Не верь, не бойся, не проси

Смятая пачка из-под сигарет летит в мусорку. Время позднее. Пора отрывать задницу от скамейки и ехать домой, но на меня накатывает ничем особо не оправданная апатия. Не хочется ничего. От слова «совсем». Тот самый режим амёбы, что двигается медленно и без особого смысла. Нелепые, хаотичные движения. Понимая, что пользы от меня нет, выпрашиваю у Тозиера выходной. Настораживается, но, на удивление, многочисленными вопросами не забрасывает. Отделываюсь стандартными отговорками о не слишком хорошем самочувствии. Он заботливо интересуется, не нужна ли мне помощь, не нужны ли лекарства. Получив заверения, что всё в порядке, пожелав скорейшего выздоровления, кладёт трубку. На самом деле, я лгу. Самочувствие моё не хуже и не лучше обычного состояния. Всё, как всегда. Единственное, что по-настоящему угнетает — собственные мысли, которых на данный момент в голове слишком много. Никогда не считал себя легкомысленным и глупым омегой, из числа тех, что принято называть поверхностными. Никогда таким и не был. Всегда всё обдумывал и анализировал, но настолько глубоко в рефлексию ни разу не погружался. Чтобы по самую макушку, словно в топкое болото или в зыбучие пески. Чтобы при попытке подняться наверх сильнее на самое дно тянуло. Чтобы противоречия на части разрывали, как глупого малолетку, смутно не представляющего, чего от жизни хочет, куда планирует себя засунуть, к каким итогам прийти. А я себя сейчас именно таким малолеткой чувствую, и это пиздец, какое паршивое состояние, потому что с подобным состоянием я не сталкивался в принципе. Потому что подростком с их многочисленными заёбами на тему внешности, жирных волос и очередного прыщика на лбу, я никогда не был. Странно звучит, но правдиво. У меня не было любящих родителей, готовых помогать советами, либо таскать на сеансы к модному специалисту, готовому за круглую сумму копаться в моей голове и моих проблемах. Мне многое пришлось решать самостоятельно в те годы, когда моих сверстников считали глупыми птенчиками, оттого не давали им свободы действий. Я повзрослел слишком рано. Пусть и не по собственному желанию. В какой-то степени, даже был рад тому, что всё так сложилось. Пока изнеженные, рафинированные создания ожидали помощи со стороны, заламывая руки и тратя время на бессмысленные рыдания, я делал ставку на действия. Жизнь научила меня: на твои слёзы всем наплевать. Никто не придёт и не поможет. Нужно самому что-то со своей жизнью делать. Вот я и делал. И когда судьба столкнула меня с Митчеллом, не стал изображать из себя невесть что. Мы смотрели прямо перед собой и друг друга насквозь видели. Он не притворялся сладким мальчиком, прожигающим жизнь и родительские деньги. Я не пытался примерять роль тихого и спокойного омеги, что мечтает о семейной жизни в самых клишированных её проявлениях. Впрочем, ничего такого он мне и не предлагал. Мы знали, чего друг от друга хотим. Понимали, что можем друг другу дать. Понимали, что наш тандем — это не союз, получивший благословение небес. Мы были тандемом, созданным некогда в аду и принятым за идеал. Потому что мы реально друг другу в этом плане подходили, как никто другой. Так же отлично ладили, как Аарон Тозиер с его цепным псом — Хэнком. Будь я альфой, цены бы мне не было вообще. Но если большинство членов стаи о моей половой принадлежности позабыло очень быстро, то Тозиер об этом не забывал никогда. Единственный минус наших отношений. Но не настолько весомый, чтобы заставить меня отвернуться от Митчелла, заявив, что хочу уйти. Впрочем... Мысль об уходе сама по себе была нелепой. Я знал, что Митчелл никогда меня не отпустит, и если я получу однажды свободу от него, то придёт она с пулей, выпущенной прямиком в лоб. Или в сердце. Митчеллу будет проще убить меня, чем позволить уйти. Я никогда не любил Тозиера так сильно, безумно и неотвратимо, как ему того хотелось. Не падал ниц перед натурой доминантного альфы. А ещё периодически ловил себя на мысли о том, что моя благодарность не безгранична. Да, он меня спас, да, он дал шанс совершенно незнакомому парню, не оставив его гнить за решёткой. Но это не делало меня его рабом до конца жизни. Да. Благодарность действительно имела определённый лимит, но преданность всегда была безграничной. Я знал, уверен был на сто процентов, что никогда и ни при каких условиях от Тозиера не отвернусь. Мы будем тонуть вместе, достигнем вместе дна и окончательно погибнем тоже вместе. Вернее, если возникнет спорная ситуация, постараюсь спасти его. Если придётся сделать это ценой собственной жизни, сделаю. Мы все, кто принадлежит к стае, так сделаем. Именно эта фанатичная преданность отличала бешеных псин Тозиера от обычной службы безопасности. А ещё я знал, что Тозиер сделает то же самое для меня. Глупо, нелепо, слишком сопливо, но однажды, наплевав на свои принципы и налакавшись виски, он заявил, что с готовностью отдаст за меня жизнь, потому что без меня она смысла иметь не будет. Не уверен, что он действительно настолько сильно на меня подсел. Возможно, он силу собственных чувств приукрашивал, чтобы звучало впечатляюще, но именно тогда стало понятно: он ко мне не так равнодушен, как пытается показать. Границы допустимой привязанности он уже пересёк, и эти чувства его тяготили. Он не должен был любить никого. Никогда. Никак не паршивого омегу, поведение которого, как иногда презрительно говорил Митчелл, определяет не голова, а текущая жопа. На людях Митч, разумеется, был живым воплощением обаяния и никогда не позволял себе настолько резких высказываний. На людях он вёл себя иначе. Обворожительно улыбался, целовал руки представителям слабого пола, отпускал комплименты. Только, когда мы оставались наедине, мог позволить себе нелестно высказаться о слишком резких духах, уродующих до неузнаваемости пластических операциях, о меркантильности и продажности омег. И о