Не верь, не бойся, не проси

Скромности от Митча Тозиера никто не ждёт, а он только рад подливать масла в огонь, напоказ своё благосостояние выставляя. Как Ди Каприо в фильме «Великий Гэтсби» позирует с бокалом в руках. Хотя, какой Ди Каприо? Вшивый лицедей рядом с Митчем не стоял. Жалкая пародия на величие и неповторимый оригинал. Митчелл рождён для того, чтобы блистать и внимание к своей персоне привлекать. А ещё готов идти на что угодно ради того, чтобы рейтинги популярности росли. Действительно устраивает масштабную благотворительную акцию, ко дню своего появления на свет приуроченную. И сам же первый жертвует семизначную сумму. Для него — капля в море. Для отчаянных домохозяев, что могут за всю жизнь такую сумму денег в реале не увидеть — охуеть, какой благородный поступок. А Тозиер, который бабки на людских страстях и страстишках рубит, для них чуть ли не святым становится. Нимба над головой не хватает и крыльев за спиной. Разумеется, все его благие дела проходят не в полной тишине. Разумеется, о них узнают многочисленные представители средств массовой информации. Перед ними же Митчелл толкает вдохновенную речь об Аароне и Энджи, которые когда-то воспитали его, вложив в голову определённые правила, потому он не может пройти мимо тех, кто нуждается в помощи. У Митчелла в программе продвижения теперь благотворительность в каждом втором пункте проходит. И это даже не его Высочества инициатива, как можно было бы подумать. Умозаключения самого Тозиера. Он уже прорабатывает некую идею, связанную с приютами. Жаждет разыскивать там таланты и продвигать их, помогая тем, кто отличается повышенным уровнем ума и сообразительности. Наводящих вопросов не задаю, но кончик языка невысказанные слова обжигают. Так и хочется спросить, а не собирается ли он из этих самых талантов будущую свору бешеных псин для своего сына собрать. Сына пока, правда, нет, но родится же однажды наследник криминальной империи. И в день совершеннолетия получит в подарок свою маленькую армию, готовую ради него жизнью пожертвовать. Идея с приютом Митчеллу наиболее интересной кажется как раз из-за моего прошлого. Митч уверен, я такой жест оценю. Проникнусь тем, что он несчастных сироток поддерживает. Может, помогу в реализации. Меня перспективы, им нарисованные, не вдохновляют. Я же понимаю, что за свою помощь Тозиер с талантливых и перспективных три шкуры в дальнейшем сдерёт. И хочу уже сейчас сказать им: бегите. Бегите от этого человека, не оглядываясь, не поддаваясь на уговоры. Если его стиль жизни неплохо состыковался с моим, это вовсе не означает, что с ними всё сложится в точности так же. Хотя... Ещё одним пунктом, на котором Митчелл заостряет внимание — бездомные. Он жаждет устроить акцию в поддержку людей, оказавшихся на улице. И плевать ему на то, что Морган на этот цирк смотрит, хмурясь. Специалист по связям с общественностью считает, что подопечный перегибает палку, о чём осторожно и сообщает. Не думаю, что его мнение кого-то заинтересовало. Митчелл всерьёз собирается идти в выбранном направлении. Не знаю, что из этого получится. Но мне он больше посмешищем кажется, чем благотворителем с золотым сердцем. Впрочем, может, всё дело в том, что я с ним рядом с давних пор. Знаю прекрасно, каков этот человек, на что способен, и насколько чёрная у него душа. Потому не могу воспринимать только ту картинку, которую он избирателям демонстрирует. Я вижу исключительно лицедея, который в одном амплуа готовится застрять. Впрочем... Были у них с Морганом наработки иного направления. Те, что с взрывами связаны. О том, что к их организации Митчелл руку приложил, Квин не знает. А вот о митингах против незаконных застроек наслышан. Митчелл всерьёз настроен в это дело вмешаться и добиться торжества справедливости. Читай — отмены застройки. Борец за справедливость. Полная противоположность продажным чиновникам. Может, ныне действующий губернатор не так уж и плох, но вот остальные чиновники... Если в губернаторское кресло сядет Митчелл, всё, конечно же, изменится к лучшему. И коррупции не останется. Он её вытравит. С корнем вырвет из этого штата. Бла-бла-бла. Но все эти ужимки и благородство души исключительно для прессы. И трогательные речи тоже только для них. Торжественная часть мероприятия. Всё цивилизованно. Всё на высшем уровне. Идеальные улыбки, идеально подобранные слова, идеальные слёзы, что он смахивает украдкой, когда начинает говорить о родителях. Разумеется, перед журналистами он дорогущее шампанское по бокалом не разливает. Перед ними он серьёзный спикер, рядом с которым стоит бутылка воды без газа. Всё-таки Митчелл не настолько тупой, чтобы рассуждать о бедности и борьбе с ней, распивая «Дом Периньон», при этом обнимая одной рукой какого-нибудь шикарного омегу, стоящего рядом. Знакомых у Митчелла множество. Потому гостей на празднике столько, что от многообразия людского в глазах рябить начинает уже через пару секунд пребывания здесь. Несмотря на то, что уже поздравлял по телефону, первым делом пытаюсь отыскать его в толпе. Он, как всегда, окружён вниманием со всех сторон. Принимает поздравления, дарит гостям улыбки. Но, как только замечает меня, почти моментально становится серьёзным. Для меня улыбок не припасено. В последнее время я его не радовал. Заставил сомневаться в своей преданности. Был плохим мальчиком. Ему не обязательно говорить об этом. Наша общая эмпатия никуда не делась. По-прежнему, с полуслова, с полувзгляда, как и несколько лет назад, когда только-только встретились. Не обязательно ему говорить и о том, чего он жаждет в этот вечер. Каких слов от меня ждёт. Так же, как и я, он считает, что о прощении просят, стоя на коленях, и непослушными пальцами молнию на чужих брюках расстёгивая. Не просто так он мне постоянно сегодня словами о принадлежности ему тыкал. Подчёркивал нарочно. Ему не нужны оправдательные речи. Ему реальные действия нужны. Окидывает оценивающим взглядом. Одобрительно кивает, и в глазах знакомый огонёк похоти вспыхивает. Медленно к бокалу прикладывается. Пьёт маленькими глотками. Перехватывает бокал с подноса официанта, проходящего мимо, мне протягивает. И сегодня не могу отказаться. Сегодня даже такая мелочь — подтверждение преданности своему хозяину. Принимаю подношение. Бокалы соприкасаются. — За тебя, Митч, — выдыхаю вместо приветствия. — За нас, Гил, — поправляет. — За нас. Не обращая внимания на многочисленных гостей, за ворот рубашки меня хватает, к себе притягивая. Влажными губами со слабым привкусом алкоголя к моим прикасается. Языком их раздвигает, лижет с отчаянием, со всей страстью, на которую способен. Мой язык посасывает. Слегка зубами зажимает. Пальцы, воротник схватившие, разжимает. Ладонь под пиджак запускает, вдоль позвоночника ведёт, не прекращая губы терзать, кусая их, словно жаждет напоминания о чужих прикосновениях уничтожить столь радикальным способом. — Как так вышло, что ты один приехал? — цедит сквозь зубы. — А ты с кем под руку меня ждал? С английским королём? — Есть у тебя в окружении один мальчик-зайчик, — шепчет. — Дырка продажная, которой ты столько внимания уделяешь... — Митч? — Правильно сделал, что не позвал. Иначе его страх перед доминантными альфами стал бы реальным кошмаром. — Митч? Усмехается. Пальцем большим по мокрой от слюны губе ведёт, в кожу остатки её втирая. — Ты молодец, Гил. Наверняка почувствовал подсознательно, что мне ваше слишком тесное общение не нравится. А лучше будет, если оно вообще прекратится. — Принято. Я понял тебя, Митчелл, — выдыхаю, прекрасно понимая, какой реакции от меня ждут. На губах улыбка появляется. Искренняя вполне. Но почти моментально гаснет. — Умница. Позову, как понадобишься, — хмыкает. — А пока развлекайся. Ещё один бокал прихватывает. Себе. Пустой на поднос ставит. В толпе растворяется. Тотальный ахуй. Иначе не скажешь. Именно этими словами можно описать моё нынешнее состояние. Во время обмена сообщениями мне настроение Митчелла странным казалось. Не слишком стабильным. Словно он на взводе находился. Теперь получаю подтверждение воплям своей интуиции. Новые открытия меня не радуют. Они на меня, словно водопад ледяной, обрушиваются. Вместе с тем, подтверждают недавние мысли. Внимательный ко всему, что в моей жизни происходит, Митчелл не мог не заметить, что Флориан всё больше и больше места под солнцем отвоёвывает. О том, что с моей стороны чувств нет практически, могу говорить бесконечно. И Митч согласно покивает, делая вид, что действительно поверил. Но, если он себе в голову что-то вбил, он от этой идеи не откажется. Ему будет наплевать на то, что Флориан мне Фрэнсиса напоминает. В его голове