Не верь, не бойся, не проси

Коридор, который мне сотни и тысячи раз за время знакомства с Тозиером пересекать приходилось. Иногда он мне бесконечным казался. Без преувеличения. А сегодня таким коротким оказывается, что буквально за пару десятков шагов расстояние преодолеваю. Стены будто давят. Ловлю на себе понимающие взгляды коллег. Разумеется, комментарии они оставляют при себе. Ни со мной, ни тем более в присутствии Митча ни о чём подобном не заикнутся, но между собой, подозреваю, обсуждают подробности интимной жизни нанимателя и непосредственного руководителя. И если в обычное время мне на это всё глубоко похуй, то сегодня мозг за все мелочи неосознанно цепляется, чтобы больше не возвращаться к размышлениям о Моргане, и обо всём, что с ним связано. Мельчайшие детали интерьера цепляют внимание, но всё равно слишком быстро к двери подхожу и на месте замираю. Плавать в сомнениях и оттягивать неизбежное можно целую вечность, но кому из нас от этого лучше станет? Не думаю, что такие вообще есть. Митчелл ждёт, Митчелл жаждет, и я это даже на расстоянии чувствую. Не стандартная его попытка воздействовать на меня и моё сознание с помощью феромонов доминантного альфы, способного волю омег подавлять. Просто безумное возбуждение, что по его крови разливается при мысли о том, что мы снова в одной постели окажемся, и между нами никакие посторонние тела тереться не будут. Никто сегодня не перетянет на себя внимание, никто из чужаков не получит порцию моей ласки. Сегодня я существую лишь для одного человека, и имя ему Митчелл Тозиер. Спальня, в которой мне тоже множество раз доводилось бывать, погружена в полумрак. Первое, что в глаза бросается, — розовые лепестки, всюду разбросанные. От двери до кровати. На постели — они же. Это на Митчелла совсем не похоже. Не помню, чтобы он хоть раз по романтике убивался. С ним всегда иной принцип работал из разряда: чем жёстче, тем лучше. В этом плане мы с ним идеально совпадали. Но сегодня он решает своим принципам изменить. Однако, Тозиер есть Тозиер, и даже если он повсюду лепестки разбрасывает, у меня иные ассоциации в голове вспыхивают. Красные лепестки, как капли крови, что повсюду разбрызганы. И по полу, и по чёрному шёлку белья. Тозиер тоже здесь. Не в своём чёрно-белом халате, что так красиво с плеч его соскальзывает, когда Митчелл его отточенным, едва ли не до автоматизма доведённым жестом, сбрасывает. Сегодня на нём лишь полотенце, что вокруг бёдер обмотано, а в руках ещё одна роза. Такая же красная, как и все остальные, что были испорчены. — Долго, Гил, — произносит. — Прости. Меня по дороге сюда какой-то мудак шампанским облил. Говорю, а сам при этом не перестаю губы прикусывать. Жалкая попытка спасти шаткое положение. Сделать вид, будто они от постоянного прикусывания, а не от бесчисленных поцелуев настолько припухшими стали. Здесь полумрак мне, однозначно, на руку играет. Митчелл видит далёко не всё. — Я бы тоже с удовольствием это сделал, — хмыкает. — Что именно? — Полил тебя шампанским, Гил. И вылизал всего, — произносит, при этом глядя на меня, и взгляд ни на мгновение не отводя. Жадно реакцию на своё предложение ловит. Знает, что мне оно ни в каком виде не заходит. Но всё равно не упускает возможности снова о своих тайных и явных желаниях напомнить. Роза падает на пол, а в руках Митчелла очередной предмет появляется. Наручники. С каждым мгновением его игры сегодняшние всё больше напрягают, но я молчу и начинаю медленно рубашку расстёгивать. Бросаю на пол пиджак, делаю шаг вперёд, не переставая с пуговицами бороться. Ещё пара мелких шагов, и рубашка составляет компанию пиджаку. Пальцы на пояс брюк ложатся. Ремень щёлкает, расстёгиваясь. Митчелл молча наблюдает за тем, что перед ним разворачивается. Не думаю, что способен составить конкуренцию профессиональным стриптизёрам, коих Митчелл в своей жизни огромное количество повидал. Но сейчас его внимание на мне целиком и полностью сосредоточено. Его возбуждение прежде ощущалось, но было не настолько сильным, как сейчас. С каждой секундой всё более концентрированным и ярким ощущается. С каждой секундой дыхание его всё более шумным становится, тяжёлым, а глаза всё сильнее блестят, и кончик языка жадно по губам скользит. Он меня взглядом облизывает, а хочет... не только взглядом, но и своим, чуть шершавым языком, если верить недавнему высказыванию. Однозначно, хочет. Сомневаться в правдивости сказанного у меня ни единой причины нет. Непрофессиональный стриптиз заканчивается быстро. Вещей у меня не так много, потому и времени на то, чтобы с ними распрощаться, уходит совсем немного. — С днём рождения, Митч, — выдыхаю, на колени перед ним опускаясь. Ладонь по щеке скользит, на шею перемещается, плечо сжимает. А губами к его губам прижимаюсь, зная, что ответит вмиг. Порывисто, стремительно, жадно, как будто боится их упустить. Как будто в реальности их сомневается, а потому хочет, как можно больше получить. Конечно же, не ошибаюсь, потому что Тозиер на все мои прикосновения откликается моментально, и встаёт у него тоже за считанные секунды. Прихватываю пальцами край полотенца, тяну за них, избавляя Митчелла от единственной детали гардероба. Его ладонь на шее моей покоится, массирует нежно, пальцы в волосы забираются, чуть голову запрокидываю, позволяя в шею себя целовать. И мысленно приказываю не думать, не сравнивать, не пытаться ощущения сопоставлять. Просто старые принципы вспомнить, просто инстинктами жить и трахать всё, что движется, не думая о чувствах, не концентрируясь на них. Ведь не было раньше такого, чтобы мы с ним потрахаться не могли. Сколько помню, он всегда отдавался со всей страстью. Жарко, с огоньком, что называется. Не скулил о том, что альфе подставляться стыдно. Тем более омеге, слабому полу, ещё и доминантными признаками не наделённому. Его подобные нюансы никогда не останавливали. Ему просто хотелось быть в постели с определённым человеком, и он делал всё для того, чтобы добиться желаемого результата. Даже, если бы все остальные посчитали его поступок безумием, он не стал бы отказываться от желанного трофея. Его запах тяжёлый и давящий, мускусный, типично альфийский. И смазка на вкус терпкая, чуть горькая из-за алкоголя выпитого. Язык, который Митчелл иногда обещает вырвать за то, что много лишнего в разговорах с ним болтаю, сейчас в очередной раз