текущих задницах, конечно, тоже. Кажется, в разговорах со мной он иногда забывал о том, что разговаривает с таким же омегой, несколько раз в год страдающим от той самой физиологической особенности, о которой он отзывался с таким пренебрежением и омерзением. Да, он не воспринимал меня, как омегу. Он не воспринимал меня, как альфу. Его не волновала моя половая принадлежность. Он ценил меня, как человека, понимающего его с полуслова или полувзгляда. Как человека, которому ничего не нужно разжёвывать и в рот вкладывать. Как человека, которому достаточно в глаза посмотреть, и он сам за тобой фразу продолжит, потому что мы неведомым образом на одной волне каждый раз оказывались. То, что он меня ценит, а не с куском мяса бессмысленным и бестолковым сравнивает, было понятно с самого начала. Мы с ним трахнулись всего один раз. Да-да, именно там, в комнате для свиданий. Это был спонтанный порыв для обоих и для обоих же непредсказуемый. Митчелл потом пошутил о том, что это у нас вместо подписания контракта. Скрепили договор каплями спермы на стене. И на моей пояснице. Долгое время после этого он не пытался меня нагнуть и вообще никак не намекал на продолжение постельных отношений. Говорил, что я должен сосредоточиться на своих новых обязанностях. Интересовался успехами. И действительно гордился, когда ему говорили, что у меня что-то получается хорошо, а что-то вообще отлично. Он считал себя скульптором, старательно, с огромной любовью создающим своё идеальное творение. Пигмалионом, творящим своего Галатея. Митч всегда выделял меня из своры и даже не пытался скрывать это. Напротив, выставлял свои привязанности напоказ. О том, что хочет видеть меня постоянно не только в своей жизни, но и в своей постели не говорил открыто, тем не менее... Как и в большинстве случаев, говорить ему было не обязательно. Проблема заключалась в том, что я никогда особого влечения к альфам не испытывал. И даже доминантный Тозиер исключением из правил для меня не стал. В какой-то момент ему в голову пришла идея притащить меня в свою постель, если не вторым, то хотя бы третьим участником. Он эту идею неоднократно в жизнь воплотил. Пошло живее, но всё равно полностью его не удовлетворяло. Иногда мне даже казалось, что нахер ему этот секс втроём не нужен. С огромным удовольствием он вышвырнул бы из постели стороннего омегу и вплотную занялся тем, кого действительно хотел. Ему просто нужен был я, вот он и проворачивал определённую схему, чтобы добиться желаемого результата. Хотя бы немного внимания, но добивается. Как наркоман за дозой тянется, и даже крохам рад. Быть может, во мне тоже жила какая-то микроскопическая доля недобитого романтика. Именно она и нашёптывала подобные мысли. Накатывало. Диким и нежизнеспособным не казалось. Я никогда не нарушал приказы Тозиера. Привык чётко и безоговорочно их выполнять. Почти безоговорочно. Почти, потому что бывало иногда. Замечал ошибки, исправлял, советовал. Митчелл думал, прикидывал, анализировал и соглашался. Тогда мы работали по моему сценарию, а не по тому, что был предложен им. В любом случае, наше сотрудничество всегда приносило обоим удовольствие, а неразрешимых противоречий как будто, в принципе, не существовало. Потому нынешняя ситуация заставляла меня чувствовать жертвой с петлёй на шее, что не просто накинута свободно, а затягивается всё сильнее и от земли тебя отрывает, на смерть обрекая. Квин Морган появился невовремя. И слишком сильно привлёк к себе внимание. Сделал акцент на своей личности. Непреднамеренно, конечно. Он не мог знать историю моей жизни. Не мог знать историю моей сомнительной, платонической любви. Если бы кто-то сейчас сказал, что Гиллиан Ллойд умеет любить на расстоянии, просто молча восхищаясь, а не затаскивая объект интереса в койку, никто бы не поверил. Но в моей жизни такой эпизод был, и Харлина Бреннта оказалось не так просто вычеркнуть из памяти. Вычеркнуть Харлина Бреннта из памяти не удалось вообще. И вот теперь я действительно сожалел о том, что Митчелл с лёгкостью меня читает, потому что чувства к Харлину, — а на их волне и к Моргану, — мне не хотелось бы никому показывать. Мне хотелось сохранить их в тайне. Чтобы ни одна живая душа не знала и не догадывалась о существовании у меня зависимости, что хуже тяги к риплексу. Но Митчелл знал, и для него это было предательством. А, может, хуже предательства. Другие члены своры могли любить и трахать кого угодно. Митчеллу было абсолютно наплевать на их отношения. Я тоже мог трахать, кого угодно. Но без особых чувств, без эмоциональных привязанностей. Любить кого-то мне запрещалось. Любить я должен был только Митча Тозиера. Должен был, но не мог. И мы оба прекрасно это знали. * «Грейсхолл». Серые, обшарпанные стены. Туалетные комнаты с отбитой плиткой и старые раковины с несмываемыми разводами. Подтекающие краны и раздражающий звук падающих капель. Кровати с покрытыми ржавчиной железными спинками. Надпись «Мистер Хоук — грёбанный хуесос», украшающая одну из стен в сортире. Каждую неделю нас заставляли отмывать эту надпись, и мы старательно оттирали чёрные буквы, хотя проще было руки содрать, чем от неё избавиться. Стирали для того, чтобы на следующее утро они вновь оказались на прежнем месте, рассказывая всем и каждому о сексуальных предпочтениях Хоука. На момент моего появления в «Грейсхолле» мистеру Хоуку было хорошо за шестьдесят. Он жил на территории приюта и занимал должность садовника, целыми днями мирно копавшегося в земле и подстригавшего кусты. Представить его с членом во рту было весьма непросто. Быть может, в молодости он был вполне симпатичным и некоторые альфы были не прочь, чтобы он у них отсосал. Но это было слишком давно. Когда я впервые его увидел, он был полностью седым, а внешняя привлекательность осталась для него в прошлом. В таком возрасте не о минетах думаешь, и даже не о том, встаёт ли