обещаю себе не спускать глаз с Моргана. Обещаю, что откопаю все его грязные секреты и выведу на чистую воду. И... Нелепая, неуместная мысль. Слабая пока, но всё равно мерзкая. Давая обещание самому себе, боюсь, что действительно узнаю нечто, способное поставить ситуацию с ног на голову. И если это случится... Качаю головой, отгоняя слишком яркие картинки, что перед глазами рисуются. Не те, что прежде. Не те, где он без одежды и в моей постели. А те, где он с разбитыми губами, связанными за спиной руками и дерзким взглядом, выражающим презрение не только к статуе Энджи Тозиера, но и ко мне. Где сплёвывает мне под ноги красную слюну и скалится зло. Где снова шавкой, служащей безумному хозяину, называет, а я исполняю данное некогда обещание, заставив его захлебнуться кровавой пеной. Громкий стук двери оповещает о его появлении в помещении. Проходит мимо, не оборачиваясь, не оглядываясь по сторонам. Не замечая, что я стою у самой двери. Впрочем, если бы заметил, не факт, что отреагировал бы. Из всех вариантов он выбирает игнор. Не прячет глаза в пол. Не краснеет и не начинает запинаться, когда пересекается на палубе со мной и Митчеллом. Мысль о том, что все слышали ночное выступление и остались под впечатлением, его не ебёт в принципе. Он с совершенно спокойным лицом садится за стол, завтракает и принимается излагать Митчеллу свои идеи о продвижении на пути к губернаторскому креслу. Смущения — ноль, раскаяния — ноль. Внимания, в мою сторону направленного, ноль. В то утро я пью только кофе. Ничего не ем. Кусок в горло не лезет. Виной тому размышления Митчелла, которыми он щедро со мной делится. Запреты, о которых напоминает. Смотри, но не трогай. Если трогаешь, обязательно думай о последствиях, которые, несомненно, будут, если не сможешь себя удержать в рамках. Они не обсуждают ночное происшествие, но взгляд у Митчелла голодный. Он своего собеседника, орудующего ножом и вилкой, взглядом раздевает и прямо на обеденном столе раскладывает. Я знаю этот взгляд. Меня таким периодически тоже одаривают. Морган остаётся верен себе и держится подчёркнуто-профессионально. Смешно после того, что он устроил, но Митч правила игры принимает. Пока. Я остаток дня провожу в компании Флориана. Ничего не изменилось. Он по-прежнему опасается Митчелла, потому большую часть времени находится в каюте, щёлкая по клавишам и доделывая тот самый доклад, во время написания которого благополучно уснул. Мы разговариваем о его учёбе, дальнейших планах на жизнь, перебираем десятки отвлечённых тем, и только вечером выбираемся на верхнюю палубу. Туда, где судьба свела меня ночью с его Высочеством. Эта ночь вполне могла бы стать дублем своей предшественницы, окажись я там в одиночестве. Квин, не способный, видимо, учиться на своих ошибках, снова поднимается ночью на место встречи. Снова курит. Но в мою сторону не смотрит. Только на водную гладь. Единственный раз, когда перехватываю его пристальный взгляд, приходится на миг, когда Флориан кладёт ладонь мне на щёку и тянется за поцелуем. Наивная деточка, трахающаяся за бабло, но продолжающая верить в любовь. Где вообще таких делают? Заметив, с каким вниманием наблюдает за нами Морган, не удержавшись, притягиваю Флориана к себе. Он вскрикивает от неожиданности, но на поцелуй моментально откликается. Когда поднимаю глаза и снова смотрю туда, где стоял Квин, натыкаюсь взглядом на темноту. Он уходит. Исчезает бесшумно, не привлекая внимания. Не закатывает никаких сцен, не отпускает мерзких комментариев. В который раз думаю, что он не удержится. Решит отомстить и побежит к Митчеллу. Но он просто возвращается в свою комнату. О том, что у нас, оказывается, есть сосед, ничто не напоминает. Никаких умопомрачительных стонов. Лишь тишина. Мы не разговариваем с Квином. Ни тем утром, когда возвращаемся в Чикаго. Ни сегодня. Между этими встречами — ещё одна. В кофейне, что рядом с моим домом. И с его, как оказалось, тоже. Поразительное открытие. Будучи столько лет соседями, мы ни разу не встретились ни в кафе, ни в часовне, ни где-либо ещё. Зато теперь судьба решает отыграться и сыплет спонтанными столкновениями с завидным рвением. Между этими встречами — разговор. Откровенный. В ходе которого я вновь говорю лишнее. Вернее, просто отвечаю честно на поставленные вопросы. Морган спрашивает, жалею ли я о том, что Митч его нанял. И я говорю, что, да, несомненно. А ещё — о том, что его запах самый вкусный и желанный из всех, что мне когда-либо доводилось вдыхать. А ещё — о том, что я не только с лица земли стереть его хочу, но и своим сделать. Хотя бы раз. Ведь на большее рассчитывать не приходится. Американо. Сигарета. Змеиный браслет, к которому то и дело прикасается, поглаживает чешуйки, желая избавиться от нервозности. Пальцы, скользящие по моему запястью, ныряющие под манжету. Взгляд потерянный, наполненный сомнениями. Оттолкну или позволю подобраться ближе? Дождётся он поощрения за свои действия, или же нет? Я не отталкиваю, но и не поощряю. Не усугубляю ситуацию, хоть и понимаю, что внутри всё буквально горит от его близости, от мимолётных касаний, от хриплого голоса, что так соблазнительно звучит у самого уха. А сегодня, после всех этих откровений он снова меня не замечает. Несколько раз проходит мимо. Раздаёт указания съёмочной группе. Лезет туда, куда не просят. Даже до осветителей доёбывается. Как будто действительно что-то понимает и способен дать дельный совет. Тем лучше, что мы ни на мгновение не пересекаемся. Если так будет продолжаться в дальнейшем, паранойя Митчелла благополучно уснёт. Это мне на руку сыграет. Когда рядом нет раздражителя, жить становится в разы проще. * Если Митчелла повышенное внимание к его драгоценной персоне заводит, то меня бесит. Хочется не улыбаться в камеру, а разбить её и свалить в неизвестном направлении. Прошлое накладывает отпечаток, от него, как известно, не убежишь. До сих пор помню вспышки фотокамер, преследовавшие по пятам, когда дело об убитом сыне мэра набирало обороты. Когда на меня повесили ярлык убийцы и настойчиво требовали какие-то комментарии, а мне было нечего сказать. Разве что послать продажных медийных шлюх на хер и пожелать им когда-нибудь оказаться на моём месте. Чтобы они поняли и в полной мере оценили, насколько дорого человеку подобное внимание. Всеми мыслимыми и немыслимыми способами пытались они дорваться до меня и получить заветное откровение. Подробности о том, как я убивал сына мэра. Как давно родился в моей голове такой план. Как мне удалось обратить на себя внимание? Боялся ли я, что план не сработает? Был ли запасной вариант на случай провала? Осознавал ли я, к каким последствиям всё приведёт? Они хотели сенсацию. А сенсации не было, потому что юного гондона убил не я, а повышенное содержание риплекса в крови. Когда с меня полностью сняли обвинения, доказав непричастность к смерти юного торчка, ни одна из мразей не черканула даже пару строк с извинениями. Просто сделали вид, будто никогда меня в глаза не видели и не понимают, почему я их ненавижу. Психологическая травма прошлого. Потому и сейчас не горю желанием общаться с представителями пишущей братии. Даже если они такие лояльные, как сегодняшний репортёр, готовый вылизать Митчеллу задницу, а потом неоднократно её же поцеловать. Большую часть времени нахожусь в тени. При первом же удобном случае удаляюсь из блядского цирка. Диетическая кола и сигарета на голодный желудок — смерти подобно. Но если меня самого не ебёт подобное отношение к своему здоровью, то почему оно должно ебать кого-то другого. Напиток холодный. Не лучший выбор для довольно мерзкой погоды, потому чередую глотки с затяжками, согреваясь горячим дымом. Послевкусие, правда, мерзкое. Но после тюремной еды ни один вкус хуже показаться не может. Здание, отданное благотворительному фонду — роскошный особняк, полностью реконструированный, величественный, производящий впечатление. Любовь к демонстрации благосостояния у Тозиеров в крови. Что у родителей, что у представителя младшего поколения. Особняк со всех сторон окружён садом, а в глубине его расположена беседка. Будь сейчас не такая промозглая погода, Митчелл наверняка предложил бы перенести съёмки в беседку. Здесь, в окружении множества цветущих растений выглядел бы романтическим героев, покоряющим сердца многочисленных домохозяев. Они бы повелись на образ, а упоминание о папе и его пирогах окончательно растопило бы их сердца. Митчелл мог бы собрать огромную коллекцию — успевай на булавки накалывать. Но сейчас сад не слишком подходит для проведения съёмочного процесса, и я ухожу туда. Беспечно, но не думаю, что за пару минут моего отсутствия случится нечто страшное. Особняк вдоль и поперёк исследован. Нет ни одного уголка, в который мы бы не заглянули. Всё чисто. Угрозы отсутствуют. Никаких снайперов в зданиях напротив. Ничего такого, что могло бы омрачить безоблачную жизнь лучшего кандидата в губернаторы. В саду лучше, чем у центрального входа. Хотя бы потому, что здесь не натыканы