Не верь, не бойся, не проси

День незваных гостей и неприятных визитов. Бумажный пакет, что прижимаю к груди, едва не выпадает на землю, стоит заметить знакомый автомобиль, в самом дальнем углу стоянки. Сжимаю в ладони ключи от квартиры, позволяя острой кромке металла сильнее впиться в кожу. Я не жду гостей, никого к себе не зову и на диалог не настроен. Ярость вновь затапливает меня до краёв и через них переливается, стоит вдохнуть знакомый аромат вишни и специй, что так причудливо между собой смешаны, вызывая невероятное по силе своей привыкание. И я себя ненавижу за то, что как послушный осёл за морковкой бредущий, раз за разом на этот запах реагирую. За то, что равнодушным к нему не остаюсь, а снова в зависимость впадаю. За то, что город, в предновогоднюю суету — самое начало декабря, но все уже сейчас с ума сходить начинают, — погружённый, постоянно мне о нём напоминает, ведь сейчас всюду и везде глинтвейн разливают, и мне в аромате напитка знакомые ноты мерещатся. И я даже пару раз позволяю себе выпить, смакуя вкус на языке, наслаждаясь запахом. Только в самом конце, когда стакан опустевает, накрывает отвращением. Хочется два пальца в рот засунуть и проблеваться, а после неоднократно рот прополоскать, чтобы больше не возникало ассоциаций. Но сейчас, когда он напротив меня, пусть пока и в отдалении, стоит, подобные методы на вооружение не взять. Не помогут. Его вкус на языке растекается, все рецепторы разом задевает. Он сам всё пространство собой заполняет. Всё внимание на нём одном сконцентрировано, ничего кроме не замечаю. Пространство словно растворяться начинает, зависаю в невесомости, на него, как дебил загипнотизированный смотрю, не в силах глаз отвести. Внутри меня ярость и ненависть разрастаются до космических масштабов, внутри меня всё закипает и обжигает, как кипяток, а то и кислота. Насквозь прожигает. В точности, как его взгляд, на меня направленный, ко мне намертво припаянный. Напрямую, а не через стёкла очков, что уже привычными стали, потому что все наши контакты к минимуму сведены, потому что теперь нигде и никак с ним не пересекаюсь, кроме как в рабочем кабинете Митчелла. Пребывание там с трудом выдерживаю, потому что неуместные, ненужные совершенно картинки в мозгах воспалённых вспыхивают яркими фейерверками. О нас думаю, а потом моментом себя на Митчелла меняю, представляя, как Тозиер суку эту на свой рабочий стол, для переговоров предназначенный, укладывает. Для переговоров, блядь, а не для ебли. Но кого это волнует? Представляю, как Морган ладонями в столешницу упирается, позволяя галстук свой распустить, а потом этой же шёлковой лентой глаза себе завязать. Как Тозиер молнию на его брюках расстёгивает, как ласкать принимается, и Квин на его действия живо откликается, толкается в ласкающую руку, снова свои фразы любимые повторяя. По одному и тому же шаблону для всех работая. Как порнозвезда, для которой секс — работа, а не проявление чувств каких-то. Отлично работает, профессионально. Можно даже в искренность чувств поверить, если очень захотеть. Королева в вечном трауре. Неизменный практически тотал блэк, изредка в монохром перетекающий. Сегодня не находится места для чего-то светлого в наряде. Сегодня траур тотальный. Хочу знать, какого хуя он здесь забыл. Вместе с тем — не хочу. Вспоминаю, что он мне множество раз звонил, не меньшее количество раз писал, но я его сообщения игнорировал. Стирал, не читая. Не отвечал на вопросы, которыми он меня закидывал. И все его звонки оставлял без ответа. Решил для себя, что разговаривать нам попросту не о чем. Думал, что мы друг друга поняли, и больше не будет с его стороны никаких попыток зацепить. Однако, у него другие планы и иные взгляды на жизнь. Он мне, оказывается, дал время подумать. Перевести дух, успокоиться. Посчитал, что времени прошло достаточно, и вновь на горизонте нарисовался. Ноги, словно к полу прирастают. Надо бы развернуться и уйти, дверь у него перед носом захлопнуть. Без слов, но поступками на хуй послать. Вместо этого продолжаю на месте стоять, словно подошвы ботинок моих к бетону приклеены. А он ко мне идёт, выглядит при этом победителем, что пришёл трофей заветный получить. Знающий, что никуда от него не денусь, сколько бы не сопротивлялся, сколько бы сам с собой не боролся. Жду подсознательно, как снова истинную натуру суки будет демонстрировать, как поприветствует словами из серии «ну, здравствуй, шавка тупая». Однако, он этого не делает. Руки ко мне не тянет, не бросается с объятиями, изображая старого доброго приятеля, с которым сотню лет не виделись. Не пытается страсть, внезапно вспыхнувшую, изобразить. Когда на расстоянии нескольких шагов от меня замирает, отмечаю неосознанно, что губы у него искусаны до крови. Где-то запеклась, где-то ещё свежая. Яркая, красная-красная. Заметив направление моего взгляда, тыльной стороной ладони по губам проводит, яркие капли не стирая окончательно, а только сильнее в полоску их растягивает, по коже размазывая. И снова зубами в мясо вгрызается. Надо же. Сам себе боль причиняет. А я-то думал, работа Митчелла, не сумевшего со своими желаниями и темпераментом совладать. — Гиллиан, — произносит, напряжённую тишину, нас окутавшую, разрушая. Вскидываю голову. В упор на него смотрю, но ни слова не произношу. Только сейчас замечаю, что не с пустыми руками ко мне приехал. В руках прозрачный пакет с чёрной тканью, такой же чёрной шёлковой лентой перехваченной. Стоит присмотреться внимательнее, и без труда в ткани свою рубашку узнаю. И даже подсохшие капли спермы на ней замечаю. Не могу удержаться от смешка. Фетишист херов. Не обманул. Возвращает. Пусть и не сразу, но именно в том виде, в каком и обещал это сделать. Протягивает пакет, но я не спешу принимать подношение. В мозгах логическая цепочка выстраивается. О том, насколько унизителен этот его жест. Приносит мне рубашку, тем самым избавляясь не только от неё, но и от меня в своей жизни. Как будто давая понять, что больше нет в нём той зависимости, о которой прежде говорил. И от воспоминаний о моменте нелепого помешательства он также избавиться жаждет. От меня желательно тоже, но не всё сразу. Нужно хотя бы с малого начать, прежде чем на что-то масштабное замахиваться. Смотрит на меня, сука, а лицо нечитаемое. Словно бледная непроницаемая маска. И только губы карминные, местами тёмными полосками запекшейся крови расчерченные. — Постирал бы хоть, — произношу. — Нахуй она мне в таком виде нужна? — Я вообще не планировал её возвращать, — признаётся неохотно. — Но мне повод нужен был. — Для чего? — Для встречи с тобой. — А, — тяну многозначительно, тем и ограничиваюсь. Сам ко мне приехал, вот пусть