собственный член. Тут самому с кровати подняться — подвиг. Да, он был альфой. Да, у него не было семьи. Да, он никогда не проявлял интереса к омегам-преподавателям своего возраста. Но не думаю, что эта надпись появлялась на туалетных стенах именно их стараниями, скорее всего, кто-то из милых сироток креативил, считая, что чистые стены — это слишком скучно. «Грейсхолл». Здание с вечно грязными окнами. Свет, сквозь них проникающий в помещение, был таким же грязным. Большинству сотрудников приюта было наплевать на то, как выглядит здание, какое впечатление оно производит на всех воспитанников. Нам — тем более. С куда большим энтузиазмом мы могли раскрасить стены сортиров не только надписями об альфах хуесосах, но и чужой кровью, если вдруг кто-то из воспитанников оказывался слишком дерзким, высокомерным и не желал играть по общим правилам. Я, к слову, был как раз одним из таких воспитанников. Заносчивый новичок, не идущий на контакт с давними обитателями, не поддерживающий разговоры, демонстративно отворачивающийся и подолгу смотрящий в одну точку на обшарпанной стене. Слухи о том, что мой папа — убийца, играли мне на руку. Меня боялись. Думали, что если Мишель однажды смог хладнокровно всадить нож в другого человека, то и я тоже сумею это сделать, стоит только немного разозлиться. Не ошибались, на самом деле. Это нежный, ранимый, слегка экзальтированный Мишель никогда не позволил бы себе убить человека. Его бы ногами запинали, а он слова против не сказал, приняв это, как данность, как неизбежность. А я решил однажды, что не позволю обстоятельствам сломать меня, с тех пор придерживался выбранной линии поведения, не позволяя себе сворачивать с выбранного пути. О «Грейсхолле» я вспоминаю не так часто. Раньше в моей жизни был человек, крепко связывающий с приютом, да и с событиями тех лет, в целом. После смерти Фрэнсиса нить, связывающая с прошлым, начала истончаться. Сейчас она и вовсе исчезла. Ни к чему копаться в событиях давно сгоревших дней, ни к чему вспоминать то, что давно покрылось огромным слоем пыли. То, что давно отгорело и отболело. То, что стало частью истории, а, значит, изменить её уже нельзя. Только бороться с последствиями. Праздники в «Грейсхолле» не отмечали. Воспитатели не пытались чем-то нас занять, не стремились развить какие-то таланты, не искали индивидуальный подход к воспитанникам. Предпочитали пичкать нас психотропами, чтобы большую часть времени мы были сонными, вялыми и не мешали, не отвлекали своим присутствием. Идея приёма неизвестных таблеток всегда казалась мне сомнительной, потому я благополучно их выплёвывал, отмечая про себя, что многие воспитанники делают так же. Но были те, кто покорно исполнял приказы воспитателей. Глотали предложенные лекарства и обретали зависимость, сродни наркотической. Смотреть на таких подростков было по-настоящему страшно. Впрочем... Именно в стенах «Грейсхолла» я впервые попробовал всё, что только можно и нельзя. Там впервые налакался так, что не мог идти по коридору — казалось, что стены меня давят между собой. Там впервые попробовал травку. Там впервые вдохнул риплекс. Конечно, не столь первосортный, как производили в лабораториях Тозиера. Какая-то палёная партия, распространяемая среди нищебродов, что выносят из дома последние вещи, только бы на дозу наскрести. Но, может, и к лучшему, что это дерьмо оказалось тем, чем оказалось. В любом случае, повторять опыт уже не захотелось. Мысли о приюте сейчас проносятся в голове не просто так. Я отматываю свою жизнь назад, прослеживая сомнительные вехи личной истории. «Грейсхолл», как ни крути, одна из них. После перекидываюсь мыслями на университетские годы. На личность человека, завладевшего моим вниманием сразу. Окончательно и бесповоротно. Хер знает, чем он меня зацепил, и почему так отчаянно я носился с его образом, в памяти запечатлённым, столько лет подряд. Всегда считал: для того, чтобы по-настоящему полюбить человека, проникнуться им, нужно не только пялиться, как дураку, наблюдая со стороны. Нужно с ним разговаривать, что-то друг о друге узнавать, какие-то общие интересы и точки соприкосновения искать. А что я знал о Харлине? То, что он закуривает по-идиотски? То, что вечно ладони в рукавах прячет? То, что собаками в приюте занимается? То, что его отец воспитывает, а о том, где папа — история умалчивает? И сам Харлин об этом не распространяется особо. На вопросы не отвечает, разговоры не поддерживает, предлагая собеседникам самостоятельно догадаться, что там с его папой случилось. Капитан дальнего плавания, наверное. Или лётчик-испытатель, который погиб во время выполнения опасного трюка в воздушном пространстве. Недостаток информации, как известно, всегда порождает множество слухов, с помощью которых жадные до сплетен зеваки пытаются закрыть тёмные пятна и восполнить досадные пробелы. Помню, в своё время по университету ходили слухи о том, что Харлин Бреннт из очень богатой семьи. Потому и держится обособленно, ни с чем не сближаясь. Не видит среди студентов равных себе, не желает связываться с теми, кто ниже него на социальной лестнице стоит. Другие говорили, что он просто слишком застенчив, потому не пытается ни с кем подружиться. Может, и хочет, но природная стеснительность не даёт этого сделать. Третьи уверяли, что он просто одиночка по натуре, а потому его отсутствие поблизости трещащей без умолку свиты нисколько не напрягает. Он привык так жить. Тогда я верил всему подряд и понимал, что во всех трёх случаях пролетаю мимо. Харлин не смотрел на куда более достойных кандидатов. Мне тем более ничего не светило. Не уверен, что он вообще знал о моём существовании. За всё время, что я потратил на наблюдение за ним, мои непрофессиональные трюки заметил бы даже слепой. Схватил однажды за воротник, встряхнул и задал самый главный вопрос. Какого хуя я его преследую? Что мне нужно? Он этого не