другая мысль будет биться. О том, что рядом со мной омега определённого типажа, и я с этим омегой не только высокоинтеллектуальные беседы веду в свободное от работы время. Внутренний голос вновь о себе напоминает. Шепчет доверительно, что давно к нему следовало прислушаться, и после первой же ебли Флориана оттолкнуть. Не звонить, не поддерживать его попытки играть в любовь. Тем более — не тащить его на яхту, светя им не только перед Морганом, но и перед Тозиером. Если первый мог максимум колкое замечание о дешёвках отпустить, то второго явно куда более кровожадные мысли одолевать начали. С самого первого взгляда на привлекательного омегу. Меня никогда не пугала смерть, как таковая. Обычное явление. Фатальное. Насильственное. Какая бы ни была, а давно стала привычной. Мне было наплевать на большинство тех людей, что погибли от моих рук. Но Флориан пробуждает во мне слишком много нежных чувств. Это нихуя не любовь, не подобие её. Это просто какая-то... не знаю, привязанность, что ли? Он наивный, доверчивый, влюбчивый. Слабый. Добрый. И я не могу допустить, чтобы он погиб по моей вине. Мыслей в голове слишком много. Митчелл превосходит самого себя. Для того, чтобы спровоцировать у меня приступ головной боли, сегодня он даже свои доминантные феромоны в ход не пускает. Достаточно нескольких фраз, метко бьющих в цель. Прикрываю ненадолго глаза, стараясь отвлечься, но становится только хуже. Потому что посторонний взгляд на себе ощущаю. Тяжёлый. Насквозь кости черепа пробивающий. И я, сука, знаю, кому он принадлежит. И не могу на его взгляд не ответить. * Чокнутый. Настойчивая мысль. Наверное, слова Тозиера так мощно ебошат по моим мозгам, что они начинают поистине безумные идеи генерировать. Достаточно одного взгляда в сторону Моргана, чтобы понять: он сошёл с ума. Пришёл на день рождения Митчелла, нарядившись в мою рубашку. В самый первый момент осознание этого меня практически огнём опаляет, изнутри сжигая. И только потом приходит понимание, что в каких-то моментах палку перегибаю. Если я узнал свою рубашку, не факт, что Митчелл узнает тоже. При всей своей одержимости он не свихнулся окончательно. Не знает наперечёт все мои рубашки, а покупать их мы с Морганом вполне можем в одном магазине. Просто схожий вкус. Просто любовь к одним и тем же брендам. У одного — природная, у другого — извне привитая. Это ведь Митчелл когда-то с моими вечными толстовками боролся всеми силами, заверяя, что в костюмах я буду выглядеть куда привлекательнее и элегантнее. Что ж, он своего добился. Носить классику я научился. Может, даже полюбил. Внутренне готовлюсь к очередному столкновению с его Высочеством. Он не он будет, если не подойдёт и не скажет пару ласковых, после которых придушить его захочется. Однако, удивлять Квин умеет, потому что, кроме пристального взгляда, в затылок направленного, никак себя не проявляет. Не подходит. На глаза лишний раз старается не попадаться. Более того, складывается впечатление, что он меня всеми правдами и неправдами избегает. А потом и вовсе исполнять начинает, неотступной тенью за Тозиером ходя, вместе с ним активно светясь, изображая любовь и обожание. Хреновы позеры. Кандидаты не только в губернаторы многострадального штата, но и в пары года. Победители в номинации «лицемеры десятилетия». Тозиер ведь игру эту активно поддерживает, рисуется перед всеми с Морганом, расхваливает его, как бриллиант редкой воды. Бесценный работник, сотрудничать с которым одно удовольствие. Давно известно: Митчелл Тозиер грубой силе предпочитает интеллект. Те, кто от природы светлой головой наделены, ему особенно интересны. На них он готов тратить своё драгоценное время. Будь хвалённый специалист всего лишь красивой картинкой, что рот открывает только для того, чтобы язык высунуть и чей-нибудь член отполировать, Митчелл бы давно от его услуг отказался. Но Квин Морган — не только красивая картинка. Он целеустремлённый, у него хватка отменная и нюх на общественные настроения. Он сам по себе сука ещё та, а не рафинированный домашний мальчик, тем и интересен. Митч пресных на дух не переносит. Целомудрие и доброта, не уравновешенные хотя бы каплей грязи, у него отторжение и раздражение вызывают дикое. Таких людей он презирает, и не скрывает своего отношения. Это пока, на время предвыборной гонки он для всех друг, товарищ, брат и благодетель. Но в любое другое... Чувствую себя участником безумного венецианского карнавала, затерявшимся в толпе. И мне это не нравится. Вечер, а за ним и ночь наступающая всё более безумными кажутся. Топлю бесконечные мысли в шампанском. Сегодня я себя отпускаю. Сегодня не страшно даже налакаться до того состояния, в котором видели меня обитатели «Грейсхолла». Я до него, конечно, не дойду, но планку дозволенного постепенно поднимаю. Не думать о последствиях, не держать себя под вечным контролем. Сегодня. Только сегодня. Шампанское — тупая херня, которая меня не берёт, хоть озеро вылакай, им заполненное. Не знаю, сколько бокалов влил в себя, но опьянение не ощущается вовсе. Только раздражение внутри растёт. Как раковая опухоль терминальной стадии расползается и все клетки поражает. Чем дольше Морган рядом с Тозиером трётся, чем шире улыбаются оба, тем паршивее на душе становится. Если Митчелл притворяется, то его Высочество явно удовольствие от этой компании получает. Мне хочется в точности действия Митчелла скопировать, правда, на другом человеке схему применить. Не Тозиера прилюдно засасывать. В губы Моргана гневно шипеть, чтобы не смел на других смотреть, чтобы ни перед кем своей задницей не крутил, потому что мне, по определению, принадлежит. А потом одёргиваю себя вспоминая, что нет ничего такого в реальности. Это для меня границы её размылись окончательно, и кажется, будто он действительно мой. Но это всё не более, чем мои грёзы. В какой-то момент Митч из зала исчезает, и его Высочество один остаётся. Не могу сдержать злорадной ухмылки. Так тебе, сука, и надо. Решив, что с шипучкой стоит притормозить, отдаю очередной опустевший бокал официанту, а сам выхожу в сад. Чертовски прохладно. Я бы даже сказал холодно. А ещё пиздец, как темно. Ни один из фонарей в саду не горит. Но, может, и к лучшему. В темноте мне всегда думалось лучше, чем при свете дня. Это, наверное, тоже приютских лет привычка. Ночью мы сами себе были предоставлены, и мысли в голове роились самые разные. Иногда такие схемы выстраивались, что самые знаменитые тактики и стратеги покрылись бы красными пятнами от зависти. Пачка сигарет мятая и почти пустая. Достаю сигарету, закуриваю. Затягиваюсь и струю густого, горячего дыма с наслаждением выдыхаю. Тихие шаги заставляют насторожиться, вглядываясь в темноту. Нихуя не удивляюсь, поняв, кто мне компанию у стены составляет. Он меня замечает слишком поздно, когда уже сигарету зубами цепляет и начинает себя по карманам обхлопывать. Прерываю его поиски нелепые. Подхожу к нему почти вплотную, щёлкая зажигалкой и прямо к сигарете её поднося. Подсвеченное пламенем зажигалки лицо внимательно рассматриваю. Не хочу снова наблюдать за той самой привычкой, что Харлину так свойственна была. Не хочу думать, что это всё-таки один и тот же человек, потому привычки идентичные. Вообще о его Высочестве думать не хочу, но чем сильнее отмахиваюсь, тем навязчивее образ становится. И он на меня смотрит. Так же внимательно, как я. Когда пламя гаснет, с его губ шумный выдох срывается. Словно он рад меня больше не видеть и в глаза мне не смотреть. Забыть о том, что вообще существую. Кто-то язык проглотил? Или что? Ни единой попытки зацепить. Ни единой попытки заговорить. Что, впрочем, для нас — одно и то же. Или оскорблённая гордость даёт знать о себе? Не желает разговаривать после того, как его натянули и бросили неудовлетворённого? С особами королевских кровей ведь так не обращаются. Их холят, лелеют, послушными собачонками у их ног сидят. Землю целуют и жрут, по которой они ходили. Нужно развернуться и уйти. Так будет правильнее, разумнее. Не только для меня. Для нас обоих, потому что обоим от постоянного столкновения и вынужденного пребывания на одной территории не по себе, мягко говоря, становится. Потому что корёжит не только его. Меня — тоже. Как будто прежде, до той злополучной встречи, мы жили по-своему счастливо, а, встретившись, обрекли себя на какой-то непроходимый, бесконечный пиздец. Раньше были непоколебимыми, нерушимыми, а теперь нас подкашивает это притяжение, так некстати вспыхнувшее. Пожирает, как ржавчина железо. Кислотой разъедает, настолько глубоко и сильно, что восстановлению более не подлежит. — Мне, наверное, стоит о ней позабыть? — первым