безвкусные статуи с лицом убийцы. Своими руками Энджи Тозиер, конечно, никого на свет не отправил, так что на холёных пальчиках фактически ни одного пятнышка крови нет. Но если вспомнить официальную статистику, в которой говорится, сколько человек ежегодно умирает от риплекса... Любой серийный маньяк от зависти сдохнет. Почему-то совсем не удивляюсь, поняв, что моё одиночество вероломно нарушают. Почувствовав. На уровне подсознания. На уровне рефлексов. После — ощутив запах. На этот раз его Высочество не подкрадывается ко мне, как вор. Идёт уверенно, чеканя шаг. Полы пальто треплет ветер. Волосы — тоже, и он их пальцами постоянно от лица убирает. Надеяться, что мимо пройдёт — глупо. Убегать — ещё глупее. Он, заметив меня, не застынет на месте. Не развернётся и не пойдёт обратно. Продолжит движение вперёд, нацепив знакомую маску. Я ненавижу псин, Ллойд, а ты одна из них, потому ничего у нас с тобой не получится. Даже не надейся. Снова сделает вид, что он неприступный и равнодушный, но, сука, я же помню, что он мне шептал на яхте. Как прижимался, какие слова говорил. И выступление его импровизированное помню. Смотреть на него и верить, будто он скала неприступная — смешно. Не разворачивается. Не убегает. Уверенно сокращает расстояние, в ту же беседку заходя. Вытаскивает зубами сигарету из пачки. Обхлопывает карманы, раздражённо цокает. Смотрит на меня, словно ждёт, что я без слов его пойму и моментально брошусь просьбу исполнять. Хотя... Какая там просьба? Судя по взгляду, это не она вовсе. Он мне приказывать пытается, благополучно позабыв о том, в каком состоянии я его видел. Тогда в нём ничего королевского, кроме имени не было. Тогда он был всего-навсего мокрой сучкой, что от желания изнывает и психует, не получая желанную разрядку. Слегка приподнимаю бровь. Словно не понимаю вообще, в чём он может нуждаться. Мы не знаем друг друга, Квин. Мы друг друга не признаём. Нам не о чем разговаривать. Потому что сейчас ты трезв. А трезвый ты — ненавидишь собак, считая меня помехой, которую нужно устранить. — Одолжи зажигалку. Так просто и без выебонов стандартных? Неужели кто-то себе вакцину от бешенства поставил, и от упоминания псин закодировался? Неудивительно, что осень такая аномально холодная. Обычно в разы теплее, а дождей меньше. Продолжаю стоять неподвижно, потягивая колу из банки. — Пожалуйста. — Даже так, — хмыкаю. — Удивил. Держи. Протягиваю зажигалку. Порывисто из рук её у меня выхватывает. Словно боится, что соприкосновение продлится дольше обычного и его тонкой душевной организации вновь непоправимый вред нанесёт. — А я тебя удивлять должен? — цедит. — Что, родственную душу во мне увидел? — Это какую же? Щёлкает зажигалкой. Несколько раз. Пламя гаснет прежде, чем он успевает подпалить сигарету. Потому что манера закуривать у него наглухо ебанутая. Напрасная трата времени. Та самая. Сигарету к зажигалке, а не наоборот. Та самая, которую я лишь у одного человека в своей жизни наблюдал, но так ни разу не подошёл и не предложил свою помощь. Может, если бы кто-то просто подносил зажигалку к его сигарете, он бы не тратил на это столько времени. И не матерился, цедя ругательства сквозь стиснутые зубы. Этот жест цепляет. До невозможности. Не может быть совпадений. Не могут они быть двойниками, астральными близнецами, что все привычки друг друга подобрали. Или могут? — Ту, что дрессировать нужно. — Ничего удивительного, — замечаю безэмоционально. — Сложно не спутать. То, что ты делаешь вид, будто ничего не было, память мне не сотрёт. Но я же помню, как ты об меня тёрся и отчаянно умолял тебя трахнуть. И кем ты в тот момент был? Благородных кровей омегой? Или банальной течной сукой, что хочет на член? Сам на вопрос ответишь? Или подсказать, какой из вариантов верный? Признай, общение со мной не пошло на пользу. Заразился собачьей болезнью? Что ж, Морган. Ты меня разочаровываешь. Или всё-таки нет? Или, наоборот, оправдываешь ожидания? Я думал, наши кинологические замашки в прошлом остались. Но нет. Не остались. Он нарываться будет до тех пор, пока ходит по земле. До последнего вздоха. Натура такая. Не он будет, если не попытается укусить. И наплевать, что зубы противника в разы его зубки превосходят. Он на мне царапину оставит, а я ему голову отгрызу. Без сожалений и тоски. Тянусь, чтобы за ухом почесать, как собаку, о которых он не может не вспоминать. Словно они его фетиш, на котором он зациклен. Слишком часто упоминает. По поводу и без. Оскорблённая невинность, что