Не верь, не бойся, не проси

«Ригель». Место встречи изменить нельзя. Предвыборная кампания Митчелла набирает обороты. Квин старательно отрабатывает гонорары, а потому постоянно вертится рядом со своим нанимателем, раздавая советы и помогая выстраивать необходимую линию поведения. Кажется, что он ночами не спит, только о благополучии Митчелла и думает. В его голове есть место лишь работе, бесконечным планам, фактам о соперниках Митча в борьбе за пост губернатора Иллинойса. Ничего кроме. Во всяком случае, создаётся такое впечатление. Глядя на него, периодически ловлю себя на мысли, что столкнулся с человеком, страдающим биполярным расстройством. Один из них льнёт ко мне, шепча слова любви, а второй презирает, считает паршивой блохастой собакой, от которой лучше держаться на расстоянии. Хорошо бы пару раз ногами по рёбрам ударить в воспитательных целях, но не решается. Понимает, что за подобными выходками неизменно последует реакция, которая ему не понравится. Он пожалеет о том, что сделал. И я сделаю всё для того, чтобы жалеть он начал, как можно раньше. Из беседки он позорно сбегает. Ничего не поясняя, не пытаясь выслушать меня. Вернее, понимая, что я готов задать ему множество вопросов, а потому, унося ноги задолго до того, как начну по одному их задавать. Стоит разорвать поцелуй и попытаться отдышаться, как он моментально делает шаг назад. Когда я спускаюсь поцелуями на шею, он из моих рук выскальзывает. Не проводит ладонью по губам, хотя создаётся впечатление: ещё немного, и он действительно нечто подобное провернёт. Нет. От опрометчивых поступков предпочитает воздержаться. Не демонстрирует откровенно пренебрежение, не пытается сделать вид, будто ему противно. Облизывает губы и молчит. Ни слова больше о собаках. Ни слова вообще. Да и к чему слова, если его внешний вид говорит намного больше слов. Красноречивая картинка. Расширенные зрачки, сбитое дыхание и яркие, зацелованные губы. Если Митчелл сейчас его увидит, у него, несомненно, возникнет множество вопросов. Так же, как возникнут у него вопросы и ко мне, потому что выгляжу немногим лучше. Несложно будет сопоставить одно с другим и догадаться, с кем каждый из нас проводил своё время. И тогда будет глупо отрицать очевидное. — Ничего не было, — бросает равнодушно, спустя час, когда мы пересекаемся в коридоре. — Неужели думаешь, что я буду за тобой бегать, рассчитывая на благосклонность? — хмыкаю. — Какая потрясающая наивность для омеги твоего возраста. Прохожу мимо, сделав вид, будто мне совершенно наплевать на него. Ощущаю взгляд, направленный в спину. Ненависть Квина Моргана яркая, насыщенная, осязаемая. Мог бы убить меня только её силой — убил бы, не задумываясь. Но, увы. Увы для него. Спустя несколько дней после съёмок, программа выходит в эфир, привлекая огромное количество внимания. Бьёт все рейтинги по просмотрам, вызывает бурное обсуждение в сети. Омеги, как и предполагалось, текут от нового кандидата, а потому считают, что именно он должен стоять во главе штата. Альфы ненавидят и не пытаются скрывать собственное презрение. Комментарии самые разные, начиная от сдержанных, заканчивая оскорбительными. Альфы не желают терпеть конкуренцию, а в Тозиере они её видят, несомненно. Не могут не видеть. Квин продолжает прощупывать почву, внимательно изучая биографии и этапы большого пути не только своего подопечного, но и остальных кандидатов, претендующих на лакомую должность. В отличие от самого Митчелла, считающего, что единственный достойный противник из всех для него — действующий губернатор, Росс Такер, Квин уверен, что списывать со счетов остальных нельзя. Это самая большая ошибка, которую можно совершить. Никогда не стоит пускать дело на самотёк и недооценивать противников. Особенно таких. Один из которых бывший ищейка, а второй — политический обозреватель, который в политике понимает явно больше Тозиера. Может, у него нет такой мощной поддержки, как у Митча, но есть нюх на сенсационные, скандальные подробности, что быстро превращают королей в отбросы общества, которым даже самый мерзкий маргинал руки не подаст. По сути, Патрик — та же ищейка, пусть и несколько иного формата. Он никогда не ловил преступников и не застёгивал наручники на их запястьях, но выпекать сенсации его работа, и её он всегда выполнял хорошо. Линчевал многих нечистоплотных в моральном плане политических деятелей в эфирах своих телепрограмм. Он умеет распоряжаться информацией, попавшей в его руки. Он знает, как отыскать компромат, и это его умение не играет на руку никому из потенциальных будущих губернаторов. Пока из всех самым безобидным кажется мне Айрон, с его торжеством справедливости, зацикленности на уме, чести и совести. Но кто знает, какие демоны скрываются за благообразным и благопристойным фасадом? Быть может, он тоже тот ещё подарок-сюрприз, коробку с которым открывать опасно для жизни? Досье, собранное на каждого из них, ложится на белоснежную скатерть. Сегодня утром я передал Моргану все необходимые материалы, которые он жаждал получить. Ни слова благодарности в ответ не услышал. Всё, чего меня удостоили — сдержанная улыбка, в которой оказалось куда больше насмешки, нежели реальной признательности. Грёбанная собака на сене, которая не знает, чего хочет на самом деле. Которую из крайности в крайность бросает с потрясающим постоянством. То он передо мной шёлковый и на всё готовый. Правда, при этом пьян до омерзения. То он старается всеми силами превосходство своё продемонстрировать. Из кожи вон лезет, чтобы показать, насколько ему на меня наплевать, и насколько он, подобных мне, презирает. Королевских кровей особа никогда перед чужой шавкой не преклонит колени, никогда, будучи в трезвом уме и твёрдой памяти, не повторит все те слова, что шептала во время путешествия на яхте. Никогда. Слышишь, Гил? Ты для меня не существуешь. Смотрю на тебя, а вижу не человека. Всего-навсего жалкую собачонку, на чьей шее ошейник затянут, а поводок в руках Митча Тозиера. И хоть как извернись, для меня ты всегда останешься собакой бестолковой, что по приказу хозяина в атаку бросается. Безупречный тёмно-серый костюм. Галстук, запонки. Ботинки до блеска начищенные. Глядя на них с Митчеллом, так сразу и не скажешь, кто из них двоих, на самом деле, на пост губернатора баллотируется. В Квине столько стати, гордости и важности, как будто он не на подхвате у Митчелла трудится, а с минуты на минуту планирует на приём к самому президенту отправиться. И не ждать своей очереди, а распахнуть двери Белого дома ногами, решительно заходя внутрь. Человек, имеющий на это полное право. Нисколько не сомневающийся в своих силах. Лениво перелистывает страницы распечатанных досье. По мне, так напрасная трата бумаги, которая, в конечном итоге, отправится в шредер, превратившись в миллиарды мельчайших кусочков. Можно было и на электронном носителе со всем ознакомиться. Но Квин играет только по своим правилам. Правильнее сказать, продолжает выёбываться, чтобы в очередной раз вступить в