сделал. Ни разу. Ни разу не обратился ко мне. Ни в университете, ни в вагоне метро, ни на станции, где мы выходили одновременно. Может, просто думал, что я не слежу за ним, а живу где-то поблизости, и у нас просто-напросто совпадают маршруты. Хотя, склоняюсь к мысли, что он не думал обо мне вообще. Я смотрю на его фотографии. Не те, что в моём телефоне. Те, что в личном деле. Последний снимок сделан десять лет назад. Ровно десятилетие назад я видел Харлина живым и невредимым. После беру в руки фото, на котором запечатлён Квин Морган. Он буквально пару недель назад в объектив фотографа попал. Между снимками десять лет разницы. Понятно, что за это время внешность хотя бы немного, но должна поменяться. Не мог он за десять лет остаться таким же. Но... Даже с учётом разницы я всё равно уверен в том, что на фотографиях один и тот же человек запечатлён. Не может быть столь колоссального сходства между ними, чтобы всё, вплоть до родинок на шее совпадало. Чтобы даже мимика и жесты одинаковыми были. Помимо фотографий передо мной две биографии, друг от друга отличные. Общего у этих двух людей ничего. С большой натяжкой в сходство биографий можно вписать лишь то, что у оба — сироты. Один — частично, другой — полностью. У Харлина жив отец. У Квина в живых ни отца, ни папы не осталось. Никого на беседу не пригласишь, вопросы личного характера не задашь. Можно, конечно, попытаться опросить университетских приятелей Моргана, но не уверен, что они смогут поведать нечто, достойное внимания. Да, был такой. Да, всегда себя, как сука заносчивая вёл. Да, отличался стремлением добиться успеха и никаких методов ради достижения цели не гнушался. Это всё я уже от бывшего мужа Квина слышал. И нихуя мне его рассказ не дал. Кроме осознания, что брак их был ошибкой с первого и до последнего дня совместной жизни. Взгляд непроизвольно цепляется за строчку в личном деле Харлина. Место рождения: Чикаго. Штат Иллинойс. Он родился здесь. Да, официально на два года раньше, чем Морган. Но всё равно здесь. Прежде я был уверен, что мы с Харлином родились и выросли в одном городе. Не знаю, откуда у меня подобная уверенность появилась. Теперь же, словно на стену каменную натыкаюсь. Распечатываю себе копию досье в нескольких экземплярах. Непроизвольно методы мистера Моргана на вооружение беру. Не с монитора читать собираюсь, а, держа в руках распечатки. Так, он говорит, концентрация внимания выше. А, значит, и увидеть можно больше, чем кажется на первый взгляд. * Большинство праздников проходит мимо меня. Приютская привычка. Для меня понятия дня рождения, дня благодарения, нового года — пустой звук. Обычный день, каких десятки и сотни в году. В былые годы Митч неоднократно пытался подбить меня на шикарное празднование дня рождения, брал организацию на себя, приглашал тех, кого я знал очень смутно и явно не был рад видеть. Хотел, чтобы я радовался, веселился и ни о чём не думал, но каждый раз его идея не находила живого, активного отклика, и в дальнейшем он от неё благополучно отказался. Не сомневаюсь: закати он сейчас торжество в мою честь, журналисты не упустили бы возможности осветить данное событие на страницах газет и в телевизионных сюжетах. Написали бы о том, что Митчелл Тозиер тратит на прихоти любовника бешеные деньги, разместили бы на первых полосах наши лица крупным планом, полили грязью и призвали сжечь ублюдков, что прожигают жизнь и бросают деньги на ветер, когда дети в Африке голодают. Я и журналисты — понятия несовместимые. К счастью, Тозиер это понял это очень быстро. Как понял и то, что с праздниками у меня примерно та же история, что и с журналистами. Однако, если дни рождения не праздную я, это вовсе не означает, что их не празднует никто из моего окружения. Приглашение на его собственный праздник я принимаю без лишних вопросов, хотя не упускаю возможности заметить, что сейчас не лучшее время для пышных торжеств. Кандидат в губернаторы должен быть экономным. Иначе как доверить ему бюджет штата? — Говорят, скромность украшает, Митч. Митчелл прикладывает ладонь к левой стороне груди и усмехается: — Торжественно обещаю, что в случае избрания меня на пост губернатора, ни цента из бюджета штата не возьму и от положенного мне жалованья откажусь. Оставлю себе зарплату в один доллар. — Трампа копируешь? — хмыкаю. — Не лучший пример для подражания. Мы ведь уже как-то говорили об этом. — Довольно распространённая практика, — парирует. — Не только он так сделал. Были и до него политики, и после. — Уговорил. Закатывает глаза, давая понять, что я невыносим, и иногда моё занудство его порядком раздражает. Если не знаешь, к чему приебаться, начинай приёбываться к мелочам. Примерно по этому принципу я сейчас и действую, но Митч явно не настроен на перепалку, потому очень быстро переводит наше общение в нейтральное русло. К проведению торжеств, приуроченных к празднованию его дня рождения, Тозиер начинает готовиться за две недели. Прекрасно понимаю, что это не тихая скромная вечеринка для самых близких. Это снова будет одно из самых громких светских событий сезона, о котором продолжат говорить и писать неделями, жадно смакуя подробности. Одним из помощников в организации выступает, как ни странно, Морган. Похоже, решил переквалифицироваться из специалистов по связям с общественностью в организаторы праздников. Он, правда, не салфетки, бокалы, напитки и меню вечера подбирает. Ломает голову над тем, как в этот день привлечь внимание не к самому празднованию, а к добрым деяниям Митчелла. Самый очевидный вариант — крупное, а лучше очень крупное пожертвование, направленное на нужды больных детей. Или не детям, а на исследования, чтобы учёные, наконец, создали столь необходимое миру, охренительное лекарство от СПИДа, рака, ещё какого-нибудь дерьма, что ежедневно сотни жизней уносит. Как вариант не просто вечер, на котором рекой шампанское будет