доказывает, почему это делать не нужно. Как много Митчелл потеряет, если вдруг действительно решит пойти на отчаянный шаг и к радикальным методам прибегнет. Головка прямо в нёбо упирается, языком её поддразниваю, водя ладонью по стволу, распределяя по горячей, чувствительной коже слюну и смазку. Митч не хватает меня за волосы, и не проталкивает член в глотку. Он просто глаза закрывает, обеими ладонями в кровать упирается, слегка назад откидываясь, и стонет. Громко, пошло, соблазнительно. Я глажу его бёдра, ласкаю тонкую кожу на внутренней стороне их, кончиками пальцев прикасаясь. Перекатываю в ладони яйца, а после вылизываю мошонку, продолжая водить ладонью по стволу. — Иди ко мне, — хрипло шепчет Митчелл, слегка меня за волосы потянув и вновь в губы поцелуем впиваясь. Непроизвольно параллели в сознании провожу. Не хочу этого делать, само собой получается. Они очень по-разному целуются. Не сказать, что Митчелл плохо это делает. Глупо звучит, принимая во внимание его опыт. Но мне всё равно чего-то не хватает. И я понимаю, чего именно, но мысли эти от себя отгоняю, пытаясь вернуть ощущения, прежде мне знакомые, а ныне почти утраченные. Вспоминаю, как он передо мной на коленях стоял, как через ткань джинсов колени целовал. Как смотрел умоляюще, и меня его покорность заводила не хуже, чем мысли об очередной мокрой заднице. Как он от моих зубов шипел, как стонал, на пальцы насаживаясь. Вспоминаю, как мы с ним трахались до тех пор, пока в моей жизни не появился Морган, а вместе с ним и одержимость, присущая университетским годам, не проснулась. И сейчас мне снова нужно о тех чувствах напрочь позабыть. Сделать вид, что Тозиер — единственный, кто мои мысли занимает. Единственный, кого я хочу до одури, хоть и не признаюсь в этом открыто, изображая неприступную крепость, на миллионы замков закрытую. Ложится на постель, лепестки эти несчастные пальцами загребает, ощущаю прикосновение их к коже, когда меня ими обсыпает. В полумраке лицо его внимательно разглядываю, черты лица пальцами обрисовываю, вдоль скулы губами веду. Одной рукой в кровать упираюсь, второй по торсу его скольжу. Стонет, когда в очередной раз губы соприкасаются, с ожесточением в них впивается, моментально агрессию мою подхватывает, языки отчаянно сталкиваются и сплетаются. Зубами самый кончик его прихватывает, смеётся чуть слышно, стоит отстраниться, снова целует. Меняет положение, сверху оказываясь, к постели меня прижимая. Цепляюсь ладонями за крепкие плечи, ногтями в них впиваюсь, намеренно боль причиняя, напоминая о том, что у нас вообще-то договорённость определённая, и это я его, по канону, натягивать должен, а не наоборот. Он на мои действия ноль внимания. Рычит чуть слышно, придавливая к постели. Возбуждённым членом по коже скользит, оставляя на моей коже капли и тонкие линии, смазкой начертанные. Ладонью по животу ведёт. Вначале кажется, что хаотично, но после — осознанием накрывает. Он не просто поглаживает. Он пальцами прослеживает все те царапины, что на моём теле Квин оставил. И следы эти ещё свежие. Может, кто-то менее внимательный не заметил бы вовсе. Но Митчелл всё подмечает, от его глаз ничто утаить невозможно. Особенно, если это касается меня. Особенно, в свой день рождения, когда я, по определению, только ему одному принадлежать должен, а в сторону других альф и омег даже не думать смотреть. — Дерзкая, в край охуевшая сука, — на ухо мне шипит, зубами мочку уха прихватывая и сжимая до боли. — Вот ты кто, Гил. — Так себе комплимент. — Кто тебя так разукрасил? — губами в шею тычется, не просто целуя, а многочисленные засосы на ней оставляя. — Расскажешь? Знал, что ко мне сегодня поедешь, и всё равно с кем-то ебался. Хотя... Почему с кем-то? Очевидно же, с кем. Со своей шлюхой, что за тобой, как приклеенный ходит. Однозначно, он. Больше некому. Прихватывает подбородок двумя пальцами, заставляя в глаза себе смотреть. Жаждет ответ получить. Подтверждение или опровержение своим предположениям. Злится, понимая, что на лице моём ни капли раскаяния не отражается. Кусает. Ожесточённо. Больно. До крови. Не поддразнивает, реально хочет боль причинить, чтобы меня осознанием накрыло, чтобы понял и на собственной шкуре прочувствовал всё то, что он испытывает. Горячим языком кровь выступившую слизывает, снова и снова движение повторяет. К наручникам тянется, браслет один вокруг моего запястья с щелчком закрывается. Второй к спинке кровати прикован оказывается. — Хуёвая шутка, Тозиер. — А кто сказал, что я шучу? — усмехается. — Сегодня ты мой подарок. И должен только мне принадлежать, а не блядёшкам дешёвым. Жаль, ты об этом правиле позабыл. Видимо, слишком много свободы я тебе давал в последнее время. Вторую руку пристёгивает тоже. Смотрит на меня с превосходством. Мыслей много. Слишком много, чтобы их сходу удалось упорядочить. Самых настойчивых две. Одна гласит, что Митч всё-таки промахнулся. Не так всё понял. Не догадался о том, что к созданию живописной картины на моём теле приложил руку не Флориан, а его Высочество. Вторая, что ревность Митчелла предела не имеет, а потому над Флорианом тучи всё сильнее сгущаются, и если я хочу его спасти, то лучше нам окончательно разорвать общение. Ни любовниками, ни друзьями не быть. Лучше ему вообще позабыть о моём существовании, проникнувшись мыслью о том, что это был затянувшийся сон. — Боишься? — Ты же знаешь ответ, Митч. — Не знаю. — Я ничего не боюсь. Хмыкает многозначительно, доставая из-под подушки повязку для глаз. Шёлк и кружево. Глаза мне завязывает, лишая возможности видеть, что происходит. Всё более беззащитным меня делая. Наслаждаясь осознанием этого. Так же маленькие дети со своими подарками поступают обычно. Пытаются рассмотреть, из чего те состоят, а в итоге на части разламывают, если в какой-то момент любопытство слишком далеко заходит, и все существующие пределы превышает. Свет меркнет. Остаются лишь слух, обоняние и осязание. Вкусы, запахи, звуки. Участившееся дыхание, что шею и ключицы опаляет. Вновь касание лепестков. Не разрозненных — целого цветка. Единственного, что Митчелл не успел доломать и испортить. Мне всё происходящее максимально абсурдным кажется, потому что нет на свете ничего такого, что сочеталось бы между собой хуже, чем я и романтические клише. Все эти декорации, взятые Тозиером на вооружение, меня не возбуждают, а лишь