старается невозмутимой выглядеть и лицо сохранить. От соприкосновения уходит. На шаг назад отступает, взглядом полосует, но не спорит. Потому что глупо спорить. Мы оба знаем правду. Он может не помнить всё. Но какие-то фрагменты той ночи в памяти наверняка сохранились. А ещё моя рубашка, которую он обещал обкончать и в подарок прислать, но до сих пор не прислал. Ни грязную, ни выстиранную. Ситуация безвыходная. Для него. Чувствует себя жертвой обстоятельств, которую к стенке припёрли и заставили один из самых постыдных моментов заново пережить. Словно со своими подопечными местами меняется. Тех, что всю жизнь блюли репутацию, но один раз оступились, и об этой ошибке узнали все. И не опротестовать информацию, потому что есть неоспоримые доказательства. А у меня ещё и свидетель в лице Митчелла, оценившего крепость чужих связок. Так орать и не посадить голос — искусство. — Если ты себя так в обычное время ведёшь, то как в течку выглядишь? Сразу на четвереньки опускаешься, задницей виляешь и скулить призывно начинаешь, в надежде что кто-нибудь, да поимеет? Можешь просто рассказать, не устраивая показательные выступления. Просто заранее хочу знать, что от тебя, такого непредсказуемого ждать. Меня захватывает волна азарта. Как в детстве. Не стоять, слушая оскорбления и обтекая от услышанного, а суметь ударить врага его же оружием. В нашем случае — замечанием о собаках и их предпочтениях сексуальных. О реакциях. Терпения в Моргане явно меньше, чем во мне. Он слушать подобные высказывания в свой адрес не готов. И к тому, что его за ухом почёсывать начнут — тоже. Стоит повторить попытку прикоснуться, и он ударяет по руке. Губы не поджимает обиженно, слёзы притворные из себя не давит. Лишь злость, неконтролируемая, не ограниченная, на свободу прорывается. Его ладонь с размаха на мою щёку приземляется. Кратковременная вспышка боли под глазом. Там, где по коже ногти проехались. Скорее всего, царапина останется. Неглубокая. Ненадолго. Но будет притягивать внимание до тех пор, пока не превратится в едва заметный шрам. Ответная пощёчина ждать себя не заставляет. На этот раз без разбитых губ обходится, без кровавого отпечатка на фильтре. Но всё равно ощутимо. След на бледной коже слишком выделяется. Зажигалка на пол летит, когда оба его запястья крепко перехватываю, предупреждая дальнейшие действия. В расцарапанном лице мало приятного, так что пусть такие фокусы для других прибережёт. Например, для бывшего муженька, о которого ноги вытирал, а тот и рад был такому обращению. — Ты, может, что-то не так понял? — уточняю, отталкивая его к деревянному ограждению, увитому плющом. — Если я иногда в костёлы заглядываю и цветочки туда ради чисто символической очистки совести приношу, это ещё не говорит о том, что после удара по одной щеке вторую подставлю. Я, ваше Высочество, сам ударю в ответ. — Уёбок отмороженный, — шипит. В такие моменты он, правда, не на собаку похож. А на кота, чья шуба мягкая, блестящая и лоснящаяся. Домашнего любимца, впервые попавшего на улицу и решившего дворовым котам своё превосходство продемонстрировать. В результате ожидаемо отхватившего и домой возвращающегося в непотребном виде. Ползи в укрытие, зализывай раны. Запоминай уроки на всю жизнь. Пытается оскорбить, как будто меня такими словами реально зацепить можно. — Ага. А ещё тварь разноглазая, — подсказываю. — Раз уж тебя так список моих шалав пользованных интересовал, можешь к каждому из них обратиться и спросить, как они меня называли, когда я от них уходил, наплевав на сопливые признания. Обещаю, словарный запас обогатишь максимально. Или ты, правда, считаешь, что я должен тебе всё прощать только потому, что ты меня хочешь? Или потому, что тоже тебя хочу? Если тебя папа учил, что за красивый ебальник и аппетитную задницу тебе всё простят, в том числе дерьмовый характер, то вынужден разочаровать. Это не так работает. Коленом его ноги раздвигаю, отмечая про себя, что он даже не пытается вырываться. Только смотрит на меня неотрывно и тяжело дышит. — Тварь разноглазая, — повторяет послушно, словно заучивает. Когда колено выше поднимается, к паху притираясь, медленно лаская, закрывает глаза и затылком к ограждению прижимается. — Тварь. Последнее слово совсем тихо произносит. Это даже не шипение. Это финальная нота агонии, в которой он бьётся. — Тварь. Прикосновение ладоней, прежде сжимавших его запястья до хруста, становятся нежнее. Большим пальцем веду по выступающей косточке на