конфронтацию со мной. Принеси я ему запрошенную информацию на бумажных носителях, он наверняка заявил бы, что работает только с электронными. Но если бы сбором информации занимался не я, а кто-то другой, его любой вариант удовлетворил бы. Однако здесь дело принципа и чести — указать на несоответствие высоким стандартам. Вместо вина, предложенного Тозиером — совсем немного, всего один бокал! — просит чай. Периодически подливает в чашку и снова погружается в чтение. Изредка волосы поправляет, которые сегодня не собраны. Природный аромат по максимуму приглушён, одеколон его практически полностью перекрывает. Отголоски есть, но их так мало, что с большим трудом улавливаются. Подавителя, наверное, полный флакон выжрал. Неужели у кого-то течка приближается, потому он и решил перестраховаться? Не все к столь радикальным способам прибегают, конечно. Большинство искренне считает, что естественно проходящий период течки приносит пользу организму омеги, а все попытки остановить цикл порождают множество проблем. Доктора эту уверенность в своих пациентах подпитывают. Тем не менее, всегда найдутся те представители слабого пола, что поставят работу и дальнейшие перспективы карьерного роста выше здоровья, и Квин Морган, несомненно, в их числе. Кроме того, неудачный аборт поставил крест на его репродуктивной системе. Завести детей он не сможет, так что не обязательно метаться несколько дней в агонии и жаждать члена с узлом. Можно просто закинуться подавителями и жить спокойно. Митчелл практически неотрывно смотрит в экран ноутбука. Его пальцы стремительно порхают по клавишам. В их компании ощущаю себя лишним. Два деловых человека, чётко видящих перед собой цель и прилагающих все усилия для того, чтобы этой цели достигнуть. А рядом с ними я, как самое слабое звено цепи. Элемент, который в неё не вписывается вообще. Тот, кто ждёт указаний, но сам во всём, о чём они говорят, разбирается с трудом. Ладно, не стоит прибедняться и рассказывать сказочки о том, что я тупой, как пробка, и мой единственный талант — прикладывать мудаков разных мастей башкой о стенку. Но моя сфера деятельности далека от связей с общественностью и создавать себе идеальную репутацию не умею. Вот портить впечатление о себе — это да, это сколько угодно. Но выставить себя в определённом свете, сделав так, чтобы ко мне тянулись не те, кто обожает порок, а те, кто ратует за чистоту... Для меня это обречённая на провал задача, за которую даже браться не стану, поскольку прекрасно знаю, что ничего хорошего из этого не получится. В заварочном чайнике снова распускаются цветки хризантем. Надо же. Митчелл уже осведомлён о вкусах помощника. Даже чай определённый для него покупает. Вот уж где настоящая идиллия, в которой я действительно ощущаю себя лишним. В молчании, нарушаемом лишь перелистыванием страниц и лёгким стуком клавиш, собственные глотки кажутся слишком громкими. Тот же чай, к которому Морган прикладывается. Не знаю, зачем соглашаюсь составить ему компанию и прошу принести вторую чашку. Не знаю, зачем вообще сижу здесь, если они прекрасно без меня справляются. Вот уж действительно из кого могла бы получиться идеальная пара, как с картинки. В борьбе за звание пары года могли бы без труда составить конкуренцию Аарону и Энджи Тозиерам. От них буквально те же самые вайбы идут. Квин в точности, как Энджи, сможет менять множество масок, изображая то радушного хозяина дома, то сочувствующего всем и каждому благотворителя, то звезду Голливуда, блистая на приёмах вместе со своим первым альфой штата. Вон, уже вовсю тренируется, примеряя на себя образ дорогого омеги на миллион баксов. — Мистер Ллойд. Сука, как же официально. Не ты ли меня в отсутствие Митчелла иначе, как псиной не называешь? Не ты ли меня по имени зовёшь, выстанывая его, как блядь последняя, когда под влиянием алкогольных паров находишься? Не ты ли, закутавшись в мою рубашку, дрочишь так, что все порнозвёзды сдохли нахуй от зависти, потому что таких острых и искренних эмоций в их жизни никогда не случалось? А теперь мы вспоминаем о правилах приличия. О том, что я, оказывается, мистер, а не хороший пёсик, который, по определению, должен самозабвенно лизать задницы. Всем. Без разбора. Хоть Митчеллу, однажды меня спасшему. Хоть Моргану, который себя драгоценным любовным трофеем мнит. Значит, думает, что за него кто-то будет драться до крови, рискуя жизнью и ставя всё на кон. Как бы отчаянно мне не хотелось оказаться с ним в одной постели, как бы дико не выкручивало от мыслей о запахе, вкусе нежной кожи и обжигающих прикосновениях, я всё ещё остаюсь самим собой. Тем, кто ставит себя и свои интересы выше любовной блажи. Тем, кто, даже сходя с ума от близости определённого человека, не пойдёт на поводу эмоций, пусть даже очень ярких, и не пустит под откос привычную, хоть и сомнительную в плане стабильности жизнь ради его благосклонности. Тем, кто не станет есть с чужой руки, действительно позволяя себя приручить. — Мистер Морган? Из моих уст это обращение звучит не менее нелепо, нежели из его. Митчелл, наверное, в полном ахуе находится от всего происходящего, не понимая, что вокруг происходит. Если актёры, которым он взаимное влечение приписал, решили показать, что им поебать друг на друга, то получается у них это из рук вон плохо. Не умеют они притворяться. Потому что все эти мистеры выглядят и звучат, как фразы из паршивой, с минимальным бюджетом, пьесы, написанной дилетантом. Но даже если в мыслях Митчелла нечто подобное мелькает, он никоим образом себя не выдаёт. — Не хотите поделиться своими соображениями? — спрашивает, окончательно отложив папки в сторону, слегка откинувшись на спинку стула и глядя на меня своими блядскими глазами. В которых сейчас ни намёка на отчаяние. Ни намёка на возбуждение. Ни намёка на вообще какие-либо чувства. Нихуя в них нет. Но зубы чуть-чуть прихватывают верхнюю губу. Такую же блядскую. У него блядское всё. И глаза, и губы, и манеры. Спасибо, хоть облизывать и обсасывать их прямо здесь не начинает, превращая из тонких и не слишком выразительных в яркие, припухшие. Как принято говорить, словно для поцелуев созданные. Или для того, чтобы на мой член надеваться. — Относительно? — Вы же наверняка ознакомились с досье на каждого кандидата. Зная вашу дотошность, ни за что не поверю, что вы просто собрали информацию и передали её мне. — С чего вообще такой интерес к моему мнению? — Пытаюсь привлечь вас к сотрудничеству, мистер Ллойд. Нет, быть эталонной сукой — это, на самом деле, его талант. Далеко не всем он доступен. Есть те, кто в себе сучность искусственно культивирует, притворяется. Здесь притворяться не нужно. Здесь невооружённым глазом видно, что всё это впитано с детских лет, с молочными смесями, которыми папенька кормил. Не знаю, каким был Морган-старший, но на пустом месте подобное эго не появляется. Тычет мне в лицо мистерами, но по факту звучит это гораздо оскорбительнее, чем «разноглазая тварь» и «отмороженный уёбок», которыми меня пичкали в