раздражают, но он продолжает забавляться. Неспешно скользит цветком по моей щеке, к губам прикасается, на шею соскальзывает. Прикусываю губы, подсознательно ожидая какой-нибудь гадости. Не только нежного касания лепестков, но и отрезвляющего — шипов. Острых, продирающих кожу до крови. Ранки, что послужат напоминанием о том, кто же, на самом деле, мой хозяин. Кто может на мне многочисленные метки оставлять. А кому это не позволено. По плечам, по груди, по животу. Снова выше, по рёбрам. По бёдрам. Прикосновения порождают странные ощущения. Не вызывает отторжения, но и не возбуждает особо. Ощущаю на себе пристальный взгляд. Не сомневаюсь ни секунды в том, что Митчелл жадно каждую мою эмоцию ловит. Запоминает. Смакует, как дорогое вино, что преступно огромными глотками глушить. Прикосновение цветка сменяется касаниями пальцев. Митчелл обхватывает ладонью мой возбуждённый член, собирая смазку, по коже её растирая, большим пальцем головку оглаживая. Вырывая первый, позорный стон. Сам того не понимая, он меня своими играми на дно пропасти толкает. Потому что, не видя, кто меня ласкает, могу позволить себе в иллюзии погрузиться. И снова Квина вспомнить, его стремление доказать, что он первый и лучший. Первый среди лучших. При этом губы кусать приходится, чтобы ничего лишнего не сболтнуть, чтобы не оговориться в самый ответственный момент. — Знаешь, когда я тебя впервые увидел, мне было противно... О, да. Отличное начало, Тозиер. Самое то, что нужно в постели. Ты хочешь трахаться, но вместо этого будешь мне рассказывать о том, как мерзко я выглядел в оранжевой форме, и насколько тебе блевать хотелось от моих манер. С самого начала давай. И по сегодняшний день. Передай словами всю гамму чувств, что ко мне испытываешь. Поведай обо всём, что тебя переполнило и давно через край льётся, в безумца превращая постепенно. Не стесняйся. Если начал, то договаривай. — Я был дураком. Не сразу понял, какой бриллиант в мои руки попал. Ладони жёстко, собственнически, на бёдра ложатся. Оглаживают их, периодически сминая, сдавливая кожу до синяков. — Ты редкая сука, Гил. Этот Морган тебе и в подмётки не годится, хотя и пытается конкуренцию составить. Видно, как активно за внимание борется, как задвинуть тебя хочет. Но таких, как он, дохуя в моей жизни было. А ты уникальный. Такой безумно красивый и настолько равнодушно к своей красоте относящийся. Хотя другие, на твоём месте оказавшись, этим козырем неоднократно воспользовались бы. Сука. Самая жестокая и самая сладкая. Мой личный ангел смерти с улыбкой дьявола, ради которой я готов весь мир на воздух поднять, если ты того захочешь. Если ты об этом попросишь. Митч Тозиер сентиментальный. Особый вид. Под определённое настроение. Сейчас у меня не оно. Мне хочется, чтобы он заткнулся, но продолжаю молчать, понимая, что сейчас с ним лучше не спорить. Да, мне нравится его дразнить, нравится по его самолюбию топтаться. Но и его я отлично считываю. Потому осознаю в полной мере, когда лучше от своих ядовитых фраз отказаться. Чтобы не провоцировать лишний раз, потому что результат предсказать невозможно, и лучше не думать, чем провокация обернуться может. Уверенно ноги мне раздвигает, между бёдер вклиниваясь. И это то, что мне совсем не нравится. Не нравится, как ладони по внутренней поверхности бёдер скользят. Как на смену им губы и язык приходят. Не нравится шёпот Митчелла, что звучит глухо, словно через слой ваты или толщу воды. — Ты мокрый, Гил. От меня. Для меня... Смешок. — Знаю, ты это ненавидишь. И себя за эту особенность ненавидишь. А зря. Будь мои руки свободны, я бы в него вцепился и всю кожу на лопатках в лохмотья разодрал. А лучше на спину уложил, ладонь на горле сжал до предела и зашипел угрожающе, что со мной такие фокусы лучше не проворачивать. Потому что он прав, я ненавижу эту особенность омежьего организма. И его сейчас ненавижу, когда он ко мне языком прикасается, смазку жадно слизывая, только что не урча от удовольствия. Короткие мазки горячего языка, не проникая внутрь, не пытаясь даже толкнуться. Он в меня ни язык, ни пальцы не засовывает, но я всё равно чувствую себя омерзительно, словно меня только что унизили и растоптали. Словно он мне не удовольствие жаждет своими действиями доставить, а с грязью методично смешивает. И то, что губы закусываю, вовсе не от восторга. Не для того, чтобы удовлетворённые стоны сдержать, а для того, чтобы не начать благим матом орать. Большинство омег, на моём месте оказавшись, ещё шире ноги бы раскинули, активнее подставляясь, но для меня это не удовольствие. Для меня это доказательство собственной слабости. Очередное напоминание о том, что я всего лишь омега, затесавшийся в мир, где всем правят альфы. И сколько бы я не боролся за свои права, доказывая независимость, сколько бы жестоких убийств не было на моей совести, для Митчелла я всегда буду в первую очередь текущей дыркой, только потом — незаменимым специалистом. Митчелл как будто не замечает моей реакции, продолжая самозабвенно вылизывать, гибким языком по расселине скользя, осторожно внутрь толкаясь, но не проникая, лишь поддразнивая чувствительные края. Наслаждаясь собственными действиями. Запрокидываю голову, затылком к кровати прижимаясь. С губ всего одно слово сорваться готово, и оно далеко от того, что Митчелл хотел бы услышать. Потому что слово это — ненавижу. Ненавижу. Ненавижу до одури. Лучше бы просто выдолбил жёстко и отчаянно. Ткнул рожей в подушки и натянул, как ту самую дешёвую блядёшку из примера. Но только бы не отпускал эти пошлые комментарии о том, насколько я мокрый. Именно от него мокрый, а не от кого-то другого. Когда он тянется ко мне за поцелуем, на губах остаётся привкус смазки, от которой хочется блевать. Ненавижу. Ненавижу себя. Вернее, эту физиологическую особенность в себе. И Митчелла за то, что намеренно сейчас факт её наличия подчёркивает. Словно пытается указать мне, где моё место. Словно огненными буквами на коже выбивает: ты не альфа. Ты омега. И сколько бы ты не пытался кому-то что-то доказать, а против природы не попрёшь. Ты всегда будешь текущей дыркой, жаждущей члена. Ты всегда таким был. Просто набивал себе цену, желая доказать, будто чего-то, на самом деле, стоишь. Он целует меня. Так же страстно и самозабвенно, как вылизывал несколько минут назад. Распускает узлы на повязке, позволяя вновь