разливать, устроить, а какое-нибудь благотворительное мероприятие, аукцион, к участию в котором будут привлечены медийные персоны. Не обязательно многие. Не обязательно на весь мир знаменитые. Достаточно позвать того же Патрика Гранта, который посмотрит на деятельность конкурента и проникнется мыслями о его благородстве. И местного главу республиканцев. Тоже птица высокого полёта, тоже внимание притянет. Это всё, конечно, не прямо в лоб нужно подавать. Не прямым текстом озвучивать, а намёками и полунамёками. Давать окружающим пищу для размышлений, чтобы они сами приходили к мысли о широте души и необычайной доброте потенциального губернатора. Нужно разработать стратегию, обозначить ключевые моменты и начать готовиться. Чем Квин и занимается. Видеть его Высочество рядом с Митчеллом уже почти привычно. Всего каких-то два жалких месяца, и он уже не кажется чужеродным элементом, но представляется частью системы. Правда, о доверии речи по-прежнему не идёт. Своим его не считаю, о чём однажды Митчеллу и сообщаю. Лишних вопросов Митч не задаёт, лишь хмурится ненадолго. — Думаешь, Пирс мог? — Все могут. Люди по природе своей твари и сволочи. Он точно не святой. Его улыбки такие мерзкие, что того и гляди сахар с губ потечёт. А что под тем сахаром... — А то, что по его репутации удар, в случае чего нанесён будет, думаешь, его не волнует? — Возможно, у него есть какой-то козырь в рукаве и путь к отступлению. Возможно, не один. Митчелл кивает. Но больше ничего не говорит. Лишь щёку изнутри покусывает. Смотрю на Моргана, а вижу не змею, тихую и спокойную до тех пор, пока её не тронешь. Гадюку, что нападает первой без предупреждения. Не покидает настойчивая мысль, что стоит отвернуться, и он с удовольствием нож мне в спину всадит. Я ему не доверяю. Ни секунды. И тот факт, что меня к нему тянет не меньше, — в несколько раз, сука, сильнее, — чем в момент первой встречи, нисколько подозрительность не усыпляет. Я могу сколько угодно хотеть его и мокрые сны с его участием видеть, бдительность это помешательство ни на секунду не усыпит. Мне не хочется, чтобы он был рядом с Митчем. Не хочется, чтобы он с ним так много времени проводил, и это ни черта не ревность. Это интуиция, что безвестным голосом кричит об опасности. Можно назвать ещё профессиональным чутьём. Суть не поменяется. Я не могу находиться рядом с ними в режиме двадцать четыре на семь, я не телохранитель банальный, и забот у меня множество. Но с каждым днём всё сильнее утверждаюсь во мнении, что Моргана нужно круглыми сутками держать под наблюдением и глаз с него не спускать, чтобы в случае чего... Что? Что, собственно? Что я сделаю? Как поступлю? Смогу ли на сделку с совестью пойти? Смогу ли предать, чтобы его спасти? Раньше я бы такими вопросами не задавался. Мысли бы о них не допустил, а сейчас голову ломаю, чувствуя себя предельно паршиво. Запредельно даже. Сам себе вопрос задаю, а с ответом не тороплюсь. И снова перед глазами те самые мрачные картинки, алым колером подкрашенные. Если я узнаю, что Морган — не тот, за кого себя выдаёт, мне придётся с ним расправиться. Почему-то мысль об этом не оставляет меня равнодушным. Почему-то от неё становится муторно. Даже... немного больно. И я гоню её прочь от себя. Не хочу думать об этом варианте развития событий, несмотря на то что он мне самым очевидным кажется. Настойчивый звонок в дверь нарушает поток мрачных размышлений. Не жду гостей. Но, кем бы он ни был, я ему искренне признателен и благодарен. — Извини, что без предупреждения, — произносит вместо приветствия. — Наверное, это не слишком вежливо, но мне хотелось тебя увидеть. В руках бутылка вина и две коробки с пиццей. На голове какая-то совершенно нелепая шляпа. Белая с золотистыми звёздами. Глаза густо подведены чёрным, что делает его взгляд не сказать, что роковым, но выразительным. На левой щеке нарисована кружевная паутинка. Слегка размазалась, но рисунок вполне узнаваемый. — Пустишь? — спрашивает с надеждой. Киваю, прикрыв ненадолго глаза. — Проходи. Дважды повторять не приходится. Он переступает порог так стремительно, будто опасается, что я передумаю и вскоре отправлю его прогуливаться на все четыре стороны. Сначала вытолкаю за дверь его, потом вышвырну еду и вино, которые он с собой притащил. Отмечаю краем глаза, что пиццу принёс мою любимую. Мы как-то разговаривали о вкусах. Запомнил. Решил порадовать. Удивительно, что матом не обложил и не послал на хер, учитывая, что после совместного путешествия на яхте я ни разу его номер не набирал. Не отвечал на сообщения и не интересовался, как его дела. Замотался, погрузился с головой в свои проблемы, о нём практически забыл. Обычное моё состояние. Обычное поведение. Но не все после этого жаждут в гости прийти и накормить. Обычно истерику закатывают и сваливают куда подальше. Куда им и дорога. — Ты с детского утренника сбежал? — интересуюсь, галантно снимая с него нелепую мантию. — Почему именно оттуда? — хмурится. — Наряд странный. — Сегодня Хэллоуин, — напоминает. — Забыл? Студенческая вечеринка, все дела. Ах, да. Самая страшная ночь в году, когда по улицам призраки бродят в неограниченном количестве, а ещё море ряженых подростков и детей младшего школьного возраста, настойчиво выклянчивающих у соседей сладости. Ещё один нелепый праздник, о существовании которого я благополучно забываю. Вспоминаю только в те моменты, когда захожу в магазины и наблюдаю всю эту нелепую мишуру на прилавках. Искусственные тыквы, паутина, мётлы и бутафорская кровь. Спасибо, но мне достаточно и настоящей. За глаза хватает. — Я не праздную обычно, — говорю. — Возраст уже не тот. — Какие твои годы? — усмехается. — Преклонные. Уже носом землю нюхаю. Ты разве не замечал? Он хмыкает, но ничего не говорит. Шляпу снимает, проходя на кухню. Устраивает головной убор на барном стуле. С деловым видом хозяйничать принимается, доставая