и говорит. Здесь пусть говорит, потому что вместе с ним в квартиру подниматься не планирую. Максимально лаконично говорит, потому что время не резиновое, а покаяться нужно. Ему есть, что сказать. Многое. Например, признаться, как, когда и почему с Митчеллом спал. Когда успел? Чем в своих поступках руководствовался? И если действительно так сильно его всё это время хотел, то зачем ещё и на меня вешался, изображая страсть, над которой власти и контроля не имеет. Зачем ему это нужно было? Для чего? Поняв, что может так и простоять всё время с протянутой рукой, кладёт пакет на капот моего автомобиля. Ладони в карманы пальто прячет. Ворот водолазки плотно к горлу прилегает, скрывая шею. Не давая рассмотреть, есть ли на ней новые следы или нет. Каждый раз, когда думаю, что есть, хочется раздавить его, как жука беззащитного, и уничтожить. Прахом развеять, навсегда забыть о том, что когда-то такой существовал. Чтобы ничто в этом мире больше о его существовании не напоминало. И снова — снова, снова, блядь! — прихожу к выводу, что идея Митчелла — полное дерьмо. Потому что стоит мне с ними в одной постели оказаться, и вся моя налаженная жизнь разрушится. Потому что, как бы старательно не отгораживался я сейчас, как бы не уверял себя, что все чувства вмиг выгорели, а правда в том, что слишком к его Высочеству привязан. Слишком своим его привык считать, а он мне, по сути, никогда не принадлежал и принадлежать не собирается. Он из тех, кто сам себе хозяина выбирает, и кто бы сомневался, что доминантный альфа для него в приоритете окажется, особенно, если второй кандидат — безродный омега, пусть и старающийся окружающим что-то доказать? Всё время доказывающий. Кто угодно, но только не я, отлично изучивший многих омег, что между мной и Митчем тёрлись всё это время. — Скажешь что-нибудь? — предлагает. — А ты? — отбиваю подачу. — Тебе ведь наверняка есть, о чём мне поведать. — Я пытался. — Правда? — Писал тебе миллион раз. И столько же раз звонил, но... — Занят был, — отвечаю, криво усмехнувшись. — Телефон на беззвучном держал. И вообще его менять пора. Половина сообщений исчезает сама собой. Даже просмотреть их не успеваю. Твоим, наверное, тоже не повезло. Ключи в карман прячу. Стакан с остывшим кофе из пакета достаю и с выражением зашкаливающего равнодушия на лице прихлёбывать начинаю. Блядь. Как бесит он меня в этот момент. Как больно на него смотреть оказывается. Потому что в башке всё смешивается в какой-то ад непролазный. Потому что каждое его слово вспоминаю, каждую царапину, им оставленную, ощущаю, хоть и зажили давно, и следа от них на теле не осталось. При этом отдаю себе отчёт в том, что у нас с самого начала никакой надежды на нормальные отношения не было. Потому что я — псина Тозиера, и моя жизнь полностью в его подчинении. Потому что я уже не тот Гиллиан Ллойд, который мог построить блестящую карьеру после окончания университета, стать великим финансистом и вот таких омег, как Квин, соблазнять размером своего банковского счёта, раз уж природа узлом на члене не наделила. Не тот, кто может что-то предложить, кроме нескольких совместных ночей и обречённых чувств, которые ему никуда не упёрлись. Быть может, они его даже тяготят, потому что он на их пробуждение и укрепление не рассчитывал. Просто хотел поиграть. Понять, как далеко в своих навыках профессионального дрессировщика продвинулся. Что ж, сучара, на тебе твой трофей. Золотой поводок года, а, может, и десятилетия. То, что я рычу и кусаюсь по-прежнему, не отменяет того, что ради тебя я на многое готов был пойти. К счастью, не пришлось, потому что неприглядная правда о тебе открылась, и меня, как ведром ледяной воды окатили, заставив очнуться, не топить себя сильнее, чем я уже нырнул. Видит, что издеваюсь над ним, но не разворачивается и не уходит, голову вскинув. Не говорит в очередной раз, какой я мудак отвратительный. — Гиллиан Ллойд в своём репертуаре, — произносит, стараясь выглядеть уверенным, но голос дрожит и волнение выдаёт. — Это в каком же? — Поимел очередного омегу и потерял к нему интерес. Неужели всё настолько плохо было? — Надо же. — Что? — Не боишься задавать вопросы, которыми себя унижаешь. Хотя, не первый раз, можно было привыкнуть. То узнать жаждешь, насколько Флориан лучше тебя, то насколько ты плох... А вдруг я скажу, что омерзителен, потому я при первой же возможности к Митчеллу и сбежал? Ты же мне это оскорбление никогда не простишь и в дальнейшем припомнишь неоднократно. Не так ли? — Ну, слезами обливаться точно не буду. — Правильно. Хватит с нас слёз. В прошлый раз многовато было. Дохуя чересчур. Каждое слово чеканю, желая отчуждённость показать. Мысленно стену ледяную между нами выстраиваю, потому что нельзя поддаваться нелепым чувствам, нельзя позволять себе в него влипать сильнее, чем уже. Потому что и сейчас уже край, а то, что за краем... За краем — бездна, и мне одному в неё падать, потому что он за мной не полетит. Только подтолкнуть может, а сам на краю стоять останется и смотреть на то, как приземляюсь. Хоть на землю, хоть на острые скалы. В любом случае, меня один и тот же финал ожидает. Смерть, кровь, боль. С мыслями о нём в последний момент. А его мысли от меня далёкими останутся, потому что не более, чем перевалочный пункт, не более, чем ступенька на пути к достижению цели. Чертовски горячая помеха, о которую он решил разок обжечься, прежде чем на задний план задвинет. — Почему ты?.. Всего пара коротких слов, на которые его хватает. После замолкает, но делает шаг ко мне, ещё сильнее расстояние сокращая. Непростительно близко подбираясь. Красную черту пересекая. Ту, за которой безопасная зона заканчивается. — А почему ты? Снова его вопрос ему же и переадресовываю. Потому что свои мотивы мне известны, и я для себя сам прекрасным адвокатом могу стать. Такую речь в свою защиту толкнуть, что дипломированные специалисты заслушаются, а после аплодировать стоя будут, поняв, что сами никогда не смогли бы так ладно и складно пиздеть. Но есть ли у него хоть какое-то оправдание? Он не похож на того, кто просто так на другого человека запрыгивает, просто потому что мимолётное желание появилось, и он решил искушению поддаться. Глядя на его бывшего мужа, конечно, в разборчивости сомневаться начинаешь, но, в целом, видно, что для него своё тело кому-то отдавать не то, чтобы слишком привычно. Он не из тех, кто с кем попало в койку падает, кто при каждом удобном и неудобном случае трусы скидывает. Он из тех, кто зачастую отмораживается, делая вид, будто не замечает восхищённых взглядов, в его сторону направленных. И с Митчеллом он так же себя вёл до определённого момента. Не могло же его поведение