смотреть на мир и видеть всё. — У тебя такой взгляд... Кажется, ты меня убить хочешь. — Тебе не кажется, — цежу сквозь стиснутые зубы. Будь моя воля, я бы прямо сейчас сломал проклятые браслеты, что меня на месте удерживают, а после цепи эти вокруг шеи Митчелла обмотал. И не остановился бы до тех пор, пока не услышу хруст его позвонков. До тех пор, пока не увидел бы кровавую пену на губах. — Ты слишком консервативен, когда речь заходит о твоём собственном теле, — замечает, вновь цепляя подбородок; одним пальцем его приподнимая. — Даже удивительно, учитывая, что ты с чужими телами обычно творишь. Ты же видел, как другие омеги кайфуют от твоих действий. Почему сам не можешь расслабиться и наслаждаться? Вопрос без ответа. Он это понимает и больше не настаивает. Ладонью смазку собирает, по пальцам её растирает. Два варианта в голове. Либо сам слижет, либо к моим губам поднесёт, меня заставляя слизывать. Ещё и шептать будет о том, как сильно я для него теку, как самая сладкая сучка на свете, хоть всеми силами и отрицаю очевидное. Но Митчелл умеет удивлять, потому что выбирает вариант, отличный от того, что я себе нафантазировал. Заводит руку за спину, принимаясь себя растягивать. При этом выглядит совсем не так, как выглядел бы я, на его месте оказавшись. У меня перекошенное от отторжения и ненависти лицо было бы. Да, я спал с альфами. Да, это даже не единожды было. Да, они засовывали в меня член. Но никогда я не понимал, какой в этом кайф. Мне как будто от рождения отключили функцию, присущую большинству омег, кончающих даже не от члена в их дырке, а от одной только мысли, как он в неё войдёт. Митчелл же действительно кайфует. Глаза прикрывает, а рот, напротив, приоткрывает. Так, что кромку зубов видно. Облизывается, кончиком языка по и без того влажным губам скользит. Растягивает себя медленно, неспешно, подобрав идеальный ракурс для того, чтобы мне было видно, как он сам себя пальцами трахает. Два проталкивает, раздвигает их в стороны. Член к животу практически вплотную прижимается, оставляя следы смазки на коже. Митч выливает на пальцы смазку искусственную, из флакона. Нейтральный запах, никаких пошлых отдушек. Тремя пальцами в себя проникает, второй ладонью член поглаживая. Не быстрые и размашистые движения в попытке быстрее себя до оргазма довести. Напротив, очень всё неспешно. Сжимает у основания ненадолго, чтобы не кончить быстро. Я знаю, что он любит сам с собой играть. Редко растягиваю его самостоятельно. Обычно, когда прихожу к нему, он уже готов. И иногда я ловлю себя на мысли о том, что он, именно он, был бы рад родиться омегой и течь рядом с тем, кого так отчаянно хочет, привлекая своими природными феромонами, а не головную боль у него провоцируя при попытке воздействия. Открыто мы об этом не говорим — всё же есть и какой-то ограниченный список запретных тем, — потому единственное, что мне остаётся — догадки. Седлает мои бёдра. Обхватывает влажной ладонью член, оглаживает, вновь и вновь к чувствительной головке прикасаясь. Зубами упаковку с гондоном разрывает, раскатывает резинку по моему члену и в себя его направляет. Несмотря на предварительную подготовку, одним рывком насадиться не получается. Не омега. И для подобной ебли природой не предназначен. Проникновение медленное, размеренное. Сантиметр за сантиметром. До тех пор, пока его задница с пошлым шлепком с моими яйцами не соприкасается. По тому, как закушена губа, понимаю, что ему не настолько приятно было. Наверное, даже немного больно. Но он не даёт себе времени, чтобы привыкнуть. Сразу двигаться начинает, самостоятельно скорость и ритм проникновения выбирая. По виску капля пота стекает, волосы ко лбу прилипают, прядки между собой склеиваются. Удивительно об альфе так думать, но он выглядит одухотворённым и довольным, когда мне подставляется, когда на мне бешеные скачки устраивает. Он в постели, однозначно, универсал. И своих предпочтений не стыдится. В моём обществе. Для остальных-то он, конечно, непоколебимый альфа, который заставляет своего омегу-любовника по десять раз за ночь кончать, втрахивая безжалостно в кровать. А тот самый любовник утром уползает затраханным настолько, что даже ноги свести не в состоянии. Дурацкие наручники мешают. Ненавижу себя беспомощного. Мне нужно процесс контролировать. Нужно гладить, нужно волос касаться, держать за них, заставляя ко мне ближе подаваться. Митчелл, наверное, в глазах моих это послание читает без труда, потому что тянется к ключам, наручники щёлкают, расстёгиваясь. Растираю запястья, с которых, к счастью, кожу не содрал. Одна ладонь Митчеллу на пояс ложится. Вторая поднимается выше, по груди скользит, на плече сжимается, заставляя ко мне склониться. Я в его губы приоткрытые, до глянцево-вишнёвого вида облизанные впиваюсь с ожесточением, заставляя Митча застонать. Пара секунд, и он снизу оказывается, моим телом к постели прижатый, бесстыдно подо мною ноги раздвигающий, демонстрирующий без малейших сомнений разработанное податливое отверстие. Припухшие края, чуть покрасневшие. Митчелл замечает, как я смотрю и не стремится поскорее одеяло на себя натянуть. Напротив, сильнее выгибается. Пальцами в простыни впивается. Стонет так жарко, так откровенно, так отчаянно, что это звучит потрясающе... вкусно. Когда пальцами оглаживаю. Когда вновь головка внутрь его тела протискивается, стон особенно сладкий. Прижимает меня к себе. Обхватывает, не позволяя отстраниться. Ногтями в змеиную чешую впивается, то ли содрать её желая, то ли просто цвета немного добавить. — Ты же понимаешь, что я тебя из этой комнаты до самого утра не выпущу? — шепчет мне на ухо. — Понимаю, — низким, бархатным голосом ему в шею выдыхаю, поцелуй очередной на коже оставляя. После зубами в плечо его вгрызаюсь по привычке и совсем не удивляюсь, когда удовлетворённый стон слышу. Теперь мы в своей стихии, Митч. Ты подставляешься, я трахаю. Для нас такой расклад оптимален. Мы же оба это знаем. Так к чему твои эксперименты, никому не нужные? — Да. Ты всегда меня... понимаешь. До боли ногтями по спине моей проезжается. С отчаянием в губы вгрызается. Не секс. Одна сплошная боль. Для меня. А Митчелл по-настоящему кайфует. Горячие мутные капли на коже оседают. На одной стимуляции доходит, не прикасаясь к члену. Смотрит на меня. Словно подтверждая недавние слова о том, что до самого утра не