начинаю. — О ком? — неохотно откликается. За сигарету, которую подпалить помогли, никакой благодарности не дожидаюсь. Не очень-то и хотелось. — О рубашке. Кто-то обещал вернуть. В сперме, в смазке... До последней ниточки промокшую. — Решил оставить в качестве компенсации нанесённого морального ущерба. — Какие мы слова умные знаем. Надо же. — Знаем, — огрызается. — У нас, в отличие от некоторых, не три класса церковно-приходской. — Вы, ваше Высочество, пиздец, какая душная мерзота, — говорю, гася окурок о стену. Кидаю его прямо на идеальные клумбы. Никакого понятия о воспитании и правилах поведения. Но сейчас они меня мало волнуют. Замечание, брошенное Квином, отчего-то цепляет. Снова и снова демонстрировать превосходство пытается. Из кожи вон лезет, чтобы доказать, что стоит на более высоком уровне, нежели я. С образованием, конечно, нихера не угадывает. У меня на руках не только кровь чужая, но и диплом о высшем образовании. И диплом не паршивой шараги, а престижного учебного заведения, за что отдельное спасибо Фрэнсису. Какими бы светлыми не были мои мозги, а оплатить учёбу самостоятельно я едва ли сумел бы. Но разве ебут Моргана такие мелочи? Он в собственной правоте на миллион процентов уверен, и топить за правильность своего мнения до последнего будет, из раза в раз. — Под стать окружению. — Какому? — Пальцем показать? Или не стоит? — Кто же тебя, бедного, так ущемил по жизни, что ты нормально с людьми общаться не научился? — Ублюдки, вроде тебя, — усмехается, бросая окурок на землю и каблуком ботинка его растирая. — С раздутым самомнением и эго размером с Юпитер. Которые мнят себя подарком для любого омеги, а на деле ничтожествами оказываются. Неужели ты, правда, думаешь, что я за тобой бегать на задних лапках буду? Тебя, твой член — и что ты там ещё предлагал? — попытаюсь заслужить? Ладно, если бы я в счастливом неведении относительно твоих способностей находился и на что-то надеялся. Но мы с тобой уже всё опытным путём выяснили и поняли, что любовник из тебя так себе. Ты, может, своим сосалкам приплачиваешь за то, чтобы они потом в восторженные обмороки падали? А, Гил? Не молчи. Ответь. Может, так часто в чьи-то дырки совал, что от кого-то заразу подхватил, вот теперь нормально и не стоит? Нарывается в очередной раз. Зацепить всеми силами стремится. Провокатор херов. Однажды ему не только губу разобьют. Однажды наткнётся со своим острым языком на того, кто этот язык отрезать захочет и не остановится только на желании. — А, может, я просто именно тебя не хочу? — бросаю без лишних эмоций. — Это ты от меня течёшь, стоит только пальцем поманить, а у меня выбор большой, и лучше тебя омег предостаточно. Сейчас тьма кромешная мне не друг, а враг. Я бы многое отдал за возможность в глаза, яростью горящие и молнии метающие, заглянуть. Посмотреть, как на щеках пятнами лихорадочными румянец проступает. Как губы подрагивают, и пальцы нервно край рубашки комкают. О том, что слова бьют точно в цель, а не мимо пролетают, говорит дыхание участившееся. Дышит громко. Сопит раздражённо. Был бы хвост, он бы из стороны в сторону им мотал, хлестая воздух, словно плетью. Но нет у него хвоста и плети нет, чтобы на меня удары её обрушить в наказание за жалящие больно слова. За то, что снова и снова по его чувству собственного достоинства проезжаюсь. Но, стоит признать, не я это первым начал. Это его инициатива была — шавками старт общению дать, а не мирно поболтать о погоде, как на родине моего отца обычно делают. — Поэтому шлюху ебёшь? — выплёвывает жёлчно. — Потому что вокруг полно тех, кто за так даст? Может, они уже разбежались все, а ты не заметил просто? — Цепляет? — Что именно? — Что шлюху, а не тебя? Представляешь, насколько он лучше, что я ему готов бабки отстёгивать за отсосы, а тебя и даром брать не хочу? Блядь! Весь алкоголь разом из башки вылетает, такой силы удар оказывается. Преимущество тотальной темноты. Не успеваю за движением его рук проследить. Не успеваю перехватить, крепко запястья сжимая. Прижать к стенке не успеваю. Поэтому сейчас на щеке, наверное, отпечаток всех пяти пальцев краснотой наливается. То, что раньше было, это детский лепет. Когда он прежде на меня рыпался, удары не ударами, а комариными укусами были. А этот... Этот такой, как будто я сам себя ударил. И не в щадящем режиме, а полноценно, до звона в ушах. Видимо, на него тоже темнота влияние оказывает. Не видит меня, не соразмеряет силу, не щадит, как обычно, а все свои чувства в удар вкладывает. Потому что... Будет откровенны, я бы не просто пощёчину влепил. Я бы давно все кости переломал ублюдку, что, будто шлюху меня пользует, а потом сам же над этим смеётся. При этом видно, что от желания подыхает, но насмехаться не перестаёт ни на мгновение. — Ненавижу тебя, суку блядскую, — шипит, максимально близко ко мне подбираясь. — Слышишь? — Ревность, ваше Высочество? — саркастично интересуюсь, вновь щёлкая зажигалкой, и пламя её дрожит между нами. Ни «да», ни «нет» не говорит. Вопрос из серии тех, на которые лучше не отвечать, сделав ставку на молчание. Из серии тех, что с головой все твои чувства выдаёт. А Морган сейчас похож на бомбу, что с минуты на минуту взорвётся. Острые зубки вот-вот в меня вонзятся, на куски разрывая. Нижняя губа подрагивает, ладони в кулаки сжаты, а в глазах и, правда, целая гамма эмоций. Он бы меня убил и воскресил. Только ради того, чтобы заново прикончить. Чтобы больше не слышать правды о том, что холодный и равнодушный для большинства он может настолько ярко реагировать на замечания о возможной ревности. Он ведь никого, по определению, не любит. Никого, кроме себя. Протянув руку, линию, что между губ его, прочерчиваю. Жду подсознательно, когда он моё запястье до хруста сожмёт. Когда ударит и прошипит, чтобы больше никогда к нему не смел прикасаться. Когда развернётся и, чеканя шаг, уйдёт. С привычно прямой спиной, гордостью, статью, которой он преисполнен настолько, что через край плещется. — Ненавижу. Змеиный шёпот. Один из его коронных номеров. Аплодисменты мог бы срывать каждый раз, настолько идеально его исполняет. — Повтори, — звучит приказом. — Ненавижу, — послушно выдыхает. И сам себе противоречит, когда за полы пиджака хватается, крепко пальцы на ткани сжимая, а меня к стенке придавливая своим горячим телом. Когда к губам не то, что в требовательном поцелуе прижимается — буквально вгрызается, до мяса их желая разодрать и крови моей напиться, раз уж душу получить не удаётся. Агрессии в его действиях море. Он в ней практически плавает. Его настроение вмиг на меня перекидывается. Отвечаю на его действия и не думаю прерываться. Не могу. Кажется, если его сейчас отпущу, задохнусь, потому что из лёгких в момент весь воздух пропадёт. Не могу от него отказаться. Понимаю, насколько это рискованно, понимаю, насколько нелепые и обречённые мои чувства, но осознавать и реально делать — это разные вещи. И голос разума затыкается. Неохотно, но затыкается. Без слов. На инстинктах. Хватаю его за руку и тяну за собой, чувствуя себя преступником. Он не отталкивает, не упирается, вопросов лишних не задаёт. Послушно за мной следует, доверяя и доверяясь. Молчание над нами почти гнетущее, но оба понимаем, что словами только хуже сделаем. Потому что снова не на жизнь, а на смерть сцепимся. Снова будем друг друга во всех смертных грехах обвинять, впустую тратя время. Заталкиваю его в пристройку, где обычно садовник живёт, но которая сейчас пустует. Лучше, чем улица, хотя всё равно не тот уровень комфорта, что королевским особам подходит. Таких, как он, по тёмным углам зажимать почти преступно. Он не похож на Флориана, что в свои годы инфантильнее среднестатистического ребёнка, он не похож на всех тех шлюх, что прежде в моей постели побывали. Он вообще для меня не шлюха, хоть вслух я проговариваю обратное. Словно сам себя убедить пытаюсь, что он всего лишь один из, а не особенный, и, как только уйдёт, я о нём думать забуду, как забывал обо всех других. Его не на узких койках нужно трахать, а на роскошных кроватях в лучших отелях мира. Поклоняться ему. При всей моей нелюбви к излишне нежному сексу с ним даже этого хочется. Моё-не-моё королевское Высочество. В помещении горит ночник, и мы друг друга видим. Кажется, свет должен подействовать отрезвляюще. Напомнить, кто мы и что мы. Напомнить, где мы. Напомнить мне, в первую очередь, что надо мной тяготеют приказы Митчелла, а я всё ещё — всегда! — обязан их выполнять. И даже мысли не допускать о возможном ослушании. Должен, но нихуя это не работает. Мы всё равно не можем друг от друга оторваться. Отстраняемся ненадолго, чтобы отдышаться, жадно воздуха