быть спектаклем, для меня, как по нотам, разыгранным. Спектаклем, во время которого он уже под Митчеллом ноги раздвигал, но делал вид, что бережно хранит себя для одного, единственного, кому своё королевское сердце торжественно вручит. А если и было, его бы Митчелл, который о субординации имеет смутное представление, с потрохами сдал. Если однажды к кому-то прикоснулся, на расстоянии больше не будет держаться, хоть словом, хоть жестом себя обязательно выдаст. Как и в этот раз сделал, не сумев знания при себе удержать. Не банальная попытка похвастать была, целенаправленный удар, не уничтоживший окончательно, но, что скрывать, ранивший. — Не совсем понимаю... — Да ладно. Правда, что ли? — Можешь нормально сказать, что не так? — звереет постепенно, и голос повышает, забывая о недавней демонстративной робости. — Или я, блядь, мысли твои обязан читать? Ты меня там бросил и к Митчеллу пошёл. Ты мне своими действиями указал, где моё место и на ноль перемножил. А теперь ещё и ебло своё от меня воротишь, как будто эта грёбанная рубашка у тебя была последней, а я её отобрал. — Могу, — пожимаю плечами. — Но не хочу. Если не знаешь, где и в чём твои проёбы, то это твои проблемы. Думай дальше. Лучше. Активнее. Думай, думай, думай. Не переставай в себе копаться. Может, и найдёшь ответ. Когда-нибудь. — Гил. Ещё шаг делает. И ещё. Сорвав крышку со стаканчика, остатки кофе ему в лицо выплёскиваю, равнодушно наблюдая, как тёмные капли по бледной коже растекаются. В который раз убеждаюсь, что, при всём желании, ни унизить, ни растоптать его не смогу. Не из тех, кто выглядят проигравшими в подобных ситуациях. Но те, кто моментально звание победителей отнимают, заставляя чувствовать себя глупо. Ещё до того, как схватка началась. Неудивительно. Я ведь действительно сейчас глупо поступаю, по-детски, как малыш, что полные пригоршни песка набирает, а потом в глаза своим оппонентам бросает, выглядя при этом форменным неадекватом. Мысленно усмехаюсь, поражаясь тому, какие мысли в его голове всё это время роились. Приходя к выводу, что какая-то доля неравнодушия в нём всё-таки есть, тем не менее... — Знаешь, как тебя ненавижу? — цедит змеиным шёпотом. — Знаю. Была бы в руке сигарета, ещё бы и пепел на его идеальные ботинки стряхнул, и сигарету об него затушил. Может, о воротник пальто дорогущего, добавляя каплю несовершенства в его идеальный мир. А, может, и о шею, не скрытую тканью водолазки. Чуть выше родинок, ещё одну отметину на коже оставляя. Ту, что всегда ему обо мне напоминать будет. Даже, когда ожог сойдёт, оставив после себя лишь едва заметный шрам. Предсказуемый. Чертовски. Но не сказать, что я от него чего-то другого жду. Не сказать, что не буду разочарован, если он когда-нибудь тактику изменит, став полной своей противоположностью. Последние капли кофе, что прежде не выплеснулись, на него прямо из стаканчика выливаю. Переворачиваю и смотрю, как льётся сверху тонкая струйка. Аккурат по середине порочного лица змеится. Хотел бы так сделать, идеальнее не получилось бы. Тут же импровизация сплошная, а результат отменный. Одно лицо для мира, другое для высших сил, что видят много больше, чем люди. Тянется, чтобы стереть кофейные капли, губы поджимает, но не срывается, не орёт, как сука, которой хвост подпалили и в грязь ебалом окунули с наслаждением. Три недели на расстоянии. Три. Ебаных. Недели. Без его аромата, так близко вдыхаемого. Так отчаянно втягиваемого сейчас вместе с воздухом, что сразу дыхание перехватывает, и по лёгким царапает, проникая в каждую их клетку. Снова знакомое чувство, словно аналог риплекса первосортного для себя нахожу. И если творение лабораторий Тозиера дохуя стоит, то это вообще бесценный экземпляр. Уникальный. Сходство их лишь в том, что и первый, и второй по-своему смертоносны. Без его прикосновений. Без его губ, что сейчас подрагивают едва заметно, когда понимает, что неотрывно на них смотрю и не могу заставить себя отвернуться. Не в глаза, что зеркалом души называть принято, но которые зачастую обманывают. На губы, что столько раз шептали мне какую-то сопливую чушь о человеке, который своим существованием все планы рушит, что уничтожает до основания, что его самого однажды в прах обратит. — Поцелуйте меня, ваше Высочество, — усмехаюсь. — Или от меня больше не вставляет? Нашли более достойную кандидатуру? — Ты... — О нашем общем приятеле. Митчелл Джеффри Тозиер. Вам ведь знакомо это имя? — Да. Знакомо. — И насколько глубоким ваше знакомство с ним получилось? — хмыкаю, сминая опустевший стаканчик, а представляя, что горло его сдавливаю с отчаянием. — Дюймов на семь приблизительно? Ладно, на семь с половиной. Уговорил. Ведь у нас точность — вежливость королей, поэтому вы так отчаянно за неё ратуете. — Гил... — Что? Что тебе от меня нужно? — спрашиваю, стараясь удержать себя в рамках и не сорваться, не утонуть в жестокости, что со мной столько лет рука об руку идёт. — Что ты вообще здесь забыл? Или Тозиер мне солгал, и удовлетворить тебя он не в состоянии? Может, именно поэтому так хочет, чтобы мы втроём в одной койке оказались? Чтобы я довёл им начатое до конца? Или просто хотите, чтобы я со стороны вашим счастьем и идеальным совпадением темпераментов насладился? Видео для меня запиши ещё одно. Посмотрю. Если понравится, даже подрочу на него. Молчит. Молчит, сука драная. Не спорит. Не опровергает. Ни слова против не говорит. Не пытается переубедить. Не кричит, что всё совсем не так, как мне кажется. Что все мои слова — заблуждение, и он готов убить того, кто его оболгал. И от этого пустота, что внутри меня, разрастаться вновь начинает, хотя, казалось, и так уже запредельная. До тех пор, пока его реакция для меня тайной оставалась, была ещё какая-то надежда на то, что Митчелл солгал. На то, что просто решил меня на вшивость проверить, задев за живое. Для него это всегда в порядке вещей было — вот так преданность своих подчинённых проверять. Мог и для меня приберечь вариант. Выбрать то, что сильнее всего в глаза бросалось и ударить. Мог солгать, просто придумав подробности того, что между ними за закрытыми дверями спальни происходило. Мог придумать всю историю от первого до последнего слова. Но, стоя напротив Квина, глядя в глаза его, понимаю, что Митчелл сказал правду. Они действительно были вместе. И те картинки, что фантазия моя подкидывает, действительно имели место в реальности. Так же, как и Митчелл эту стерву эталонную имел, на член свой натягивая. Не укусил, но, может, даже повязал, оттого и рассуждал с видом знатока о желании получить метку и о дрожи, этим желанием спровоцированной. Потому и говорил так уверенно, категорично, что удовлетворить его