запястье, поглаживая. — Тварь... Словно на репите. Но с каждым разом всё тише и тише. До тех пор, пока очередное «тварь» не запечатывается между нашими губами, когда Морган, наплевав на гордость, которой в нём целый океан, снова меня целует. Самозабвенно. Обо всём на свете позабыв. Без оглядки на принципы, что его на части разрывают. И если можно поцелуем передать отчаяние, то это именно оно. В каждом движении губ. В каждом тихом выдохе. В каждой попытке его прижаться ближе. В том, как он в мои плечи цепляется, словно утопающий за соломинку, стоит только отпустить его руки. Отчаяние и осознание, что войну с самим собой он проиграл. * Истинность. Слово, ставшее нашим проклятьем. Слово, от которого каждый из нас убегал, как от огня, понимая, что ничего не поделать. Хотим мы того или нет, но нас обоих неизбежно обожжёт этим пламенем. Как бы отчаянно мы не сопротивлялись, сколько бы сил не прикладывали, хотя бы раз хвалённая принципиальность даст сбой. Мы сталкивались неоднократно, хотя всё могло закончиться ещё в первую встречу. Помнишь, Треннт? Твои нежные пальцы на моей щеке. И твой тихий голос, в котором столько злости и раздражения звучало. Злости на себя, на обстоятельства, сделавшие нас врагами. На принципы, которые были у обоих, и через которые никто из нас не готов был переступать. Мы с тобой не были глупыми наивными детьми, когда встретились, не проявилась эта нелепая наивность и позднее. Кажется, с первого взгляда я понял о тебе всё, равно, как и ты обо мне. Именно тогда мы сказали друг друга главные слова. Не о любви. Совсем не о ней. Для любви в нашей жизни места не нашлось. Для ненависти — сколько угодно. Именно тогда ты сказал, что убьёшь меня, если я ещё раз встану у тебя на пути. Сделаешь это, не мучаясь сомнениями. И рука твоя не дрогнет. Ты просто спустишь курок и будешь равнодушно наблюдать, как по ткани моей рубашки расползается бордовое пятно. Но первую пулю ты выпустишь не в сердце, а в лоб. На случай, если я тщательно подготовлюсь к встрече и не стану пренебрегать существованием бронежилета. Твои пальцы на моей щеке. И шёпот, пробирающий до глубины души. — Больше никогда не попадайся мне на глаза. Меня ничто не остановит, если мы встретимся ещё раз. В тот вечер ты мог осуществить свою мечту и защёлкнуть наручники на моих запястьях, но вместо этого... отпустил. Сентиментальные омеги, что верят в силу чувств, в силу истинной связи и до седых волос хранят письма о любви, присланные поклонниками, даже если в итоге узнают, что все слова, там написанные, были ложью от начала и до конца. Мне всегда казалось, что ты над подобными омегами смеёшься. Что твоя работа сделала тебя равнодушным и максимально хладнокровным. Но когда ты ко мне прикоснулся, и голос твой впервые задрожал, я убедился в обратном. У тебя появилась определённая слабость, ты всё-таки позволил чувствам одержать победу над разумом, и за это ненавидел себя в разы сильнее. Позже я узнал, что ты не только дал мне возможность уйти, но и ранил себя. Чтобы всё выглядело достовернее. Чтобы никто не подумал, что ты отпустил меня без боя, прошептав лишь слова напутствия. Именно в тот момент с моих глаз окончательно спала пелена, и я понял: ничто омежье тебе не чуждо. Ты можешь быть профессионалом, можешь держаться за свои принципы сколько угодно, но истинность для тебя тоже имеет значение, сколь бы активно — почти агрессивно — ты не отрицал этот факт. Тогда я пообещал, что отплачу тебе тем же. И не позволю им растерзать тебя на части. Хотя бы один раз. Я ненавидел быть перед кем-то в долгу, а ты лёгким движением руки, которым всадил в себя нож, сделал меня своим должником. В том, что в какой-то момент ты вновь попадёшься мне на глаза, не было никаких сомнений. Это была наша судьба — исполнять смертельный танец, в конце которого один из нас обязательно умрёт. Варианта, в котором выживут оба, не существовало по определению. Помнишь, Треннт? Кровь на твоём лице. И на твоих губах, разбитых, покрывшихся местами запекшейся бордовой корочкой. Прежде мне безумно хотелось прикасаться к ним пальцами, а лучше — своими губами, но прикасался к ним не я. И касания эти были далёкими от нежности. От тех, в чьи руки ты попал, живыми не уходили. Тупые и жестокие, они питались чужим страхом и чужой болью, получая от этого ни с чем несравнимое наслаждение. Они хотели убить тебя, чтобы выслужиться перед своим нанимателем. Он был крайне щедрым с теми, кто исполнял его заветные желания, а ты давно и прочно засел в его горле острой