из шкафчиков тарелки, приборы и бокалы. То, что он хозяйственный, отмечаю ещё в тот раз, когда он приглашает меня в гости и кормит то ли слишком поздним ужином, то ли слишком ранним завтраком. Кажется, в моей квартире никто и никогда особо вопросами уюта не озадачивался. Для меня это не более чем перевалочный пункт. Место, где я ночую, а не где обустраиваю быт, желая однажды превратить холостяцкую берлогу в семейное гнёздышко. Стоя в дверях, наблюдаю за действиями Флориана. За тем, как уверенно и быстро он сервирует стол, за тем, как пиццу из коробки на тарелки выкладывает. Хочется отпустить ехидный комментарий на тему того, что из коробки она всегда вкуснее, потому он мог не стараться, но язык прикусываю. Флориан не тот, с кем хочется языками сцепиться и в злословии поупражняться. Напротив, он пытается меня заботой окружить. Я об этом, правда, не просил, но... Прежние ощущения возвращаются. Вновь вспоминаю Фрэнсиса с его вечным стремлением обо мне позаботиться. И с каждым мигом ощущение это усиливается. Помнится, был у меня сентиментальный порыв. Тот самый, когда я рассуждал об обязательном присутствии в жизни хотя бы одного светлого создания. Глядя на Флориана, понимаю, что, наверное, это именно оно. Как бы странно не прозвучала данная характеристика в сочетании с личностью человека, зарабатывающего продажей собственного тела. Подходит с двумя бокалами в руках. Один мне протягивает. Перехватываю тонкую стеклянную ножку. Взгляд скользит по лицу, что сегодня старше выглядит и — стоит признать — несколько соблазнительнее. Без макияжа он совсем юным кажется. Лет девятнадцать на вид, не больше. А сейчас на свой возраст вполне тянет. Сексуальнее, что ли... Хотя, я и раньше считал его довольно привлекательным, пусть и не дотягивающим до определённого идеала, которым я одержим. — Как доклад? — интересуюсь заботливо, прядь волос от лица отводя, но не за ухо заправляя, а назад отбрасывая. Она вновь падает на лицо, а я пальцами её прихватываю, сквозь них пропускаю. — Замечательно. Преподаватели оценили и остались в восторге. — Не сомневаюсь. Свой бокал к моему подносит. Лёгкий звон стекла. Пара глотков, сделанных синхронно. Взгляд пристальный. Ладонь на моей шее. На плече. На груди. Скользит с осторожностью. Бесцеремонно границы личного пространства нарушает, но не сказать, что меня это напрягает. Вовсе нет. Не облизывает и не покусывает губы в предвкушении. Только дыхание чуть учащается. Моя ж ты деточка доступная, такая нежная, хрупкая и влюблённая. Неужели не жилось тебе спокойно без чувств к клиентам? Неужели обязательно нужно было на кого-то из них запасть, и при этом самого неподходящего из всех выбрать? Мы ведь не герои Ричарда Гира и Джулиана Робертса, чтобы наша история словами «долго и счастливо» закончилась. Выхватив из пачки салфетку, провожу по его щеке, стирая паутину. Благо, нарисовано тем же карандашом, которым и глаза подводил, потому рисунок исчезает практически моментально. — Давай есть, — произношу. — Остынет и будет невкусно. — Да, давай. Тоска в голосе. Не этих слов ждал. Определённо. Наверное, в мыслях себе совсем другое нарисовал. Представил, как я все его недавние приготовления уничтожаю, уверенным движением посуду со стола сметая, и его на столешницу подсаживая. Как он, следуя идиотской традиции этого праздника, шепчет «Шутка или угощение». И я выберу угощение, которым он станет. Но я не оправдываю надежды, на меня возложенные. Зато виртуозно разбиваю именно их, а не тарелки, в мелкое крошево превращая. * Пробуждение приятное. Пожалуй, даже слишком. Невольно прикусываю губы, запрокидываю голову, а пальцы в длинные волосы запускаю. Бёдрами сильнее двигаю, вперёд толкаюсь, и он ртом на мой член натягивается, почти полностью принимая, а не только головку посасывая и облизывая. Вспоминаю всё, что было накануне. Вспоминаю, что разговоры, звучавшие этой ночью, почти нейтральными были. Разговаривали о его учёбе, о том, как планирует праздники новогодние и рождественские проводить, о вечеринке, на которой он побывал в своей мантии и дурацкой шляпе. Помню, что он всеми правдами и неправдами пытался внимание привлечь, всё время за воротничок своей рубашки хватался, оттягивая. Помню, как медленно кнопки расстёгивались. В его глазах всё без труда прочитывалось. Он — живое воплощение явления «глаза — зеркало души». Можно в них посмотреть, и все-все эмоции, без исключения увидеть. Он простодушный. Он понятный максимально. Совсем не похож на Моргана, который взглядом убивает, приказывая ближе, чем на сотню миль не приближаться, а сам от желания подыхает и шепчет потом фанатично своё «возьми, возьми, возьми». Вот уж кто действительно диссонанс и полный раздрай в душе моей пробуждает. Вот уж кто умеет по-настоящему удивлять. Такие, как он, уходя, лишь прах и пепел от чужих душ оставляют, дотла сжигают, не давая шанса на спасение. Таких никогда и ни за что не забывают, лелея их образ до конца жизни, а в самых запущенных случаях с их именем на губах умирают. Флориан не такой. Ничего поразительного, хоть и милый. Но таких, как он, каждый день пачками пользуют, а потом оставляют без сожаления. А Королева... Королева бывает только одна, остальные — лишь подражатели. В ощущениях моих тоже ничего нового. Сосёт мне один, а представляю совсем другого, мыслями переносясь в кабинет Тозиера. Хотя, лучше бы мне этого не делать, потому что сразу не по себе становится. Потому что в очередной раз понимаю, что слишком сильно на его Высочество подсаживаюсь. Максимально зависимым от него становлюсь. Ни днём, ни ночью нет свободы от него. Днями в мыслях, словно иголка отравленная торчит. И даже если вытащишь её, всё равно никакого эффекта не добьёшься. Яд уже по крови распространился, даже полное переливание не поможет его вымыть. Ночами его Высочество во сны мои пробирается, и там тоже свои порядки устанавливать