Не верь, не бойся, не проси

Как по нотам. Расследование дела об убийстве. И все догадки мои подтверждаются, потому что убийцу ловят совсем скоро. Улик, подтверждающих его причастность, море находится. Меня даже на официальный допрос вызвать не успевают, как он в полицию с повинной приходит. Всё это настолько в глаза бросается, настолько наигранным представляется, что становится мерзко от одной мысли. Моё отторжение к Митчеллу, зародившееся некогда, постепенно позиции свои укрепляет. Ещё один тупик, в котором оказываюсь, потому что именно это настоящее начало конца. Считать человека своим единомышленником, быть в нём уверенным на сотню процентов, но в итоге получать от него нож в спину. Понимать, что его одержимость и стремление тобой обладать, которые прежде удавалось под контролем удерживать, теперь всё чаще на свободу прорываются, и нет больше никаких ограничителей. Он слишком долго ждал, а я слишком долго испытывал его терпение, на сторону шляясь и другим себя раздаривая, не понимая, какое сокровище мне досталось. Нет больше терпения у него, нет больше никаких рамок, в которых он себя удерживает. Есть прямое, ничем не замаскированное желание подчинить себе непокорную шавку, действительно поводок на неё надеть, к ноге прижать, заставить круглыми сутками рядом сидеть. Вместе с политическими успехами, вместе с рейтингом, что вверх неизменно ползёт, растёт и уверенность Митчелла в том, что победа — а с ней и безграничная власть, — у него в кармане. Он уже не просто примеряет кресло губернаторское, он себя мысленно в него сажает и отказывается вставать оттуда. Придумывает, к чему цепь присоединить, на которой я буду сидеть, глядя преданно на своего жестокого, но вместе с тем такого великодушного и великолепного господина. Новый контракт со мной готовится подписать, и подпись кровью поставить, а не обычными чернилами. Период представления кандидатов потенциальным избирателям завершается, начинается новый. Ещё более напряжённый, ещё большей концентрации и ещё большего умения подать себя публике требующий. Прения сторон, дебаты, за которыми зрители, затаив дыхание, наблюдают. Рейтинговое шоу, в котором претенденты на высокий пост, соревнуются в искусстве злословия, пытаясь зарекомендовать себя остроумными и находчивыми людьми. Но зачастую выглядят лицемерами, что изворачиваются, будто ужи на сковородке, только что палёной шкурой не воняет. И Митчелл тоже изворачивается, пытаясь не разрушить то, что уже чужими руками построено. Контраст, ныне в его личности проявляющийся, слишком в глаза бросается. Для избирателей он теперь ангел небесный, что явился на землю ради спасения всех несчастных, а для меня — воплощение вселенского зла, желающее заполучить меня в полное своё распоряжение. Квин верную формулировку использует. Митчелл меня, как свою собственность воспринимает. А три правила собственника гласят, что он может мной владеть, пользоваться и распоряжаться так, как ему вздумается. Что я сам по этому поводу думаю, не волнует. Не ебёт. От слова «совсем». Желая заполучить меня, Митч в корне неверную тактику выбирает. Демонстрацией силы и безграничных возможностей не завораживает, а только сильнее от себя отталкивает. Поразительно, что за годы знакомства он так и не понял, что подобными фокусами меня не покорить и не впечатлить. Чем сильнее и ярче он пытается собственное влияние проявлять, тем активнее будет сопротивление. Слишком свободолюбивая у меня натура, слишком активно она протестует против угнетения. Чем чаще он пытается диктовать мне условия, тем чаще просыпается во мне желание пойти наперекор его приказам. Церемония прощания с Флорианом проходит скромно, людей собирается немного, лишь самые близкие. Разумеется, никто из бывших коллег и клиентов там не появляется. О его ипостаси элитной шлюхи никто в этот день не вспоминает. Хоронят не эскортника, что любил перед платежеспособными омегами, имеющими не совсем стандартные пристрастия, ноги раскидывать. Хоронят хорошего мальчика, прилежного студента, верного друга. Целое море добродетелей, о которых говорят все, на церемонии присутствующие. Об этом мне рассказывает Эрик, поехавший на церемонию прощания по требованию Митчелла. У меня не хватило наглости для того, чтобы туда отправиться и стоять с каменным лицом рядом с родителями Флориана. Рядом с его однокурсниками, что видели нас вместе и о чём-то оживлённо перешёптывались. Может, в тот момент завидовали ему, не зная, чем для Пейджа наша встреча обернётся. Может, напротив, ждали беды, и этими не слишком радостными соображениями друг с другом делились. А теперь обсуждают свои экстрасенсорные способности. Смакуют детали, понимая, насколько близки оказались к правде. Словно стая падальщиков. Не лучшая идея к ним приехать и, как ни в чём ни бывало, соболезнования выражать, особенно, если на лице нет ни намёка на скорбь. У меня вот нет. Единственные эмоции, что порождает этот поступок Тозиера — ярость, ненависть, отторжение. А его лицемерие вызывает омерзение. Он отправляет Эрика не с пустыми руками, он его с огромной корзиной белоснежных цветов туда посылает. Почти, как нежный влюблённый, решивший чувства продемонстрировать, усыпав объект своей любви снежными розами. С поправкой на то, что корзина цветов перетянута широкой чёрной лентой, и повод для вручения их — не радостный. Цвет букета в цвет наряда, в котором Флориана хоронят. Иронично смотрится, если вспомнить о роде его деятельности, но едва ли он рассказывал родителям о том, чем на жизнь зарабатывает. Не та у него была работа, которой гордишься и со всеми подряд делишься успехами на профессиональном поприще. Теперь, когда Флориана не стало, меня с удвоенным рвением начинают грызть мысли о Квине. О том, что отныне именно он под ударом находится, и на него пристальное внимание Митчелла направлено окажется. Напрягает один момент. Слишком сильно напрягает. Показания, которые он в мою пользу даёт, и о которых Митчу наверняка прикормленные ищейки сообщили. Потому что он всегда и обо всех моих похождениях наслышан, потому что стоит мне о чём-то только подумать, а он уже схожий план озвучивает. Потому что о ходе дела он, несомненно, был осведомлён. Странно, что молчит. Что к себе не зовёт и не аплодирует скупо, поздравляя с тем, что я, оказывается, его Высочество имею в свободное от работы время. Он думает. Старательно обдумывает ситуацию, пытаясь понять, как так вышло, что в день допроса мы с Морганом были вместе. Почему он был рядом со мной. Почему в мою защиту решил выступить. Почему именно о ебле сказал, а не о том, что мы дальнейшую стратегию продвижения Митчелла совместными усилиями разрабатывали. Хотя... Скажи он подобное, Митчелл бы не поверил. Не слишком-то мы с Квином похожи на единомышленников, готовых позабыть ради общей цели о непреодолимых разногласиях. Неизвестность и неопределённость напрягают. Митч Тозиер — тот человек, в противостояние с которым меньше всего вступать хотелось бы. Но чем дальше он заходит, тем отчётливее