отпустит, вновь к губам тянется. И кто я такой, чтобы ему отказать? * Грёбанный манипулятор. Слова, что первыми на ум приходят, да так никуда и не деваются. Единственное, с чем разобраться не в состоянии: кому это определение, настойчиво в мозгах мелькающее, подходит больше. То ли его Высочеству, что ведёт двойную игру и из меня идиота делает. То ли Митчеллу, что всеми правдами и неправдами пытается меня на эмоции развести. Как вампир, что жаждет крови и ею питается, нацелен на мои реакции. Хочет от меня какой-то запредельной, зашкаливающей откровенности, потому и пытается отыскать слабые места. Это для нас стандарт и норма. Пусть он и говорит, что готов давать мне ровно столько свободы, сколько попрошу, на деле всё обстоит иначе. Он хотел бы контролировать меня до такой степени, когда даже количество совершаемых вдохов и выдохов под отчётом находится. Он сам хотел бы стать моим воздухом, чтобы ни на секунду не ослаблять контроль над моей жизнью. Под утро его в очередной раз продирает на чёртову сентиментальность. Снова шепчет мне на ухо о том, как я ему дорог. Насколько необходим. Его мысли и чувства никогда не облекаются в самое примитивное признание. Ни разу не слышал от него прямое и однозначное, в лоб сказанное «я люблю тебя», но было множество других слов, которые несли в себе этот посыл. Множество поступков, которые доказывали факт наличия одержимости на грани помешательства, когда без лишних телодвижений становится ясно, что человек, на самом деле, испытывает. Далеко не в первый раз мы засыпаем и просыпаемся в одной кровати, но это, наверное, единственный в моей практике случай, когда накрывает пониманием о том, что происходящее неправильно в корне. Когда чувствую себя в этой постели, среди ебучих смятых лепестков неуместным и максимально лишним. Как будто ошибку совершаю, как будто изменяю тому, кому никаких клятв не давал и вообще не собирался никогда в свою жизнь пускать. Но Квин и не спрашивал о моих желаниях. Сам бесцеремонно в неё вломился и начал, сука, постепенно кусочки не только этой самой жизни, но и души отгрызать, пожирая её с аппетитом. Понимая прекрасно, что делает, каким влиянием на меня обладает, наслаждаясь этим, кайфуя от происходящего. Не сомневаюсь, что в конце концов, действительно её сожрёт, потому что к тому всё идёт. Потому что Квин Морган — моя бездна, в которой я тону и растворяюсь. Из-за кого сопливым долбоёбом становлюсь, позволяя чувствам, давно, казалось, похороненным и позабытым, на свободу вырваться. Первый за долгое время случай, когда находясь в одной постели с Митчем, думаю о другом реальном человеке, а не о призраке, на которого в своё время в реале дышать боялся, а, будучи в гордом одиночестве, надрачивал до кровавых мозолей. Потому что Харлин Бреннт был моим источником безумия. В точности, как Квин сейчас. Вожу пальцами по лицу Митчелла, обрисовывая давно знакомые черты. Пальцы в волосы ему запускаю. Делаю это как-то бездумно, на автомате, скорее, нежели осознанно. Смотрю на него, довольного, расслабленного, сытого, и мыслями к его Высочеству возвращаюсь, вспоминая его реакцию на мой поступок. Этот бешеный взгляд, вой безумный вперемешку с рыком. Когда кулаки в кровь, по щекам слёзы бесконтрольно, а взглядом тебя будто на куски раздирает. Губы дрожат, глаза убивают. Сочетание несочетаемого. Немая тирада, в которой множество чувств воедино сплетено. Ненависть, отчаяние, бешенство. Кажется, окажись тогда Митчелл рядом с ним, Квин в него бы вцепился и не успокоился до тех пор, пока не понял, что соперник мёртв. До последнего мне казалось, что его Высочество на сильные чувства не способен. Что для него это всё больше игра, принцип, что все его слова, от первого и до последнего, максимально лживы. Но реакция на моё сообщение о том, что к Митчу ухожу, его бросая, все эти подозрения в пух и прах разносят. Потому что именно в тот момент он холодной, равнодушной сукой быть перестаёт. Становится сукой ревнивой до ужаса, отчаявшейся. Собственничество ему не чуждо. Все мысли о нём и вокруг него. И это пиздец, как раздражает. Потому что не привык так жить. Не привык на ком-то одном зацикливаться. Кроме Харлина, конечно. Но то давно было. Когда у меня ещё надежда была на размеренную, спокойную жизнь. Когда я думал, что однажды из болота выберусь и буду жить, как нормальный человек. Когда допускал мысль о том, что хотя бы одно светлое создание, на моём пути возникшее, не исчезнет. А потом Харлин умер, а вместе с ним и моя душа, и мои надежды на ту самую, нормальную, спокойную жизнь. Больше мне не для кого было меняться, больше мне нечего было ждать от жизни. Она у меня последнего ценного человека отобрала и вновь напомнила о принципах, по которым жить нужно. Да-да, те самые. Не верь. Не бойся. Не проси. Засыпаю с мыслями о Квине. Просыпаюсь с ними же. Аромат свежесваренного кофе ноздри приятно щекочет. Просыпаться не хочется, открывать глаза не хочется. Потому что сразу вспоминаю о том, что рядом Митчелл, а не тот, кого видеть хочется. Что снова эти взгляды сканирующие, до глубины души добраться пытающиеся, будут в мою сторону направлены. Снова придётся все свои актёрские таланты наружу вытаскивать, изображая тотальную незаинтересованность в личности Моргана. Лучше бы мне о нём вообще не вспоминать, не думать о нём, и о том, что он существует. Что этой ночью именно он мог мне принадлежать, и в глазах его по-блядски поблёскивающих, я эту готовность считывал без труда. Что он впервые в моих руках от оргазма дрожал, а не только от предвкушения, не получавшего развития. О том, что я сам кончил, ощущая его губы на своём члене, и наслаждение это было острым до невозможности, до неё же желанным. И несколько оргазмов с Митчем ничего не значили в сравнении с тем, что было до него. Что от одной мысли о том, как Квин свои поцелованные пальцы к моим губам прикладывает, кровь снова в раскалённую лаву превращается. Хотя, казалось бы, самое невинное действо его за весь вечер, и всё равно пробирает, всё равно встряхивает. Снова о рубашке своей, что уже камнем преткновения настоящим стала, думаю. О том, как скользит ткань по его коже, о том, как прилегает к телу. Как он, оказавшись дома в одиночестве, расстёгивать её принимается. О том, как сам себя до оргазма доводит вновь и вновь, цепляясь за воспоминания столь же отчаянно, как это делаю я. Каждый