пытается. И я бы сейчас целое состояние отдал за то, чтобы это он своими губами меня ласкал, чтобы он так отчаянно постанывал, чтобы он возбуждённым членом о простыни потирался и активно себе надрачивал. Чтобы в его волосах пальцы путались, чтобы он на меня смотрел влюблёнными глазами и без стеснения говорил о том, как я ему нужен, как он меня почти любит, потому что я охуенен настолько, насколько вообще можно быть охуенным. Губы искусать приходится, чтобы не сболтнуть лишнего. Чтобы это имя проклятое не назвать. Чтобы потом не застонать. Но не от наслаждения, а от разочарования. Потому что не тот омега. Ни разу не тот, хоть и похож, хоть и запах у него отдельными нотами о Квине напоминает. Потому что меня совсем к другому человеку тянет. Потому что его тело под себя подминать хочу и целовать одержимо, оставляя пятна засосов на бледной коже. Вдыхать пряно-вишнёвый запах, в зелёные глаза смотреть, привычное уже «тварь», ядовитой шипящей пеной на губах застывающее, сцеловывать с презрительно поджимающегося рта. Потому что никто, кроме него, так ярко ненавидеть не умеет, никто во мне разом столько эмоций не пробуждает, даже если эти эмоции сплошь со знаком минус проходят. Я хочу его пометить. В переносном смысле. Засосами, синяками, оставленными пальцами на бёдрах, царапинами, следами зубов, каплями спермы. В прямом смысле. Потому что стоит о нём подумать, и рот голодной слюной наполняется. Хочется вонзиться зубами ему в загривок. Сжать до крови. Слизать капли её, на месте укуса выступающие. Но в моих руках не он. И когда Флориан подо мной снова что-то о любви шептать начинает, окончательно морок исчезает. Потому что Квин Морган мне в любви даже под дулом пистолета не признается. А мне, сука, хочется, чтобы он меня любил. Не хотел, не тёк, как блядина последняя, в моих объятиях оказавшись. Вернее, не только этого. Мне хочется, чтобы его желания, в мою сторону направленные, действительно были в разы сильнее, чем просто «поебаться на разок и разойтись». Зачем — не знаю. Иррационально хочу. Находиться рядом с ним, обжигаться об него каждый раз, ожоги залечивать и снова прикасаться. Он тот, кто мою жизнь рушит, хоть сам этого не понимает, не догадывается даже. Решил с чего-то, что я с ним так поступаю, а на деле... Всё у нас взаимно. Он мою жизнь рушит, а я — его. И сами, наверное, не понимаем, как это нам удаётся. Мы же не хотели. Просто так получилось. Детская отговорка, нелепая. Но это не от нас зависит. Просто оно само. Оно. Само. От мыслей о Моргане настроение, ожидаемо, портится. Я не привык к тому, чтобы кто-то в моей жизни так много места занимал. Даже во времена самой страстной влюблённости и самой яркой демонстрации преданности во мне оставалось место для здорового цинизма и столь же здорового эгоизма. Сейчас прежние установки рушатся, и не сказать, что меня это радует. Меня это напрягает безмерно. Флориан перемен в моём настроении не замечает. Вернее, до определённого момента делает вид, что не замечает. Наверное, ломает голову над нейтральными формулировками. Он не Морган, что всегда обостряет и буквально из ничего конфликт раздувает. Он, напротив, пытается острые углы сгладить, а лучше — вовсе состыковки с ними избежать. Мы завтракаем за пределами дома. Настроения готовить нет, играть в семью, наблюдая за тем, как он готовит мне завтраки и гладит рубашки — подавно. Потому предлагаю позавтракать в кафе. Соглашается. Собирается быстро. Глаза не подводит, как накануне. Вызывающий, чарующий взгляд остаётся в прошлом. Он снова милое юное создание, временно нашедшее своё призвание в глубоких минетах. Говорят, именно из таких, как он, в дальнейшем самые верные супруги получаются. На самом деле, есть не хочется. Снова завтрак в стиле «смерть желудку». Чёрный кофе и сигарета. Сам себе кажусь параноиком, но мысли о Моргане и сейчас продолжают преследовать. Не абстрактные какие-то, не сумасшедшие сексуальные фантазии, не картины блевотные нашей идиллической совместной жизни, где он мне кофе варит и тосты поджаривает. Те, в которых он прямо сейчас за нами наблюдает. И не отворачивается — продолжает из чистого упрямства пялиться, жадно каждый жест ловя. Кажется, замечаю его машину на парковке своего дома. Кажется, выхватываю знакомые номера в потоке машин. Держится на расстоянии, но из вида не упускает. Кажется, даже здесь в кафе его вижу. В зеркалах будто его отражение мелькает, но не исчезает стремительно, а замирает на мгновение, чтобы на мой взгляд пристальный ответить и засмеяться. Вместе с тем, отдаю себе отчёт в том, что правдой это быть не может. Хотя бы потому, что у Квина Моргана гордости и чувства собственного достоинства дохуя. Через край переливается раз за разом. А то, что между нами в кабинете произошло, иначе, как унижением не назвать. Не побежит он к тому, кто подобным образом с ним обошёлся. Понимаю, почему. Я бы тоже не побежал, оказавшись на его месте. Хрупкая, нежная тёплая ладонь гладит меня по щеке, вырывая из плена размышлений. — О чём ты думаешь, Гил? — спрашивает, улыбаясь. — Дела, — отделываюсь пространным ответом. — Не обращай внимания. Кивает понимающе, лишних вопросов не задаёт. А я снова закуриваю, несмотря на то что предыдущую сигарету только-только затушил. Думаю о предстоящем дне рождения Митчелла. О том, что Морган, несомненно, в числе приглашённых. И это будет не та отстранённая гадюка, что сквозь стёкла очков на тебя смотрит и желает в горсть пепла обратиться. Это будет не профессионал, который об имидже своего клиента в режиме двадцать четыре на семь думает. Это будет просто один из тех роскошных омег, коих на праздниках Митча всегда с избытком. Но — важное уточнение, — слишком много места занимающий в моей жизни. Возможно, опять напьётся и потеряет над собой контроль. Возможно, снова окажется ко мне настолько близко, насколько оказываться не должен. Возможно, в этот раз я