осознание становится, что это неизбежно. Что если я хочу свободы, мне придётся с ним бороться, и столкновение наше обещает быть кровавым, жестоким, с непредсказуемым финалом. У Митчелла власть, деньги, сила. И его преданная свора. Но глава своры — я, и не все мои собачки слепо за Митчем пойдут. Многие со мной останутся. А, значит, мы будем убивать тех, с кем раньше были заодно. Если всё зайдёт слишком далеко. А мне всё чаще кажется, что зайдёт. И кажется, что не кажется вовсе. В часовне, что расположена недалеко от дома, тишина. Я единственный, кто здесь сейчас находится. Сижу на скамейке, что практически у алтаря находится. На статую Эллиаса смотрю, чьи крылья широко раскинуты, а ладони сложены перед грудью в молитвенном жесте. Покровитель всех омег, потерявший очередного сына. Я приношу с собой цветы. Такие же белые, как Митчелл отправил. Не знаю, зачем это делаю, ведь смысла особого не вижу. Ни в своём визите сегодняшнем, ни в цветах, к фарфоровым ногам возложенным, ни в просьбах, что губы обжигают, но так и остаются невысказанными. Потому что не верю. Смотрю на статуи, искусно сделанные, и не верю, что они чудеса творить способны. Потому что моя жизнь прямое доказательство тому, что чудес не бывает. Вообще. Абсолютно. Никогда. Потому что все, к кому я когда-либо привязывался, исчезали и продолжают исчезать. Потому что однажды я останусь совсем один. И, может быть, сойду с ума, полностью погрузившись в кровавые кошмары прошлого, моими руками созданные. Или не сойду. Может, я и не доживу до преклонных лет и седых волос с такими реалиями. Шаги человека, нарушающего моё одиночество, лёгкие и тихие. Осторожные, если не сказать крадущиеся. Выдают его не они и даже не скрип двери, а запах, что мигом собой всё пространство заполняет. Запах, от которого становится невыносимо больно и столь же невыносимо хорошо. От него, как от кокаина, в носу щекочет. И странно, что кровь потоком до сих пор не хлынула. Прикрываю глаза и запрокидываю голову, глядя не на него, уверенно ко мне приближающегося, а на витражные стёкла, что бликами солнечными испещрены. Прихватываю губу зубами, тяну тонкую кожу. Краем глаза отмечаю, что он в руках снова букет нежных маргариток сжимает, как будто других цветов не знает, как будто это его собственный ритуал. — Знал, что найду тебя здесь. Ни секунды не сомневался. — Ты, что, следишь за мной? Усмехается. — Нет, Гил. До слежки я ещё не опустился. — Тогда почему был уверен в своей правоте? — Когда тебе плохо, когда что-то угнетает, ты всегда в церковь приходишь. Может, для тебя это настолько обыденно стало, что сам за собой не замечаешь, но факт есть факт. Спасения ты ищешь не у людей, а у крылатых статуй, о которых всегда с презрением отзываешься. Кладёт букетик на сидение, между нами. Ненадёжная преграда. Крайне. Хотя, он её, как таковую и не позиционирует. — Хотел о чём-то поговорить? Что-то важное? — Нет. — Тогда зачем искал? — Простое проявление вежливости. Хотел узнать, всё ли с тобой в порядке. — А почему должно быть не? — А разве не ты у нас только что любовь всей своей жизни потерял? — вопрошает, впиваясь в моё лицо своим взглядом и ни на миг не позволяя отвернуться. Словно магнитом ответный взгляд к себе притягивает. Не улыбается, не кривит губы в саркастичной ухмылке. На полном серьёзе всё произносит, словно действительно каждому слову, вслух произнесённому, верит. Будто действительно считает, что к Флориану у меня охуеть, какие сильные чувства были, и именно ради мальчика из эскорта я готов по кровавому морю пройти, только бы жизнь чужую сохранить. Если реально в это верит, то идиот слепой, нихуя дальше собственного носа не замечающий. Если же это попытка зацепить, то сука он редкостная, но это не новость. Он свой статус суки давным-давно подтвердил, неоднократно, притом. — Прими мои соболезнования, Гил, — произносит. Вспоминаю те крылья вырванные, что у него на спине выбиты. Цвет перьев. Не только белые, но и чёрные, и кровью заляпанные. Белые, наверное, по ошибке набивали. Нет в этом человеке ничего светлого. Одна лишь темнота. Смотрю на него и ловлю себя на дикой мысли, что в нём темноты больше, чем во мне. А ведь раньше казалось, что именно я из неё на сто процентов состою, без проблесков. — Не приму. — Почему же? — Искренности в голосе не слышу. Только фальшь сплошную. Или хочешь сказать, что тебе его действительно жаль? Что рад был бы, останься он в живых? Пожелал бы нам счастья и долгих лет совместной жизни? — Нет. Не хочу. И не скажу. По-прежнему собран. Не улыбается, но и озадаченность не изображает. Не пролегает морщинка меж бровей. Выражение тотального равнодушия на лице, но чувствую подсознательно, что это всё искусная бравада. Что, на самом деле, эмоции его захлёстывают и на мелкие клочки разрывают. Это оболочка неизменной остаётся, а в душе — ад. В душе — метаний море. Сомнений. Страхов. — А ты хотел бы? — нерешительно, с опасением, так ему несвойственным. — Чего именно? — Чтобы с ним. Долго и счастливо. Скажи мне. Честно признайся. — Нет. — Неужели совсем ничего к нему не чувствовал? — Тебя это почему волнует? — Хочу правду знать. — Зачем? — Нужно. — Зачем? — упрямо повторяю, неотрывно в глаза, темнеть начинающие глядя. — А со мной? — Что? — Со мной хотел бы? Вопрос-провокация. Запрещённый приём. Как нож у горла. Как резко перекрытый кислород. Кажется, он насквозь меня видит. Под кожу пробирается, по крови распространяется. И всю фальшь чувствует. Понимает, что солгу, если отвечу, что нет. Усмехаюсь, понимая, что тактику Митчелла на вооружение беру. Проще вопросом на вопрос ответить, нежели честно признаться однозначно. — А ты? Со мной? Вместо ответа к губам моим тянется, накрывает их, прикусывая, прижимаясь до боли. Пальцами в плечи впивается, откровенно себя предлагая. Не думая о том, что место совсем не подходящее, что нужно хотя бы на улицу выйти. Ему на всё наплевать. И мне — тоже. Потому, позабыв о приличиях, вообще обо всём на свете позабыв, к себе его притягиваю. Запускаю ладонь в длинные волосы, свободно по плечам спадающие. Ногтями в кожу на затылке до боли вжимаюсь. За губу его кусаю, пуская кровь. И даже не морщусь, когда тем же отвечает. Когда кровь наша на губах смешивается. Когда мы столько жестами друг другу говорим, что и миллиона слов не хватило бы. Мгновение, и он по скамейке распластанным оказывается, смотрит на меня неотрывно, на лице прочитывается изумление, но к голосу разума Квин не взывает, не пытается остановить. Напротив, все своим видом соблазняет. Грудная клетка вздымается, волосы по сидению рассыпаются, а глаза, затуманенные, как будто пьяной дымкой подёрнутые, глубоко в душу мне заглядывают. И видят всё, абсолютно всё, что там творится. Его не пугает ничто из того, что разглядеть удаётся. Он готов разделить со мной весь тот мрак, что я ему безмолвно предлагаю. — Поклянись, что ты мой, — хрипло шепчу ему в губы. — Поклянись. В этот день. Перед статуей Эллиаса крылатого, перед людьми. Поклянись, что ты мой, а не