косточкой, которую не достать так просто. Ты своим существованием царапал его до крови, каждый раз. И раны эти никогда не заживали, лишь гноились и кровоточили сильнее. Стоило ему услышать твоё имя, и лицо его мрачнело. Он искренне считал, что омегам не место среди федералов, а ты одним фактом существования опровергал его убеждения. Он безжалостно расправлялся с альфами, встававшими у него на пути. Или же находил к ним подход. Это было легче, чем ты думаешь. Некоторые из твоих коллег родных папу и отца готовы были продать за те деньги, что им предлагали. И только ты продолжал упрямо стоять на пути, руша его планы. Он никогда не называл тебя по имени. Принципиально именовал лишь дерзкой сукой. Он не знал о нашей истинности. Этот факт навсегда остался для него тайной. Этот секрет мы с тобой, Треннт, разделили только на двоих. Ты не только раздражал его. Его разрывало от противоречивых чувств. Я видел, как загорались его глаза каждый раз, когда он заводил разговор о тебе. В них было столько ненависти, столько злости, граничившей с яростью. Но... Несмотря на идиллию, царившую в его семье, он хотел тебя себе, и это было не скрыть за раздражёнными словами, за искажённым гримасой ненависти лицом, за угрожающим шёпотом. Он мог сколько угодно полосовать ножом твоё фото, чтобы после сжечь и развеять пепел по ветру, но факт оставался фактом. Он хотел тебя. Безумно. И если бы ты согласился на сделку со своей совестью, если бы сказал однажды, что готов принять его предложение, он положил бы весь мир к твоим ногам. Ему стало бы наплевать на всё и всех, ведь к чужому мнению он не прислушивался никогда. Собственной жизнью он управлял самостоятельно, для него не существовало авторитетов. Ты раз за разом уничтожал его надежды. В твоём сердце не нашлось места ни для любви, ни для тоски, ни для жалости. Ты не пылал к нему страстью, в то время как он таскал твоё фото в бумажнике вместе с фотографией своего супруга. И если бы тот хоть слово против сказал, готов поспорить, он бы нашёл способ заткнуть недовольный рот. Ты хотел разделаться с ним, и в этом желании походил на фанатика с горящими глазами. Твоей религией была справедливость, о которой так много говорили, но которую видели слишком редко, чтобы считать реальной. А он становился одержимым фанатиком, когда речь заходила о тебе. Он хотел твоё тело, твоё сердце и твою душу. Будь это возможным, он сожрал бы тебя. И наплевать ему было на то, что между вами нет истинности. Его желание было слишком сильным, чтобы зацикливаться на подобных мелочах и придавать им хоть какое-то значение. Помнишь, Треннт? Глядя на тебя, никто бы не подумал, что ты иногда способен терять голову. Ты, тот, кто все свои поступки и их возможные последствия на тысячу шагов вперёд просчитывал. Тот, кто обладал таким железным характером, что рядом с тобой большинство альф выглядело слюнявыми идиотами. Тот, кто ненавидел себя за принадлежность к омегам, зная, насколько слабыми, зависимыми и ведомыми становятся они в течку. Свои ты всегда забивал множеством таблеток. Только бы не пойти на поводу у инстинктов. Только бы не позволить управлять тобой. Только бы не упасть на колени перед кем-то. Ты ведь знал, что если однажды откажешься от своих лекарств, вскоре приползёшь ко мне, и будешь ненавидеть нас обоих сильнее прежнего. Ты ведь всегда презирал слабости и не хотел, чтобы у тебя появилась хотя бы одна точка уязвимости. А потом удача от тебя отвернулась, и ты оказался в руках у тех ублюдков. Полностью беззащитный. И без надёжных таблеток, столь тебе необходимых. А твой организм, столько лет подавляемый этими лекарствами, решил взбунтоваться в самый неподходящий момент. Я помню твой окровавленный рот. Испарину, выступающую на лбу. Расфокусированный взгляд. И дрожь, проходившую по твоему телу. Твоя течка неотвратимо приближалась, и они чувствовали это. Как и в любом альфе, в них просыпался голод. У них только что слюна на пол не капала, заливая всё вокруг. Они посчитали это невероятной удачей. Делали ставки, кто из них первым тебя трахнет, но никак не могли определиться. Твой запах лишал их обоих способности здраво мыслить. Твой аромат не был приторным и сладким, как у большинства омег. Он был очень чистым и свежим, таким ярким. Запоминающимся на всю жизнь. Даже сейчас я иногда просыпаюсь и фантомный запах преследует меня по пятам. С моих губ срывается твоё имя, и, когда это происходит, иллюзия рушится. Я понимаю, что тебя больше нет, и тот силуэт, что чудится