беседке благотворительного фонда. — Интересно. Митч, твоя идея? Заставляю Тозиера ненадолго отвлечься от созерцания монитора. Он улыбается довольно. Как умелый режиссёр, чей спектакль идёт ровно так, как было задумано изначально. Никаких помарок. Все актёры на своих местах, все играют ровно так, как нужно. Без репетиций предварительных, а всё равно идеально. — Нет, — откликается, неохотно отрываясь от своей работы; больше ничего не печатает, только смотрит. — Инициатива в этом вопросе полностью принадлежит мистеру Моргану. Блядь. В какой дурдом я попал? Меня, кажется, от количества мистеров на квадратный сантиметр скоро тошнить будет. Хочется закатить глаза, подняться из-за стола и уйти, оставив это общество аристократов без приглашённого гостя. Но во мне неожиданно просыпается странный азарт. Хочется знать, чем может всё закончиться, и как быстро спадёт маска благородства с лица его Высочества. — Надо же. Мне казалось, его моё мнение меньше всего занимает. — С чего?.. Договорить Квин не успевает. Перебиваю его раньше, чем он мысль до финала доведёт. — А не ты ли жаждал от меня избавиться и настоятельно советовал Митчеллу ближайшее окружение очистить от неподходящих новому статусу элементов? — спрашиваю, приподнимая бровь. — Гил, — голос Митчелла тихий и как будто спокойный, но я знаю эти интонации; ничего хорошего они не предвещают. — Что? — Не нагнетай. Возможно, мистер Морган действительно хочет услышать твоё мнение. — Возможно, а, нет, точно, оно ему на хуй не упало. Просто кто-то хочет получить подтверждение моей некомпетентности в определённых вопросах и позубоскалить, — бросаю, глядя не на Моргана, а на Тозиера. — Всё-таки профессионал в этой комнате только один. Остальные — любители. — Я всё понимаю, мистер Тозиер, — улыбается снисходительно Квин. — Наше общение действительно не сложилось с самого начала. Не стану отрицать свою вину. В самом деле озвучивал подобную мысль. Но все могут ошибаться, и я не исключение из правил. Мне тоже свойственно ошибаться. Поскольку вы, мистер Ллойд, фактически правая рука мистера Тозиера, и он высоко ценит ваше мнение, я решил пересмотреть собственные убеждения и попытаться заключить перемирие. Давайте хотя бы попытаемся сделать вид, что нам приятно работать вместе. В конце концов, мы оба преследуем одну цель. Мы оба хотим видеть мистера Тозиера в кресле губернатора. Не так ли? Обворожительная улыбка во все тридцать два зуба. Искренности — ноль. Но Митчу то, что он сейчас услышал, приятно. Оба выжидающе смотрят на меня. — Так, — отвечаю сдержанно. Слишком много эмоций уже выплеснулось на свободу. И это плохо. Эмоции никогда не были хорошими советчиками в сложных ситуациях. В них нужна лишь холодная голова и холодное сердце. Чтобы не поддаваться панике и не совершать ошибки. Вроде тех, что я уже совершил неоднократно. Вроде тех, что ещё множество раз совершу, пока он у меня перед глазами маячит. И даже если напрочь свой запах отобьёт, кажется, меньше хотеть я его не стану. И меньше сукой считать не стану тоже. Тянется, чтобы подлить чаю в мою опустевшую чашку. Блядская в своей нелепости забота. Всеми силами показывает желание подружиться. Опека, чтоб её. Подвигает чашку ближе. Практически перегибаясь через стол, чуть ли не ложась на него. И мне окончательно становится не по себе. Вспоминаю все слова Митчелла. Его размышления о том, как сильно он жаждет увидеть нас обоих в одной постели. Может ли быть так, что они об этом уже разговаривали? Может ли быть так, что все действия Квина — это не его собственная инициатива, а действия талантливого кукловода, отчаянно толкающего меня к краю пропасти. Того, кто запретил мне приближаться к определённому человеку, а Квину предложил попробовать меня соблазнить. Подобные игры вполне в духе Митчелла. Он от них кайфует. Вот и сейчас, наверное, наслаждается. После моего отказа принимать участие в групповой ебле азарт проснулся с удвоенной силой. Теперь он все силы бросит на то, чтобы нас в одну кровать затащить. Для него именно это первостепенная задача, а не грёбанные конкуренты, что устраивают мышиную возню в борьбе за должность, которую Митчелл может получить, не прикладывая особых усилий. Давно известно, что голоса отлично покупаются и продаются. Что Митчеллу стоит? Правильно, ничего. Столь же просто, как пальцами щёлкнуть. Внешне мне удаётся сохранить спокойствие, никоим образом себя не выдав. — Есть какие-то соображения по поводу моих противников? — спрашивает Митчелл. Собираюсь открыть рот, чтобы озвучить все мысли о кандидатах, что роились в голове недавно, и понимаю: что-то не так. Ощущаю прикосновение чужой ступни к своей ноге. В любой другой ситуации я бы поставил на Митчелла. Он искренне считает, что любые проблемы решаются качественным трахом. Желательно для закрепления результата повторить несколько раз. Но он находится слишком далеко от меня, а потому чисто физически не сможет дотянуться, для этого его ноги должны быть в несколько раз длиннее. Это Морган напротив расположился. И это его ступня сейчас скользит по моему бедру, стремительно подбираясь к паху. Сучара. Взгляд равнодушный, улыбка показная, та самая, что принято именовать искусственно-вежливой. Поиграть решил. На эмоции меня развести. Прямо при Митчелле подставить. Движения всё настойчивее. Поглаживает бедро, словно сомневается в том, правильно ли поступает. Решает важную дилемму: сейчас остановиться или же продолжить? И в итоге продолжает. А лицо всё такое же. Ни намёка на эмоции. Взгляд равнодушный, что по моему лицу скользит, а прикосновения — уверенные. Точно знает, какой реакции хочет добиться. Точно знает, на какой эффект рассчитывает. Действительно попытка исполнить желание Тозиера, поделившегося фантазией о двух определённых омегах? Или попытка отомстить за то, что бросил детку на яхте неудовлетворённого, мокрого, горячего, умоляющего трахнуть его, как никто и никогда до меня? Как никто и никогда после? Митчелл ждёт ответа на поставленный вопрос, а ждать он, в принципе, не любит. Собравшись с мыслями, делюсь своими соображениями о потенциальной опасности, что от каждого противника исходит. Фактически, копирую недавние высказывания Квина, просто другие слова подбираю, а суть та же. Опасность, везде она. И от милого преподавателя, что носит в себе ген доминанта, а потому — понятное дело — ожесточённо и до последней капли крови биться будет. О политическом обозревателе рассуждаю, что за каждого из конкурентов возьмётся в надежде очернить, не оставив от их прекрасного имиджа камня на камне. О действующем губернаторе, чей авторитет слегка пошатнулся после истории со взрывами и незаконной застройкой, но чей рейтинг, несмотря ни на что, всё ещё высок. Говорю о том, что стоит держать их всех в поле зрения, никого из вида не упуская и не сбрасывая с шахматной доски заранее, потому что самый сильный удар иногда способны нанести те, кого считали маленькими, незначительными, глупыми, потому недостойными внимания. Митчелл неспешно потягивает