Высочество только альфы способны, а омеги им в этом вопросе в подмётки не годятся. — Ты с ним трахался. Не спрашиваю уже. Констатирую факт. Очевидный. Ни малейшего сомнения не остаётся. Только море неопровержимых доказательств появляется. Можно до бесконечности напирать на то, что я сам не без греха. Сам тоже трахался и с Тозиером, и с Флорианом, и вообще не отличался особой верностью. Но всё равно осознание того, что это правда, и Митч не обманул, пилит изнутри. Притом, пилит каким-то мерзким ржавым ножом. Таким тупым, что моментально избавиться от страданий не получается. Понятно становится, что это надолго со мной. — Я не буду оправдываться, — заявляет, вновь губы прикусывая и морщась. Больно. Сам вижу, что больно. Тоже подобным страдаю — иногда кожу с губ обрываю, а потом с мазохистским удовольствием пострадавшее место прикусываю, кровавый привкус с них слизывая. Так что прекрасно его понимаю. — И не надо. Я же не прошу. Просто понять пытаюсь, к чему тот спектакль был со слезами и заламыванием рук. Талантливо, не спорю, но нахуя? — Гил, послушай... — Не хочу. — У меня были причины так поступить. — Какие? Например? Хоть одну назови. — Не могу. Когда-нибудь я всё тебе расскажу. Но не сейчас. — Можешь не утруждаться. И вообще никогда не рассказывать. — Гиллиан. — Да отъебись ты от меня! — бросаю раздражённо, собираясь уйти. Понимая, что для нас обоих сейчас это лучший вариант, потому что с каждым мгновением атмосфера всё сильнее накаляется, всё только хуже становится. Напряжение безумное в каждом слове, в каждом жесте, в каждой его интонации и взгляде побитой собаки, что всеми правдами и неправдами пытается добиться прощения хозяина. Но он остаётся непреклонен, потому что слишком свежие, слишком глубокие раны зубами её оставлены. Слишком кровоточит ещё, и ничто не помогает. Он моё настроение чувствует. По глазам вижу, что да. И всё равно, вопреки доводам разума, тянется ко мне. Пальцами в воротник кожаной куртки впивается, не желая отпускать. Будь у меня ещё один стакан с кофе, не задумываясь, выплеснул бы вслед за первым, но кофе больше нет. Есть пакет с двумя круассанами, к которым не прикасаюсь, есть ключи с острым краем, что хочется ему в шею вогнать, резко и бескомпромиссно, не задумываясь о последствиях. Вообще ни о чём не задумываясь, потому что алая пелена не только перед глазами стоит, потому что она и сознание моё затуманивает. Такая насыщенная, такая невероятно концентрированная, как капля крови, на губах его застывшая, на которую я взглядом сейчас натыкаюсь. И к которой так хочется склониться, языком по ней провести, на вкус пробуя. Сначала каплю эту губами снимая. А затем неоднократно повторить, повреждённое место зализывая, боль своими касаниями убирая. Пакет летит под ноги, когда пытаюсь от крепкой хватки избавиться, когда один за другим силюсь пальцы разжать, но стоит с одним справиться и ко второму перейти, как первый вновь сжимается. Смотрю на него, тону в этом отчаянии, мастерски передо мной сыгранном. Понимаю, что так просто не избавиться. Не отделаться. — Не отпустишь, я тебе пальцы переломаю. — Ломай, — бросает с вызовом, но по-прежнему, не отпускает. Звучит, как вызов. Глупо, в моём случае. Знает же, что меня ничто не остановит. Действительно могу переломить, как спички, каждый из его пальцев, а потом уйти, одарив напоследок презрительным взглядом. Не сомневается, что я на словах не остановлюсь, что к действиям перейду. Но как будто покорно, как должное, от меня эту жестокость примет, не закричит, даже не пискнет. Пытаюсь его оттолкнуть, но он продолжает за меня держаться. И ладонь привычным жестом к его горлу прикасается, сдавливая чуть ли не до хруста ломаемых позвонков. Думаю, что он хотя бы сейчас меня отпустит, попытается от руки, лишающей доступа воздуха, избавиться, но просчитываюсь в своих предположениях, потому что... Не пытается. Не хватает меня за запястье, продолжая упрямо за воротник удерживать, продолжая на меня смотреть, умоляя прислушаться к обещаниям, поверить, что у него действительно были какие-то причины, чтобы под Митчелла лечь. Что это действительно не проявление блядской натуры, а какая-то необходимость, от которой ему тошно, но против правил не пойдёшь. Всем своим видом бесконечную покорность демонстрирует. Готовность к любому развитию событий, даже тому, что для него трагедией обернутся. — Не боишься? — шиплю к машине его прижимая, и угол рта презрительно дёргается; сам жадно его эмоции, будто губка, впитываю. — Нет. Ломай, — повторяет упрямо. — Пальцы. Шею. Меня. Не останавливайся, если хочется. Пальцы, что воротник стискивали, разжимает, но только для того, чтобы ко мне прикоснуться, чтобы прядь волос прихватить и назад отвести. Для того, чтобы погладить мимолётно, невесомо. Может тоже за горло моё схватиться. Может ногтями в кожу вцепиться, раздирая. Но не делает ничего, чтобы вырваться, чтобы шкуру свою спасти и хотя бы пару дополнительных минут жизни себе выторговать. На лице лишь одна эмоция отражается: завидное, нелепое, безграничное смирение. — Когда предвыборная гонка подойдёт к концу, исчезни из нашей жизни, — советую. — Так будет лучше. Для тебя. Потому что в покое мы тебя не оставим. Либо он уничтожит, приревновав меня. Либо я, приревновав к нему. Прикрывает глаза. Тень от ресниц на щёки ложится. Кончик языка всё-таки проходится по пострадавшей коже, слизывая красную каплю, повышенное внимание привлекающую. — Ему я не позволю себя убить, — шепчет решительно. — А мне? — А тебе уже сейчас позволяю. Разве нет? — вновь широко распахнутыми глазами на меня смотрит, начиная от недостатка воздуха хрипеть. — Ломай! В третий раз повторяет, и это уже не просто на игру в храбрость похоже, когда от страха поджилки трясутся, а сам что-то из себя строишь и в лицо врага плюёшь. Реальная решимость, готовность смерть от руки определённого человека принять. — Ломай, Гиллиан. Прямо сейчас. Мне не страшно. Мне не больно. Мне никак. Ты же его чёртова псина, ты все его приказы выполняешь. И если он скажет меня убить, ты это сделаешь без сомнений. Днём раньше, днём позже... Какая разница? Никакой плаксивости в голосе. Никаких слёз в уголках глаз. Лишь готовность подчиниться. Смириться. Принять чужое решение, как единственное верное. Взгляд становится мутным, на коже уже сейчас синяки начинают наливаться. Очевидно, что это следы пальцев, что задушить пытались, а не страсти, что под контролем удержать не удалось. Мысли в голове лихорадочно бегают, сталкиваются между собой, разлетаются на мельчайшие частицы. Перед глазами множество обрывков воспоминаний разных лет проносится. Квин. Харлин. Харлин. Квин. Их имена в одно соединяются, и