Митчелла. Облизывает окровавленный рот, дыхание с трудом переводит. Обхватывает ладонями лицо, прижимается лбом к моему лбу и шепчет то, что так жажду услышать. Слово, обладающее огромной силой. — Клянусь. * Отпустить его. Потерять себя. Два понятия, что становятся сейчас синонимами, тесно между собой связанными. Потому что с каждой секундой, рядом с ним проведённой, всё больше сентиментальности во мне просыпается, всё сильнее голод и жажда обладания им становятся, все остальные чувства собой затмевая. Потому что, когда представляю, что он поднимается и уходит, в одиночестве меня оставляя, та самая саднящая пустота снова о существовании своём напоминает, раздирая грудную клетку на части. Распирает её безжалостно и, кажется, что где-то на периферии доносится до моего слуха звук костей, что трещат под натиском. И не медленно разрушаются, а стремительно ломаются, причиняя невыносимую боль. Ненавижу себя такого. Зависимого, ведомого, превращающегося в желе вместо человека, но ничего с собой поделать не могу. Ничего и никого для меня сейчас не существует, кроме Квина, что так отчаянно прижимается, что отпускать не желает, вновь и вновь к себе притягивая. Витражи, что над головой, бликуют, огни свечей дрожат, аромат цветов смешивается с природным ароматом его Высочества. Пространство, что вокруг, растворяется стремительно, заставляя забывать о том, кто мы и что мы. Обо всём на свете заставляя забывать. — Сумасшедший, — шепчет в забытьи, голову запрокидывая, не уходя от прикосновений, а намеренно шею под поцелуи подставляя и до синяков плечи мои сжимая. Через несколько слоёв ткани прикосновения его ощущаю, и этого пиздец, как мало, потому что хочется напрямую, чтобы кожа к коже, чтобы не суррогаты эти блядские, которыми несколько недель подряд питаюсь, а самые сильные, яркие, бесконечно красочные эмоции. Чтобы ощущения на грани и за гранью, как самый крепкий алкоголь, моментом в рот вливаемый, обжигающий, резкое головокружение вызывающий, но тем и запоминающийся. Как наркотический приход, когда под веками цветные пятна пляшут, когда границ реальности не остаётся вообще, их не то, что размывает, их сносит к хуям. Их, в принципе, больше не существует. Примерно те же эмоции, но раза в три сильнее. Я его, как наркотики, под кожу, внутривенно вгоняю, и на одной дозе не желаю останавливаться. Тянусь к нему. Снова и снова, и снова. Понимаю, что нужно остановиться. Если не сказать себе «стоп» прямо сейчас, смерть неизбежна. Она ко мне уже подкрадывается, вернее, настигает семимильными шагами. Подкрадывалась она раньше, когда я его впервые на территории гольф-клуба увидел, когда чужим именем назвал, когда голос мой предательски задрожал, напоминая о прошлом. О том, что Гиллиан Ллойд когда-то был человеком с не полностью атрофировавшимися чувствами, что любил кого-то и кем-то дорожил, а не глотки резал и грудные клетки потрошил по приказу. Когда-то давным-давно, в другой жизни, миллионы лет до нашей эры. Что когда-то мечтал держать в своих руках определённого человека и больше всего на свете боялся, что с этим человеком что-то страшное может случиться. Как в воду тогда глядел, потому что случилось, потому что... Морган вновь стонет, и стон его все мысли из головы моей умелым хэдшотом выносит. Порочный. Сладкий. Нежный. Нетерпеливый. Тает в моих руках, как сахар на губах. Ни слова против не говорит, лишь сильнее ко мне прижимается и привычно уже дрожит от предвкушения. Оба как будто забываем о том, где находимся, о том, что правила приличия никто не отменял. Вспоминаю свои давние мечты. В которых служителя культа Эллиаса крылатого соблазнить пытался, а после в мыслях его на Квина менял. В которых Квин в роли воплощения невинности и целомудрия выступал, а я его змеем-искусителем был, что с пути праведного сбивал всеми силами. Сейчас мечты эти оживают, реальностью оборачиваюсь. Обеими ладонями в стену упираюсь, самого Квина к стене этой прижимая. Ниша, в которой две одинаковые статуи установлены, и мы между ними. Белое и чёрное. Ослепительно белый мрамор, и мы, оба, в чёрное с головы до ног затянутые. Маргаритки из рук выпадают, по полу рассыпаются, гибнут под подошвами наших ботинок, как и невинность его напускная под натиском моих рук и губ гибнет, когда вновь и вновь на рот его яркий нападаю с поцелуями, когда кажется, что не в витражных стёклах последние солнечные лучи бликуют, а в его глазах, затуманенных, томной поволокой подёрнутых. И кажется, что это всё какая-то ошибка, что именно статуи эти — лишние, по ошибке сюда попавшие, именно им здесь не место. Это место культа не крылатого Эллиаса, всем омегам покровительствующего. Место культа Квина Моргана, моего персонального божества, причины моего бесконечного безумия. К его ногам я хочу опуститься, ему поклоняться, его воспевать и умолять хотя бы на мгновение на меня обратить внимание. Sanctus Espiritus... Вспоминаю, как Фрэнсис большинство своих молитв с этих слов начинал, и с моих губ это же обращение слетает. Смотрю на Моргана, с каждым мгновением всё сильнее в нём растворяясь, теряясь в собственных ощущениях, таких непривычных, а оттого пугающих. Потому что никогда и ни за кого так сильно не держался. Ни за родителей, ни за Фрэнсиса, пытавшегося мне их заменить, ни за Харлина, которого, как казалось когда-то, любил до безумия. Ни за Флориана, отчего-то решившего, что мне столь необходима теплота и забота, а потому, по мере возможности, стремившегося меня ею окружать. Позабыл, глупышка, о том, что наши миры, по определению, разные, а потому никогда воедино не сольются. Если у него была двойная жизнь, в которой он себя, как рыба в воде, чувствовал, то у меня всё всегда однозначно складывалось. Никакого разброса, никаких противоречий. Моя жизнь всегда темнотой была наполнена. Темнотой, в которой и мои божества такими же тёмными оказывались. Ни разу не святыми. Не теми, что помогают со дна подняться. Но идеально мне подходящими. Sanctus Espiritus... Отстраняюсь, пытаясь привести сбившееся дыхание в норму. Горячие ладони, что вновь и вновь ко мне прикасаются, всё моё стремление под ноль уничтожают. Невозможно успокоиться, когда на тебя так смотрят, когда губ не размыкают и на огромные проникновенные тирады время не тратят, но говорят одними взглядами столько всего, что голова кругом идёт. Рай обещают, за собой зовут, соблазняют, заставляя чувствовать себя законченным грешником. Вдоль позвоночника горячая волна предвкушения проносится. Солгу, если скажу, что никаких желаний, кроме поклонения, во мне не пробуждает. Потому что неправда. Потому что, когда он рядом находится, ни о каком смирении плоти и прочей возвышенной мути думать не получается. Потому что он рай обещает, а сам в ад затягивает. Раскалённый добела ад, в котором мы оба оказываемся, и оба же в нём горим, медленно на частицы пепла распадаясь. Стоит только пальцем поманить, и я перед ним на колени опущусь. Стоит только поманить, и я для него всё возможное и невозможное сделаю. Стоит только