момент по сотне раз в памяти прогоняя и смакуя его. Наслаждение и горечь разочарования, что на языке растекаются, в равных пропорциях смешанные. Знакомое отчаяние, невозможность прикоснуться к тому, к кому действительно хочется, потому что приходится ласкать другого. Того, кто меня когда-то из цепких лап закона вытащил. Того, кого теперь проклинаю за его одержимость и желание полностью меня своей воле подчинить. Митчелл этим утром дохуя романтик. Кофе в постель мне приносит. Но ничего не говорит. Улыбается, слегка уголки губ вверх приподнимая. Сам утро с бокала игристого начинает и с устриц. Никогда не понимал его увлечения сомнительными деликатесами. Устрицы и вовсе вызывают приступ тошноты. Омерзительное блевотное дрожащее дерьмо. Скользкие, противно пахнущие водорослями. На вид, как сопли. На вкус — понятия не имею. Никогда их попробовать не решался и не думаю, что решусь. Смотрю за тем, как Митчелл в них уверенно вилкой тычет, подрезая при этом мускулистые ноги, на которых тельце к раковине крепится, а кажется, что длинные металлические зубцы не в это желе сомнительное втыкаются, а прямиком в мою кожу проникают, нанося бесконечные удары. Странные ассоциации. Странные ощущения. Не так, как всегда. Не так, как обычно. Раньше после ебли с Митчеллом я себя иначе чувствовал, не было такой давящей, тяжёлой атмосферы. Ничего такого не было. Свою порцию удовольствия и удовлетворения я получал. Он — тем более. А теперь только пустота. Тотальная, всепоглощающая пустота. И в яйцах, и в голове. А перед глазами Морган, будь он неладен, сука моя ревнивая, от чьего образа отделаться не в состоянии. И пиздец, как странно осознавать в полной мере, что теперь к определению его личности местоимение «моя» добавилось. Потому что раньше он для меня просто сукой был, а теперь вот... моя. Внезапно. Мой. Весь. Целиком. Полностью. Потому что каждая минута, каждая секунда, каждая сотая секунды мыслями о нём наполнена. Потому что ни на мгновение от себя не отпускает. Как будто под кожу его мне вогнали в какой-то момент. Как будто наркотиком самым сильным для меня стал. И разрушает. До основания. Так, что восстановлению больше не подлежу. Полностью разрушает. И похуй, что так. Не менее удивительно то, что мы с Тозиером в звенящем молчании утро встречаем, а не разговариваем, как обычно. Не припоминаю за ним такого. Всегда у нас было, о чём поговорить, что обсудить. А сегодня вот нет. Лишь тишина, что обрушивается на обоих. И если Митчу в ней уютно и спокойно, то для меня она, как удавка, что пока мягко и обманчиво ласково на шею ложится. Предупреждающе. Чтобы в дальнейшем затянуться стремительно, так что и пикнуть не успею. Ни секунды не сомневаюсь в том, что ночью Митчелл на моей коже десятки и сотни меток своих оставил. Провалами в памяти не страдаю, потому прекрасно помню, как отчаянно он губами к моей шее прижимался, как следы зубов оставлял, как царапины свои поверх чужих наносил. И почему-то именно эти его поступки меня наталкивают на мысли о том, насколько он в этих попытках своё превосходство и важность доказать, жалок. Насколько сильно его задевает мысль о том, что с кем-то я могу трахаться самозабвенно и со всей страстью, полностью отдаваясь процессу, а не просто накопившееся напряжение вместе со спермой сливая в доступную дырку. Это тот самый момент, когда понимаешь, что игры, которые прежде нравились и доставляли, удовольствия не приносят. Осознаёшь, что они заканчиваются, а сам ты к опасной черте подходишь. И если продолжишь вести себя так, как прежде, последствия могут оказаться непредсказуемыми. Если тигра постоянно за усы дёргать, однажды он обязательно не только зарычит предупреждающе, но и бросится на тебя, и когтями располосует, и голову откусит. Митчелл, что некогда ручным представлялся, сейчас истинную натуру свою во всей красе демонстрирует. Напоминает, что не стоит по лезвию бродить, если не хочу поплатиться. Наверное, потому оба и молчим. Потому и висит между нами эта звенящая до опиздения тишина. Потому и бьёт по нервам. Нечего сказать. Мне во всяком случае. Думаю о том, что было бы полное фиаско, если бы в кои-то веки на него не встало, если бы задница не потекла перед нашим великим, единственным и неповторимым. К счастью, инстинкты мне ещё не отказали полностью, и мысли о его Высочестве победу над ними не одержали. К счастью, не было ничего такого, что заставило бы Митчелла усомниться в том, что я его по-прежнему хочу. Пусть и нестандартно для омеги, но всё-таки хочу. Понять пытаюсь, как долго это продлится. Как долго ещё смогу притворяться, делая вид, будто мне на всё и всех похуй, как будто не было никогда в моей жизни сильных эмоциональных привязанностей, кроме Харлина. И не будет, ведь он такой был один. Пытаюсь понять, и мозги внутри черепной коробки к хуям взрываются, растекаясь по стенкам отвратительными ошмётками. Потому что холодное дыхание опасности, грозящей перерасти в тотальный пиздец, на коже ощущаю. Потому что в момент, когда Митчелл мне губами в загривок тычется, ассоциация и без того напряжённые мозги моментально простреливает. Дыхание опасности. Дыхание смерти. Его дыхание. Синонимы. Кофе остыть успевает, пока я себе мозги ебу. И делаю это в разы качественнее, нежели ночью с телом Митчелла. Напиток холодный и горький. Омерзительный. Выплеснуть бы его, да рот промыть после. Но продолжаю на автомате пить. Закуриваю, затягиваясь глубоко. Зубы легко по загривку проходятся. Не сжимаются, не прокусывают кожу. Но приноравливаются как будто. — Плохая идея, Митч, — бросаю раздражённо. — Почему же? — в шею мне выдыхает, снова к ней губами прижимаясь. Но легко, а не присасываясь, будто одержимый вампир. — Я не из тех, кто метку жаждет, а потом с гордостью носит. — А если на свой следующий день рождения я от тебя именно такой подарок потребую? Если мне твоего тела уже недостаточно? Если я всего тебя хочу? Сердце, душу. Кровь, кости. Всего. Без остатка. Обратной дороги не будет. Что ты мне тогда скажешь? Неужели отвергнешь предложение? — Не стану сразу отвечать. Возьму время на размышления. — У тебя его не будет. — Оно у меня уже есть, — отвечаю. — Целый год впереди. Усмехается, но никак не комментирует сказанное. Пока. У нас обоих, похоже, есть время на размышления. О разном. У него о том, как сломить, в конечном итоге, моё сопротивление и