мне у окна, не более, чем призрак. Запах фантомный, а кровь на моих руках вполне реальная... Помнишь, как хлынула фонтаном кровь одного из них, когда лезвие вошло в шею? Помнишь, как оглушительно хрустели позвонки второго? Место, в котором они жаждали похоронить тебя, стало могилой для них самих. Помнишь, как они упали к твоим ногам, и их тела стали единственной преградой на моём пути к тебе. Ты смотрел на меня с изумлением, но не задавал вопросов. Мы оба понимали, что это была моя плата. Попытка вернуть тебе долг. Когда-то ты позволил мне уйти от твоих коллег. От тебя, державшего меня на прицеле, но не стрелявшего до последнего. Мне не нравилось быть у кого-то в долгу, а твоим должником оставался несколько лет подряд, и это меня напрягало. Теперь мы снова вернулись на исходную позицию, и между нами вновь выросла стена отчуждения. Треннт. Под подошвами моих ботинок растекалась их кровь, а я, ведомый голыми инстинктами, шёл по ней, ни на что не обращая внимания. Шёл, боясь дышать. С каждым новым вдохом твой усиливающийся природный аромат всё сильнее завладевал моим сознанием. Казалось, он проникает прямиком в лёгкие, режет их изнутри, превращает меня в твою ручную, комнатную собачку. Стоит тебе попросить, и я упаду перед тобой на колени, ожидая, когда ласковая рука потреплет меня по голове, поощряя за недавние убийства. На твоих запястьях тоже была кровь. А на теле — многочисленные синяки. И я пообещал себе, что не стану тебя ни к чему принуждать. Не воспользуюсь твоей беспомощностью и слабостью, не позволю инстинктам одержать победу над разумом. Мы ни о чём не разговаривали, были словно парой глухонемых, что общаются на языке жестов и взглядов, передающих больше, чем способны сказать слова. Мы ехали в молчании, и ты даже не задавал мне вопросов о том, куда и зачем я тебя везу. В молчании поднимались в лифте, так же в звенящей тишине переступали порог моей квартиры, о существовании которой не знал никто. Ты начал раздеваться прямо в прихожей. Я стоял в отдалении, окончательно потеряв дар речи, и наблюдал за тобой. Это не походило на заранее спланированное действо, призванное разжечь сексуальный голод. Мне доводилось видеть немало омег, что из кожи вон лезли, чтобы привлечь внимание. Приходилось наблюдать за многочисленными стриптизёрами, снимавшими с себя тряпки профессионально. Но ни один из них никогда так сильно не завладевал моим вниманием. Я жадно наблюдал за твоими действиями. За тем, как приземляется на пол твоя некогда белая рубашка, ныне расцвеченная кровавыми пятнами, как составляют компанию ей брюки, а потом и нижнее бельё. Смотрел на длинные светлые волосы, не собранные в хвост, а свободно спадающие на спину, частично её закрывающие. Ты как будто вовсе не обращал на меня внимания. Просто делал своё дело, а потом оглянулся, посмотрел вопросительно, а я лишь отрицательно покачал головой. Мне хотелось подойти к тебе, провести ладонью по притягивающей внимание спине, по чуть выступающим позвонкам. Ощутить под пальцами горячую, бархатную на ощупь кожу, обнять тебя и не выпускать ни на мгновение из своих объятий. Мой голос хрипел и срывался. Почти дрожал. Отвратительная реакция — проявление реально существующей слабости. Я мог сколько угодно отрицать, что они у меня есть, но ты доказывал обратное. — Какими подавителями ты пользуешься? Я куплю и привезу. — Не надо. Вот и весь наш диалог за тот вечер. Я так и не обнял тебя. И не прикоснулся. Выступал лишь в качестве наблюдателя, жадно ловя каждый момент, проведённый рядом с тобой. Глядя на то, как ты проводишь полотенцем по влажным волосам. На то, как ты сидишь на кровати в моей рубашке, что на несколько размеров больше нужного. На то, как тебя продолжает лихорадить, а я ничего не могу с этим сделать. Пичкать тебя первыми попавшимися подавителями было чревато. Все знали, насколько опасно — принимать неподходящие таблетки, для каждого омеги они подбирались индивидуально. Помнишь, как попросил взять тебя за руку, и только, когда я выполнил просьбу, закрыл глаза, чтобы затем погрузиться в сон? Ты уснул практически моментально, а я долго не мог сомкнуть глаз. Касался ладонью твоих волос, убирая их от лица, чтобы не мешали любоваться. Спящий ты был совсем другим. Не хмурился, не поджимал презрительно губы, не говорил о том, как сильно ненавидишь меня и того, кто стоит у меня за спиной. Ты просто безмятежно спал, и я, наблюдая, понимал, что хотел бы видеть тебя в своей постели каждый день. Каждое утро, каждую ночь. Я