глотнуть, а потом вновь друг на друга, словно оголодавшие, наброситься. Горячий, страстный, такой покорно-податливый, с ума меня сводит. Раз за разом. В безумие с головой затягивает, как в омут. Обнимает крепко, не позволяя на поверхность подняться. Вместе со мной тонет, и всё равно не отпускает, всё равно продолжает хвататься за меня. Поодиночке может и выплыли бы, но вместе... Нам конец. Квин воспламеняется в моих руках за считанные секунды. Меня за считанные секунды воспламеняет, как будто по венам моим бензин вместо крови заливает, а потом горящую спичку бросает. Не наблюдает со стороны, произведённым эффектом наслаждаясь, а сам вместе со мной сгорает. Дрожит, словно осиновый лист на ветру, и это не от холода. От возбуждения, что по крови его стремительно разносится. Я не преувеличиваю нисколько. Он, стоит рядом со мной оказаться, действительно сукой в течный период становится, трётся об меня, сумасшедшим запахом окутывая, и я ловлю себя на мысли, что сожрать его готов, настолько соблазнительным и вкусным мне этот аромат кажется. То, как губы его почти до крови прикусываю — удивительно, что море мелких ранок не оставляю, — прямое тому доказательство. Его пальцы в волосах моих путаются, от каждого его прикосновения меня всё больше и больше ведёт. Так сильно, как никогда и ни с кем. Клише ебучее вместо определения. Примитив, но, сука, истинное положение вещей. Потому что правда. Никогда и ни с кем. И я кожу на его горле вылизываю одержимо, рубашку свою, что на него надета, рву, обо всём на свете забывая. Не просто целую — засосы на гибкой шее оставляю. Множество синяков, что на бледной коже почти пугающе смотреться будут. Делаю, не думая о последствиях, не думая о Митчелле, вообще ни о чём не думая. Зубами кожу прихватываю. Отмечаю, как нервно чуть выступающий кадык дёргается, когда Квин с трудом слюну в глотку проталкивает. Губами к нему прикасаюсь, кончиком языка провожу, а руки по всему его телу скользят. Хочется прикосновениями заклеймить, чтобы больше никто не смел к нему прикасаться. Чтобы даже не думал об этом никогда. Его Высочество рот больше из принципа не открывает. Молчит, как рыба, чтобы лишнего не сболтнуть, чтобы не умолять, как прежде. Чтобы унизительные просьбы не озвучивать, чтобы «пожалуйста» своё не шептать в отчаянии. Снова за ворот хватается, но быстро отпускает, беспорядочно, хаотично ладонями по торсу водит, поглаживая. Из брюк рубашку вытаскивает, запускает ладони под ткань. Гладит, кубики пресса кончиками пальцев обрисовывает. Сам с осторожностью губами к моей шее прижимается. Не так одержимо, не так жёстко. Просто лёгкое касание, тёплый влажный выдох, от которого меня уносит за считанные мгновения. Он осторожный. А мог бы сейчас ошибку совершить, оставить свежий кровоподтёк на шее. И Митчелл бы это заметил. Сто процентов. Митчелл такие вещи никогда из вида не упускает. Мысли о нём, что периодически в голове вспыхивают, словно ведро ледяной воды, сверху вылитой. Знаю, что к нему идти, что в любую минуту позвать к себе может, и всё равно не могу заставить себя от Квина оторваться. Не могу руки разжать. Не могу отпустить. Не могу не прикасаться. Не могу не целовать. Не могу от него отказаться. Не могу этот запах не вдыхать, потому что без него все краски блекнут, и только когда он лёгкие наполняет, всё становится таким, каким и должно быть. А без него — смерть. Без него — пиздец. Полный. Тотальный. Без него... — Хочешь рубашку свою обратно? — припухшими губами выдыхает, облизывая их откровенно по-блядски. — Допустим. Знает цену своей привлекательности. Знает, как с её помощью другими людьми манипулировать. Хотел бы сказать, что на меня фокусы не действуют, но нихуя подобного. На мне они больше, чем на ком-либо другом срабатывают. — Тогда сними её с меня, — шепчет, обжигая мои губы дыханием, на минимальном расстоянии находясь, почти касаясь их. — Просто так не отдам. И снова в поцелуй меня втягивает, языком горячим, нетерпеливым в рот толкается, не встречая преград на пути. Не прикидываюсь целомудренным и сдержанным. Не сжимаю из принципа зубы. Обхватываю его лицо ладонями, он голову слегка запрокидывает. Позволяет рот свой вытрахать, вылизать основательно, сам то же самое с моим ртом делает. И гладит, гладит, гладит, периодически царапая. Изредка зубами и без того саднящие губы прихватывая. За пряжку ремня ближе его притягиваю. Щёлкаю застёжкой. Пуговицу расстёгиваю. Молнию стремительно вниз тяну, словно жажду с мясом её вырвать. К стенке его Высочество отталкиваю. Он ко мне жмётся. Отстраняется, жадно воздух ртом хватает, и снова целует, снова облизывает, снова зубы свои в ход пускает. Словно сам меня метит, чтобы другие видели эти метки и на расстоянии держались. Но Митчелл же не будет. Митчелл же... Короткими поцелуями вдоль линии челюсти и по подбородку проходит. Мочку уха прихватывает губами. Мягко. Не кусает. В кои-то веки. — Я бы тебе отсосал, Ллойд, — шепчет. — Хочешь? Я же знаю, что да. Чёртов. Грязный. Рот. В который ты сейчас можешь засунуть. Пальцем по своим припухшим губам ведёт. Эротическое шоу для одного зрителя устраивает, зная, что я ведусь на провокацию, понимая, что не остаюсь равнодушным. Целомудренно в сравнении с тем, что на яхте видеть довелось, но всё равно слишком ярко, слишком цепляюще, слишком остро. Ему не нужно ничего спрашивать, а мне — отвечать, потому что ответ на поверхности лежит, в глубине моих глаз прочитывается. Губы его в порочной улыбке изгибаются, но ненадолго. Квин пальцы в рот на одну фалангу проталкивает, посасывая и глаза прикрывая, как будто бы ни с чем несравнимое наслаждение получает от мысли о моём члене между его губ. Будто лижет свои пальцы, а представляет, как я ему до самой глотки запихиваю, пальцы в волосы запускаю. Имею его в рот, не давая свободы действий, и он давится слюной, но всё равно продолжает принимать с восторгом. Языком по стволу скользит, вылизывая горячую кожу. А после на лицо себе кончить позволяет. И всё равно, даже с каплями спермы на лице, благородства своего не теряет. Порода королевская. Ямки на пояснице поглаживаю, а после под ткань решительно ладонями ныряю, исследуя каждый сантиметр желанной кожи. Брюки на голое тело. Полное отсутствие нижнего белья. Смело, ваше Высочество. И так в вашем стиле, что я почти не удивлён. Целую его в висок, носом по коже веду, в очередной раз приход ловя от природного аромата. Ближе к себе прижимаю. В пристройке окно приоткрыто, и воздух холодный внутрь забирается. Однако, того, что на улице прохладно, уже не замечаю. Лишь на мгновение контраст этот ощущаю и тут же обо всём, кроме его Высочества, забываю. Мне жарко. Обжигающе горячо. Квину, судя по всему, тоже. Безумной силы возбуждение на части буквально разрывает. Вставить ему хочется отчаянно. Но я кусаю губы, причиняя себе лёгкую боль, чтобы не сорваться. Не торопясь, пальцами по влажной расселине веду, заставляя его глухо стонать мне в шею. Два пальца разом проталкиваю. А после третий добавляю, вспоминая, как он сам себя ласкал у меня на глазах. Как стонал тогда, а взглядом умолял подойти и прикоснуться к нему, как постепенно надежда сменялась обречённостью, а после в злость переплавлялась. И даже злой он был прекрасен, словно само воплощение тёмной стихии, разрушительной, все преграды на пути сметающей. На любые безрассудные поступки готовый ради достижения заветной цели. Толкаюсь вновь и вновь внутрь жаждущего тела, поглаживая простату, заставляя его с каждым разом всё сильнее в плечи мои цепляться. Тугие, горячие, влажные стенки под напором пальцев раздвигаются, и я ловлю себя на мысли, что, если сейчас ему вставлю, реально сразу же кончу, будто девственник, впервые до запретных удовольствий дорвавшийся. Мне хочется взять его жёстко, чтобы он кричал, чтобы сам эту инициативу подхватил, чтобы сам подмахивал, чтобы не сдерживал стоны, что сейчас из горла рвутся, но он воротник моего пиджака зубами хватает, чтобы не орать, и внимание не привлекать. Сука. У него тело чувствительное и отзывчивое. Податливое. Жадное до ласки. Не так его хочется трахать. Не по кустам и подсобкам прячась, не перепих паршивый на несколько минут устраивая, а долго, размеренно, чтобы он со слезами на глазах умолял его выебать. Чтобы потом растекался во всех смыслах подо мной по кровати. Чтобы от кайфа рассыпался. Чтобы оргазм его был долгим, запоминающимся, как взрыв в сознании, а не смазанное, размытое удовольствие. — Гил, — зовёт и к застёжке на моих брюках тянется. Отстраняю его руки. За запястья перехватываю, сжимаю. — Нет. — Почему? Вопрос без ответа. Знал бы я, почему запрещаю ему к себе прикасаться? Почему