не о комиксах дурацких напоминают, где чокнувшийся психиатр, а о герое французских театрализованных мистерий. Харлин Квин. Арлекин. Чёртов пересмешник, что всегда с улыбкой на мир смотрит, в отличие от плаксивого Пьеро, вызывающего лишь глухое раздражение. Арлекин. Демон, что проклятые души злых людей преследует, чтобы в конечном итоге в ад их затащить, где им самое место. Неудивительно, что и у меня такой персональный преследователь появился. Было бы странно, если бы я никогда с таким не встретился. — А есть, за что, ваше Высочество? — Надо будет — найдётся повод. Что правда, то правда. Похоже, Митчелла он за время пребывания поблизости отлично изучил, потому что принцип его действий верно озвучивает. Если Митч от кого-то захочет избавиться, он найдёт причину, по которой это нужно сделать. Даже если никакой вины на человеке нет, даже если он чист и невинен, как младенец. Именно в этот момент осознаю особенно ярко и чётко, что не могу довести начатое до конца. Не могу сдавить сильнее. Не могу. Его — не могу. И если Митчелл отдаст приказ, не смогу тоже. А это провал. По всем фронтам провал. Это уже не просто мелкое крысятничество вроде уничтоженной записи с камер слежения. Это полноценная заявка на победу в номинации «предатель года». Это понимание, что обратной дороги нет, что вся моя годами выстроенная система рушится, и чудом будет, если меня не погребёт под обломками. Потому что для бешеной своры нет ничего и никого, кем они не могли бы пожертвовать. Их всё — это Тозиер и его близкие, а собственные родственники, друзья и любовники — потенциальный расходный материал, потому все знают, что первых лучше прятать далеко и надёжно, вторых — не заводить, а третьих — менять, как перчатки, чтобы не было привязанностей, чтобы не возникало крепких эмоциональных связей. Чтобы, если вдруг так случится, что друг или любовь всей жизни оказался помехой на пути Митчелла, устранить её быстро и безболезненно для себя. Вырвать с корнем, подобно сорняку. Пальцы разжимаются, но продолжаю стоять на месте. Не отходя. Не убегая, хотя нужно бы, потому что открытие новое не радует. Если ему ничего не страшно, то со мной всё ровно наоборот. Потому что понимаю, насколько зыбким всё вокруг становится. Насколько неправильно поступаю. Насколько сильно я проебался, когда решил впервые руку протянуть и дотронуться, а не затолкать поглубже свои воспоминания об университетской любви, которую сейчас напрочь из памяти другой человек с идентичной внешностью выдавил. Ни единого шанса Харлину не оставил, вытравив его, практически полностью уничтожил, собой заменив. — Поцелуйте меня, ваше Высочество, — повторно недавнее желание озвучиваю. — Если действительно не боитесь. Не просьба, что отчаянием наполнена, но и не приказ. Сложно дать однозначную характеристику своим поступкам. Слишком сложно. Запредельно. Наверное, в очередной раз его проверяю, пытаясь определить, насколько искренен он в своих словах и поступках. Исполнит мою прихоть или же на принцип пойдёт, отвернувшись демонстративно и сделав вид, что его от меня воротит. Что я в нём никаких чувств, кроме отвращения не пробуждаю. Раньше, несомненно, был ещё охотничий азарт, но теперь и его не осталось. Лишь понимание, что жизнь с психопатом столкнула. Непредсказуемым, оттого вдвойне опасным. — Или вас от меня тошнит? Глаза — омуты, засасывающие на самое дно. И похуй, что зелёные, а не голубые. Чем дольше в них смотришься, тем насыщеннее цвет кажется. Вновь в сознании Квин в окружении подрагивающего пламени свечей и цветов, что пахнут так сладко и так... тяжело. Фрески, на которые смотрел часами. Раньше. Сейчас. Каждый раз, когда оказывался в местах подобных. Витражное стекло. Яркое, многогранное, бликующее. Такими же и его глаза сейчас кажутся, что в упор на меня смотрят, вынимая душу. Сколько там, говорят, её вес составляет? Двадцать один грамм? Моя уже вполовину меньше весит, потому что её методично пожирают. Потому что ещё немного, и не останется её вовсе. А когда с ней покончит, продолжит то, что на яхте начинал делать. Не только ладонь на грудь положит, не только ногтями зону поражения обозначит. Не ограничится царапинами, прорвёт полностью, под кожу заберётся, кости для него преградой не станут. Вырвет моё сердце из груди, острыми когтями в него вопьётся и будет наслаждаться запахом свежей крови. Слижет её жадно со своих пальцев, а потом сожрёт не только душу, но и сердце, полностью меня своей воле подчинив. Колдовские глаза. Обладателей таких в Средневековье на кострах сжигали без сожаления, потому что подобную привязанность ничем, кроме колдовства не объяснить. — Тошнит, — произносит эхом, сглатывая при этом шумно, и кадык дёргается под кожей. Прикусить бы сейчас кожу на его горле, облизать её. Всего бы его облизать, не скатываясь в пошлые, клишированные фантазии о пролитом шампанском, коими Митчелл фонтанировал. Меня и без алкоголя от его близости трясёт. — Тогда не целуй. Тогда оттолкни меня... Арлекин. На мгновение что-то странное, нечитаемое в его лице мелькает, стоит новое обращение услышать, но почти сразу оно привычной непроницаемой маской становится. Громкое заявление делает и тут же сам себе противоречит, отлипая от машины, к которой я его прижимал. Обеими руками шею обвивает и запястья скрещивает, пытаясь меня в плен рук поймать. Не закрывает глаз, как в романтичных фильмах обычно бывает. Напротив, пристально смотрит, словно до глубины души добраться жаждет, всё самое тёмное и страшное, что во мне есть, наружу вытащить. Не испугаться — на двоих разделить. Нарочно зубами подживающую ранку прихватывает, словно чувствует мою жажду крови, а потому удовлетворить её пытается, и целует. Так целует, что земля из-под ног уходит. И если это игра и притворство, то Квин «Оскара» достоин, десятка их, выстроившихся на полочке в ряд. Забыв о сдержанности, нападаю на его рот с поцелуями, зубы в ход пускаю, ещё сильнее прикусывая, вгрызаясь буквально в мягкую, податливую плоть, слыша где-то на периферии сознания болезненный стон. Обсасываю её, с ума сходя от привкуса соли и железа, что на кончике языка ощущаются вначале, а после весь рот наполняют. Обманчивое впечатление, само собой. Всего одна капля крови такого эффекта дать не может, но мне и её достаточно для погружения в безумие, для мысли о том, как этот вкус на языке растекаться будет, если укусить за загривок и метку свою оставить. Одержимо его губы облизываю, чтобы вскоре языком внутрь толкнуться. С его влажным, скользким языком столкнуться, чтобы его острые зубы почувствовать, что прикусывают не больно, но ощутимо, поддразнивая. Снова его к машине спиной прижимаю, так что он металл