красное вино из бокала, изредка кивает головой, соглашаясь с моими доводами, но никаких дополнительных комментариев не отпускает. Позволяет высказать всё, что на ум пришло. В конце концов, мы с ним всегда так делали. Правда, обсуждали всё наедине, а не в присутствии постороннего. По идее, это Морган должен себя лишним на празднике жизни чувствовать, но он упивается своими действиями, сука такая. Ещё и забавными их находит. Зажимаю его ступню между бёдер, не позволяя довести задуманное до финала. Что ж, он явно добился, чего хотел, потому что каменный стояк в ширинку упирается, яйца наливаются тяжестью, и от возбуждения практически звенит в ушах. А перед глазами снова картинки, невозможные в реальности, но такие яркие в воображении. О том, как он через стол ко мне тянется, и я не позволяю вернуться ему на место, а хватаю за ворот пиджака, к себе стремительно притягивая, к соблазнительным губам присасываясь, что столько раз на мои поцелуи откликались, что неоднократно сами меня к самому краю подталкивали. Мне хочется уложить его на эту скатерть, раздеть, стремительно сорвав всю одежду. Снова увидеть тело, от одного вида которого возбуждение такой силы приходит, что даже сравнения подходящего не подобрать. Тело, по которому недавно скользили эти руки, что сейчас держат хрупкую чашку с горьковатым чаем. Тело, к которому хочу прикасаться самостоятельно, а не только со стороны наблюдать. Хочу так сильно, что на запреты наплевать практически полностью становится. Они фоновым шумом где-то там, на периферии сознания звучат, но с каждой новой секундой всё меньше значения имеют. Обсуждение подходит к концу. Митчелл закрывает ноутбук и откладывает его в сторону. — Пойду, посмотрю, как обстоят дела в зале, — произносит. — Составлю вам компанию, — внезапно заявляет Квин, опуская чашку на блюдце и выразительно глядя на меня. Как будто это всё я начал, а не его инициативность боком вышла. Время, под развлечения отданное, закончилось. Отпусти, псина. Медленно раздвигаю ноги и усмехаюсь. — Гил, ты? — Пока побуду здесь, — говорю. — Ты же знаешь, мне больше одиночество по душе, чем муравейники. Он понимающе кивает, но ничего не говорит. Продолжаю сидеть за столом. Скатерть длинная, что в моей ситуации замечательно. Ткань прекрасно скрывает стояк, объяснить появление которого довольно сложно, если не знать истинных причин. Наверное, разговоры о политике возбудили не на шутку. Усмехнувшись, тянусь к стакану с водой и практически залпом его осушаю. Мне хочется биться головой о ближайшую стену. Всё, что угодно, только бы избавиться от неуместно-горячих мыслей, связанных с его Высочеством. От мыслей о его запахе, от которого дурею даже сейчас, когда он выжрал подавителей так много, что пахнет скорее их химической формулой, нежели естественным омежьим ароматом. От мыслей о его теле. От мыслей о нём самом. О том, с каким отчаянием он бросается в мои объятия, не сумев совладать со своей натурой, но, спустя время, возвращает себе контроль, и снова играет в холодную суку, что лишь дразнит, но никогда не даёт, потому что я не достоин, потому что должен расти и расти прежде, чем доступ к королевскому телу получу. Ненавижу неопределённость, и эти его игры, сомнения, метания пиздец, как раздражают. Мне хочется, чтобы всё было однозначно. Либо да, либо нет. Либо я его трахаю и бросаю, как всех остальных, кто был до него. Либо трахаю и понимаю, что он мне подходит идеально. Что я от него завишу основательно. Настолько, что даже от запаха пота вставляет. Второй вариант напрягает, но с каждым днём всё более реальным кажется. В «Ригеле» по вечерам оживлённо. Покинув кабинет, не тороплюсь спускаться вниз. Занимаю наблюдательный пост, внимательно разглядывая сегодняшнюю публику. Многие лица знакомы. «Ригель» не то место, куда будет вваливаться каждый вечер объёбанная дешёвой синтетикой молодёжь. Таких охрана даже на порог не пустит. Здесь уровень. Здесь определённые правила. Митчелл тщательно выбирает публику, которую жаждет видеть в стенах элитного клуба. Среди многообразия лиц замечаю нашего прокурора, знаменитого своими радикальными высказываниями. Борец за чистоту и нравственность, проводящий ночи в объятиях шлюх обоих полов, считающий, что это нисколько не противоречит его высказываниям. Если об этом никто не знает, значит, этого не было. О том, что камеры тщательно фиксируют каждую его сомнительную выходку, он даже не догадывается. Скрытых камер в «Ригеле» дохуя и больше. Не в основном зале, конечно. Там ничего особенного не происходит. Они установлены во всех вип-комнатах. Митчелл клятвенно заверяет всех в своей честности и гарантирует сохранение конфиденциальности информации. Никто не узнает о ваших пороках. Все ваши самые грязные и самые омерзительные секреты будут похоронены в этих стенах. На деле, всё обстоит ровно наоборот. Он упивается чужими ошибками и слабостями. Коллекционирует сомнительные видео, усмехаясь и повторяя, что многих держит за яйца. Они, правда, этого не понимают, не осознают в полной мере. Потому принимают потенциальную угрозу за ласку. Наивные идиоты. Вижу Митчелла, о чём-то оживлённо беседующего с Пирсом. Надо же. Наш дорогой глава чикагских республиканцев тоже тут, как тут нарисовался. Такой правильный. Такой консервативный. Такой лицемер. Как и большинство тех, кто собрался внизу. Моргана среди них не наблюдаю, хотя, не сомневаюсь, что отыщу его в толпе без проблем. Из миллиона узнаю. Стоит о нём вспомнить, моментально появляется. Правда, не в зале. Не с разноцветным коктейлем в руках. И не с бокалом шампанского. Поднимается вверх по лестнице. Благополучно меня не заметив, проходит мимо наблюдательного поста, проскальзывает в коридор. Даю несколько минут форы, чтобы не выдать собственное присутствие поблизости. Выйдя в коридор, замечаю, как закрывается дверь кабинета, в котором мы недавно были. И почему-то в голове заседает неприятная мысль: Морган идёт туда явно не ради встречи со мной. Он что-то жаждет там найти. Только что? Он никак не выдаёт себя. Со всех сторон положительный, домашний мальчик. То, что сука редкостная, этого не отнять. Но в остальном... Он не похож на копа. Я их в жизни немало повидал, потому этот вариант с уверенностью отметаю. Нет, он на них совсем не похож. И всё равно он кажется мне мутным. Каждый его поступок под микроскопом рассмотреть хочется, чтобы убедиться действительно в своей правоте, получить подтверждение совсем не радостным догадкам о возможном появлении крысы в наших рядах. И Пирс вполне может быть причастен к этому. Прислать потенциального смертника в логово врага, попытаться с его помощью отыскать компромат на того, к кому лояльность прилюдно демонстрируешь. Войти в доверие, а после — уничтожить. Нужно только дождаться, пока помощник отыщет информацию о грязных делишках, способную утопить Митчелла. Сказал бы, что он реально на смертника похож, который ради какой-то дикой идеи под пули добровольно полезет. Этот вариант наиболее жизнеспособным видится. Но