не смогу удержаться от соблазна. Возможно, именно в этот день моя жизнь окончательно полетит в пропасть. * Мысль о том, чтобы позвать Флориана на празднование дня рождения Митчелла, появляется в мозгах спонтанно и почти так же стремительно гаснет. Причин на то несколько. Мне отчаянно хочется пойти по прямому, как рельс, пути, спровоцировав ревность определённого человека, но прекрасно понимаю, что своими действиями могу добиться иного результата. Приревновать может не его Высочество, а непосредственно Митчелл. Будет весь вечер улыбаться, рассыпая комплиментами и восторгами, а, стоит мне отвернуться, тут же отдаст приказ — растерзать того, кто так часто рядом со мной мельтешит. Наша внезапная встреча в кафе служит тому подтверждением. Митч появляется там неожиданно. Выпрыгивает, будто чёрт из табакерки. Решительно пересекает зал, подходя к нам. — Какое совпадение, — медовым голосом тянет, но глаза холодные и равнодушные. Убивающие. Определённого человека. Того, кто слишком сильно одеяло на себя перетягивает и постепенно слишком большую роль в жизни играть начинает. И плевать, что я там, на самом деле, чувствую. Главное, что чувствует и воображает себе Митчелл. Во-первых. Во-вторых, прекрасно помню историю жизни Флориана и его рассказ о страхе перед доминантными альфами. Не вижу смысла лишний раз провоцировать, потому о совместном выходе даже речи не завожу. — Какими судьбами, Митч? — мой голос невозмутим. — Проезжал мимо. Решил выпить чашку кофе с утра. Он здесь вкусный? — Отменный. — Значит, я не ошибся с выбором места. Могу присесть? Не помешаю? — Конечно, — киваю согласно. Флориан напрягается. Утренняя вылазка мигом теряет своё очарование, и мир из яркого становится серым. Невзрачным и неказистым. Пугающим. Представляющим угрозу. Я бы на его месте тоже дрожал и мечтал провалиться сквозь землю, только бы не ощущать на себе взгляд голодного зверя, жаждущего крови. Едва ли Флориан готов проходить через подобное испытание ещё раз, потому я о приглашении даже не заикаюсь. Поехать на торжество я должен в одиночестве, никого не втягивая в свои игры. Гиллиан Ллойд. Человек в чёрном. Костюм, рубашка. Никаких галстуков или бабочек. Пара расстёгнутых верхних пуговиц. Немного парфюма, схожего с природным запахом, идеально с ним сочетающегося. Волосы уложены. Ради такого случая даже запонки достаю, хотя ненавижу весь этот излишний официоз, к которому так Митчелл и Квин тяготеют. Но я сегодня не просто приглашённый гость, не только глава бешеных псов. Сегодня я ещё и подарок, который так отчаянно жаждет получить Митч Тозиер. Сегодня я его самый сладкий яд. Самый желанный презент. Потому и одежде столько внимания, и причёске. Для Митчелла я всегда наряжаюсь, но сегодня слишком много внимания внешнему виду уделяю. Только что хуй лентой праздничной не перехватываю и бантик на яйцах не завязываю. Утрированно, что пиздец, но иногда эта традиция Митча меня на странные мысли наталкивает. Да. Сегодня я его подарок. Правда, подарочную бумагу снимать буду с него, а не наоборот. Рубашка, разумеется, тоже чёрная. Надевая её, думаю о той, что мне так и не вернули. Сука пиздливая. Первую часть обещания выполнил, а от второй благополучно отмахнулся, присвоив себе мою вещь. Мысль об этом одновременно раздражает и возбуждает, потому что вспоминаю, как чёрная ткань по молочной коже скользила, как с одного плеча сползала, взгляд к нему притягивая. Помню, как на ней белёсые капли остались. Думаю о том, что она, наверное, насквозь запахом Квина пропиталась. Окажись она у меня в руках, дрочил бы на неё уже не Морган. Дрочил бы на неё я. И одним разом не ограничился бы. Кончил бы раз, два, три, десять... Как и Морган, когда её с меня стащил. Только я бы не стонал. Я бы кусал ребро ладони, чтобы не чувствовать себя настолько зависимым, чтобы по имени его не звать. Чтобы с именем его на губах не кончать. Много чести для того, кто тебя иначе, как тварью и псиной не называет. Митчелла с самого утра поздравляю, как только открываю глаза. Голос после сна чуть хриплый. Шепчу ему поздравления в трубку, не пытаясь намеренно предварительно прокашляться. Напротив, напоказ хрипотцу эту выставляю. Как будто действительно только о Митче и думал всё время, словно отчаянно о его сладкой заднице мечтаю, словно трахать его — смысл моей жизни. У нас программа из года в год не меняется. Каждый год я в этот день только ему принадлежу. Это традиция, а традиции нарушать нельзя ни в коем случае. Для Тозиера традиции имеют огромное значение. Мне даже голову ломать не приходится над тем, что можно подарить человеку, у которого есть всё. Для него самый желанный подарок — это как можно больше гондонов и смазка. Для него самый желанный подарок — мои губы, по его члену скользящие, а после сексуально закушенные, когда смотреть снизу вверх на него буду. И похуй, что в итоге он сам мне подставится, а потом будет орать, как шлюха, лопатки мои полосуя и многочисленные засосы на шее оставляя. Главное, что в определённый момент он будет хозяином жизни, имеющим в рот самую несгибаемую суку из всех, что на земле существуют. После разговора пишет мне несколько раз. Итог подводит. Не вопрос. Утверждение. Представляю без труда, как он это произнёс бы. С какими интонациями. Как горячими ладонями по торсу прошёлся бы. Как за волосы схватил и прямо в губы горячо прошипел, прежде чем присосаться к ним с ожесточением. Этой ночью ты только мой, Гил. Только твой, Митч. Сопли ебаные. Но имениннику не откажешь. В праздник ему угождать нужно. Облизывать со всех сторон. Делать всё, что он захочет. Каждый год ему лгу, каждый год осознаю в полной мере, что ни черта к нему не чувствую, и это «твой» — всего лишь шелуха, которую отбросить можно запросто, без сожалений. Потому что я не принадлежал никому и никогда. Кроме, пожалуй, себя. А тому, кому искренне хотел принадлежать, не был нужен.