превратить не только в главу бешеной своры, что безоговорочно приказам подчиняется, которые профессиональную сферу затрагивает, но и в комнатную болонку, что от чувств безумных к нему сгорает. Что на коленях ползает, за брючины хватая и умоляя метку на загривке оставить, а ещё — кольцо обручальное на палец надеть. Омерзительное ощущение, словно я больше не его доверенное лицо, а тот, кого во всех смертных грехах подозревают, потому жаждут свободу ограничить, сломать, надрессировать. По определённому шаблону вылепить, максимально далёкому от моих взглядов и принципов. — Резонное замечание, — произносит, лицом к себе разворачивая и лбом своим к моему прижимаясь. — А ты во мне сомневался? — выдыхаю, практически касаясь его губ своими. — Ни секунды. Просто... — Что? — Ничего. В очередной раз думаю о том, насколько ты, Гил, от других омег отличаешься. Насколько ты другой. Тем и цепляешь. Зубами губу мою нижнюю прихватывает, прикусывая, но грань не переходя, боль не причиняя. Легко покусывает, тут же место укуса зализывает, словно извиняясь за недавние действия. Я отвечаю. Не могу не. В этом плане условные рефлексы по-прежнему со мной. Митчелл не терпит равнодушия. Его постоянно нужно держать чем-то. Похвалой, сдержанностью, ответной страстью, но не равнодушием. Равнодушие и сдержанность — понятия разные, и если одно ему доставляет, то второе из состояния равновесия выводит, превращая в монстра. — Нахуй ты меня вообще с другими сравниваешь? — Не сравниваю. — Что тогда? — Просто параллели провожу. Если ты дрожишь от отвращения при мысли от метки, то он от желания её получить дрожал. Дикий контраст. — Он? — Морган, — выдыхает тихо, хищным взглядом в моё лицо впиваясь, словно жаждет насквозь увидеть, прочитать, как открытую книгу. — Такой равнодушный и холодный на людях, такой страстный и отзывчивый, когда в моих руках оказывается. Мне его стоны ещё на яхте понравились, но в реальности, когда они мне одному предназначались, звучали ещё слаще, ещё развратнее. Криво усмехаюсь. — Не ты ли говорил, что он простой и интереса для тебя не представляет? А теперь такие откровения. Удивлён. Снова хочется курить. Пиздец, как отчаянно хочется. Чтобы между нами завеса дыма появилась, и Митчелл ни единой моей искренней эмоции не заметил. Потому что стоит имя знакомое, на повторе в голове всё утро звучащее услышать, как становится одновременно душно и тошно. И ощущение такое, будто стены приходят в движение, желая меня раздавить. Потому что это имя меня равнодушным не оставляет, а слова Митчелла, словно острый клинок, что между рёбер входит, все жизненно важные органы насквозь пронзая, а после, когда от боли сознание начну терять и кровью максимально истеку, прямиком в сердце бьёт. Потому что снова мысленно к событиям вчерашнего вечера возвращаюсь. Вспоминаю все слова, Квином сказанные, все реакции. Всё вообще, что с ним связано. И внутренности в тугой узел скручивает, а внутри словно пламя разгорается, что нахер меня испепелит. Потому что слова задевают, слова на нервах моих виртуозно играют. Потому что во мне сука-ревность просыпается такой невиданной силы, что меня самого страшит. И если его Высочество в истерику ударялся, то во мне агрессия разрастается, заполняя каждую клетку тела. И хочется смеяться невпопад, понимая, насколько умелая манипуляция имела место от человека, который сам не только на меня вешается, но и под Митчелла стелется, а потом какими-то обвинениями разбрасывается, называя шавкой, что по первому зову к хозяину бежит. Я этими эмоциями захлёбываюсь, жалея о том, что кофе давно выпит, и чашка пустая на подносе стоит. Сейчас бы этой горечи одним махом въебать и от неё кривиться. Вернее, делая вид, что от неё, а на деле от своих мыслей, совсем не радостных. От чувств, что просыпаются, от эмоций, что на части рвут. Наблюдение Митча раздражает, но знаю, что он не просто так разговор этот затеял. В очередной раз проверяет меня. Хочет подтверждение своим догадкам получить. Или опровержение. Разобрать меня на части, глубокий анализ провести. Слишком умный, слишком проницательный и слишком наблюдательный, чтобы истинное отношение к его Высочеству не разглядеть. Сколько бы я не отгораживался и не отмахивался, а он в правдивость слов моих не верит. Подозревает. Смотрю на него неотрывно, не моргая. Не кусаю губы, не поджимаю их, не хватаюсь вновь за сигареты, хоть и хочется очень. И он на меня смотрит. Словно жаждет яркой реакции, а не сдержанной. Словно только того и ждёт, что я себя с потрохами выдам, признавшись в истинных чувствах к Моргану. — В долгосрочной перспективе, — уточняет, продолжая меня подробностями изводить. — Но это не значит, что я его не хочу. Что ни говори, а в постели он хорош. Каждый раз, как в последний отдаётся. Жадный, отчаянный, ненасытный. Такой мокрый, горячий и такой фантастически, умопомрачительно узкий. И, в отличие от тебя, он потребностей своего тела не стесняется... — Вот и позвал бы его к себе, — бросаю, всё-таки потянувшись к пачке. — Раз хочешь и раз он такой замечательный. А то оставил бедняжку в одиночестве, неприкаянного. Он, наверное, даже не понял, чем такое отношение заслужил и почему в немилость попал. Две сигареты с минимальным перерывом. Пользы минимум, вреда максимум. Да и похуй. Не хочу об этом говорить. И думать не хочу. Но деньги у нас Митчелл платит, он же музыку и заказывает. Потому и темы для разговоров тоже он выбирает. — Кого из нас двоих ты ревнуешь, Гил? — произносит насмешливо, превосходством своим упиваясь. — Его или меня? — Никого, — равнодушно и максимально отчуждённо. По спине, вдоль позвоночника холодок проходит. Предчувствие какой-то мерзости. Подсознательно чего-то такого жду. Например, что сигарету не до конца дотлевшую из пальцев моих выхватит и к запястью прижмёт, в очередной раз показывая, что я его собственность, что он со мной — и моим телом — что угодно волен делать. Но он ничего подобного не проворачивает. Вот только спокойнее мне от этого не становится. — Если его, то это с твоей стороны глупо и недальновидно, — замечает, пропуская мои волосы сквозь пальцы, сжимая сильнее и привычным жестом назад оттягивая. — Он не из тех, кому нужен рядом омега. Он из тех, кто со своим полом только развлечься может, даже голову от кого-то потерять на пару-тройку недель, но по-настоящему удовлетворить его сумеет только