понять, что за идея его толкает в спину, пока не получается. Напрямую спрашивать бессмысленно — всё равно не ответит. За дверью царит тишина. Приоткрываю её, но внутрь заходить не тороплюсь. Ноутбук Митчелла лежит нетронутым на столе. Морган не переворачивает кабинет вверх дном, не занимается поисками каких-то секретных документов, не пытается взломать рабочий компьютер, в котором можно при желании море информации раздобыть. Той самой, что крест на политической карьере Митчелла поставит, да и не только на ней. На всей жизни, в принципе. Там столько всего, что он разом десяток пожизненных заключений получит. Однако, всё, что я вижу — это Морган, закуривающий в своей ебанутой манере. Своей, но не своей. Той, что человеку из прошлой жизни принадлежала. Внезапная мысль, словно огнём обжигает, и я мысленно обещаю себе за эту мысль ухватиться. Не упускать из вида до тех пор, пока не получу официальное подтверждение или опровержение своим догадкам. Потому что, сука, слишком редкая, слишком палевная привычка. И если Квин действительно тот, кто оказался причиной моего помешательства в университетские годы, то должен понимать, насколько сильно я, в своё время был на нём повёрнут. Раз и сейчас, спустя годы и сотни шлюх, через мою постель прошедших, помню его лицо и имя. И именно в моём присутствии лучше бы ему от своей привычки отказаться, но он раз за разом на глаза мне попадается. Раз за разом выдаёт себя с головой. Впрочем... Пока у меня на руках нет доказательств, со стопроцентной уверенностью утверждать что-то не возьмусь. Дверь закрывается с тихим щелчком у меня за спиной, и мы оказываемся отрезанными от внешнего мира. Одни в замкнутом пространстве. Не просто закрываю её, но и замок поворачиваю, чтобы никто нашу идиллию не нарушил. — Заблудился, детка? — спрашиваю заботливо. Оборачивается резко. Окажись я ближе, кончики волос по лицу полоснули бы. — Ты, — цедит сквозь зубы. — А ты кого увидеть ожидал? Папу Римского? — Не тебя. — У тебя свидание? Извини, если помешал. Расскажешь, с кем? — Я просто хотел побыть в одиночестве. С тобой такого не бывает? — Бывает, — хмыкаю. — Но с одним условием. Когда мне хочется остаться наедине с самим собой, я веду себя чуточку скромнее. Не то, что некоторые. Сорвать бы сейчас скатерть со стола. Смести вместе с заварочным чайником и чашками. Наплевать на стеклянные и фарфоровые осколки, что пол усеют. Наплевать вообще на всё. Потому что сейчас ничто не имеет значения, кроме Моргана, чей природный аромат внезапно становится ярче, пробиваясь через волну подавителя. Феромоны — проявление возбуждения. Как бы старательно он не отрицал, а ситуация, в которой мы оказались, его заводит. Ему нравится по самому краю ходить. Грёбанный адреналиновый наркоман, который не умеет, как тот же Флориан, о симпатии говорить. Флориан, как книга открытая, написанная самым простым, понятным и доступным языком. Читаешь в любом возрасте и без проблем понимаешь, никаких идиом, никаких специальных терминов. Его Высочество совсем другой. Он, как узкоспециализированный научный труд, который хер поймёшь, если никогда с этой сферой деятельности не сталкивался. Его со словарём только читать и несколько раз проверять, точно ли нужное определение подобрал, или есть ещё какое-то, отличное от выбранного трактование. — Так что ты здесь забыл? — задаю очередной вопрос. — Ответ ждать или не стоит? Желательно, поскорее. Желательно, честный. — Хотел побыть в одиночестве. В общем зале слишком шумно, — повторяет. — Не верю. — Похуй, — откликается. Коротко. Ясно. Без поползновения в сторону интеллигенции, что лишь высокопарными фразами изъясняется, а мат категорически не приемлет. Отталкиваюсь рукой от двери и делаю шаг к нему. Он тушит сигарету и отступает назад. В очередной раз сам себя в капкан загоняет, приближаясь к обеденному столу, на котором дурацкие чашки стоят. На котором он сам себя добровольно чуть не разложил, предлагая. В последний момент замечает, меняет траекторию движения. Но здесь, в любом случае, как ни крути, везде ловушки. Для него. Выхода нет. — Неужели боишься? — усмехаюсь. — Забыл, как нужно себя вести в случае, если рядом агрессивная собака нарисовалась? Ни в коем случае не стоит убегать от неё. Лучше замереть на месте и не двигаться. Ты же у нас заслуженный кинолог, диплом, подтверждающий навыки дрессуры, наверное, получил и дрочишь на него безостановочно. А в реальной форс-мажорной ситуации только подначиваешь бешеную собаку. Хочешь, чтобы она на тебя бросилась и покусала? — А ты меня запугать пытаешься? — растягивает губы в притворной ухмылке. — Что, конкуренции не терпишь? Или другие причины есть? — Помнишь, что я тебе тогда сказал? — спрашиваю, всё-таки отталкивая его к стене. Одной рукой подбородок фиксирую, другой по телу скольжу. Привычно уже. Стандартная процедура обыска. Мне нужно знать, что он входит и выходит из кабинета чистым. Без флэшек с информацией, ставящей под угрозу будущее Митчелла. И моё. Раз уж мы с Митчем связаны по рукам и ногам. Как сиамские близнецы за эти годы срослись. Начни топить одного, и погибнут оба. Аксиома. Неоспоримая. Не требующая каких-либо доказательств. — Ты много чего говорил. Уточни. — О том, при каких условиях ты у меня кровью захлебнёшься. — Помню. — Я не шутил, ваше Высочество. Если я узнаю... — Твоя преданность Тозиеру граничит с паранойей, — произносит уверенно, со смешком. — Во всех вокруг врагов и потенциальных крыс видишь? Или только во мне? — Просто Тозиеру? Не мистеру? — Ко всем моим словам сегодня приебаться решил? — Вопросы здесь я задаю. — А я имею право хранить молчание. Либо отвечать только в присутствии своего адвоката. — Зови. — На хуй иди, припадочный. — Только после тебя, — выдыхаю в его приоткрытые губы, что хранят ещё запах и вкус табака. То ли его подавитель действовать перестаёт, и нужно ещё, то ли это именно на меня так его близость действует, что от малейшего действия крышу сносит. Он это видит и пользуется этим вовсю. Привычным жестом ладонь мне на щёку кладёт, поглаживает там, где недавно царапину оставил. Губами к бледному шраму прикасается. Как будто самые естественные действия для того, кто только что хуями меня обкладывал. Как будто именно так и нужно. — Хорошо, — неожиданно легко соглашается. — После меня. Не пьяный, не обкуренный и не обдолбанный. Совершенно адекватно на мир смотрит. Отчёт себе во всём происходящем отдаёт, и всё равно провоцирует, всё равно прижимается ближе, теснее. Одну ладонь мне под пиджак запускает, по спине водит, медленно поглаживая через рубашку, вторая на пояс брюк ложится. На застёжку, чтобы к себе притянуть. Возбуждение, начавшее спадать, снова накатывает. Моментом. И в этот раз оно, пожалуй, даже сильнее, чем в прошлый. Потому что не только неуверенные прикосновения, а сочетание факторов. Ладонь, что через ткань брюк меня уверенно ласкает. Запах, от которого голова кружится, настолько насыщенным и ярким он кажется. Взгляд этот, наполненный отчаянием. Слабость, наличие которой