так боюсь этого? Может, потому что знаю: случится однажды, и не будет обратной дороги. Пока я с его телом забавляюсь, есть иллюзия, что в любой момент остановиться смогу. Снова оттолкнуть и уйти. Но если прикоснётся он... Тогда меня перемкнёт окончательно, и тогда ничего я с собой не поделаю. А, судя по всему, так оно и будет. Потому что с каждым разом всё сложнее сопротивляться становится. Потому что, если в первый раз я его с легкостью бросаю и ухожу, то теперь это всё настолько сложным становится, что, кажется, самостоятельно клубок образовавшийся не распутать никогда. Мне не хватает его близости. Дико не хватает. Вкуса его, запаха, отравленных интонаций, что каждое слово, мне адресованное, пропитывают. Мои мысли постоянно вокруг него крутятся, и это совсем не те мысли, которые должны быть. И я себя рядом с ним не главой бешеной своры чувствую, что кровью, болью и страданиями своих жертв питается, а потерявшим хватку беззубым старым псом, что позволяет себя дурачить. Возбуждённый, разгорячённый, на всё готовый, сейчас он вновь ко мне льнёт, и нет больше никаких мыслей в голове. Остатки разума у меня отнимает, исключительно на себе внимание акцентируя. Не позволяя никому с ним конкурировать. Он этого не терпит. Но... Разве могут быть у него конкуренты? Разве можно о ком-то другом думать, когда он рядом? Если рядом с ним я даже собственное имя забываю моментами, не говоря уже о сторонних людях. Мои голод и жажда обладания им все мыслимые и немыслимые пределы пересекают. Перед глазами всё снова алым маревом затягивает, собственное возбуждение давно болезненным становится. Но я не думаю о себе — хочу, чтобы кончил он. Чтобы, наконец, в моих руках удовольствие испытал, а не остался в очередной раз неудовлетворённым. Смазка по ладони стекает тонкими струйками. Пальцы практически полностью вытаскиваю, после — резко обратно вгоняю. По тому, как учащается его дыхание, по тому, как бездумно он губы кусает, по тому, как смотрит, понятно становится, что он уже на грани. Взгляд на меня, неотрывно. Словно душу из меня вытянуть жаждет и присвоить. Не догадываясь о том, что уже... Почти. Ему совсем немного до успеха осталось. Ещё немного, и моя тяга к нему все существующие пределы перекроет, и тогда от моей верности Митчеллу ничего не останется. Тогда я, полностью отдавая себе отчёт во всём, стану тем, кого всю жизнь ненавидел и презирал. Тогда я предателем стану, решившим одного короля на другого сменить. На блядскую Королеву, чьё прикосновение — желанная, самая ценная награда. На блядскую Королеву, на которую я уже сейчас молиться готов, не признавая никого больше. Ни покровителя всех омег, ни других божеств, коих превозносят. Квин Морган — моя единственная религия. Опасная, порочная. Неправильная. Ошибочная. Но мне идеально подходящая. И я понимаю, что значит быть религиозным фанатиком. Быть может, это начало конца для меня. Но это действительно так. — Приласкай себя немного, — на ухо ему выдыхаю, одну руку отпуская. Вопреки ожиданиям, не торопится просьбу мою выполнять. Снова ко мне тянется. Кончиками пальцев по скуле пробегается, очерчивает контуры лица, к губам прикасается. На шею соскальзывает. Никак свои действия не комментирует, но тут и не нужны дополнительные пояснения. Не нужны комментарии. Они излишни. Мы и в тишине друг друга понимаем. Он тоже дикий тактильный голод испытывает, тоже от него хочет избавиться, но делает это не так жадно, как я. С осторожностью. Деликатно. Нежно. С долей сомнения, что всё происходящее правда. Носом мне в шею утыкается. Дышит часто-часто. И очень горячо. — Почему? Почему? Почему именно ты? — как заведённый выдаёт. И я готов тот же вопрос ему переадресовать. Действительно, Квин, почему именно ты? Почему я не мог выбрать себе для поклонения объект куда более подходящий? Почему для меня не Митч Тозиер стал причиной помешательства? Почему даже доминантный альфа мою волю подчинить себе не смог, а ты это с лёгкостью сделал, словно моя гордость и принципы — нелепая зубочистка, на раз-два переламывающаяся? — Почему? — в последний раз выдыхает, отстраняясь, но перед этим очередной поцелуй на шее оставляя. — Тоже ответа не знаешь? — Не знаю, — честно признаюсь. Мягко ладонью по своему члену проводит, прозрачные капли по коже размазывая, принимаясь быстро, даже грубо себе дрочить. В такт движениям моих пальцев. И, сука, лицо его в этот момент прекраснее всего, что когда-либо видеть приходилось. Ни одна картина мира, шедевром признанная, ни одна из фресок, что прежде истинным произведением искусства казалась, рядом не стояли. Закричать не позволяю. Рот поцелуем закрываю, а он откликается жадно, язык в рот мне проталкивая, позволяя им сплетаться. Капли мутные на тканях наших пиджаков и рубашек оседают. На мгновение осознанием прошивает, что Митчелл заметит обязательно, но мысль эта тут же гаснет. Митчелл — последний, о ком хочется думать. Безрассудно. Слишком безрассудно с моей стороны. Мышцы, плотно мои пальцы обхватывающие, сокращаются. Представляю, как восхитительно они обхватывали бы член, как безумно хорошо мне в нём было бы. Мысль об этом очередной волной возбуждения по телу прокатывается, все нервные окончания разом цепляя. Сука, как же отчаянно, как безумно, как невероятно я его хочу. Как запредельно сильно я в него влипаю, словно глупый муравей, чья жизнь окончилась в капле янтаре. Как меня ведёт от его голоса, запаха, его прикосновений, количество которых всеми правдами и неправдами пытаюсь сократить. Как каждый раз эту маленькую войну с самим собой проигрываю, отдавая себя на милость победителя. Неправильные, разрушительные чувства, от которых одновременно хорошо и больно. Омерзительные в своей силе воздействия. Омерзительные, если задуматься о возможных последствиях, к которым они привести могут. — Гил? — Да? — Сними с меня рубашку, — повторяет. И на этот раз эмоциональная окраска высказывания отличается. Теперь это не приказ. Теперь просьба. Привычное отчаяние, что раньше во взгляде было, а ныне и в голосе, прослеживается. Его мысли такие же мрачные и тяжёлые, как у меня. Он не глупый. Он понимает, к чему мы идём. Понимает, к чему катимся. И его открытие это не радует, но сил для сопротивления тоже не находит. Он сдаётся. Признаёт поражение. Возможно, тоже удивляется, что причина его помешательства не доминантный альфа, за которого большинство омег не на жизнь, а на смерть биться готовы. Большинство, но не мы. Ни он. Ни я. Ладонь влажная, вся смазкой перепачкана. Если он так течёт в обычное время, что же с ним в течку творится? Ко рту ладонь эту прикладываю. Не отводя взгляда от Квина, кончиком языка по пальцам веду, слизывая смазку. И снова уже ставшие закономерными мысли на ум приходят. Пиздец. Полный. Окончательный. Бесповоротный. Даже вкус его смазки мне охуенным кажется, хотя, казалось бы, что в ней особенного? Квин ко мне ближе подаётся. Тоже мокрые пальцы медленно вылизывает, в точности мои действия копируя. Словно чертовски непохожее на меня отражение. Не передразнивает, просто каждое действие отзеркаливает. Своим языком к моему прикасается, за шею обхватывает. В угол рта целует. Нежно и невесомо. Снова. Дразнящее касание, от которого потряхивает так, как иногда от самых страстных поцелуев не пробирало. Несколько раз в одно и то же место губами тычется. И кожу там, словно крутым кипятком обливают. Странно, что кожа ещё не чернеет, не обугливается. Странно, что я ещё на ногах стоять могу, когда он рядом со мной находится. — Я тебя в себе хочу, — хрипит севшим голосом, всё так же, в уголок губ моих выдыхает. — Не пальцы. Его. Гладит твёрдый член сквозь ткань брюк. Сжимает так, что я взвыть готов. Не от боли. Вообще не от неё. Возбуждение давно тянущее и болезненное. Тело отчаянно разрядки требует, это я зачем-то сопротивляюсь, желая сохранить хотя бы остатки разума своего, основательно пострадавшего после встречи с Морганом. Стоит представить его пальцы, по члену скользящими. Уверенные движения, которыми он меня ласкать будет. А если тёплый и влажный рот? Горло узкое и горячее? Если... Блядь. Лучше прикуси язык, ваше Высочество. Лучше нахуй прикуси его, и молчи. И не подходи ко мне никогда, иначе оба сдохнем от этих чувств, что ни одному из нас счастья не принесут. Стремительно его спиной к себе разворачиваю, едва ли не впечатывая в стенку. В охапку ткань рубашки сгребаю. Вместе с пиджаком вниз тяну. Резко, одним рывком. Словно обезумевший, мечтающий дорваться до самого желанного в его жизни трофея. Словно, если сейчас этого не сделаю, под моими ногами земля разверзаться начнёт, и я погибну, а он моё единственное спасение. Хотя, по