поманить... Sanctus Espiritus... Мысли о Митчелле, что к нему прикасался, снова в сознании пробуждаются. Ощущение, словно мне висок просверлить пытаются, настолько они въедливые, настолько настойчивые. И снова перед глазами алая пелена ярости, снова отторжение, с безумием граничащее. Ненависть и злость за то, что именно он, а не я первым прикоснулся. За то, что именно ему все взгляды, прикосновения и стоны достались. За то, что именно под ним Квин кончал, с ума сходя от ощущений. За то, что именно его метку жаждал во время вязки спонтанной и едва не хныкал от разочарования, не получая желаемое. Мысль об этом меня давит, она меня уничтожает, заставляя чувствовать себя ничтожеством, что в сравнении с Митчеллом проигрывает в сотни раз, потому что не мне с доминантным альфой тягаться. Не мне думать, что конкуренцию ему составить смогу. И в ушах вновь слова Тозиера звучат о том, что подобные омеги лишь на время представителями своего пола увлечься способны, для них это не более, чем развлечение, чтобы пресную жизнь острыми ощущениями и как будто бы запретными отношениями разнообразить, а затем вновь вернуться в привычную колею и отдаваться тем, кого природа узлом на члене наградила. На шаг отступаю, хотя, оставлять его не хочется совсем. Стоит это сделать, и лёгкие будто прорезает чем-то острым, дышать с трудом получается, потому что по-настоящему живым меня только этот запах делает, потому что без него воздух не такой, каким должен быть. И я как будто углекислотой дышу, а не чистый кислород поглощаю. Мне бы развернуться и уйти. Чем быстрее, тем лучше, но ноги будто к полу прирастают, и не могу от мыслей о нём отделаться. Отвернуться от него не могу. Смотрю зачарованно на волосы, что больше не уложены идеально, а растрёпаны и частично лицо закрывают. На губы припухшие, такие неестественно яркие, на глаза, что от возбуждения поблёскивают, и зрачок полностью радужку поглощает, чернотой непроглядной затапливая. Он дышит часто-часто, и ногти по стене ведут, царапая. В каждом жесте разочарование от осознания, что снова всё по знакомому сценарию развивается, что мы с ним на одном месте топтаться продолжаем, а с мёртвой точки никак сдвинуться не можем. Я отдаю его тело Митчеллу, я бросаю его ради Митчелла, а сам ещё ни разу с ним не спал, не удерживал всю ночь в своей постели, ни разу не зацеловывал и не облизывал с головы до ног. Так, как хотелось, как множество раз в деталях представлялось. Так, как и сейчас хочется до боли, до ломоты в костях. Он мне нужен, отчаянно, безумно, невероятно, запредельно. Но я снова шаг назад делаю, отступая. Думая о Митчелле, о его идее с групповой еблей. О том, что там нам, несомненно, придётся Моргана на двоих делить, и очень сомневаюсь, что мне много свободы действий оставят. Скорее, ограничат во многом, а себе заберут ведущую роль, напоминая, кто из нас двоих доминантный альфа, а кто жалкий омега. Думая о том, что придётся не только мыслями мрачными проникаться, но и в самом деле наблюдать внимательно за действиями Митчелла, за тем, как он своими поступками пытается доказать, кто тут хозяин, кому оба должны подчиняться. — Снова меня оставишь? — усмехается, глядя неотрывно. — Снова сбежишь, трусость свою подтверждая? Многое я о тебе слышал, в своё время, но никогда бы не подумал, что, на самом деле, ты просто мышь, что, стоит шорох малейший услышать, срывается с места и в укрытие рвётся. — А ты какого геройства от меня ждёшь? — вопросом на вопрос. Явно длительное общение с Митчем даром не прошло. Определённые его привычки моими становятся, несмотря на то что именно они меня в нём и раздражают страшно. Знаю прекрасно, как бесят эти попытки разговор в иное русло перевести или же ответственность с себя частично снять, задавая встречный вопрос, но не отвечая на те, что перед тобой ставят. — Не геройства. — Тогда чего? Зубы на губе сжимающиеся. Вроде привычно, а вроде — ни хера подобного. Потому что ещё один жест родом из прошлого. Потому что губа верхняя, а не нижняя. В моей жизни множество людей было, что нижнюю губу терзали в момент нервозности или задумчивости. Только один, кто верхнюю обкусывал. — Честности, Гиллиан, — хрипло, но без напускной сексуальности. — Исключительно честности. Перед тем же крылатым Эллиасом. Раз ты от меня клятв в его присутствии требовал, то и я от тебя хочу правду услышать. — Какую? Пожимает плечами. Волосы ладонью прихватывает, назад отбрасывая. Ненадолго помогает, потому что они снова на лицо спадают, снова половину его закрывают. — Мне казалось, она у нас одна на двоих. А сейчас всё чаще кажется, что у каждого своя. И тебе просто играть моими чувствами нравится. Смотреть, как унижаюсь перед тобой. Как сам за тобой бегу и умоляю хотя бы раз в мою сторону посмотреть. — А ты за мной бежишь? — А ты иначе считаешь? — Я считаю, что ты с момента первой встречи только и делаешь, что рычишь и шавками козыряешь, агрессию во мне пробуждая и превосходство собственное демонстрируя. — Только это видишь? — По большей части. — Жаль. Единственное слово, что между нами повисает, а после словно с гулким грохотом на пол падает. Хлопает дверь, пропуская в часовню посторонних людей, вместе с ними и холодный воздух в помещение врывается. Холод этот проникает под кожу, агрегатное состояние крови меняет, превращая её в кристаллы льда, что больно покалывают изнутри. И тишина такая напряжённая, такая... отчаянная. Заполоняет всё пространство вокруг. И свечи будто разом гаснут. Как знак того, что ничего хорошего ждать не нужно, что всё давно предопределено заранее, и единственный финал, который нас ожидает — это смерть. Одного или обоих. И не естественная, а та, что от чужих рук наступает. И запах цветов становится невыносимым, таким тяжёлым, таким сладким, что на мысли о тлене и разложении наталкивает, а не на размышления о прекрасном. — Действительно жаль, если ты так думаешь, — произносит, и губы презрительно кривит. — Прости, что побеспокоил. Я тебя услышал и понял. Больше не повторится. Последние слова будто выплёвывает из себя. Не хрипит, но усилия прикладывает, чтобы невозмутимым выглядеть. Выражение лица такое, словно убить кого-то жаждет. Прямо здесь и сейчас. С особой жестокостью, на которую даже бешеная свора Тозиера не способна. Темнота, что внутри него, активно на свободу прорывается. Он тоже в ярости, хоть и пытается обратное доказать. Мимо проходит, спрятав ладони в карманы. Место достаточно, но он, как ребёнок, желающий внимание привлечь и скандал спровоцировать, плечом меня задевает. Решительно к выходу направляется. В сознании вновь татуировка его, что на всю спину, всплывает. Вспоминаю эти перья, на настоящие похожие. И кажется, что ворох их мне прямо в лицо летит. И тут же картина ненавистная перед глазами. Ладони Митчелла, что на поясе покоятся. Морган, голову запрокидывающий, кусающий губы и всё равно не способный стоны сдержать. Митчелл его волосы в кулак собирает, тянет за них, чтобы на одну сторону перебросить. И руки скользят уже не по