не хочется признавать, а приходится, потому что не отвертеться. Потому что очевидно: она есть. И от неё никуда не деться. Она с каждым разом всё сильнее становится, превращаясь в зависимость. Неизлечимую. Мы убиваем друг друга словами. И убиваем взглядами. До тех пор, пока он не закрывает глаза и не подаётся вперёд, слепо тычась в мои губы своими, а затем моментально на поцелуй откликаясь и не сопротивляясь, когда я буквально насилую его рот своим языком, сжимая самого Квина в максимально собственнических объятиях. Каждое прикосновение — концентрированная жажда, которую, кажется, невозможно утолить. Жадность, с которой к нему прикасаюсь, всех мыслимых — да и немыслимых тоже — пределов достигает. Чёртова принцесска, что одним лишь фактом своего существования в одержимого меня превращает, разбивая все мои принципы, все жизненные установки, все прежние убеждения. Мне хочется его трахнуть. Пиздец, как сильно хочется. Не знаю, бывало ли со мной когда-либо нечто схожее. Может, только в самый первый раз, когда отчаянно хотелось узнать, как это происходит, что собой представляет. Чтобы меня от предвкушения трясло. Чтобы это всё на лихорадку походило, а единственное лекарство, что в моих руках находится, не помогало, а усугубляло ситуацию. Он вспыхивает, как по щелчку пальцев. Стоит лишь притянуть его к себе, перехватывая одной рукой за пояс, как тут же ближе прижимается, потирается об меня, давая прочувствовать собственную эрекцию. Намокает за считанные секунды, стонет так же сладко и пошло, как на яхте. Но теперь эти стоны действительно мои и для меня, а не для всех, кто готов послушать. Пытается пиджак с меня стянуть, попутно из своего выпутываясь. Пуговицы на рубашке непослушными руками расстёгивает, обнажая сантиметр за сантиметром молочную кожу, к которой загар не пристаёт. Руки трясутся. Пытается расстегнуть ширинку на моих брюках и несколько раз терпит фиаско. Взгляд поплывший, мутный, пьяный. Губы снова припухшие, зацелованные и зализанные. Зарываюсь ладонью ему в волосы, пропуская длинные пряди сквозь пальцы. Заставляю голову запрокинуть. Шею его, одуряюще пахнущую, вылизываю. — Признайте это, ваше Высочество, — шепчу на ухо низким, хриплым от возбуждения голосом. — Признать что? — Очевидное. Скажи, что ты моя сука. Хватит духа признаться? Или снова отрицать всё будешь? Скажи... Ведь ты же действительно... Сука. Моя. Горячая. Сладкая. Для меня текущая. Сука... Моя... — Тварь, — выдыхает знакомо, не признавая. — Ты? — отбиваю подачу. — Весьма самокритично. — Неееет, — выдаёт протяжно. — Второго такого, как ты, поискать... — Ты, — произношу уверенно. — Такая же тварь, как и я. Царапаешься, кусаешься, орёшь, но в глубине души давно смирился с тем, что рано или поздно дашь мне. В глубине души ты хочешь этого безумно, вот только вслух признать — боишься. Не хочешь проигрывать, да? Королева ведь всегда должна побеждать. Она приручать должна, а не её. Разворачиваю его спиной к себе, заставляя ладонями в стенку упереться. Ногти по поверхности её царапают. Волосы на ладонь наматываю, не больно, но ощутимо оттягивая назад. Носом в шею ему утыкаюсь, охуительный аромат вдыхая. Второй рукой пытаюсь сделать то, что Квину не удалось. Пуговицу расстёгиваю, затем за молнии принимаюсь. На его брюках. На своих. Тяну их вниз. Одним рывком его штаны вместе с нижним бельём стягиваю. Сука. Блядь. Спустить можно только от одного вида. От того, какой мокрый. От того, как отчаянно жаждет оказаться сейчас на моём члене, и потому мелкой дрожью дрожит. От того, как лопатки под рубашкой ходуном ходят. От того, как он щекой к стене прижимается и губы кусает в предвкушении. Ладонь ложится на нижнюю часть его лица, закрывая, не позволяя стонать слишком громко. В этом плане он предсказуемый. Действительно не терпит подобного обращения. Острыми зубами в ладонь впивается, и не удивлюсь нихуя, если до крови прокусит. Удивляет. Чертовски сильно, притом. Не кусает повторно. Лижет кожу. Раз за разом языком её касается. Перебрасываю его волосы на одну сторону. Рубашку чуть задираю. Всё-таки ошиблись родители, подбирая ему имя. Нет в нём сейчас ничего королевского. Блядь, как она есть. Ладонь с размаха со звонким шлепком опускается на ягодицу. Мстительный укус. Приглушённый стон, когда ягодицы его раздвигаю, когда касаюсь пальцами, поглаживая края дырки, смазку по коже растирая, но не толкаясь внутрь. Убираю их стремительно, он сильнее прогибается, задницу оттопыривая, желая, чтобы его, наконец, перестали дразнить и трахнули. Чтобы жёстко фиксировали бёдра, чтобы раз за разом входили на всю длину. Грубо вставляли, может, чуть болезненно, до основания на член натягивая, и тут же вынимали почти полностью. Чтобы это был не нежный секс, от которого большинство томных омег так кайфует, а жёсткая долбёжка в быстром темпе. Чтобы его действительно, как суку имели, а не любимым мальчиком называли, хоть открыто он в этом и не признаётся. Но тело куда откровеннее самого Моргана. Пальцы сменяются членом. Головка протискивается с трудом. Войти одним рывком не получится при всём желании, а возбуждение такой силы, что перед глазами чёрные мушки мельтешат от того, насколько сильно ему вставить хочется. Слишком много эмоций, что кроют шквалом. До блядской дрожи, до головокружения. Мыслей в голове не меньше, чем эмоций. Таких же лихорадочных, спутанных. Вечное напоминание о том, что здесь есть камеры, что охрана нас видит, что может увидеть и Тозиер, но даже осознание этого не способно заставить меня оторваться от столь желанного омеги. Квин закрывает глаза. Дышит часто, сорвано. — Возьми меня, — шепчет, словно все остальные слова позабыл. — Гил. Пожалуйста. Возьми меня, сука ты жестокая. Возьми. Он действительно невыносимо мокрый, невыносимо жаркий, невыносимо тугой. Ко всему одно определение идеально подходит. Похоже, не так уж часто ебётся, а если и ебётся, то больше со своими пальцами, чем с другими людьми. В нём горячо, в нём охуительно. Я не раскатываю резинку по члену, прежде чем войти в него. Потому что хочу его именно так. Хочу, чтобы внутри его тела раз за разом моя сперма оставалась. Дурацкое проявление собственнического инстинкта. Понимаю это прекрасно, но иррационально хочется. Ничего с собой не поделать. Хочу, чтобы податливая плоть именно так всегда обхватывала мой член, и никакие резинки между нами преградой не становились. Время будто замирает, останавливается, и всё, что за пределами этого ебучего кабинета, перестаёт иметь значения. Есть только я, он и наша возможная — в наличии которой уже не сомневаюсь, — истинность, что с каждым разом всё ярче проявляется, всё сильнее и активнее по мозгам ебашит, превращая меня в зависимого и ведомого, неспособного сопротивляться первобытным инстинктам. Есть только ощущения, которыми кроет невероятно, до умопомрачения, до лёгкого шума в голове и темноты перед глазами, едва ли не до обморока. От осознания, кто именно сейчас плавится в моих руках. Квин, сучья Королева, Морган. Тот, кто шипел