альфа. Он с виду независимый и гордый, а на деле совсем другой. Из той породы, что о крепкой руке и члене с узлом мечтают. И только, когда получают, счастливыми становятся. Довольными. Только с альфой. Понимаешь, Гил? Влажными губами мне за ухо тычется. Целует, мочку обсасывает. Змей-искуситель хуев. Знает, как больнее ударить, и на каких струнах души сыграть нужно, чтобы равнодушным меня не оставить, чтобы с каждым мгновением во мне всё больше чувств и эмоций просыпалось. Чтобы взрывной волной зацепило всех, кто поблизости находится. Воображение моё с ним заодно оказывается, потому что с каждым новым сказанным словом всё ярче и ярче картинки подбрасывает. Не те, что из нашего общего прошлого и настоящего. Те, что из их с Митчеллом истории. Где Морган не мне, а ему своё «пожалуйста» коронным сорванным голосом шепчет, где Митчелл его горло засосами покрывает, где именно Митчелл раздвигает его Высочеству ноги и лижет жадно чувствительную к ласке, мокрую дырку. А Квин его за волосы держит, не позволяя отстраниться и просит трахать глубже и сильнее, позабыв о том, что языком особенно далеко и глубоко не проберёшься — настолько себя в ощущениях теряет. Я ведь знаю, каким его Высочество в момент возбуждения бывает, как себя в постели ведёт, и не сказать, что слова Митчелла истине противоречат. Напротив, всё правильно он описывает. Действительно, никакой стеснительности и холодности и в помине нет. Знаю я этот жаркий шёпот — мольбу взять его, как можно быстрее, как можно сильнее. Знаю, с каким энтузиазмом отдаётся, если всё действительно по обоюдному согласию происходит. Знаю, каким мокрым и ненасытным он становится в момент возбуждения. Что угодно с ним делай — сопротивления не встретишь. С удовольствием любую инициативу поддержит, на любое прикосновение откликнется, заставит обо всём и всех, кроме себя, позабыть. Каждый наш нелепый раз, каждый секс с приставкой «недо» в моей памяти неизгладимый след оставил. Неудивительно, что Митчелла повело основательно и очень сильно, когда Квин ему по-настоящему отдался, когда их никто не прервал, когда сам Митч его не бросил дрожащего и возбуждённого, а довёл до оргазма. Сполна насладился и восхитительным выражением лица, и стонами, и сорванным голосом, и дыханием сбитым. Вспоминаю, как Квин сам себя трахал на яхте, в реальность все мои мечты претворяя и даже превосходя их. А потом повторил своё шоу в кабинете Митча в «Ригеле». После того, как я его бросил, заявив, что меня и оргазм, мною подаренный, нужно заслужить. Как я, разогнав к херам всех охранников, наблюдал за ним через камеры слежения и оторваться не мог от этого зрелища. Как кончики пальцев покалывало от желания вновь прикоснуться, и возбуждение такой силы крыло, что впору сознание от него потерять. И я его действительно почти терял, но продолжал стоять и смотреть, а молния и грубый шов на джинсах на ставший твёрдым член давили. Хотелось к его Высочеству вернуться, хотелось на стол завалить и выебать до звёзд перед глазами. Хотелось им обладать в полной мере. Хотелось... Как же сильно хотелось. От каждого его жеста вело, как риплексоголика ебаного, что видит перед собой порошок и вдыхает без остановки, не боясь передозу схватить и на тот свет отъехать. И рука не поднималась полностью видео это уничтожить. Помню, что всё-таки стёр его. И то, что было со мной. И то, что было после того, как я ушёл. Но не уничтожил полностью, сделав для себя резервную копию. Неоднократно пересмотрел, оказавшись в одиночестве. И снова, как в юности, когда на Харлина залипал, предаваясь фантазиям, дрочил на него. Такого возбуждённого, такого страстного, что даже через экран эта страсть бесконтрольная распространялась, сжигая меня и в пепел превращая. Помню, как снова мысли прежние одолевали. О том, что ему я готов подставиться. Не постоянно, но хотя бы раз, и пальцы вокруг влажного входа скользили, поглаживая, слегка внутрь проталкиваясь. Чертовски стыдно, почти унизительно для меня, ненавидящего свою природу вечно текущего создания, но допускающего в кои-то веки мысль о том, что подставляться совсем не зазорно. Особенно, если человек, с которым я готов это сделать, настолько мне небезразличен. И если он попросит, я дам ему всё, что он пожелает. С ним я бы хотел всего и сразу. Уже этого хотел и за это ненавидел себя в разы сильнее. Теперь, несомненно. Теперь отторжение невероятной силы меня накрывает, потому что понимаю, насколько глупо с моей стороны это было. Тупая омежья натура, что всегда о какой-то любви грезит, что всегда хочет «долго и счастливо», даже если условия задачи такого решения не предполагают. Живо и ярко всё это перед глазами проносится, и горечь на языке не только сигаретная. Такое ощущение, будто рот полынной настойкой или желчью наполнен, ещё немного, и меня от этой горечи наизнанку вывернет. — Никого, — повторяю едва ли не по слогам. — Ты с кем угодно спать можешь, никто тебе не запретит. А он... серая посредственность, невесть что о себе возомнившая. Если захочу омегу определённого типажа, мне есть кого трахнуть. И Флориану совершенно точно никакие альфы не нужны. Не те слова, что стоило бы произносить в присутствии Митчелла. Особенно после вчерашнего разговора, в котором угрозы были более чем явными. Те, которыми я Флориану собственноручно могилу копаю. Понимаю это прекрасно, но не могу иначе. Говорю это не потому, что жажду его Высочество из-под удара и подозрения вывести. Больше для того, чтобы самого себя в правдивости сказанных слов убедить. Доказать себе, что мне вполне хватает определённого суррогата, а Морган ни разу не интересует. И может нахуй идти. К кому угодно. Хоть к омеге, которым ненадолго увлечётся. Хоть к альфе, который его сможет сделать по-настоящему счастливым и удовлетворённым. Может. Просто. Идти. Нахуй. НАХУЙ, БЛЯДЬ, МОЖЕТ ИДТИ. Слишком яркая, слишком типичная омежья реакция. Слишком мне несвойственная, и это бесит. — Значит, я не ошибся, и ты всё-таки увлёкся этой шлюшкой? — хмыкает Митчелл. — Неужели настолько хорош? — Ты не тронешь его, Митч, — произношу ровно, без эмоций. — Конечно. Конечно, не трону, — заверяет. Голос при этом приторно-нежным, словно липким, плотной плёнкой по коже растекающимся, становится, и я понимаю, что в его обещании ни слова правды. Как будто своим заявлением я только что подписал Флориану смертный приговор.