хотел бы, чтобы между нами не стояли непреодолимые противоречия, чтобы мы не были кровными врагами. Но жизнь распорядилась иначе. Мы были противниками. Играли за разные команды и не имели права на ошибку, а любовь ничем другим стать не могла. Мы были обречены с самого начала. На падение и на разлуку. У нас не было ни единого шанса. Между нами стояли принципы. А ещё тот, кто жаждал обладать тобой. Так сильно, так отчаянно... И я его понимал, потому что хотел обладать тобой не меньше, чем он. У меня на это было право, данное природой. Он просто покушался на то, что мне принадлежало, и мне хотелось убить его, чтобы больше не слышать похотливые рассказы о том, что он с тобой сделает, когда ты окажешься в его руках. Однако... Когда-то я имел глупость — поклясться ему в верности и преданности. И сейчас, спустя годы, всё равно не мог переступить через эту клятву. Обещал быть рядом со своим королём до конца. Те же блядские принципы мешали тебе отречься от своих ценностей. От справедливости, которая должна была торжествовать. У нас было лишь одно утро, когда мы позволили себе позабыть о них. О том, что мы не должны так нежно смотреть друг на друга, твоя ладонь не должна путаться в моих волосах и скользить по виску, разглаживать мелкие морщинки, что в уголках глаз собираются. Не должны поддаваться своим инстинктам и одержимо целоваться. Мои руки не должны скользить по твоему хрупкому телу, впечатывая его в себя, жадно облапливая. А ты не должен течь от меня, забывая обо всём на свете и самозабвенно отдаваясь моим ласкам, наслаждаясь ими. Это ведь были руки врага, что в любой момент могут сомкнуться на твоём горле, сжать до хруста. В точности, как вчера сжались на горле другого человека. Но мы делали всё то, что не должны были делать. Горячий, мокрый, бесстыдный в своей наготе, ты был самым прекрасным омегой, которого мне доводилось видеть в своей жизни, а количество их было весьма приличным. Я помню, что шторы в спальне были плотно задёрнуты, свет в комнату практически не проникал. Когда я хотел сказать что-то, ты приложил палец к моим губам, не позволив нарушить тишину. Обхватил лицо руками, прижался губами к губам. Смазки было много, и она бесконтрольно текла по твоим бёдрам. Помню, как одержимо ты насаживался на член, продолжая цеплять пострадавшие губы зубами, чтобы не стонать и не кричать в руках того, кого, по определению, ненавидел. Помню, как ты запрокидывал голову, а твои ладони скользили по моему торсу, груди и плечам, оставляя на них многочисленные тонкие царапинки. Помню, как в какой-то момент не удержался, подмял тебя под себя, вколачиваясь в твоё отзывчивое тело жёстко, почти больно, отчаянно, а после — вонзился зубами в плечо. Не метка, но всё же. И только когда повязал тебя, вдруг понял, что мы, как два глупых школьника, пошедших на поводу у своих желаний, забыли о презервативах, и сейчас внутри тебя разливалось моё семя. Помню, что после, когда узел спал, а вязка закончилась, дико — потребность, а не простое желание — хотел поцеловать тебя в губы, но ты отвернулся, а потом вовсе приложил к губам ладонь, не позволяя это сделать. Смешной поступок человека, позволившего трахнуть себя без резинок, но решившего, что прощального поцелуя я недостоин. Ты стоял у окна, закутавшись в мою рубашку — белая, в синюю полоску, — курил с отрешённым видом и размышлял о дальнейших планах на жизнь. — Не волнуйся, я приму необходимые лекарства. — А если не помогут? Пронзил меня взглядом, пригвождая к полу. Словно хлыстом взмахнул, приказывая оставаться на месте. — Сделаю аборт, — произнёс уверенно, без малейших колебаний. — Но... — Я не буду рожать от убийцы. Даже, если это мой истинный. Не буду. Я никогда не задумывался о детях. Не собирался их заводить. Но в сложившейся ситуации вдруг пошёл на поводу у какой-то дурной нежности. Поверил, что ребёнок может сломать твои принципы. Многое изменить. Чёрта с два. Изменить тебя не мог никто и ничто. Ты всегда был невероятно упрямым, Треннт. Ты никогда не считался с мнением окружающих. — Я сделаю аборт, — повторил уверенно, подтаскивая наверх рубашку, так и норовившую соскользнуть с плеча. Кончик тлеющей сигареты соприкоснулся с пепельницей. Но мне показалось, что ты приложил его не к стеклу, а прямиком к моему сердцу. Быть может, так оно и было. Быть может, именно эти слова и твой ледяной, равнодушный взгляд — словно это не ты совсем недавно извивался подо мной, умоляя о продолжении, — сделали меня по-настоящему бессердечным.