сути, всё ровно наоборот, обстоит. Он тот, кто меня своим существованием и провокациями бесконечными на самое дно затягивает. Тот, кто заставляет меня от прошлых установок отказаться. Тот, кто разрушает. И меня, и всё, что меня окружает. Кожа от прохлады мурашками покрывается. В полумраке рисунок на спине, на произведение искусства похожей, набитый, рассматриваю. Кончиками пальцев по нему веду, каждый элемент обозначая. Любуясь тем, что довелось разглядеть. Никогда его голую спину не видел, только через ткань рубашки, потому сейчас зачарованно смотрю на вытатуированные перья. Часть белых, часть чёрных, часть окровавленных. Вырванные крылья и ворох перьев, что до самой поясницы по коже летят. Капли крови, что так же, по ней стекают. Мастер, забивавший рисунок, поистине гений своего дела. Не любительская мазня — полотно, достойное восхищения. Чем дольше смотрю, тем сильнее завораживает. Хочется языком по спине провести, капли эти слизывая, пробуя на вкус кровь. И я, не удержавшись, поддаюсь порыву. Снова водоворот острых ощущений. Снова меня, будто в ледяную воду погружают, а она внезапно стеклом становится, и все бесчисленные осколки в кожу впиваются. Пробую кровь призрачную, а сам настоящей истекаю. Чем дольше рядом с ним нахожусь, тем тяжелее будет эту связь разрывать. Если вообще получится самостоятельно, без постороннего вмешательства. Признаю: татуировка ему идеально подходит. Действительно. Падший. Тот, кто меня на самые глубины ада, вслед за собой тянет, рай при этом обещая. А я ведусь, словно мне пять лет, и добро от зла отличить задача повышенной сложности. Плечи его поцелуями покрываю, вдоль лопатки кончиком языка веду, капли пота слизывая и даже от этого кайфуя. При этом каждый раз одну и ту же мысль от себя отгоняю. Настойчивую. Навязчивую. Запросто из головы не уходящую. О том, как сильно метку ему поставить хочу. — Гил, — в который раз за вечер по имени меня зовёт, вновь лицом поворачиваясь. Пиджак окончательно скидывает, рубашку, до локтей сползшую, оставляет. В голове осознание бьётся о том, что она моя. Что он её носит. Может, не только сегодня. Может, и в другое время надевает. Может, эпизод на яхте не был единственным, когда он, набросив её на плечи, себя удовлетворяет. Не только стонет обезличено, а выдыхает моё имя, прикрыв глаза. Фантазия с реальностью смешивается. Он там ко мне обращается. И здесь. — Гил, — повторяет, тыльной стороной ладони по щеке, пощёчиной отмеченной, ведёт, лаская. В то время, как мои ладони на его ягодицы ложатся. Оглаживают. Сминают, до боли и синяков стискивая. Вновь в смазке пачкаются. Он тянется к моим губам. Он их своими накрывает. Целоваться уже почти больно. Много. Часто. Обжигающе. Но я всё равно не готов от него отказаться. Всё равно на каждое действие вновь и вновь откликаюсь. Я ещё и ещё хочу. Я... Знакомый звонок, за определённым абонентом закреплённый, разбивает на мелкие кусочки нашу идиллию. Мне на хуй его хочется послать, но запрещено подобное своеволие. Понимаю, что ответить обязан. Потому что Митчелла игнорировать нельзя. Не в день его рождения. Не мне. С сожалением поцелуй разрываю, телефон кое-как из кармана вытаскиваю. Влажными от природной смазки Квина, соскальзывающими пальцами след на экране оставляю. Квин рядом. Видит имя того, кто звонит. Динамики громкие. И всё, что мне Митчелл говорит, слышно прекрасно. А мне впервые за много-много лет кажется, что кровь в жилах стынет. Потому что... Митчелл тоже не из тех, кто молчит, если его на ком-то или на чём-то перемыкает. Он такой же, как его Высочество. Голодный, жадный. Только себе и для себя жаждущий. О своих желаниях открыто заявляющий. Откровенный по максимуму. И конкуренции не терпящий. — Хочу тебя, Гил, — шепчет, но шёпот этот громкий, а в присутствии Квина и вовсе оглушительным кажется. — Поднимайся, я тебя жду. Морган слышит эти короткие фразы. Не может не. Замирает на мгновение, но после... Сука. Вместо того, чтобы отпрянуть и затаиться, целовать меня начинает, с такой страстью и энтузиазмом, что все прежние его действия ни в какое сравнение не идут. Если мне прежде он казался страстным, то теперь осознаю в полной мере, насколько ошибался. Тут с его природным ароматом прямая ассоциация проходит. С тем, как он его подавителями постоянно приглушает. И запах вроде привлекает, но кажется — чего-то не хватает. А потом он от подавителя отказывается, и все ограничения сносит к херам, потому что для меня его аромат — одна из главных причин уязвимости. Потому что, вдохнув его однажды, настоящий, сильный, забыть уже не могу. Стоит почувствовать его прикосновение, и то же самое случается. Так же не забыть. Не выжечь из памяти. Он целует, короткими, жалящими поцелуями-укусами. В шею. В плечо. Нарочно провоцирует, словно всю серьёзность ситуации не осознаёт. Отчаянно хочет привлечь внимание не только моё, что и так на нём полностью сконцентрировано, но и Митчелла. Доказать ему что-то, повыёбываться перед ним. Показать, что его собачка ручная может и на кого-то ещё смотреть, кого-то ещё желать, к кому-то ещё сильные чувства испытывать. И это, как по лезвию хождение, но его Высочество об осторожности напрочь забывает, напротив, всеми силами пламя разжигает, в котором сгорим оба. Дышит шумно, у самой трубки. Ключицы облизывает, ниже спускается, до конца рубашку расстёгивая. Ладони уже привычно по торсу скользят, губы обжигающие следы на коже оставляют. Рассеянно по волосам его поглаживаю, впервые за долгое время чувствуя себя маленьким и глупым ребёнком, угодившим в ловушку. Потерянным. Не совсем понимающим, как выбраться из сложившейся ситуации. И это то, что я ненавижу, потому что прежде никогда подобных ситуаций не происходило, никогда прежде не чувствовал я себя настолько беспомощным перед обстоятельствами. Митчелл что-то ещё говорит, но я не слышу нихуя, потому что Квин продолжает нас обоих к гибели подталкивать. На моих брюках молнию расстёгивает. Нарочито медленно, глядя на меня умоляющими глазами. Словно даёт возможность решить дальнейшую судьбу обоих. Время на то, чтобы руку отстранить, чтобы приказать прекратить, а то и вовсе оттолкнуть, в очередной раз пренебрежение выказывая. Сделать вид, что для меня это всё ничего не значит, ничего в моей системе ценностей не стоит. Просто случайный перепих, спонтанная ебля с тем, кто для меня не больше потаскухи банальной значит. Но я знаю, что это не так. И он знает, хоть и слышит постоянно обратное. Не встретив сопротивления, продолжает. Вперёд подаётся. Через бельё губами меня ласкает. Влажную ткань ещё более влажной делает, вылизывая короткими, частыми мазками языка. Спасибо, что стонать не начинает. Хотя, вижу по тому, как сужаются глаза, по-настоящему змеиными становясь, ему очень хочется своё присутствие поблизости выдать. Отчаяние злостью сменяется. За то, что его прервали. За то, что вновь покушаются на того, кто ему принадлежать должен. Да, именно сегодня. Да, именно сейчас. Хочет, чтобы Митчелл провалился в бездну адскую, оставив нас наедине. Бельё в итоге зубами прихватывает и тоже тянет вниз. Сумасшедший. Вполне в его стиле. Ни с того ни с сего, посреди скандала с поцелуями набрасываться, отметая возможность нормального разговора и обсуждения ключевых моментов. Очень в его стиле — опускаться на колени и самозабвенно член обсасывать, зная, что я сейчас, как никогда собранным и спокойным должен быть. Только и в помине нет спокойствия, когда омега, которого миллион раз перед собой на коленях представлял, действительно на них становится и делает всё почти так, как в фантазиях было, исполняя их, делая мечты реальностью. Не облизывает, но головку целует невесомо, а после — сразу губами обхватывает, ртом насаживается. — Гил, ты мне хоть слово скажешь? — куда требовательнее, чем прежде, спрашивает Митчелл. — Конечно, детка, — усмехаюсь, поднося ладонь к своим губам и проталкивая пальцы в рот. Нет иного выхода, кроме как сейчас попытаться мысленно с одного на другого переключиться. Кроме как пойти к Митчеллу и трахать его, думая о Моргане, представляя, что это он со мной. Как назло, они настолько между собой не похожи, насколько это вообще возможно. Противоположности полные внешне. Но вставало же прежде как-то на Митчелла. Ебались же мы раньше. И мысли о Харлине мне не мешали. Квин на мгновение замирает, это полунасмешливое «детка» услышав. Но тут же с двойным усердием обрабатывать принимается, словно пытается доказать, насколько он лучше своего соперника, и почему мне именно с ним стоит остаться, никуда не уходя. Да, Морган. Что угодно делай, только не стони так отчаянно громко, как ты умеешь. Или моя игра ко всем