шёлку волос, а по гладкой коже, по перьям этим чёрным, кровью окроплённым. — К Митчеллу поедешь? Вопрос сам собой с губ срывается. Слова, которых не должно было быть. Слова, которые всё время в голове всплывают и покоя не дают. Как и мысль о том, что я Тозиеру не конкурент. Что девять омег из десяти, между нами выбирая, остановят выбор на Митче, а со мной, максимум, развлечься могут, потому что интерес исследовательский есть, и им страсть, как хочется его удовлетворить. Вопрос, на который одновременно хочу и не хочу услышать ответ, потому что примерно представляю, что скажет. Понимаю, что мне сказанное не понравится. Снова знакомая усмешка. Снова этот взгляд холодно-безжизненный, что на хлыст похож, оставляющий горящий след на коже. — Нет, Гил. Это твоя прерогатива постоянно к Митчеллу ездить и на хую его извиваться по щелчку пальцев. Не моя. Острая шпилька. Не пролетает мимо. Достигает цели. Заставляет зубы сжать, в мелкую крошку их стирая. Ответа не дожидается. Уходит, за дверью скрываясь. Наедине с мрачными мыслями меня бросая. Заставляя признать правдивость им сказанного и мною услышанного. Действительно, трусость, что каждый раз вынуждает от него отказываться. Полный решимости, руку к нему протягиваю, не боясь обжечься, но как только пламя разгорается, становясь всё выше и опаснее, инстинкт самосохранения срабатывает. Иду на попятный. Сложно. Невыносимо практически, но раз за разом от него отказываюсь, хоть и выворачивает наизнанку от желания им обладать, хоть и ноет всё внутри от осознания того, насколько сильной оказывается зависимость, от него сформировавшаяся. Он уходит, а я в миллионный раз понимаю, насколько сильно его мечтаю присвоить. Насколько запредельно и иррационально по силе своей стремление им обладать. Каждый день моей грёбанной жизни, каждый час. Минуту. Секунду, блядь. Каждую ёбаную секунду, потому что на расстоянии невозможно. Реально, но при этом невозможно, как бы противоречиво это не звучало. Потому что он для меня стремительно всем становится. Мы знакомы-то всего ничего, пара-тройка месяцев, а он уже огромное значение имеет. Воздух и вода, без которых не обойтись. Моя жертва и мой палач в одном лице, потому что из его рук хоть яд, от его рук хоть смерть. Нужно догнать, нужно остановить. Необходимые слова найти, а не травить снова сомнительными замечаниями, но шанс упущен. И снова мы не вместе, а я себя убеждаю, что так лучше будет. Для обоих. Ведь пока он не со мной, пока Митчелл ещё в чём-то сомневается, подозревает и теории строит, а не реальное подтверждение получает, есть ещё какая-то возможность оградить Моргана от чужого гнева и ревности. От бесславной смерти, что уже настигла Флориана. Что настигнет каждого, кто на собственность Митча Тозиера рискнёт покуситься. * Чёрный шелк под пальцами растекается, и я себя конченным извращенцем ощущаю, прикасаясь к рубашке, что до сих в стирку не отправил. Когда, переступив порог своей квартиры, первым делом к пакету тянусь, что так и стоит в прихожей с момента визита, нанесённого представителем полиции. С момента допроса неудавшегося, во время которого у меня неожиданно алиби нашлось. Сжимаю ткань, ногтями в неё отчаянно впиваясь, а представляя плечи и спину, ею обтянутые. И пряный аромат, что в изгибе шеи, в ямке ключиц особенно ярко ощущается. Фетиш. Мой личный фетиш, что к гибели подталкивает, и с каждым днём всё чаще это делает. Мой личный фетиш, от которого всеми силами пытаюсь отказаться, силу воли в себе тренируя. Нахуя? Сам не до конца понимаю, потому что меня за выдержку никто не похвалит и по голове не погладит. Ткань его запахом насквозь пропитана, и я снова ощущаю привкус знакомый на языке. Снова в свой ад, почти ставший родным, проваливаюсь, ощущая, как кожа словно полыхает. А ведь он к ней даже не прикасается. Его, в данный момент, даже рядом нет. Только чёртова рубашка, только запах, только воспоминания о том, что он с собой вытворял, в неё облачившись. Зубы ожесточённо на ткани сжимаются, а сам представляю, как к его коже прикасаюсь, вылизываю её, прикусываю, не до крови, но оставляя следы зубов на бледном теле, как все отметины, Митчеллом оставленные, перекрываю своими. Как он ко мне прижимается, как выгибается подо мной, как с губ крик наслаждения срывается. И в точности, как я сейчас рубашку сжимаю, он стискивает ткань простыней, на которые я его укладываю. Как ноги подо мной раздвигает, медленно разводя в стороны плотно сжатые колени. Или, позволяя самостоятельно ему их развести, как стонет хрипло и умоляет не останавливаться, когда его член твёрдый и горячий принимаюсь ласкать губами. Как пальцы в него вставляю, до самых костяшек, вновь чувствуя, как сочится влага, как пальцы в смазке утопают. Как Морган по постели мечется, желая не на пальцы, а на мой член насадиться. Как всё его тело от этого желания изнемогает. Чем больше о его возбуждении думаю, тем сильнее собственное проявляется. В полной темноте, чуть ли не на ощупь в гостиную прохожу. На диван падаю и губы прикусываю, чувствуя, как молния впивается до боли в возбуждённую плоть, как горячо и мокро становится в трусах. Как постепенно намокает задница, как головка увлажняется, как яйца тяжелеют. Пальцы ложатся на застёжку джинсов. Рвут пуговицу, молнию тоже рвут. Ни на мгновение из рук рубашку не выпускаю, продолжая вдыхать чужой природный аромат, кайф от него ловя. Ладонь облизываю широкими мазками языка, обхватываю член, плотно пальцы вокруг него сжимая, а представляя не собственные руки. Чужой горячий рот, с которым фантазии неразрывно связаны, узкое ребристое горло, ладони, что по телу скользят так желанно. Это могло быть правдой, если бы не мои нелепые попытки держаться на расстоянии, когда миллион раз была линия пересечена. Если бы не мои принципы, от которых давным-давно нихуя не осталось, но напирать на них продолжаю, отказываясь признавать силу зависимости от определённого человека. Оргазм стремительно накрывает. Глубокий вдох, воспоминания о шёпоте, что у самого уха. О губах, что практически мочки касаются, щекочут её дыханием, а после обхватывают, посасывая. В моих мечтах Морган не отмалчивается, он о любви шепчет, обещает рай. Себя обещает. Потому что сейчас эти два понятия для меня синонимичны. Потому что рай только там, где его Высочество. Вытираю сперму о многострадальную рубашку, но не отбрасываю её в сторону. Рука опускается безвольно, пальцы нехотя разжимаю, и ткань из них выскальзывает, на полу оказываясь. Смотрю в потолок, словно жду какого-то знака. То ли того, что он прямо сейчас на меня рухнет, чтобы раздавить и уничтожить окончательно. То ли того, что в голове, наконец, прояснится, просветлеет, и я приду к выводу, что никаких зависимостей в анамнезе не имею, потому могу спокойно и свободно дальше двигаться, ни на кого и ни на что не оглядываясь. Ни о ком и ни о чём не задумываясь. Не зацикливаясь ни на ком... Чёрта с два у меня получается. И, похоже, никогда уже не получится. Потому что не отравляет — уже отравил. Полностью