лопатками и затылком ощущает, так что понятно становится: бежать некуда. Но он и не пытается. Он обнимать перестаёт, но зато скользит ладонями по спине, симметрично, поглаживая и изредка через куртку царапая. Сжимая её в пальцах, разжимая их. То за меня, то за воздух хватаясь, рот открывая и выдыхая с шумом каждый раз, когда губами к шее его прикасаюсь, оттягиваю вниз бесящий ворот водолазки и полное отсутствие тёмных пятен отмечаю. Хочу прямо здесь его разложить, полностью из собственной головы выжечь мысли о Митчелле, что точно так же к нему прикасался, так же кусал, так же целовал. Хочу, но не могу этого сделать, и меня снова мыслями о них обоих давит. Меня уничтожает эта мысль. Он меня уничтожает. Тем, как смотрит. Как имя моё выдыхает. Как дышит громко и часто. Как под куртку жадными, горячими ладонями забирается и под свитер нырнуть ими собирается. Как лижет лицо, вдоль линии челюсти горячим языком ведёт, устойчивые ассоциации с бритвой пробуждая. Каждый раз, когда так делает, поражаюсь, почему кровью не истекаю. Каждый грёбанный раз. И в мыслях не я его убиваю, а он меня. Снова. И снова. И снова. Моё-не-моё королевское Высочество. Коварный Арлекин, что мою ладонь в своей крепко сожмёт и лично в ад проводит. * Когда я был маленьким, мне безумно нравилось чтение. Оно для меня было чем-то вроде психотерапии, способом отвлечься от всего того пиздеца, что вокруг творился. Способом убежать от реальности, в которой справедливость не торжествовала, а виновные никогда не получали наказания, зато раз за разом оказывались победителями. Во времена моего детства детективы на пике популярности были, равно, как и сериалы, рассказывающие о жизни и профессиональной деятельности бравых сыщиков. Тогда я и подумать не мог, насколько близкое знакомство придётся свести с представителями закона. Тем более не помышлял о том, что сам окажусь игроком теневой стороны. Не тем, кто доблестно борется с коррупцией и преступными тварями разных мастей. Тем, кто сам этой самой тварью окажется. Да, мне довелось столкнуться на своём жизненном пути с огромным количеством представителей власти, но ни один из них не походил на тех элегантных персонажей, коими представляли полицейских авторы книг и сценаристы, клепающие сериалы. Тот, кто приходит по мою душу сегодня, тоже не похож на человека, искренне горящего идеями о победе правосудия. Описать его могу двумя словами. Типичный коп. Думаю, многие сразу поймут, какие определения я в эти слова вкладываю, потому что таких полицейских большинство. Через одного встречаются, а, может, чаще. Потёртая куртка, знававшая лучшие времена. Волосы, сединой тронутые. Он не старый. Мой ровесник. Может, чуть старше, но уже седеет. Запах дешёвого кофе и такого же дешёвого табака, ставшие частью его природного аромата, настолько часто он и к первому, и ко второму прибегает. По лицу видно, что работой и жизнью до отказа заёбан. Жёсткий рот, всё время в тонкую полоску сжимающийся, грубый голос. Взгляд обманчиво-скучающий, но при этом цепкий, пытающийся что-то уже сейчас из меня выудить. Копы ведь и язык тела изучают. Так что он ждёт, когда нервничать начну, ошибками сыпать. Когда он, такой умный и восхитительный, расколет меня, словно орех с тонкой-претонкой скорлупой, а после наручники на моих запястьях защёлкнет, притащит в участок и торжествующе объявит, что дело закрыто. Вот он убийца. Давайте отправим его за решётку, и пусть гниёт там до конца дней своих. Не нужно на дорасследование простейшее дело отправлять, ни суда, ни следствия не нужно. Всё ведь и так, как на ладони. Офицер Рик Уитмен, как он представляется. Полиция Чикаго. Добавляет зачем-то, демонстрируя удостоверение. Принципиальный. Не тот, кого прикармливает Митчелл. Тот, кто постоянно отказывается от взаимовыгодного сотрудничества, соответственно, Тозиера и его людей в два раза сильнее ненавидит. И сейчас глаза его в предвкушении загораются. Ещё бы, такая удача невероятная. Такая возможность за все свои беды и обиды отыграться, закрыв главу бешеной своры в клетке, посадив его на цепь. Раз уж этот офицер из полиции Чикаго, обо мне должен быть наслышан. Не может не. Появляется на подземной стоянке, словно чёрт из табакерки. Бесцветным, без намёка на какие-либо эмоции, голосом сообщает, что нам необходимо поговорить. Хочется ответить язвительно, что мне с ним, да и со всеми остальными его коллегами разговаривать не о чем, потому шёл бы он на хуй. Большой и толстый. Вместе со своими вопросами, обвинениями и многочисленными коллегами. Пусть всем департаментом туда сходят. У меня аллергия на копов. На всех, без исключения. Не делю их на добрых и злых. Для меня все они — мрази, продажные, лицемерные, готовые утопить невиновных и оправдать тех, кто действительно причастен к преступлению, если поступит указ сверху. Ненавижу их всех с тех самых пор, как они впервые надели на меня браслеты. С тех пор, как повесили на меня убийство человека, который откинулся от передозировки. А по документам — от моих кулаков. Ненавижу. И не нахожу в себе сил, чтобы демонстрировать радушие. — Вы знакомы с человеком по имени Флориан Пейдж? — спрашивает своим раздражающим голосом, лишённым окраски. — Допустим? — Знакомы или нет? — Это допрос? — Дружеская беседа, — бросает, и я хоть какой-то намёк на эмоции замечаю. — У меня нет друзей. — А как же Митчелл Тозиер? Тебя ебёт? Ответ, что сам собой напрашивается, но вовремя язык прикусываю. Не в последнюю очередь от того, что прикосновение ладони ощущаю. Лёгкое касание, прямо между лопаток. Квин, молча наблюдающий за происходящим, напоминает о своём присутствии поблизости. Сейчас бы его навыки пригодились, несомненно. Специалист по связям с общественностью языком трепать умеет великолепно. Может и с представителем полиции пообщаться, расположив его к себе. И к потенциальному подозреваемому. А в том, что Рик Уитмен меня уже в ряды потенциальных подсудимых записал, не сомневаюсь. Его читать легко и просто. Это даже не книга открытая. Это комикс для самых маленьких, где море картинок, а текста раз-два, и закончилось. — Мои с ним отношения никоим образом вас не касаются, — замечаю. — Вообще у меня настроение для бесед не слишком подходящее. Вызывайте к себе. Приеду в сопровождении своего адвоката. Тогда и поговорим по душам. — Гиллиан. Снова Морган, старательно на себя одеяло перетягивающий. Офицер, кажется, впервые за время пребывания здесь внимание на него обращает. Окидывает оценивающим взглядом. Снова никаких эмоций не проявляет. — Что? — усмехаюсь. — Мистер Уитмен, как насчёт того, чтобы подняться в квартиру и пообщаться в более комфортных условиях? — Уверены, что ваш знакомый готов открыть