чертям провалится. А вместе с ней и мы оба, потому что Митчелл не слепой и не глухой. Увидит. Поймёт. Догадается. Не могу отделаться от мыслей о том, как сейчас выгляжу. И каким перед Митчеллом предстану. И даже если скажу, что случайную блядь натянул, он мне не поверит. — Детка? — переспрашивает. — Даже так? — Хочешь сказать, тебе не нравится? Я пытаюсь хотя бы сегодня быть нежным. Тебя это не заводит? Волосы длинные на руку наматываю. Пряди, словно потоки нефти. Он сам, как нефть, что плёнкой маслянистой поверхность воды, в которой плаваю, затягивает. И нет возможности полноценно дышать, потому что он меня собой отравляет. Потому что он, сука, уже отравил, и продолжает это делать. Толкаюсь глубже. Глаза закрываю, чтобы не смотреть на эти покрасневшие блестящие от слюны и смазки губы. На поплывший, как у пьяного, взгляд. — Ты меня всегда заводишь, — хмыкает Митчелл. — Разве ты об этом не знаешь? — Знаю. И мне это безумно льстит. — Льстит? — Ещё бы. Ты же не омега блядующая, не шлюха какая-то безмозглая. Доминант, самой природой отмеченный. И такая честь... Для меня... Удивительно, что после этих слов Квин не сжимает зубы на моём члене. Потому что, судя по всему, очень хочет нечто подобное провернуть. Потому что определения, которыми я сейчас апеллирую, ему совсем не по душе. Потому что всё сказанное он на себя примеряет. Потому что слышит только то, что вслух проговариваю, пытаясь проложить дорогу из лести к сердцу именинника, а вовсе не то, что, на самом деле, думаю, прикрываясь фальшивыми словами. Договорить не получается. Оргазм продолжительный, мощный, буквально наизнанку меня выворачивающий, накрывает с головой. Оглушая, ослепляя, лишая способности мыслить. Лишая воли. Вновь губы прикусываю, чтобы не застонать, чтобы с головой нас обоих не выдать. Если оступлюсь, обоим придётся не сладко. Глаза приходится открыть. Смотрю на лицо Квина в полумраке. Он не плюётся, не изображает тошноту, внезапно накрывшую. Напротив, до последней капли всё глотает. Вылизывает член так самозабвенно, с таким видом, что, если бы не кончил до этого, сейчас точно не удержался бы. Из уголков рта тонкие белёсые дорожки стекают. Сперма со слюной смешанная, но он не торопится её стирать. Видно, что ему этого мало. Он, правда, не только от пальцев хочет кончить. Он хочет меня. Хочет, чтобы я им овладевал раз за разом, чтобы действительно ему и только ему — его телу — этой ночью поклонялся, признавая, что нет для меня никого важнее и дороже, чем его драгоценное Высочество. И я бы поклонялся, если бы не Митчелл с его жаждой быть жёстко выебанным, с его условиями и приказами, которых не ослушаться. — Долго тебя ждать? — уточняет Митчелл. — Нет. Квин смотрит на меня, и я разжимаю руку. Волосы вновь спадают на спину. Кончиками пальцев по этим мутным дорожкам провожу, по его припухшим губам растираю. Всё чётче осознаю, что перестроиться будет сложно. Что для этого мне действительно через себя переступить придётся. Потому что Митч меня и в половину так сильно не привлекает, как его Высочество. Королева-не-девственница, изменяющая королю с его главным советником. — Когда? — Уже иду. Сбрасываю вызов. Принимаюсь уверенно и максимально собранно пуговицы на рубашке застегивать. По дороге в ванную нужно заглянуть. Смыть с рубашки пятна. Смыть их же с пиджака. Я смогу удержаться. Не позволю себя расколоть. Солгу так же виртуозно, как сам Митч пиздит перед камерами репортёров. Услышав знаменательное «иду», Квин замирает, словно из камня высеченный. — Ты действительно вот так уйдёшь? — шипит, как гадюка, стоя на коленях передо мной. — Только потому, что он позвал? Побежишь с нему, обувь роняя и всё это одним махом перечёркивая? — Есть варианты? — усмехаюсь. Вариантов нет, и он это знает. Потому молчит. Потому не пытается ничего советовать. Внимательно за сборами наблюдает, презрительно поджимая губы, время от времени неосознанно их зубами цепляя. И ладони сжимая так, что ногти в кожу впиваются. Малая толика отрезвляющей боли. Попытка с самим собой и своими, никому не нужными эмоциями бороться. Только когда дверь распахивается, и я собираюсь покинуть место, ставшее свидетелем нашего преступления, бросает презрительно: — Ты, правда, просто тупая псина. Со всеми, как Цербер, а с ним, как щенок беззубый. Шавка ничтожная. Все вы такие... Хочется ответить. Резко. Грубо. Так, чтобы он про этих псин проклятых думать забыл на веки вечные. Но когда с моего языка готова гневная отповедь сорваться, вновь смотрю на него. Замечаю, как в уголках глаз блестят злые слёзы, а руки, что сжаты в кулаки, вот-вот в стену или в пол врежутся. И бить Квин будет до тех пор, пока всё кровью не уделает. Надо же. Поразительное открытие. Понимаю, что ему тоже ничто человеческое не чуждо. Что не только отмороженной сукой, равнодушно на окружающих взирающей, умеет быть. Что тоже чувства определённые испытывает. И сейчас ему больно. Только он держится. Ждёт, пока исчезну, чтобы позволить боли этой на свободу вырваться. Губы подрагивают. Взгляд испепеляет. Без слов понятно, что сказать хочет. Спросить. Поинтересоваться, как долго буду за его унижениями наблюдать. Как долго буду наслаждаться чужой беспомощностью. Ему ведь кажется, что я над ним издеваюсь. Что для меня это всё не более, чем игра. Быть может, жестокое развлечение. Быть может, попытка отомстить за ярко демонстрируемое презрение, коим меня прежде обливали. Это я должен в его положение входить, а он меня понимать не собирается вовсе. В ушах звучит презрительное «тупая псина», брошенное им в отчаянии. Почти ухожу, но в последний момент останавливаюсь и снова иду к нему. На одно колено перед ним опускаюсь. Ладонями лицо обхватываю, стирая выступившие слёзы. Смотрю пристально. Целую его. Без зашкаливающей страсти, но нежно и заботливо. Понимаю прекрасно, насколько рискую. Он может из принципа меня либо укусить до крови, либо в лицо вцепиться, расцарапывая. Ревнивая сука, что на дух не переносит соперников. Что даже думать об их существовании не хочет. Опасений в голове всё больше, но, вопреки ожиданиям, он не кусается и не царапает. Он ко мне прижимается, и на поцелуй отвечает. Слёзы продолжают стекать по щекам. Я знаю, чего он хочет, о чём жаждет попросить. Останься. Пожалуйста, останься со мной, Гил. То, чего мне больше всего на свете хочется. То, что не могу сделать, в принципе, если мне ещё дорога жизнь. Не только своя собственная, но и его — тоже. Когда за мной закрывается дверь, швыряет что-то в стену, и оно на куски с громким звоном разлетается. А рыдания, дикие и отчаянные, что на всю жизнь, несомненно, запомню, разрывают ночную тишину. * Я не умею утешать людей. Быть может, не в последнюю очередь потому, что перед глазами постоянно маячил дурной пример. Воспитатели «Грейсхолла», что успокаивали рыдающих воспитанников в лучшем случае — криком. Обычно их утешение заключалось в том, что они отвешивали нам затрещины и повторяли заученно, что слезами и соплями горю не поможешь. Если у тебя что-то плохое случилось, смысла рыдать нет. Пока ты теряешь время, жалея себя, такого несчастного и одинокого, ситуация усугубляется. Весьма злободневное, стоит отметить, умозаключение. Максимально актуальное для меня сейчас. Потому что каждая секунда промедления для меня — почти приговор. Потому что Митчелл ждать ненавидит, а голос у него во время телефонного разговора уже был раздражённым. Значит, чем дальше, тем хуже. Значит, я не могу терять время, стоя перед его Высочеством на коленях, вытирая его слёзы и пытаясь убедить в том, что Митчелл в моей жизни ничего не значит. Что это всё не более, чем правила игры, которым необходимо следовать, чтобы выйти сухим из воды. Чтобы и тебя, придурок королевской крови, от проблем оградить. Некогда мне с тобой возиться и, мучительно слова подбирая, в бесконечной любви клясться. Он ведь не поверит, если один раз сказать. Я и сам не поверю, потому что любовью то, что между нами происходит, назвать не могу, но... Но стоит услышать его безумные рыдания, и уйти уже не получается. Понимаю, что у Митчелла вопросов будет целое море. И о моём внешнем виде, и о зарёванном лице его Высочества, который, кажется, решил весь годовой лимит слёз в один вечер выплакать. Его накрывает истерикой. Мощной, неконтролируемой. Удивительно, что по полу не катается и волосы не рвёт, прядь за прядью выдирая. Сидит на полу, прижавшись спиной к стене. В одну точку таращится стеклянными глазами и воет так, что кровь в жилах стынет. Жуткое зрелище. Смотрю на него и понимаю, что мои стандартные методы, в данном случае, не сработают. Они положение лишь усугубят. Потому что, стоит Моргану