Не верь, не бойся, не проси

Острая осенняя меланхолия, граничащая с депрессией. Злоебучая тоска, что всех мыслимых и немыслимых пределов достигает. Занозой в глубине души сидит. Чувство тотального одиночества, которое большую часть времени не задевает и не напрягает совершенно, но в конце ноября достигает пика, и этот момент омерзителен настолько, что хоть в петлю лезь. Я, конечно, не полезу. Это всё блажь мимолётная, ничем не подкреплённая и неоправданная. Но в день благодарения, что принято считать семейным праздником, действительно ощущаю себя одиноким и неприкаянным. Стандартный распорядок дня. Стандартное его наполнение. Пробежка, кофе, сигареты, какие-то безвкусные сэндвичи в ближайшей к дому забегаловке купленные. Холод осеннего утра. Воспоминания о приюте, в котором прошло несколько лет. Воспоминания о доме, что с каждым прожитым годом становятся всё более размытыми, как будто это и не со мной вовсе происходило. Как будто я не полноправный участник тех событий, а просто наблюдатель, который сидит в зрительном зале и комментирует происходящее. Не всегда толково, не всегда остроумно, тем не менее. Индейка с клюквенным соусом. Тыквенный пирог. Традиционные блюда праздника, вкус которых толком не помню, но зато помню прекрасно капли соуса на обоях и ошмётки пирога на полу. Помню крики, скандалы, звон битой посуды и тяжёлый алкогольный запах, что буквально к земле прижимает, настолько он густой и насыщенный. Традиционные блюда праздника, что папа готовил только тогда, когда я был ребёнком, а потом перестал, потому что понял: в нашей семье ни один из праздников нормальным не будет. Отец испортит всё. Отец всё разрушит до основания. Мысли о родителях всегда тяжёлые, всегда мрачные, давящие на меня. Порождающие желание нажраться до предела и блевать желчью. Однажды, пока Мишель ещё был жив, я поехал к нему. То был один из немногих, крайне редких случаев в моей жизни, когда я не показывал характер, посылая всех на хуй и доказывая независимость, а когда готов был на колени опуститься и умолять. И я действительно умолял Фрэнсиса поехать вместе со мной к папе. Дать мне шанс хотя бы раз увидеть его. Дать мне шанс поговорить с ним. После того, как он отмыл нож от крови и взвалил всю вину за совершённое мною преступление на свои плечи. Одного меня бы никто не отпустил. И Фрэнсис уступил, поддался на мои уговоры, сам всё устроил. В тот день я места себе не находил от волнения. Курил постоянно, без остановки практически. Казалось, сам уже целиком из табака и дыма состоял, и всё равно никак не мог остановиться, руки постоянно за очередной сигаретой тянулись. Мы не виделись с папой больше года, и я слабо представлял, какой будет наша встреча. Вернее, не представлял вообще. О тюрьмах я слышал немало и понятия не имел о том, что из услышанного правда, что — вымысел. Не знал, каким он стал за этот год. Мне было не по себе. Мне было откровенно страшно. Фрэнсис это чувствовал, потому постоянно сжимал мою холодную ладонь в своей руке. Пытался и словами поддерживать, но я не желал слушать, всё время перебивал, огрызался, и он не стал спорить. Замолчал, да так всю дорогу и хранил молчание. Наверное, молитвы своим божествам возносил, снова пытаясь спасти мою душу, что начала покрываться слоем черноты. Встреча наша была совсем не такой, как я себе её представлял. Признаться, в первый момент я папу даже не узнал. Тюрьма была не тем местом, в котором он смог бы прижиться, приспособившись к условиям, переломив их под себя. От того сияющего светлого создания, каким он был в моей памяти, не осталось ни следа. Мишель Ллойд превратился в тень, бледное подобие самого себя. Я видел, как он кусал губы, стоял на месте и не спешил подходить ко мне. Мой взгляд скользил по его лицу, по его рукам, отмечая многочисленные гематомы на коже и кровоподтёки на губах. Помню, рюкзак выпал у меня из рук, я бросился к нему, чтобы обнять. Помню, он продолжал хранить молчание даже в тот момент, когда я заключил его в объятия. Помню, в глазах его застыли слёзы. Он вообще был в тот день удивительно немногословен. О себе не рассказывал ничего, старался переводить разговор на меня. Это была первая, единственная и последняя наша встреча. Тюрьма не закалила папу, не заставила его сломать сформировавшийся характер, не превратила в несгибаемого борца за свои права. Она доломала его. Сделала то, что не сделал, но активно пытался, отец. Она папу уничтожила. Не только сама гнетущая атмосфера, но и охрана, и сокамерники, увидевшие перед собой слабого и решившего на нём срывать свою злость, копившуюся годами. Фрэнсис не желал делиться со мной подробностями страшной ночи, ознаменованной гибелью папы. Всячески оберегал меня от информации, которая могла, по его словам, травмировать хрупкую психику. Но, как известно, иголку в стоге сена не утаить. Однажды я должен был докопаться до истины. Не сразу, но мне это удалось. Спустя годы, при поддержке Митчелла, я буквально по крупицам восстановил события ночи, когда Мишеля Ллойда не стало. Ко мне в руки попало множество материалов, в том числе — видео. В том числе — со звуком. Я слышал папины крики. Я видел его страдания. Я видел лица всех тех, кто отнял его жизнь. И я знал, что вскоре они сами окажутся на его месте, потому что ни одного из них я не прощу. Ни одно имя не забуду. Найти их не составило труда. Уничтожить — тоже. Это в тюрьме они что-то собой представляли, самоутверждаясь за счёт более слабых, а на воле оказались трусливыми кусками дерьма, что мочатся под себя, стоит приставить нож к их горлу, и визжат, как свиньи, которых режут, когда ты стреляешь им в ноги, не позволяя убежать от тебя. Моя история бешеной псины началась с убийства тех, кто отправил на тот свет папу. С вырванных из чужой груди сердец. В которые я всадил несколько ножей разом, равнодушно глядя на трупы, лежавшие на холодном полу. Вырванное сердце было едва ли не нашей визитной карточкой. Всех, особо провинившихся перед Тозиером, ждала подобная смерть. Тех, кто убил папу, я тоже считал особо провинившимися, оттого уничтожил их таким способом. Начало этой традиции положил некогда Хэнк, притащивший своему хозяину сердце заклятого врага. Старшему Тозиеру безумно понравилось, так это всё и прижилось. Если где-то в пределах Иллинойса находили труп с вскрытой грудной клеткой, то полиция в подобные дела даже не совалась. Купленные с потрохами, они прекрасно знали, что человек без сердца когда-то по-крупному перешёл дорогу Тозиеру, а, значит, в это дело лучше не лезть, потому что, стоит туда сунуться, и станет жарко, как в аду. Хорошо, если выберешься из переделки живым и невредимым, потому что шансы на благоприятное разрешение ситуации попросту минимальны. Тогда тоже стояла поздняя осень. Мои руки были чуть ли не до локтей покрыты запекшейся кровью, а я стоял и равнодушно курил, оставляя бордовые следы на фильтре. Мне было абсолютно поебать, что обо мне подумают, а ещё во мне не было ни намёка на раскаяние. Не считал себя виноватым, не считал, что совершил ошибку. Напротив, верил, что всё сделал правильно. Ровно так, как должен был сделать. Ровно так, как поступил бы вновь, если бы узнал, что убийцы папы каким-то чудом умудрились выжить и избежать наказания. Последняя неделя ноября. Я убил их всех в последнюю неделю ноября, предварительно заманив на свою территорию, чтобы было проще избавиться от каждого. Позвонил Хэнку и попросил помочь убрать трупы. Потом набрал Митчеллу и попросил за мной приехать. Чёрт знает, зачем это сделал. Просто у меня это тогда почти условным рефлексом было. Если какое-то дерьмо случается, всегда можно заветный номер набрать, позвонить и проблемы решатся. Их над моей головой чужие заботливые руки разведут. Тогда тоже был день благодарения, и Митч кормил меня этими самыми блюдами, что давно стали неотъемлемой частью праздничного застолья. Помнится, уже тогда пытался меня со своих вилки и ложки кормить. Наблюдал жадно за каждым движением, за тем, как я сглатывал, за тем, как осторожно пробовал пирог, которым меня угощали. За тем, как курил, стряхивая пепел прямо в остатки недоеденного пирога, тем самым дав понять, что мне эти семейные ценности до одного места. Для меня день благодарения имеет иное значение, нежели для всех остальных. Пока большинство людей возносят благодарности различным покровителям, я буду благодарить жизнь за то, что дала возможность отомстить ублюдкам, отнявшим у меня папу. Сломавшим его, превратившим в растерзанный кусок мяса, на котором живого места не осталось. В тот вечер мы с Тозиером откровенничали, разговаривая о наших семьях. Он рассказывал о своих, восхитительно гармоничных предках, что всегда были для него примером, я — о своих, что были примером обратной ситуации. Не идеальная семья, а худший тандем из всех, что только можно придумать, несмотря на истинность, некогда их связавшую. Мы словно противоположностями друг друга были в тот момент, один собой воплощал семьи счастливые, а другой — максимально несчастные. Мы стояли на балконе его загородного дома. Воздух был влажным, пахло дождём и прелыми листьями. Митчелл обнимал меня за пояс, то и дело поправляя плед, которым укрывал мои плечи. И рассказывал бесконечные истории из жизни родителей. Об их знакомстве, о свадьбе, которая огромное внимание к себе привлекла, о том, насколько гармонично дополняли друг друга отец и папа. Я был уверен, что под конец вечера у меня всё слипнется от этих рассказов, но даже в идеально глянцевой семейке Тозиера нашлось место для изъяна, сделавшее их для меня чуточку живее, нежели прежде. Вернее, не изъяна, как такового, а для влюблённости отца в стороннего омегу, правда, так и не перетекшей в измену. Что остановило Аарона от измены, Митч так и не пояснил. Просто сказал, что эта влюблённость основательно отравляла жизнь папе. Я не стал развивать тему, не проявлял ненужное любопытство, не задавал лишних вопросов. Мне не нужны были подробности, хватило общих слов. Тот день благодарения с пирогом, присыпанным пеплом, с объятиями на балконе, и ванной, покрытой алыми разводами, был для меня самым счастливым, что ли... Не знаю, можно ли обозначить свои чувства