моим сознанием завладел. Как кукловод марионеткой может моими действиями руководить, и я поддамся. Потому что, похоже, омежья натура со мной всё-таки сыграла злую шутку. Потому что там, где альфы всегда на физиологию упор делают, у нас на первый план чувства выходят. И я без него задыхаюсь. Без него лишь частью чего-то, а не полноценной личностью себя ощущаю. Потому что он уже сейчас настолько для меня и мой, что страшно от этой мысли становится. И от того, насколько всё запущенно. Я ведь надеялся, что получится избежать подобного пиздеца. Я ведь верил в себя и свою выдержку. Я ведь... Зря. Пара секунд на размышления, и от хвалённого самоконтроля ничего не остаётся. От выдержки — тоже. Звук застёгиваемой молнии такой же оглушительный, как тот, с которым она расстёгивалась несколько минут назад. Действия в обратном порядке. Ключи от машины и квартиры со стола цепляю, протягивая их по стеклянной поверхности, по которой они недавно проехались. Свет в прихожей выключаю, набрасываю пальто на плечи, дверь закрываю и к лифту направляюсь. Тупая идея, самая нелепая из всех, что когда-либо мою голову посещали, но она тянет меня вперёд. Она меня, словно магнитом, тащит в определённое место, к определённому человеку. Ощущаю себя альфой в гоне, что рвётся к своей течной суке, что овладеть ею хочет, что мечтает её присвоить. Удивительное ощущение, при котором даже клыки чешутся, настолько хочется их в чужой загривок вонзить, настолько хочется рядом оказаться и никогда, ни за что не отпускать. Провожу языком по кромке зубов. Не царапаю ими, не ощущаю привкуса крови. Действительно хочу его укусить. Пиздец, как сильно. Меня самого, словно в лихорадке трясёт, и мысль о метке дарит приход не меньший, чем сам насыщенный и густой природный аромат. Разум где-то в отдалении вопит безвестным голосом о том, что это всё риск неоправданный, а без предварительного звонка — на двое умноженный. Что, стоя у его двери, я могу нос к носу столкнуться с Митчеллом, который иронию ситуации не оценит и не обрадуется открывшимся перспективам, потому что моё присутствие его сценарием предусмотрено не было. Вернее, было, но не сегодня и не сейчас. Вечерние пробки глухое раздражение, постепенно в бешенство перетекающее, провоцируют. Бесит необходимость в потоке машин надолго зависать, каждая минута промедления из себя выводит. А потому, когда до места назначения добираюсь, нервы на пределе. Частично рваные, все, без исключения, взъёбанные. С опозданием думаю о том, что он может не только с Митчеллом ночь проводить, а с любым другим альфой. Или вообще домой не приезжать. Может в каком-нибудь ночном клубе коктейлями разноцветными закидываться, принимая с удовольствием знаки внимания от многочисленных поклонников, соблазнённых красотой и не выставляемой напоказ, но всё равно всем и каждому заметной сексуальностью. Представляю, какие баталии там за него развернуться могут, и к горлу тошнота подкатывает. Потому что моментально его в объятиях другого человека представляю. Альфы. Несомненно, альфы. Потому что именно на этом пункте я каждый раз спотыкаюсь, каждый раз осознаю, что конкурентом для меня, когда речь о нём заходит, только альфа может быть. Тишина, что за дверью его квартиры царит, заставляет меня с каждой секундой всё сильнее сомневаться в правильности совершённого поступка. Не стоило приезжать. Но, прежде всего, не стоило его отталкивать от себя в очередной раз, потому что игра в кошки-мышки лишь до определённого момента привлекает. Однажды наступает переломный момент, когда она вместо наслаждения и азарта начинает раздражение провоцировать. Потому что, если уж на то пошло, в чём-то Квин прав. Я своими действиями собаку на сене напоминаю, которая и себе забирать трофей не хочет, и начинает злобно рычать, когда к нему посторонние подбираются. Это всё остро, это всё на грани, это до дрожи и до глубины, но в какой-то момент начинает утомлять. И, быть может, с ним это уже случилось. Быть может, он устал в подвешенном состоянии находиться, захотел определённости. Пришёл к выводу, что с представителями криминального Чикаго ему не по пути. Ничего личного, только деловые отношения, а ебля с Митчеллом — это не более, чем ошибка. Поступок необдуманный до конца, о котором он неоднократно пожалел и жалеть продолжает. Внутренний голос шепчет настойчиво, что не стоит тратить время, сидя на коврике у двери, подобно преданной псине. Нужно развернуться и возвращаться домой. Забыть вообще об этом человеке, выжечь из себя все мысли о нём, не поддающуюся контролю одержимость как-то уничтожить. Вырезать из себя, как опухоль. Разорвать на тонкие шёлковые ленточки несчастную рубашку, вышвырнуть в мусорное ведро, а вместе с ней и все свои чувства к нему. Забыть, забыть, забыть. Перестать себя мучить, размышляя о том, как Квин в руках других людей будет себя ощущать нужным, любимым и желанным. Не терзать самого себя этими мыслями. Не думать о перспективах ближайшего и далёкого будущего, в котором мы не вместе, в котором даже этого «мы» нет по определению, лишь я и он. Чем дольше ожидание длится, тем больше мрачных мыслей в голове. И все они о том, что он сейчас не в одиночестве, а в обществе постороннего человека утешения и понимания ищет. Раз тот, кому себя предлагал неоднократно, брать отказывается, подыскивает вариант на замену. Ревность, что силу набирает, ненормальная, зашкаливающая, чёрная, от которой практически в глазах темнеет. А мысли только о том, что я убить готов любого, кто к нему рискнёт приблизиться, потому что он только мой, и никто больше на него прав не имеет. Пугающие чувства и ощущения, с подобными которым прежде сталкиваться не приходилось. Даже с Харлином была какая-то грань, за которую я не переступал, а здесь ограничения напрочь отсутствуют, здесь здравый смысл давно приказал долго жить, и ничего не осталось ни от моей гордости, ни от независимости. Стою, ладонью в косяк дверной упираясь. Взглядом дверь гипнотизирую. И зубы адски чешутся, и рот голодной слюны полон, как у собаки, бешенством больной. Сегодня я себя бешеной псиной не в переносном, а в самом прямом значении чувствую. Слюна разве что на пол не капает. Мне рычать хочется, царапать поверхность двери, глубокие полосы на ней оставляя. Аномальное состояние, с которым никогда прежде сталкиваться не приходилось, ни разу в жизни. Напрягает. Пугает, как и всё неизведанное. Собираюсь развернуться и уйти, когда он дверь открывает. Практически полный дубль первой встречи здесь, с поправками незначительными. Так же вода с волос капает, и я слежу за тем, как капли под воротником очередного шёлкового кимоно скрываются. Сегодня оно, правда, не чёрное. Белое с золотистыми драконами, цветами и змеями по ткани раскиданными. Пояс туго завязан. Кимоно такое же длинное, как его бесславно почивший предшественник, но запахнуто плотно, и не рассмотреть обнажённые ноги, не узнать: есть под халатом нижнее бельё или нет его вовсе. Сглатываю нервно, шумно. С трудом загустевшую