передо мной двери своей квартиры? Мне кажется, что нет, — хмыкает. — Да, — отвечает Морган, и ко мне поворачивается. — Гиллиан? Не знаю, что он задумал. Даже смутно не представляю. Ни малейшего желания тащить ищейку легавую в свою квартиру, несмотря на то что ничего противозаконного там нет. К его разочарованию я не храню в гардеробной ящик риплекса, не прячу под подушкой незарегистрированные стволы, купленные на чёрном рынке, и не держу в комнате с десяток заложников, прикованных к батарее. Как у человека, возглавляющего службу безопасности Митчелла Тозиера, у меня, разумеется, имеется оружие. Приобретённое официально, официально же зарегистрированное. Есть лицензия и право на его ношение. Придолбаться не к чему. Нелепая мысль в голове. Неуместная какая-то, с долей полудохлой иронии. Она о том, что из порошков в квартире только тот, что для мытья раковин и ванн, из травы — только какие-то остро пахнущие приправы, притащенные Флорианом, решившим как-то приготовить мне ужин. И пленников никаких нет. Просто сам факт, что коп в моём доме будет находиться, вызывает отторжение. Не секрет, что собаки между собой плохо ладят. Бешеная свора своре ищеек поперёк глотки костью торчит. Равно, как и наоборот. Это правило в обе стороны работает. — Что? — Если есть возможность побеседовать прямо сейчас, почему бы не использовать её? Зачем усложнять себе жизнь? Из того, кто несколько минут назад в моих руках плавился и в рот пошло, горячо стонал, слишком быстро в профессионала своего дела, берущего собеседника в оборот, превращается. О том, что здесь недавно происходило, напоминают лишь его припухшие губы. Взгляд из расфокусированного становится цепким, способным составить конкуренцию офицеру. Они словно по кругу ходят, друг к другу присматриваясь, пытаясь слабые места противника обнаружить, решая, что первым в атаку бросится. — Чёрт с тобой. — Будем считать, что это «да», — замечает. Его стараниями офицер оказывается там, куда ещё ни одного копа нога не ступала. Сидим друг напротив друга в кухне. Словно шахматную партию играем. Для полного сходства не хватает тиканья часов и фигурок, перед каждым из нас стоящих. А так... В голове каждого тактика и стратегия прорабатывается. Он жаждет меня к стене прижать, задавить аргументами, виновным сделать во всём подряд. Все нераскрытые преступления уходящего года на меня одного повесить, а потом упиваться триумфом, получая награды за блестящую, достойную восхваления работу. Я мечтаю о том, чтобы он отсюда поскорее съебался, но желание моё не особо исполнимо. Допрос, а это именно он, никакая не дружеская беседа, ещё даже не начинался, и ничего хорошего я не жду, в принципе. Потому что вспоминаю ледяной взгляд Митчелла и его лживое обещание. Вспоминаю последнюю встречу с Флорианом, то, как мы попрощались, и как обречённо он на меня смотрел, когда я покидал его квартиру. Понимаю, что просто так ко мне легавый с расспросами о нём не пришёл бы. Значит, что-то случилось, и что-то это дурно пахнущее, мерзкое, отвратительное. Дерьмо, одним словом. О том же несколько дней настойчиво моя собственная интуиция предупреждает. Слишком много предпосылок к тому, что моя комбинация провалилась. Не получилось, как по нотам сыграть написанную партию. И эта попытка оградить Флориана от Митча — ещё один эпизод в копилку событий, доказывающих, что преданность моя уже на ладан дышит, что я пытаюсь из-под контроля выйти. Соответственно, нужно тупую зарвавшуюся псину проучить, напомнив, кто здесь действительно хозяин, а кто у ног сидеть должен и служить, всеми правдами и неправдами расположение пытаясь заслужить. — Чай или кофе, офицер? Голос Моргана сладок, как патока, а улыбка настолько радушная и искренняя, как будто он встретил не мудака с жетоном, а истинную пару, которую ждал годами и, наконец, обрёл. В своей квартире чувствую себя лишним. По-прежнему сижу в верхней одежде, не снимая куртки. Изредка на часы, запястье перехватывающие, посматриваю. Хозяйничает здесь Квин, а офицер в роль желанного гостя старательно вживается. — Воды, будьте так любезны, — произносит с долей иронии. — Не слишком высокие требования? — Нет. В самый раз, — откликается Морган, доставая из холодильника бутылку с минеральной водой. Ставит её и винный бокал перед офицером, себе чай заваривает. Покидать нас, наедине оставляя, не торопится. Судя по всеми, решил, что обязан присутствовать при допро... Ах, блядь, тысяча извинений. При дружеской беседе. Слушать всё, что ему явно по душе не придётся, потому что анкетирование от копа явно будет из вопросов о личной жизни состоять. О характере отношений, что нас с Флорианом связывали, а для Моргана они — заноза ядовитая, что жизнь ему портит. Его действия и решения иначе, как очередным проявлением мазохизма, не назвать. Отыграв роль радушного хозяина, превращается в стороннего наблюдателя. Чашку неспешно к губам подносит. Тёплый край к ранкам прижимает. — Итак, мистер Гиллиан Ллойд, — тянет Уитмен, лицо моё внимательно рассматривая. — Он самый. Зажигалкой щёлкаю. Закуриваю. Движения уверенные, отточенные. Ни намёка на нервозность. — Начнём с самого начала? Киваю согласно. — Знакомы с человеком по имени Флориан Пейдж? — Глупый вопрос. — Почему же? — В противном случае, вы бы ко мне не пришли. Поэтому можно опустить расшаркивания и сразу к сути переходить. Например, как на меня вышли, и почему именно мои отношения с ним ищеек волнуют? Усмехаюсь, на спинку стула откидываясь. Отторжение к легавому, что жаждет загнать меня в угол и нож к горлу приставить, добившись как будто бы чистосердечного признания. — Показания свидетелей. Все, как один, утверждают, что вы были последним, с кем видели Флориана. Вы уехали вместе, а после он перестал выходить на связь. Сегодня мы обнаружили его тело. — Как он умер? — хрипло, еле слышно, спрашивает Квин, отставляя чашку в сторону. — Ему перерезали горло, — охотно отвечает Уитмен. Затягиваюсь сильнее обычного. Странное ощущение. Вроде пустота, а вроде и нет ничего. Ещё недавно, когда Флориан был жив, мне казалось, что он — очередное светлое создание, ненадолго пришедшее в мою жизнь, чтобы осветить её и исчезнуть, как исчезали все его предшественники. Боялся к нему привязаться, боялся, что начну чувствовать больше положенного, а, когда потеряю, впаду в прострацию и ступор. Буду сидеть в тишине, пялиться в одну точку, пытаясь осознать в полной мере, что произошло. А после, когда осознание всё-таки накроет с головой, когда поглотит меня, начну крушить всё, что на своём пути встречу. Бить, ломать, крошить и рвать. Не успокоюсь, пока всё не разнесу в щепки, пока руки в кровь не разобью. Буду сидеть на полу в окружении