и ощущения, как момент истинного счастья, но тогда я в кои-то веки чувствовал себя отмщённым, и мысль об этом меня согревала. В этом году никакого спокойствия в моей душе нет, а раздрая — сколько угодно. Причин множество. Меня гложет совесть. На удивление не сдохшая окончательно, изредка поднимающая голову и напоминающая о том, что она, в принципе, существует. Второй за относительно короткий промежуток времени проступок. Первый был в «Ригеле», второй в доме Тозиера. Недрогнувшей рукой уничтожаю видео с камер слежения, на котором отчётливо видно, как мы с Квином по очереди заходим в одну и ту же ванную комнату. В отличие от видео, что в клубе имело место, здесь всё сдержанно и невинно, тем не менее, предпочитаю перестраховаться. Морщусь презрительно, отгоняя от себя мысли о предательстве, и о том, что веду себя, как самая настоящая крыса. Вместе с видео обещаю себе уничтожить и все мысли о его Высочестве, что с завидным постоянством атакуют. Вытравить его образ из памяти, больше не обращать на него внимания, никак на присутствие поблизости не реагировать. Сделать вид, будто его не существует, что мы никогда не встречались, а если и случилась с нами эта беда, то мы просто прошли мимо, друг друга не заметили. Почти привычка. Стандартный сценарий. Всегда так делаю, когда очередной наивный обожатель надоедает. Просто перестаю обращать внимание, игнорирую. Он ничем из списка однодневок не выделяется. Он такой же, как большинство их. И он — тот случай, когда я фатально ошибся. Позволил себе обмануться. Всегда презирал тех, кто лез ко мне в постель, а мечтал под Тозиером оказаться. И ведь сразу понимал, что Квин определённую цель преследует, однако, позволил себя одурачить, позволил обмануть, как наивного школьника, позволил повестись на запах, на внешность — сходство, от которого не по себе становится, — на слова, что он мне раз за разом нашёптывал. Позволил обмануть и обмануться. Что ж, больше не повторится. Никогда и ни за что. Харлин Бреннт исчез из моей жизни когда-то, поднявшись на борт самолёта, обречённого на гибель. Квин Морган продолжает жить для всех, но именно для меня он умер. Пытаюсь вычеркнуть, вымарать его из памяти. Пытаюсь мыслями к нему не возвращаться. Но нихуя не выходит. Обречённые попытки, потому что он меня собой отравляет. Он меня к себе практически привязывает. Он для меня слишком важным становится. Не настолько, чтобы за ним в самое пекло и на самое дно, но и не настолько, чтобы равнодушно мимо проходить. Сука лицемерная. Моя. Не моя. Всего лишь два варианта. Сложный выбор. И всё-таки... Не. Моя. Хоть и утверждает обратное, томно шепча в голосовых сообщениях о том, что хочет меня. Очень-очень хочет. И ладно, если бы только голосовыми посланиями ограничился, но нет. Контрольным выстрелом, решающим ударом становится видео. Ебучая синхронность. Параллель. Пока Митчелл осыпает меня лепестками красных роз, принцесска ставку на невинность делает, выбирая белые цветы. Присылает мне ролик, в котором нет ни грамма сдержанности и целомудрия, но есть порнографическое шоу, мне одному предназначенное. Подтверждение мыслей о том, как использует мою рубашку, как прямо в ней в ванну опускается, используя не по назначению, в качестве предмета фетиша. Разводит длинные ноги и мастурбирует на камеру, позабыв о стеснении и стыдливости. Его пальцы скользят в тугой заднице, его пальцы скользят по ровному, твёрдому члену, его пальцы пробегаются по шее. Он ласкает себя и кончает с моим именем на губах, а после добивает голосовыми. Попади ко мне это видео раньше, я бы поверил, я бы проникся. Но ирония ситуации в том, что просматриваю этот ролик после того, как Митчелл ворох откровений на мою голову высыпает. Потому ни грамма искренности не вижу в этом клипе, одно лишь бесящее притворство. Попытку поиздеваться. Стремление водить за нос и смеяться над глупой псиной, поверившей, что ей место рядом с королевской кровью. Надо удалить. В корзину отправить и забыть. Но не могу. Напротив, постоянно пересматриваю. Выложи он это в сети, один я миллиарды просмотров бы ему накрутил. А, может, больше. Сука лживая, гадкая, мерзкая, но такая соблазнительная, такая неповторимая, такая... Сотни и тысячи раз повторяю про себя одни и те же слова, не представляя, какая чаша весов в итоге наверху окажется, а какая внизу. Бездумно круги по городу наматываю, жду встречи с одним человеком, а думаю о другом. И от этого в голове диссонанс дикий, потому что у первого человека реальные проблемы, и я хочу их решить, а вместо этого, как конченный идиот в свои любовные страдания с головой погружаюсь. Только что сопли на кулак не наматываю и не начинаю ныть на каждом углу о том, что меня не любят. О том, что меня предают. О том, что используют, рассказывая сначала о непреодолимой тяге, а после с лёгкостью ноги под кем-то раздвигая. Понимаю, что для меня сама мысль об этом омерзительна. Вернее даже не о том, что Тозиер его трахает. Неизвестно, как давно и как часто, но всё же трахает. По сути, мы все друг друга обманываем. И я себя не оправдываю нисколько, не