слюну в глотку проталкиваю, потому что стоит его увидеть перед собой, и мозги отключаются окончательно. Потому что запах его, что и так с ума сводит нон-стопом, сейчас целиком и полностью вниманием моим завладевает, всё пространство вокруг собой заполняет. Хочется рычать по-звериному, собой Моргана закрывая от посторонних, чтобы никто не смел на него покушаться. Потому что он только мне должен принадлежать. Смотрит на меня, жадно воздух носом втягивает, и на лице его блаженство отражается. Ненадолго. Всего мгновение, а после губы снова в жёсткую полоску сжимаются, а взгляд холодный и отчуждённый. Словно меня заморозить полностью хочет. — Не лучшее время для визита, мистер Ллойд, — произносит отчуждённо. И это обращение официальное звучит хуже неизменных шавок, хуже проклятых псин, хуже самых мерзких оскорблений, что только можно придумать. Одним обращением словно стену огромную, непробиваемую, между нами выстраивает, отбрасывая всё на исходную позицию, делая вид, что никогда ничего между нами не происходило. Что всё это время мы с ним старательно дистанцию держали, и исключительно общая цель — посадить Митчелла Тозиера в кресло губернатора — нас объединяла. — Значит, так? — Я ведь сказал, что всё услышал и понял, — говорит, волосы полотенцем промакивая. — Обещал, что больше не стану навязываться и беспокоить. В большинстве случаев свои обещания я выполняю. Я же тебе практически официально свободу подарил от своего внимания. Потому имею право удивляться. Если приехал, чтобы посмеяться надо мной, то время действительно не самое удачное выбрал. — Ждёшь кого-то? — Жду. — Кого? Злая усмешка сама собой лицо расчерчивает. Бравада. Демонстративное, искусственно созданное равнодушие. Злорадство. — Митчелла, конечно же, — отвечает ядовито, и меня волной ненависти захлёстывает. Накрывает, как цунами, хоть умом и понимаю, что это не правда. И никого он не ждёт. Тозиера упоминает нарочно, только для того, чтобы позлить меня. Чтобы на нервах поиграть. Моим же оружием меня бьёт. Даю ему в руки козыри, признаваясь, что ревную, и он этим пользуется. — Лжёшь, — само собой с губ срывается. — Лгу. Может быть. А, может, нет. Но тебе-то какая разница, как я вечера провожу? И с кем? Если больше сказать нечего, позволь попрощаться. Я не в том состоянии... Собирается дверь закрыть, но оказываюсь проворнее, и успеваю носок ботинка между косяком и дверью поставить. Отшатывается от меня, когда порог переступаю и дверь закрываю. В закрытом пространстве вдвоём остаёмся. Клетка. Ловушка, в которой дверь захлопнулась, и выхода больше нет. Квин в глубину квартиры отступает. Подозреваю, перед глазами у него то же самое проносится, что и у меня. События самой первой встречи здесь, когда мы так и не закончили начатое, когда он пальцы мои, его смазкой вымазанные, обсасывал, когда меня от теплоты его рта и движений умелого языка на седьмое небо и девятое облако уносило, когда становилось по-настоящему наплевать на всё, что за пределами этой квартиры. — А если есть? — Говори. Слушаю внимательно. — Я без тебя подыхаю. Признание с трудом даётся. Ненавижу такое. Ненавижу настолько громкими словами разбрасываться. Ненавижу настолько сильные чувства испытывать. Ненавижу говорить подобное и осознавать, что не лгу. Немногословно, зато правдиво. Единственное, что на ум приходит. Я. ПОДЫХАЮ. БЕЗ. НЕГО. Единственная правильная формулировка, потому что умирать — это одно, а дохнуть — совсем другое. Умирать — это тихо, мирно, в своей кровати, закрывая глаза и больше не просыпаясь, без страданий. А подыхают, сгорая в агонии, от боли, мозги и тело разрывающей, мучаясь. Подыхают в точности, как я, вдали от него находясь. — Если шутка, то звучит пиздец, как жестоко, — произносит, усмехаясь. — А если не она? — А если не она, то очень поверить хочется. — Но? — Но всегда есть «но», — замечает, собираясь уйти и в одиночестве меня оставить. Тогда-то и играю наш привычный спектакль, как по нотам, без подсказок, без суфлёра. Тогда и преодолеваю расстояние, нас разделяющее, в мгновение ока. Рядом с ним оказываюсь, за плечи хватаю, резко к себе разворачивая, в стену впечатывая и к губам прижимаясь. Вдыхаю полной грудью, понимая, что именно изменилось. Его запах. Не такой, как всегда. Точнее, такой, но с примесью какой-то посторонней. Не только острота и терпкость, но и сладость едва различимая, нежности в его безумно вкусный запах добавляющая. И кожа горячая, так что прикасаться к ней можно даже ледяными руками — согреешься моментально. Причина повышенного слюноотделения, причина, по которой клыки дико чешутся, и внутри всё в тугой узел скручивается от безграничного желания этим человеком обладать. То, что я так отчаянно хотел увидеть. То, что теперь вижу, находясь предельно близко. Квин Морган в течке. Беззащитный практически, готовый мне довериться, но сомневающийся в правильности этих поступков. Даже сейчас трезвость мыслей сохраняющий и не бросающийся на меня сразу, как оголодавшая псина на кость. Пальто с меня стягивает. Выпутываюсь из верхней одежды, равнодушно воспринимая тот факт, что она прямо на пол падает. Ладонью по щеке, по линии челюсти медленно веду, волосы влажные трогаю, пальцы в них запускаю, назад оттягивая, заставляя чуть голову запрокинуть. Мелкими, невесомыми поцелуями по коже скольжу. От угла губ ярких, сочных, по подбородку, на шею, до тех пор, пока выступающую ключицу чуть не прикусываю. Не метка, ни разу вообще не она, но какой-то след от зубов на коже остаётся, и мне безумно нравится, как он смотрится. Как ещё сотни меток будут смотреться, что на теле к утру появятся. — Пошутишь про суку течную, и я тебе глотку зубами перегрызу, — обещает. Хмыкаю, оставляя замечание без комментария. Потому что мне сейчас вообще нихуя не до шуток. Потому что запах, прежде соблазнительным казавшийся, ныне вообще из меня псину послушную делает, что готова у ног сидеть и хвостом вилять, надеясь на благосклонность хотя бы минимальную. Потому что феромоны у него в течку просто невероятные, и как перед такими устоять, мне неведомо. Перехватывает мои ладони, тянет их ниже, к поясу кимоно, и я послушно просьбу эту безмолвную выполняю, прихватывая тонкие полоски ткани, пытаясь узел развязать. Пальцы, будто чужие, будто не мне вовсе принадлежат, потому и не слушаются практически, соскальзывая, мимо попадая. И не поясом мне заниматься хочется, а телом, что горит в лихорадке, но мурашками покрывается от каждого моего прикосновения, там, где пальцы скользят осторожно. Тяну за пояс, что так и не смог развязать, вжимая Моргана в себя, ощущая его возбуждение и позволяя прочувствовать своё, прикусываю подбородок, скользя губами выше, губ касаясь, не позволяя больше ничего говорить, потому что словами мы с ним вечно всё портим. Хочется его снова в гостиную втолкнуть, как в первый визит. Снова у стойки на полу оказаться, снова колени его раздвинуть, между ними вклиниться. И лизать, лизать, лизать его жадными, голодными касаниями, до тех пор, пока он не кончит