мне в лицо и бесконечными «псинами» бросался. Тот, кто казался таким неприступным в гольф-клубе и так отчаянно дрожал, сидя на полу своей квартиры, кутаясь безуспешно в обрывки шёлкового кимоно. Тот, чьи феромоны меня себе подчиняют, лишая способности думать, анализировать, мыслить, жить в полную силу, не оглядываясь на окружающих. Потому что мне чертовски нужен он. Он. Один только он. Тот, кого в первую встречу мысленно называю самовлюблённой шлюхой. Тот, кому сейчас на ухо хочется шептать, что он бесценный для меня, что он едва ли не самая важная часть моей жизни, что он — моё всё. Как бы пафосно и тупо это не звучало, но сотни и тысячи подобных фраз в голове возникают, в то время как меня самого кроет невыносимым наслаждением, что сродни пытке от осознания обречённости нашей связи. Сейчас всё и вся теряет значимость, расплывается и становится зыбким. Кроме него. Кроме тёмных волос, с которыми играю, пропуская их сквозь пальцы. Кроме природного аромата, затопившего моё сознание, наполнившего лёгкие. Кроме шёпота, срывающегося с податливых губ. Кроме гортанных стонов и его запредельного желания, что даже не пытается скрывать. Кроме моей погони за наслаждением, что сотни нервных окончаний трогает. Эмоциональная мясорубка, из которой живым не выбраться, потому что все омеги, что до него, и сотой доли этих ощущений не дарили. Детка моя восхитительная. Невероятная. Обжигающе сладкая. Неповторимая. Сейчас есть только его невыносимо горячее, обжигающее тело, к которому хочется прикасаться как можно чаще, как можно увереннее, не боясь получить ожоги, не боясь пострадать. Желая, чтобы опалило. Чтобы воспоминания об этих прикосновениях на кончиках пальцев навечно были запечатлены. Есть только влажная податливая плоть, обхватывающая мой член жадно, горячо, невыносимо сладко. Наши бёдра соприкасаются, смазка стекает не только по его коже, я сам в ней пачкаюсь, и меня накрывает, меня ведёт, меня уносит. Я вдалбливаюсь в него до основания, жалея об отсутствии узла, о том, что не могу повязать его, как суку, заставив скулить от наслаждения, даря множественные оргазмы. Перехватываю его поперёк живота, замирая на несколько томительных, долгих, восхитительных секунд. Желая, чтобы этот миг длился вечно, и никогда, никогда, никогда не заканчивался. Вторая ладонь соскальзывает на шею. Ногти чуть царапают чувствительную кожу. Лёгкая щекотка. Квин шумно сглатывает. Вновь за волосы тяну, в очередной раз заставляя голову назад запрокинуть. Прижимаюсь к его пересохшим, шершавым губам. Но почти сразу поцелуй разрываю, спускаюсь на подбородок, на шею. Зубы на плече сжимаю. Отпечаток их на коже остаётся. Хочется, чтобы на его теле было множество следов, чтобы каждый миллиметр его кожи был помечен мною, чтобы его Высочество в моём природном запахе искупался, пропитавшись им насквозь. Моя невыносимо горячая, невозможно вкусная, бесконечно сладкая сука, чья сладость по венам, словно яд струится, отравляя собой, притягивая всё ближе и сильнее, формируя зависимость, не поддающуюся лечению. Я двигаюсь медленно. Слишком медленно, хотя отчаянно хочется сорваться на быстрый, безумный темп, оставив сотни отпечатков на его бёдрах. Его густое, тяжелое дыхание перемежается со всхлипами, он жадно ловит воздух ртом, постоянно облизывая пересыхающие губы, выгибает спину, подаваясь назад, пытаясь насадиться сильнее, ощутив максимальную наполненность. Он хочет, хочет, хочет. Безумно хочет, и это безумие в равной степени на нас двоих делится. Потому что кажется, если я сейчас его из объятий своих выпущу, мир не просто содрогнётся, он рухнет, превратившись в пыль. Потому что моя попытка поддразнить Квина, в очередной раз указав ему на его место, цинично заявив, что он для меня ничего не значит и стоит не выше одноразовой подстилки, проваливается с треском. Ни слова правды. Потому что он выше. Гораздо выше. Тот случай, когда смотришь на человека, и нихуя, кроме него не видишь, всё внимание лишь к нему приковано, исключительно на нём сконцентрировано. Потому что мы с ним связаны невидимыми нитями, и если быть с ним и в нём — это не ёбаный рай, то я не знаю даже, каким может быть рай, в принципе. И мир, мой собственный, годами отстраиваемый, напрочь лишённый любовной мишуры, сейчас горит в огне, занимаясь высоким пламенем, которое подступает всё ближе. Облизывает мою кожу, танцует под ней, безжалостно пожирает нас обоих, обостряя до предела все чувства, переливая через край все существующие эмоции. Мы горим в них и в них же тонем, захлёбываясь, погружаясь на самое дно, позволяя этой тёмной воде затянуть нас обоих, но даже не пытаясь оказать сопротивление. Каждое прикосновение к нему — концентрированное наслаждение. Каждое новое касание — дикий кайф и моя личная маленькая смерть. Не только его ведёт и размазывает от этой близости. Моё сознание целиком поглощено сладостным дурманом. А сердце бешено долбится в глотке, словно вот-вот разорвётся к такому-то папочке от переизбытка адреналина, и от того наслаждения, которым меня разъёбывает на мелкие части. Кажется, без него мне не жить. Кажется, без него весь мир погаснет и схлопнется нахуй. Кажется, что стоит разжать объятия, отпустив его, и меня поглотит вечный холод. Наши бёдра соприкасаются снова и снова с пошлыми, нереально возбуждающими шлепками, подстёгивающими и без того шкалящее, перебивающее все возможные пределы желание обладать, метить, раз за разом своим его делать. Хочу оказаться с ним в постели. В своей квартире, за плотно закрытой дверью, чтобы только мы вдвоём — ни одного свидетеля поблизости. Чтобы ни единой мысли о том, что нас могут прервать. Чтобы ни намёка на опасения и страхи быть застигнутыми. Я хочу разорвать все те лишние шмотки, что сейчас скрывают от меня его тело. Я хочу раздвинуть его ноги, раскрывая бёдра для себя, зацеловывая нежную, гладкую кожу, вылизывая текущую дырку, лаская потемневшие края её кончиком языка, наслаждаясь тем, как сучья надменность, на лице перманентно застывшая, тает, и самой искренней чужой эмоцией становится невыносимое наслаждение. Я хочу его смазку на своём языке. Я хочу его пальцы, сжимающиеся на моих простынях, царапающие мои плечи, вонзающиеся в них с ожесточением, оставляющие памятные царапины. Хочу сотни меток на его теле, и не меньшее количество — на своём, им оставленных. Я вжимаюсь в него, натягивая на себя, будто чёртову куклу, не церемонясь, не думая о нежности. Почти грубо, почти больно, почти безжалостно. Но он воет не от боли. Он заходится в диком крике от невыносимого кайфа, отголоски которого мне транслируются, и хрипит севшим голосом «ещё, ещё, ещё». Он притирается ближе, насаживаясь сильнее в погоне за оргазмом, раз за разом царапая равнодушные, безмолвные стены, ставшие свидетелями спонтанного безумия. А, может, и не спонтанного вовсе. Закономерного. Более чем. Реванш. Одержимое стремление получить то, что мне обещали ещё на яхте, заманивая в свои объятия соблазнительными речами. То, что я не решился взять