пытаюсь прикрыться отговорками о том, что благородство проявляю, когда в спальню к Митчеллу прихожу. Не давлю на то, что это всё исключительно ради сохранения тайны. Ради нашего спасения. Ради того, чтобы это самое «наше» было реальным. Мне омерзительна мысль о том, что Морган к нему что-то испытывает, что, на самом деле, его чувства к Тозиеру куда сильнее и глубже, чем ко мне. О том, что мне он лжёт, решив надавить на сентиментальность типичную омежью, которую так старательно прячу, но которой оказываюсь не лишён, а в Митчелле искренне заинтересован. Одним увлёкся и в постель его затащить жаждет, другого хочет навсегда получить, потому что альфа ему намного больше подходит, чем какая-то нелепая агрессивная псина, что из спортивного интереса приручается. Просто потому, что однажды он перед собой цель поставил. Пари с самим собой заключил и заявил, что сможет добиться желаемого результата. И ведь почти добился. Его номер в телефонной книге постоянно внимание притягивает. Но не звоню и не пишу. Вообще никак о своём существовании не напоминаю. Когда в очередной раз за круглым столом оказываемся, равнодушным взглядом по его лицу мажу и тут же отворачиваюсь. Первым из кабинета ухожу, оставляя их с Митчеллом наедине. Не хочу идиллию им портить. Не хочу снова в своих мыслях утопать. Тех самых, где Тозиер Квина на постель укладывает, снимает с него все раздражающие тряпки, вновь и вновь телом любовника наслаждается. Новая, интересная игрушка, что пока не успела наскучить, что пока повышенное внимание притягивает. Я готов с ним обсуждать вопросы делового характера, но больше никаких встреч тет-а-тет, никаких попыток прикоснуться. Я справился когда-то со всеми зависимостями, что у меня были. Справлюсь и ещё с одной. В ожидании назначенной встречи несколько раз взгляд на часы бросаю. Время тянется, ползёт еле живое. Каждая минута вечностью кажется. Решаю к старым, проверенным методам избавления от тяжёлых мыслей прибегнуть. Не помогает. Ни органная музыка, ни тяжёлый запах ладана, ни фрески, глядя на которые обычно умиротворение ощущаю. Сегодня всё мимо. Не в последнюю очередь потому, что параллель-ассоциация в мозгах возникает. Та самая, что с именем Моргана связана. Гоню от себя мысли о нём и криво, зло усмехаюсь, понимая, насколько сложная задача передо мной стоит. Надолго не задерживаюсь, оставляю цветы у подножия статуи и стремительно к выходу направляюсь. В машине откидываюсь на спинку сидения, затылком к ней с силой прижимаюсь. Перехватываю собственный взгляд в зеркале заднего вида. Злая и презрительная у меня не только ухмылка. Глаза такие же. Презрительные и злые. А мысли все, как одна, тёмные, мрачные, тяжёлые. Предложение Митчелла вспоминаю, о котором он мне на ухо шепчет, когда я его спальню накануне покинуть собираюсь. Снова его навязчивая идея о сексе втроём, с тем же набором участников. Я, он и Квин. И если до его признания мне сама мысль об этом претила, то теперь как будто бы наплевать становится. Раньше я готов был до последнего отказываться, понимая, насколько высок риск свои истинные чувства в присутствии Митча обнажить. Насколько я боюсь этого, насколько не хочу допустить ошибку. Отговорки самые разные придумывать. Теперь же... Теперь наплевать. Как будто бы. Ничего личного. Никаких чувств. Просто очередную блядь вдвоём оприходуем, а потом по разным угла разойдёмся, когда надоест. Никаких переживаний. Никаких сомнений. Внутри ничего, кроме пустоты и разочарования нет. Вообще ничего. Митчелл в своих желаниях настойчивый, если хочет чего-то, то всеми правдами и неправдами добиваться этого будет, и ни перед чем не остановится. — Тебе понравится, Гил, — шепчет соблазнительно. — Соглашайся. Ради нас обоих. Я очень хочу это увидеть. — А он согласен на такое соседство? У него спросить не забыл? Сам же говоришь, ему альфа нужен, а не дешёвые аналоги. — Ты не дешёвый аналог. — Но и не альфа. — Об этом не беспокойся, — говорит, закуривая. — Не то, чтобы на его лице вселенское счастье отображалось, когда мы пересекаемся. — Решу, — бросает уверенно. — Как решишь, сообщи, — усмехаюсь. Покидаю его, в одиночестве оставляя. Злость, что внутри закипает, делает меня куда более талантливым актёром, нежели страх за свою и чужую жизни. Когда ярость меня целиком заполняет и через край переливается, легко незаинтересованность изобразить. Легко разбрасываться словами о собственном равнодушии. Думать о том, что иметь мы будем не того, кто мне почти дорог был, а очередную банальную, ничем не примечательную шлюху, готовую на два члена натянуться. Продажную тварь, что особый трепет испытывает перед истинным хозяином этого города и его помощником. Потому что вдвоём они производят впечатление куда более сильное, нежели поодиночке. И в два раза больше удовольствия обещают. Редко кто может такому соблазну сопротивляться, редко кто не поддаётся искушению. И почему от этого должен отказываться Морган, который и так с нами обоими трахается? Просто пока тайно. А когда Митч предложит, сможет сделать это явно. И никого обманывать не придётся. Всё и