хаоса и слизывать кровь с пострадавших рук. Может, орать буду, может, рычать. А плакать — нет, потому что слёз у меня никогда не было, и они — не моя история совершенно. Но вот он я, услышавший сообщение о его смерти, и совершенно ничего не чувствующий. Словно эти несколько месяцев, ознаменованных его искренней влюблённостью, и моим не менее искренним равнодушием, мне приснились. Словно не было ничего этого, потому ни чувств, ни эмоций. Нихуя нет. Квина передёргивает после этого сообщения. Видимо, живое воображение даёт о себе знать, и он в красках представляет улыбку смерти, расчертившую чужую шею от уха до уха. Ни секунды не сомневаюсь в том, что это работа Митчелла. Не сам убивал, разумеется. Вновь к помощи со стороны прибегнул. Но не кого-то из своих бешеных псин привлёк. Слишком мелко для них. Да и почерк не наш. Удивительно, кстати. Почему-то был уверен, что если Митч и развернёт кампанию по моему приручению, то даст знак, что это именно он. Прикажет действовать по сценарию своры. И сердце обязательно вырежет, чтобы потом в разговор этот момент ввернуть, похвастать достижением и понаблюдать за реакцией. — И? Думаете, это я сделал? — Такой вариант не исключён. — А мотивы? Расскажете, офицер? Мне интересно послушать, что должно произойти, чтобы я любовника своего прирезал. — Вот он. Самый первый мотив. — Какой? — Вы, мистер Ллойд, состояли с мистером Пейджем в интимной связи... — Как многословно. Разве сказать, что мы с ним трахались, не проще? — Вашим мотивом вполне могла стать ревность, учитывая, что... — То, что он в эскорте работал? — подсказываю. — Для меня это никогда не было тайной. Мы на его работе и познакомились. Он ко мне приехал, когда я захотел мальчика по вызову. Так что никаких тайн не было. И род его деятельности никаких нареканий у меня не вызывал. — На первых порах. А позднее? Говорят, ваши отношения изменились и больше не были исключительно деловыми. — Кто говорит? — Какая разница? — Никакой, — пожимаю плечами. — Просто интересно, кто мог знать о наших отношениях больше, чем мы сами. Впрочем, может, я просто недооцениваю способности нашей полиции, и вы используете нестандартные методы ведения расследования. Спиритический сеанс с погибшим, или что-то в этом роде. — Прекратите паясничать, Ллойд, — цедит сквозь зубы, постепенно теряя свою выдержку и начиная настоящее лицо показывать. — Даже не пытался. Просто... Не считаю, что у нас действительно были отношения. Мы встречались, трахались, расходились по своим делам. Никто ничего друг другу не обещал. Его работа меня не смущала, бросать её я его не заставлял. — Он бы с вами не согласился. Он считал вас своим молодым человеком. — Вот как... Но даже при таком раскладе не состыковывается теория с реальностью. Если он считал меня своим, было бы логичнее ему со мной разделаться на почве ревности, а не наоборот. Или полиция считает иначе? — Вопросы здесь задаю я. — Да пожалуйста, — устраиваю ладони под подбородком и саркастично усмехаюсь. — Задавайте, офицер. — Где вы были в момент смерти Пейджа? — Понятия не имею, когда он умер. — Двадцать пятого ноября. Смерть наступила между пятью и шестью часами утра, — произносит без запинки, словно предварительно это всё зазубривал наизусть. — Так где вы были, мистер Ллойд? — Дома, — произношу. — Я был дома. Отвёз его и вернулся к себе. — Вас кто-то видел здесь? Кто-то может подтвердить правдивость ваших слов? Тупик. Слишком быстро. Примитивная ловушка, в которую попадаюсь. Потому что нет у меня алиби. И человека, способного выступить гарантом правдивости сказанного, нет. Тозиер очередную комбинацию, как по нотам, разыгрывает. И я не сомневаюсь, что в основе всего его сценарий лежит. Тактика запугивания. У меня не будет алиби. Легко сложить один к одному. Легко догадаться, кого сделают основным подозреваемым в деле об убийстве. Возможно, действительно задержат и предъявят обвинения. А потом на пороге моей камеры предварительного заключения, словно добрый дядюшка-крёстный, исполняющий желания, появится Митчелл. И повторно вытащит меня на свободу. В прессу это всё, естественно, не просочится, потому что Митчелл не дурак, и сук, на котором сидит, собственноручно рубить не станет. Новость о человеке из его команды, попавшем за решётку по подозрению в убийстве, вызовет дикий общественный резонанс, и взрыв грянет такой силы, что реальные подрывные работы, некогда Митчем организованные, покажутся детской забавой. Он просто с кем нужно поговорит, кого нужно подкупит, и через пару дней личность реального убийцы будет известна, а передо мной извинятся и чуть ли не воплощением святости нарекут. Как вы могли подумать, что он?.. Я проникнусь безграничной благодарностью к Тозиеру, пойму, что без него всё равно, что ноль без палочки. И снова буду на него молиться, считая главным человеком своей жизни. Топорная работа. Слишком. Непродуманная. Сырая. Не в его духе. Видно, что не прорабатывал детали толком. Действовал под влиянием момента, поддавшись эмоциям, с головой захлестнувшим. Настолько жаждал от помехи избавиться, что на живую нитку лекала сшивал. Надеялся, что меня тоже эмоциями накроет, и я ничего не замечу. Глупо, Тозиер. Очень и очень глупо. Мыслей много. Очередной мозговой штурм, от которого содержимое черепной коробки закипает. Кто может подтвердить правдивость моих слов? Никто. Вообще никто. У Тозиера, помимо меня, специалисты на все случаи жизни есть. Если я могу слегка подкорректировать работу камер наблюдения, то они и подавно. Наверняка мои слова о том, что приехал домой и больше из квартиры не выходил, подтвердить не получится. Потому что именно этот отрезок времени камеры не зафиксируют. Именно записи той ночи пропадут, и я буду голословным. Наверняка... — Мистер Ллойд, — поторапливает Уитмен, устав ждать. Только что пальцем по циферблату часов своих не постукивает, напоминая, что время бежит, и оно совсем не резиновое. Квин, всё это время выступающий в роли предмета интерьера, периодически подливающий себе чай, вновь опускает чашку на столешницу. Смотрит на Уитмена и произносит всего одно слово. — Да. — Мистер?.. — осекается Уитмен, переводя взгляд на того, кто по большей части безмолвную статую изображал. — Морган, — подсказывает. — Квин Морган. Я могу подтвердить его слова. Каждое. Я его алиби. В ночь с двадцать четвёртого на двадцать пятое ноября мы были вместе. Всю ночь и всё утро. Хотите знать подробности или ограничимся общими словами? — Зависит от того, что именно вы делали тем утром. — Трахались, офицер, — произносит Квин уверенно, при этом ни тени смущения на красивом, благородном лице не мелькает. — Мы с Гиллианом трахались. По-моему, это очевидно.