пощёчину отвесить, и он тут же в фурию разъярённую превратится, сметающую всё и вся, на пути его возникающее. Действительно в лицо мне вцепится и будет рвать ногтями с ожесточением до тех пор, пока жажду крови в полной мере не удовлетворит, пока не почувствует себя отмщённым за все нанесённые оскорбления. Прикрыв дверь, смотрю на него. Он замечает постороннее присутствие, поворачивает голову в мою сторону, на пристальный взгляд отвечает. — Недостаточно на мои унижения насмотрелся? — хмыкает, губы в презрительной ухмылке кривя. — Ещё захотелось? — Морган. — Что надо? — Ты же не тупой вроде. Ты же понимаешь всю серьёзность происходящего. — Понимаю, — подтверждает послушно. — Тогда какого хуя?.. — Понимать и принимать — это разные вещи, — замечает, из брюк сигареты доставая. С поисками зажигалки на этот раз долго не мучается. Она у него из кармана выпала, когда я с него шмотки ожесточённо срывал, и сейчас он к ней тянется. И снова своим ёбнутым жестом подкуривает, и снова меня встряхивает, как от удара током. Снова не по себе становится, до глубины души пробирая, а то и продирая, потому что запах крови мерещится. Неуютно в его присутствии. Как будто, стоит на него посмотреть, и сотни мелких иголок разом в кожу впиваются. Сотни мелких иголок в сердце проникают. Вспоминаю слова Хэнка о зависимостях, о том, чем они для нас обернуться могут, в какую яму обоих толкают. Осознаю с каждым мгновением всё сильнее, что для меня это всё уже не что-то теоретическое. Для меня это — реальность. Вот она, моя зависимость, и мне её из себя не вытравить, как бы сильно этого не хотелось. Понять бы ещё, в какой момент с выбранного пути свернул, когда именно о своих установках нерушимых позабыл? Когда позволил привязаться к взбалмошному, капризному, высокомерному выродку, подобных которому всегда презирал и жаждал с небес на землю спустить. И его тоже хотелось по знакомому пути провести, но система сбой дала, и что-то — всё, на самом деле, — пошло не так. — Я хотел бы ничего не чувствовать, — произносит. — Вообще ничего. Знаешь, как кукла. Ни чувств, ни эмоций. Просто напролом к цели идти, ничего не замечая. Просто. Тупо. Напролом. И у меня это всегда получалось, пока тебя не встретил. Понимаешь? Мой папа, в своё время, тоже позволил чувствам верх над разумом одержать, и ничем хорошим это для него не закончилось. Я верил, что не повторю его судьбу, что мне удастся многих ошибок избежать, а тут ты, как снег на голову. И мы вроде даже не обещали ничего, в вечной любви и преданности не клялись. Просто перепихнулись по-быстрому, потому что, стоит признать, нас страшно друг к другу тянет. Но я не хочу, чтобы ты к нему шёл. Не хочу, чтобы он к тебе прикасался. Не хочу, чтобы ты к нему прикасался. Однако я вижу, как он на тебя смотрит и понимаю, что на хуй все мои хотелки идут. — Как? — Как на свою собственность, — замечает, проводя ладонью по лицу, и стирая слёзы. — А такие, как Тозиер, своей собственностью ни с кем не делятся. К тебе у него особое отношение, и это даже идиот поймёт, а я, как ты сам сказал, не тупой. И снова гнетущая тишина в помещении воцаряется, потому что сказать нечего, крыть нечем. Он уже все козыри на стол выложил, в самую суть заглянул, всё увидел так, как оно, на самом деле, обстоит. Истинное отношение Митча ко мне с лёгкостью определил, ни в чём не ошибся. К сожалению. Одевается медленно. Не нарочно внимание привлекает, как можно было бы подумать. Просто руки подрагивают, и пуговицы не сразу в петли попадают. Раненным зверем больше не воет, и это радует. Уже какой-никакой, а прогресс. Только губы ожесточённо покусывает и сглатывает шумно, стараясь с вновь и вновь подступающими рыданиями справиться. Хочется бросить ему в лицо презрительно, что он переигрывает, но, чем дольше наблюдаю, тем сильнее убеждаюсь в том, что никакая это не игра. Не только в мои планы его Величество Случай вклинился, разом все карты смешивая. Моргана постигла та же незавидная участь. — Иди, — бросает равнодушно. — Я не в том возрасте, когда на себя руки накладывают из-за неразделённой любви, так что тебе не о чем волноваться. Паршивая ирония, не слишком уместная, как по мне. — Иди, — громче и злее повторяет, как будто даёт понять, что, если не свалю прямо сейчас, он обязательно пойдёт ва-банк. И плевать, что обоим после этого хуёво будет. Всё равно не остановится, не заставит себя к голосу разума прислушаться. — Иди, Гиллиан, пока мне снова крышу не сорвало. Чем дальше мы друг от друга, тем лучше, — шепчет умоляюще. Невидимые руки в спину толкают, и я снова оставляю его в одиночестве, стараясь не думать, вообще из головы выбросить. Пытаюсь убедить себя в том, что его не существует, что Квин лишь порождение моей фантазии, а потому смогу с лёгкостью о нём позабыть, как только рядом с Митчеллом окажусь. Как только Тозиер в моих объятиях окажется, как уже сотни раз оказывался. Но, чем сильнее пытаюсь себя в этом убедить, тем меньше уверенности остаётся. Прежде, чем к Митчеллу явиться, захожу в ванную комнату. Пускаю воду, обеими руками на раковину опираюсь, до боли пальцы сжимаю, на отражение своё смотрю, внимательно его разглядываю, а самому башкой об стенку биться хочется. То, что вижу перед собой, мне не нравится. Абсолютно. Не так, как всегда, выгляжу. Совсем не так. Нет хладнокровия непоколебимого, нет безграничной уверенности. Но есть отголоски страха. Не столько за себя, сколько за его Высочество, что всеми правдами и неправдами жаждет привлечь внимание к своей персоне. Что-то Митчеллу доказать. Может, думает, что сумеет победу одержать в этой партии. Наивно. В его-то годы. Он ведь тоже Митчелла насквозь видит, понимает, каков тот. Его не переиграть. Никому и никогда. Уж точно не Квину с его истериками, ревностью безграничной и заёбами величиной с мадагаскарских тараканов. Беру свои слова обратно. Не тянет такой на крысу. Слишком много эмоций. Слишком. Запредельно много, а федералы и копы под прикрытием, в подавляющем большинстве, суки отмороженные. А он таким только хочет казаться. Засовываю ладонь под воду, несколько раз с ожесточением провожу по ткани, пытаясь следы нашего с Квином преступления смыть. Слышу, как открывается дверь. Подняв глаза, в отражении взглядами с Морганом встречаюсь. Он медленно к раковине подходит, ставит на край её бокал с шампанским. Набирает полную пригоршню воды и в лицо себе плещет, смывая слёзы, что на щеках подсохли. Больше не рыдает. Окончательно осознаёт серьёзность ситуации, не пытается детскими методами интерес к своей персоне подогревать. На меня как будто бы вовсе внимания не обращает, полностью на своих действиях сосредоточившись. Но замечаю, как он исподтишка за мной наблюдает, неспешно себя в порядок приводя. Умывшись, покидать меня не торопится. Только бокал в руках крутит, не прикасаясь к напитку. Под пристальным наблюдением становится неуютно. — Гил. Ни слова больше. Лишь имя. Оборачиваюсь на зов, и тут же содержимое бокала мне на пиджак и на рубашку выплёскивается. Мокрое пятно по ткани стремительно расползается. Характерный запах спиртного пространство заполняет. Квин усмехается, приподнимая в ухмылке угол припухших губ. Вертит в руках опустевший бокал, и я понимаю, что он не промахнулся. Сделал ровно то, что хотел сделать, чтобы у Митчелла лишних вопросов относительно мокрой рубашки не возникало. Чтобы не задавался вопросом, почему её застирывать пришлось. Ответ сам собой напрашивается, на поверхности буквально лежит. Просто стечение обстоятельств, просто неудачное столкновение, и чужое шампанское уже не в бокале, а на моей рубашке. Просто случайность. Не идеальный план, с морем погрешностей, но хоть как-то моё длительное отсутствие оправдывает. Его Высочество пальцы к губам прикладывает, целуя их. А после протягивает руку ко мне, и моих губ пальцами касается. Косвенный поцелуй. На удачу. Как будто бы. Ничего больше не поясняя, уходит из ванной, оставив меня в одиночестве. Стук двери пробуждает от забвения, в которое погружаюсь ненадолго. Единственное, вокруг чего мои мысли крутятся — это не Митчелл, что в ожидании томится. Покоя мне не дают записи с камер, бесстрастно фиксирующих, как мы с Квином в одну ванную заходим и какое-то время там вдвоём находимся. Хотя, ванных комнат здесь всяко больше одной, можно было другую поискать, увидев, что эта занята. Записи с камер, которые необходимо уничтожить, как можно раньше. А пока — надеяться, что Митч, томящийся в ожидании, не развлекается просмотром сомнительных видео. В противном случае, у него возникнет слишком много вопросов, ответить на которые я буду не в состоянии. Во всяком случае, далеко не на все.