так, как на ладони, будет. * Элитная шлюха и прилежный студент. Два амплуа, в которых Флориан, как рыба в воде, в моём сознании никак между собой состыковаться не могут. Не секрет, что в большинстве своём люди лицемерны и множество личин на себя постоянно примеряют, но его ипостаси настолько разные, что каждый раз не устаю поражаться. Когда он блядь по вызову, он совсем другой. Циничный, только о деньгах думающий, готовый всю ночь ублажать своих клиентов фальшивыми стонами и не менее фальшивыми признаниями в любви. А ещё задушевные разговоры готовый с ними вести, потому что давно известно: далеко не всем, кто шлюх снимает, реально секс необходим. Есть те, для кого он не первостепенен. Есть те, кто просто жаждет выговориться, обнажив душу, но в постоянном окружении подходящего человека не находит, потому прибегает к таким вот методам. И чем дороже шлюха, тем выше вероятность, что от неё не только и не столько ебля потребуется, сколько умение в человеческой психологии разбираться и находить определённый подход к тому, кто жаждет любить и быть любимым. Хотя бы шлюхой, раз уж с другими не вышло. Воспринимать его, как профи продажного бизнеса не получается. Для меня он изначально иной. Быть может, факт личной запредельной симпатии сказывается, но в моих глазах он предстаёт другим. Цинизма нет в помине, зато романтических настроений столько, что за глаза хватило бы на десятерых. Для меня он милашка, с которым можно поиграть в подобие семейной жизни. А ещё отчаянно влюблённый дурачок, которого давно стоило избавить от пагубных чувств. Не нужно было идти на поводу у своих желаний, не нужно было пичкать себя суррогатом, не нужно было звонить ему после самого первого раза. И уж точно не следовало тащить его за собой в путешествие, потому что именно этот случай стал точкой отсчёта, заставив Митчелла внимательнее присмотреться к моему окружению, пробудив в нём мирно спавшего прежде параноика. Когда Флориан появляется на улице в окружении своих однокурсников, не сразу признаю в этом молодом человеке, к которому так и липнет определение серой мыши, того яркого омегу, что однажды появился на пороге моей квартиры. Волосы в хвост, очки максимально дурацкие, рюкзак за спиной и несколько папок в руках. Что-то живо обсуждает со своими приятелями. До тех пор, пока не замечает меня, стоящего в отдалении. Омеги, составляющие ему компанию, позабыв о правилах приличия, начинают о чём-то перешёптываться. Судя по тому, как часто обращаются их взгляды в мою сторону, обсуждают они не что-то, а кого-то. То ли не знают, кто я, и делают ставки относительно того, что забыл рядом с их университетом обладатель убийственного взгляда и роскошной тачки, и кого он дожидается. То ли, напротив, знают, и опять же не понимают, какого хера я здесь ищу. Всем, кто знаком с Тозиером, известно, что ни он, ни его псины по мелочам не размениваются. Если они в твоей жизни появились, она, несомненно, до неузнаваемости изменится. Жаль, не всегда известно, в лучшую или в худшую сторону. Покидаю наблюдательный пост, приближаюсь неспешно к Флориану. Протягиваю стаканчик с его любимым кофе. Такой же приторно-сладкий, как сам Флориан в моменты нежности. Он помнит мои вкусы, я помню его. Несмотря на то, что к шлюхам привязываться — последнее дело, не могу его бросить. Чувствую какую-то ответственность за его жизнь, за то, что она с ног на голову обещает перевернуться в самое ближайшее время, если ничего не предпринять. Чем дольше тянется наша с Флорианом связь, тем отчётливее понимаю, насколько разные цели мы преследуем, насколько разным видим будущее. Для меня всё просто и понятно. Я не настроен на отношения с ним. Он для меня заменитель, способ пробудить ревность. Последнее, правда, не слишком удачно сыгравшая ставка. Пробудить ревность мне действительно удаётся. Только не в том человеке, на кого рассчитывал. В том, кто эту мою интрижку должен был пропустить мимо себя, не заметив, не придав ей значения, как множество других пропускал уже. В последнее время и трахать Флориана совсем не хочется. Слишком много у меня к нему чувств братских, в то время как безумного сексуального желания больше и в помине нет. Попробовав Моргана, к заменителям возвращаться уже нет смысла, потому что по многим параметрам не дотягивают, лишь разочарование провоцируют. Как муляжи овощей и фруктов искусно выполненные, в которые вгрызаешься, желая ощутить на языке приятный вкус, а получаешь лишь хруст пластика и послевкусие воска. Для него всё серьёзно. Он себе картины совместного будущего рисует. Продумывает всё едва ли не на десять лет вперёд, готовится вместе старость встречать, заводить общих собак и усыновлять пару-тройку детей, чтобы мы были полноценной семьёй. Он вслух этого не произносит, но сложно не догадаться по тому, какими влюблёнными глазами на меня смотрит и как пытается непривычной, ненужной заботой окружить. Не скажу, что мне совсем не приятно. Приятно. Правда. Но, когда в меру. Потому что наши жизни не похожи от слова «совсем». И никогда они похожими не будут. Слишком разные стартовые