тогда, оттолкнув пьяного омегу, снимая с себя ответственность. То, что делаю теперь, зная, что он трезв, и его мольба не алкоголем спровоцирована. То самое осознанное желание, от которого хочется выть. От которого невозможно избавиться. Которое не тлеет тихо, а горит, яркими всполохами поднимаясь до самого потолка, а то и выше. До самых небес. Небес, на которые меня близость его возносит, и с которых, уверен, падать будет пиздецки больно. Но сейчас меня даже осознание надвигающегося пиздеца не останавливает. Я хочу его. Его, его, только его. Такого мокрого, такого беззащитного, такого просящего. Такого... моего. Теперь его шёпот из другого слова состоит. Вместо «Возьми меня» бесконечное «Пожалуйста». Ни за что не поверю, что Артертон, наталкивающий на мысли о дохлой рыбине, мог с темпераментом бывшего супруга совладать. Не представляю, при каких условиях он мог бы Квина полностью удовлетворить, а не толкнуться пару раз, кончить и оставить догоняться дрочкой. Касаюсь ладонью его возбуждённого члена, практически к животу прижимающегося. Смазка на пальцах остаётся. И я вытираю её о манжету рубашки Квина, вычурной запонкой сколотую. — Хочешь кончить? — на ухо ему выдыхаю. — Да, Гиллиан. Да, да, да... — Очень? — Да. Голос нихуя не дерзкий. Поплыл его Высочество окончательно и бесповоротно. — Сделаешь это для меня? Именно так, как я попрошу? Признаешь себя моей сукой, что течёт от одних только мыслей обо мне и моём члене? Что так отчаянно меня хочет, но откровенно попросить не может, предпочитая играть с огнём? — У тебя, что, блядь, комплексы какие-то? — хрипит, позволяя злости подкрасить возбуждение. — Обязательно доказательства нужны? — Мне будет приятно. Всегда любил это чувство. — Какое? — Обожаю трахать заносчивых сук, что сначала ломаются, а потом текут водопадом и стонут так пошло, так жарко, так отчаянно. В точности, как ты, Морган. — Гиллиан, пожалуйста... — Пожалуйста, что? Прекратить? Или продолжить? — отточенным уже жестом по острым чешуйкам на браслете, переплетая свои пальцы с пальцами Моргана, глядя на то, как две змеи — металлическая и чернильная — сталкиваются в немом поединке. — Прекрати болтать и продолжи трахать. Смешок. Торжествующий. Знакомый финальный аккорд. Как на стоянке. Укус. И снова не до крови. Но, блядство, как же хочется. Хочется безумно. Укусить и увидеть, какой должна быть наша метка. — Оргазм, детка, нужно заслужить, — произношу, вновь кусая, но выше, прямо над ключицей. — Мой член в своей заднице надо заслужить. Меня надо заслужить. А не дразнить и бросать, как ты сегодня сделал. Сложно, почти нереально от него отказаться сейчас, когда он такой возбуждённый, на всё готовый, в моих руках находится. Когда он в них плавится, когда страсть мозги напрочь отшибает. Когда уже попробовал его на вкус во всех смыслах. Когда узнал, насколько сладко его трахать. Сладко и остро одновременно. И если достаточно было просто на член его натянуть, чтобы окончательно остатки мозгов потерять, то что со мной случится, когда я увижу его, подо мной реально кончающего? Когда он будет моё имя шептать в момент наивысшего наслаждения? Сложно. Но у меня получается. В тишине, что внезапно в кабинете воцаряется, слышен лишь звук застёгиваемой молнии. Возбуждение никуда не делось. На него стоит всё так же. До боли. И моё нижнее бельё промокает не меньше. Хоть выжимай. Но выражение его лица стоит того. Растерянное, изумлённое. Не может на ногах удержаться. По стенке на пол сползает. И снова наша любимая поза-провокация. Согнутые колени, в стороны расставленные. Так, чтобы всё видно было. И член с налитой тёмной головкой. И яйца. И промежность, вся в смазке. Зрелище не для слабонервных. Стоит признать. Выбирает ракурс так, чтобы у наблюдателя рот, как у бешеной собаки, слюной наполнялся. А он наполняется, и я себя за это почти презираю. — В следующий раз, когда решишь поиграть, думай о последствиях, — говорю, опускаясь на одно колено и целуя его Высочество в угол рта. — Помни, что тебе могут ответить тем же. А курсы дрессировщиков лучше смени. Сомнительные там знания дают. Заставляют верить, будто люди действительно, как собаки, на доступные кости и мясо бросаются. Но это совсем не так. Так что задумайся. Может, стоит прислушаться к совету умного человека. Ошибка. Ошибка! Очередная, чтоб её, ошибка. Непростительная. Что может стоить жизни. Осознание этого накрывает мощным откатом, стоит только выйти за пределы кабинета. Трахаться в «Ригеле», фактически под носом у Митчелла, чуть ли не у него на голове — всё равно, что размахивать красной тряпкой перед носом у быка, приходя в дикий восторг от осознания, что его глаза наливаются кровью, а терпению стремительно приходит конец. Мне жарко, под кожей растекается с дикой скоростью невидимое, жидкое пламя. Мне душно, а в ушах всё ещё чужие стоны и мольбы. На кончиках пальцев — воспоминания о прикосновениях к тому, кого хочу сильнее всех на свете. В уборную я не просто захожу — влетаю, прижимаюсь плечом к стене и смотрю на собственное отражение. Оно смотрит на меня, не скрывая разочарования. Знаете, мистер Ллойд, ещё недавно о вас слагали легенды? О вашей жестокости и о вашем равнодушии. О холодном сердце, что никому не принадлежит и никого не признаёт, всегда оставаясь свободным и невосприимчивым к чувствам. Ещё недавно все говорили, что вас не соблазнить так просто. Вы воспользуетесь доступным телом, что само плывёт к вам в руки, но при этом не будете испытывать никаких чувств к этому человеку. Что же случилось теперь? Как так вышло, что ваша привычная жизнь полетела прямиком в преисподнюю, а в голову всё чаще стали закрадываться мысли об определённом омеге? Что на вас нашло? Когда вы стали такой размазнёй? Сможете ответить прямо, не пытаясь скрыть правду? Хотя бы самому себе признаться? Сможете? Капли ледяной воды летят в лицо. Оседают на воротнике рубашки, стекают под него, и всё равно дурная тяга на грани одержимости не отпускает. Всё равно все мысли только о Моргане и вокруг него. Словно я грёбанный доминантный альфа в гоне, и никакими подавителями меня не свалить с ног. Единственное, что мне поможет избавиться от наваждения — причина его появления. Мой омега, что тянет к себе за невидимые нити, что с каждой новой встречей сильнее к себе привязывает, и, хотя делаю вид, что наплевать на него, в реальности даже примерно предположить не в состоянии, как скоро у меня не останется сил к сопротивлению. Мой омега, признающий свою истинную пару, принимающий её, а не продолжающий насмешливо скалиться и сыпать оскорблениями. Опасное, максимально рискованное занятие. Сегодня не просто сомнительный флирт на грани, сегодня всё выходит за рамки приличий, а камеры, как и в самый первый раз, всё это фиксируют. Видео, от которого нужно избавиться незамедлительно. Видео, что не имеет права на существование. Равно, как и мои чувства, от которых лучше избавиться прямо сейчас. Но если с первым всё решится очень просто, то разобраться со вторым у меня вряд ли получится.