условия. Слишком разный багаж прошлого. Слишком разные взгляды на жизнь. Он не знает обо мне очень многого. И не думаю, что стал бы виться вокруг очарованным мотыльком, если бы хоть раз увидел меня в чужой крови с ног до головы перемазанным. Если бы увидел, с каким хладнокровием я стреляю в лоб человеку, напротив меня находящемуся и о помиловании молящему. Его счастье, что он этого всего не знает. С улыбкой подношение из моих рук принимает, не сразу забирая, а момент соприкосновения пальцев продлевая. — Спасибо, — вместо приветствия произносит. — Могу тебя украсть? — С какой целью? — Нужно поговорить. Серьёзно. Думаю, это надолго. Выразительно смотрю в сторону его сопровождения, что с нескрываемым интересом меня разглядывают. До моих ушей долетает шёпот, в котором фамилия Тозиера всё-таки мелькает. Значит, узнали, поэтому и таращатся, как на восьмое чудо света. Знакомиться с ними, раскланиваться и делать вид, будто мне действительно с каждым из них приятно познакомиться, нет резона. Потому надеюсь на благоразумие зайки, что с полуслова поймёт и не станет массовое представление друг другу устраивать. Он понимает, потому что к своим приятелям подходит, что-то им говорит и снова ко мне возвращается. Они провожают его не совсем понимающими взглядами. Видимо, моё появление здесь в его планы никогда не входило, потому и о своих недоотношениях он в присутствии большинства знакомых даже не заикался. — Поехали, — говорит, улыбаясь чуть застенчиво. — Поехали, — повторяю эхом. Обхожу машину, открываю дверь перед Флорианом. Сам на водительском сидении устраиваюсь. Пристёгиваюсь и трогаюсь с места. Нет ни малейшего желания надолго здесь задерживаться. Разговор, что нам предстоит, действительно тяжёлый, но необходимый. Не наивные рассуждения о том, что скоро новогодние и рождественские праздники, и мы могли бы их вместе провести. Разговор об угрозах Митчелла, что в любой момент могут реальностью стать, и тогда уже ни один праздник Флориан в своей жизни не встретит. Потому что у Митчелла всегда всё серьёзно. Есть те, кто сначала предупреждают о том, что нужно бежать, спасаясь. Дают фору, позволяя хотя бы немного от преследования оторваться. Есть те, кто сразу, на поражение бьют. И Митчелл как раз из их числа. Он никогда никого не предупреждает. Он не любит своих жертв запугивать. Не любит их в страхе топить. Он их сразу же уничтожает, без длительных размышлений, без малейших сожалений. Для него естественно от помех избавляться на раз-два. И человека уничтожить так же легко, как муху прихлопнуть. Притом, чужими руками. Свои он не пачкает. Разве что в особых случаях. Оказавшись в салоне автомобиля, Флориан заталкивает рюкзак под сиденье. Тянется к заколкам, что волосы скрепляют, распуская. Очки снимает. Снова самим собой, привычным становится. Вроде незначительные штрихи к портрету, а разница колоссальная. Словно два разных человека. — Выглядишь озадаченным, — произносит. — Или мне кажется? — Нет, не кажется. — Есть причины? — Множество. — Поделишься? — Конечно. Я же не просто так тебя на разговор пригласил. Нам многое нужно обсудить. — Хорошо, — голос звучит слегка потеряно, как будто совсем не на такое развитие событий рассчитывал, думал, что мои слова о серьёзном разговоре не более, чем предлог. — Если есть, что сказать, давай. О чём ты хотел поговорить? — О нашем будущем. — Начинай. — Во-первых, скорее всего, это наша последняя встреча. — Надо же. — И если быть совсем точным, поговорить мы должны не о нашем будущем, а о твоём. — А что с ним не так? По-моему, оно обещает быть прекрасным. — Оно таким не будет, если ты сейчас от моего предложения откажешься. — Что за предложение? С каждой новой фразой всё сильнее хмурится. Да, определённо. Его мысли не в том направлении уносились, когда он общество своих приятелей покидал. Наверное, снова мозги розовой ватой забились и таким же сиропом залиты оказались. Рассчитывал на романтическую встречу, на признание в любви, на страстную ночь, а получает в итоге отчуждённые рубленые фразы. Из которых пока понимает лишь половину, если не меньше. Повод задуматься, напрячься и к худшему готовиться, не особо рассчитывая на лучшее. — Тебе нужно уехать из города. И сделать это необходимо, как можно скорее. — Почему? — Есть причины. — Хотя бы одну назови. — Мой непосредственный начальник. Тот самый доминантный альфа, от взгляда на которого ты дрожал, как осиновый лист. — Интересно, — тянет. — И что с ним? Блядь. И этот туда же. В тот момент, когда необходимо в слух превратиться, не перебивать и не выёбываться особо, решает тактику Моргана перенять. Суку в себе включает, хотя, стоит признать, из него сука так себе. Не его амплуа. Словно пиджак с чужого плеча примеряет, не понимая, насколько смешно и нелепо в этом наряде выглядит. Впрочем, мысленно признаю, что в подобной ситуации Морган себя повёл бы иначе. Он бы не стал перебивать и спорить. Он бы выслушал внимательно. Истерику закатил бы для порядка, а потом взял предложенные билеты и свалил на все четыре стороны, осознавая уровень опасности и сложности нынешней ситуации. Флориан же в дух противоречия решает поиграть именно тогда, когда этого делать не нужно. Тогда, когда над его головой тучи сгущаются, а каждый новый раскат грома последним может стать. В очередной раз ловлю себя на мысли, что крайне хуёво в омегах разбираюсь. Тот, кто мне когда-то казался светлым созданием, вполне может стать фурией омерзительной, что постепенно силу набирает, а потом со всей дури в тебя цепляется и жаждет растерзать. Он пока ещё не стал, но, судя по тому, как темнеют глаза, близок к перерождению. Не гружу его длинными рассказами с миллионом подробностей. В общих чертах ситуацию обрисовываю. Смотрю в глаза человека, что напротив находится, и не вижу в них ни осмысленности особой, ни страха. Для него все мои слова — фоновый шум, а я не более, чем мудак, решивший разорвать отношения таким вот способом, придумав целую легенду. Знал бы он, как мне на самом деле плевать на ранимых омег и на их чувства. Если бы мне просто нужно было его бросить, я бы бросил, не задумываясь. И он бы хрен ко мне подобрался. Даже если бы душу продал за возможность новой встречи. Подпирает подбородок кулаком, пальцами какие-то узоры на колене чертит. На меня больше не смотрит. — Как у тебя всё просто, Гил, — произносит, спустя несколько минут раздражающего молчания. — Говоришь, что мне нужно всё бросить по щелчку пальцев, с места сорваться и хер пойми куда уехать. И совсем не думаешь о том, что меня здесь многое держит. — Например? Теперь я его немногословностью заражаюсь. Сомнительной ценности диалог. Но я с самого начала на него надежд особых не возлагал. Лишь мысленно на здравомыслие чужое уповал. Хотел верить, что лишних вопросов не будет, потому что Флориан не цветами на досуге торгует, а телом своим, и с продавцом счастья напрямую контактирует. А тот о Тозиере до хрена и больше знает. Официального, конечно, но всё равно заставляющего крепко задуматься о том, стоит ли подобному человеку дорогу переходить. Мог бы на досуге и просвещать своих подопечных. Чтобы знали, в чью постель их может занести однажды, к чему им готовиться и чего ждать. — Друзья. Семья. Учёба. Работа, в конце концов. Усмехается, упоминая последний пункт. Такая себе работа. Не благородная. Не благодарная. Не из тех, что обществом превозносится. Гордиться особо нечем. Но и стесняться её он тоже не собирается. — Я тебя и не заставляю всё это бросать. — А что ты тогда предлагаешь? — Жизнь сохранить. Не думаю, что твои родственники и друзья смерть и банальный переезд одинаково воспримут. И учёбу тебя никто бросать не заставляет. Перемены, стремление к лучшему. Захотелось мир посмотреть. Какую угодно причину можно придумать. С переводом в другой университет никаких проблем не будет, я всё устрою. А работа твоя и так достаточно денег приносила. Какое-то время и без неё сможешь обойтись. Просто Митчелл не тот человек, который будет шутить и слова на ветер бросать. Он свои обещания всегда выполняет. Протягиваю ему папку, что заранее приготовил. Документы на новое имя. Билеты с открытой датой. Внимательно рассматривает подношение. Улыбка всё более ломанной становится. Как порез, нанесённый на кожу. Как трещина, что на подсыхающей глине появляется. По глазам вижу, куда он мне предлагает пройти с моим предложением, от которого невозможно отказаться. Что обо всей ситуации в целом думает. И обо мне — в частности. — Улетай, — настойчиво повторяю. — Как можно скорее. И не затягивай с принятием решения. Иначе может быть поздно. — У меня есть время, чтобы подумать? — Скорее нет, чем да, — отвечаю, не давая напрасных надежд. Митчелл никогда не затягивает с принятием решений. Если и бежать от него, то как можно скорее. — Хорошо, — произносит тихо. — Я понял. — Уедешь? Ни «да», ни «нет» не говорит. Вместо этого ладонью к щеке моей прикасается. Не цепляется ногтями, как в моём воображение, не изображает из себя дикую обезумевшую кошку. Не орёт о том, что я ему жизнь сломал и вообще всё, что можно было, разрушил. Внимательно в лицо мне всматривается, взглядом гипнотизирует как будто. Дышит чуть сорвано, прерывисто. Пальцами по подбородку ведёт, соскальзывает ими на шею, гладит, под ворот водолазки забирается. Губы почти к моим прижимаются. Жалкие миллиметры расстояния между ними остаются. Горячий воздух, что с его губ срывается, на своих ощущаю. — Да. Но с одним условием. — Каким? — Поцелуй меня на прощание, — шепчет, кончиком языка по тонкой коже проводя и влажными губами к моим прижимаясь. Всего лишь поцелуй. Мизерная цена чужого благоразумия. Как мне кажется. Вот только Флориан на эту цену не соглашается. Чем больше получает, тем активнее ставки повышает. Прощальный поцелуй стремительно перетекает в прощальный секс. Сомнительное мероприятие, которое кажется мне несуразным и полностью ошибочным, но Флориан цепляется пальцами в ворот моего пиджака, как демоны в грешную душу, что рвать на части готовы. Так же отчаянно прилипает и он ко мне, притирается, прижимается, бесчисленное количество раз к губам прикасается. Не позволяет полностью отстраниться, не даёт ни слова сказать — закрывает рот новым поцелуем, а сам шмотки с меня стаскивать начинает привычными движениями. Прощальный секс. Звучание нелепое. Действо бессмысленное. Сентиментальное дерьмо, что на страницах каждого третьего сопливого омежьего романа встречается. Походит на попытку утопающего ухватиться за соломинку. Вроде осознаёт, что спастись не сумеет, а всё равно хватается. И идёт на дно. Наши отношения — история, не стоящая внимания. Та, что начинается сексом. Та, что им же заканчивается. Отличаются лишь декорации, в которых мы с Флорианом трахаемся. Ну и ещё кое-какие обстоятельства. Вначале он мне за бабки даёт, теперь — по собственной инициативе. Всё начинается с кровати, а заканчивается на заднем сидении машины, напоминая о типичных молодёжных фильмах. Тех самых, что по одному шаблону, по одному сценарию. Тех самых, где спермотоксикозные подростки считают своим долгом поебаться в родительских тачках, обязательно заляпав сидения спермой. Когда он ко мне прикасается, в голове сотни разнообразных мыслей кружатся, и ни одна из них не о том, насколько хочу его. Потому что снисходит на меня понимание, осознание, тяжёлое, как бетонная плита. То, что давно знал. Что сейчас прекрасно знаю. То, что всегда буду знать. Не мысль о том, как мне Флориана после его отъезда будет не хватать. Как буду скучать, кусая губы и едва ли не скуля от отчаяния и одиночества. Нет, ничего подобного не испытываю. Приходят ко мне иные мысли. Осознание, кого на самом деле жажду на этом месте увидеть. По кому схожу с ума, несмотря на то что пообещал себе от мыслей о нём избавиться, никогда не вспоминать, не смаковать события прошлого, где мы вдвоём. Где воздух наэлектризовывается от этого столкновения, и становится так жарко, так больно, так отчаянно горько и вместе с тем — удивительно сладко. Я не хочу Флориана. Я хочу Моргана. И, может быть, теперь, после признаний Митчелла, почву из-под ног моих выбивших, даже сильнее, чем прежде, желаю им обладать. Мысль о том, что Квин с Митчеллом такой же, как со мной иногда бывает, ломает, уничтожает, на кусочки мелкие разламывает. В крошево меня и мою душу превращает, несмотря на внешнее спокойствие, что всем и каждому демонстрирую. Никто ведь не знает, что в глубине души моей творится, какие мысли меня одолевают по ночам. Да и не только по ночам. А тогда, когда Квин по мне своим презрительным, как бритва острым взглядом проходится. Когда снова рядом замирает и, доставая сигарету, ждёт, что поддержу начавшую зарождаться традицию. Когда помогу ему нормально закурить. Но я не собираюсь помогать, и компанию ему больше не составляю. Прохожу мимо, ни слова не произнося. Лишь однажды не выдерживаю, отвечаю взглядом не менее презрительным и зажигалку ему под ноги бросаю. А когда он, переступив через гордость свою запредельную, к зажигалке тянется, пытаюсь в себе мысли определённые задушить. Сложно, нереально практически. Самому удивительно осознавать, насколько сильно хочется боль ему причинить, взяв хотя бы небольшой, но реванш. Хочется наступить на ладонь и давить, давить, давить каблуком ботинка постоянно, бесконтрольно. Так же безумно, как давит меня мысль о самом Моргане, самозабвенно Митчеллу отдающемся, о продолжении умоляющем и его кожу своим дыханием обжигающем. Злости во мне столько, что хватит на сотню человек. Как только Морган в поле зрения появляется, всё пространство перед глазами ярко-красной пеленой затягивает, и ничего, кроме неё не остаётся. Сейчас сходство с причиной моего помешательства и ярости запредельной, на руку Флориану не играют. Потому что с момента нашей первой встречи ничего не изменилось. Смотрю на него, а представляю и вижу совсем другого. И это на того, другого, направленная агрессия сейчас на Флориана выливается. Действия мои максимально грубые. Ни грамма нежности, потому что именно её королевское Высочество и не заслужило. Мне хочется его белоснежную кожу сдавливать до фиолетовых синяков, мне хочется губы его терзать, с ожесточением прокусывая, боль причиняя, а после облизывая их, искусанные, пострадавшие, и постанывая от удовольствия, потому что даже кровь его меня заводит. Хочется, не сдерживая свои порывы, за волосы схватить, до боли их на кулак наматывая, притягивая к своему паху. Головкой по блядским призывно открытым губам провести. Толкнуться в его рот, на свой член натягивая. Не закрывать глаза ни на секунду, внимательно глядя на него сверху вниз, с превосходством. На того, кто передо мной на коленях стоять будет. Кто, сука, даже со спермой на роже своей блядской по-королевски выглядит. И если кого я своей жестокостью, в его сторону направленной, и унижу, то только себя. Давно известный факт: если во время секса мозги не отключаются, и ты о чём-то постороннем всё время размышляешь, то и затевалось это всё напрасно. Сейчас, как никогда прежде, остро и ярко понимание фразы приходит. Потому что никто и никогда не заменит мне мою-не-мою саркастичную суку. Никто не выжжет его образ из моей памяти. Никто не сумеет затмить его. Никто. И. Никогда. А если и сумеет, то точно не Флориан.