с громким криком, пока не вонзятся острые ногти в мои плечи, пока глаза пьяной дымкой не подёрнутся от наслаждения. Лизать, проталкивая в него пальцы, до самых костяшек, точными, выверенными движениями простаты касаясь, заставляя изнемогать от наслаждения, нарастающего, будто ком снежный, а после рассыпающегося на сотни тысяч частиц и под собой погребающего. У него другие планы. На меня. На этот вечер. На эту ночь. На антураж. Цепляет кончиками пальцев воротник водолазки, за него тянет, словно надрессированную собаку на поводке ведёт. Морган в течке не похож на большинство омег, в том же состоянии пребывающих. Это запах его нежнее становится, а сам он такой же, как прежде. Жёсткий, не только готовый на простынях лежать и млеть, удовольствие получая. Льнёт ко мне, губы мои поцелуями грубыми, даже жестокими в чём-то, сминает. Сам в конце концов пояс халата распускает. Толкает дверь, открывая, и в спальню свою затаскивает. Дверь хлопает, закрываясь, и вот теперь мы точно в четырёх стенах оказываемся. В замкнутом пространстве. Взгляд непроизвольно цепляется за упаковки лекарств, по столешнице разбросанные. За пресловутый «Омиген» — радикально-опасная херня, худшая из всех, что только можно придумать, ещё и с морем побочек, — которым он себя травит, стараясь избавиться от запаха, стараясь вообще всё омежье в себе уничтожить. Тем удивительнее, что организм продолжает сопротивляться, и течки у него всё-таки бывают. — Сбежишь, Гил? — спрашивает, ненадолго от моих губ отрываясь, пояс вытаскивая и на шею мне набрасывая. Как пресловутый поводок из примера. На ладонь его наматывает, сокращая расстояние, не позволяя слишком сильно от него отстраниться. — Должен? — Ты же всегда так делаешь. Или я, наконец, тебя, твой член и оргазм заслужил? — Язык у тебя охуеть, какой острый, — замечаю, проводя рукой по плечу и слегка ткань сдвигая, больше кожи гладкой и горячей обнажая. — Можешь его прикусить, разрешаю, — шепчет, резко разматывая пояс. Меня от себя отталкивает без предупреждения. Приземление мягкое. Прямиком на кровать. Упираюсь локтями в матрас, приподнимаясь на них. В тусклом освещении наблюдаю за действиями Моргана. За тем, как он волосы от лица привычным, до автоматизма отработанным жестом отбрасывает, как уверенно к постели приближается, и коленями на неё становится. Как картинно, словно отрепетированным и до совершенства доведённым движением кимоно своё сбрасывает. Вернее, ведёт плечами так, что оно с них спадает, а после стягивает его и на пол позволяет ткани соскользнуть. Ладонь на застёжку моих брюк ложится, но не торопится молнию вниз тянуть. Даже пуговицу не расстёгивает. Хочу руку к нему протянуть, коснуться, но лёгкий шлепок по ладони получаю. Что-то вроде предупреждения. Смотри, но не трогай. Иначе вообще ничего не получишь. Вторая ладонь по моему торсу скользит, не пробираясь под ткань, не торопясь снимать водолазку. Вдоль рёбер, по животу, не касаясь возбуждённых, затвердевших сосков, что ткань слегка оттягивают. Кончик языка по губам скользит. Чувствую, как они пересохли, насколько трудно дышать становится, когда он рядом находится. Соображать ещё сложнее, потому что пространство, нас окружающее, вновь плыть и растворяться начинает, потому что ничего и никого не остаётся, кроме его Высочества, кроме его жадных рук и таких же губ. Кроме капель воды, что продолжают с волос его падать, слегка холодя кожу, и это единственный мостик с реальностью, не позволяющий мне от неё окончательно отключиться. Потому что сам факт поразительным кажется, потому что практически невозможно поверить в то, что он действительно в моих руках, и мы не по каким-то углам зажимаемся, боясь быть обнаруженными в любой момент. Как и то, что никакого насилия, никаких пощёчин в качестве разогрева, никаких криков о том, кто из нас большая тварь. Потому что он сейчас в моих руках, и именно мои ладони на поясе его сжимаются, сменяя ладони Митчелла из видения. Потому что кончиками пальцев его горячую кожу ощущаю и не могу этим ощущением насытиться. Его прикосновениями, его поцелуями, что он с жадностью с моих губ крадёт, позволяя в реальности язык свой прикусить и обсосать, как гладкую, сладкую конфетку. Разница в том, что он на мои действия живо отвечает, откликается со всей страстью, на которую способен, и возбуждение по венам проносится за считанные секунды. И тот обезличенный оргазм в обнимку с рубашкой обкончанной, оставшейся на полу моей квартиры, сейчас далёким и нереальным кажется. Хотя, сложно сказать, что из этого более нереально. То ли моя дрочка с рубашкой в руках, то ли то, что сейчас Морган на мне, и его ладонь безжалостная, уверенная, грубо через ткань член, значительно затвердевший, сжимает. Плотнее шов к нему притискивает, ласкает, вверх и вниз ладонью двигая. Мои ладони, что на плечах его покоились, медленно вниз спускаются. Не тороплюсь, не жадничаю несмотря на то, что очень хочется. Наслаждаюсь этой размеренностью, смакую каждое мгновение. По плечам, по выступающим лопаткам, по спине, такой гибкой, такой красивой, на произведение искусства похожей. У него и сама спина такая, и рисунок, что на ней выбит. По пояснице и ямкам чувствительным на ней. По ягодицам, сильнее пальцы сжимая, отпечатки их на коже оставляя. Он об меня трётся, оставляя тонкие нити смазки на джинсовке, проникновения имитируя, но из принципа не просит. Мы словно играем друг с другом, пытаясь понять, кому выдержки на большее количество времени хватит, а кто первым контроль над собой потеряет, потому что вставить ему хочется до головокружения, до чёрных точек перед глазами. И ведь действительно голова кружится, пока не сильно, но с каждой секундой всё сильнее. Из последних сил сдерживаюсь, потому что сейчас меня обратными мыслями грузит. Не о том, что он должен меня, мой член и оргазм заслужить. О том, что я должен его заслужить, а не просто взять, как блядь дешёвую, хоть он сейчас и готов в этой роли выступить. Его возбуждение кроет не меньше, чем меня. Это по взгляду видно, окончательно поплывшему, из которого постепенно ясность исчезает. Одни голые инстинкты остаются, одно концентрированное желание, что с каждой секундой становится сильнее, хотя, казалось, что все пределы уже достигнуты. — Гил, — мне в губы выдыхает, и меня горячим дыханием обжигает. — Да? — Ты меня не хочешь? — Тупой вопрос. — Тогда почему он, — пальцы касаются сквозь ткань, сжимая сильнее, чем прежде, — всё ещё не во мне? М? Слова его — именно тот знак, которого оба ждали. В нём уже не простое желание просыпается, которое даже непродолжительной дрочкой можно удовлетворить. Это желание по силе своей сопоставимо с тем, что испытываешь, когда с инкубом пересекаешься. Когда нет места мыслям, когда желание такой силы, что едва ли слёзы из глаз не текут. Раздеваем меня в четыре руки, сдирая водолазку, стягивая джинсы, что ноги так плотно, словно вторая кожа, облегают. Вместе с нижним бельём их снимает. Сам без него изначально оказывается, и смазка его давно по коже стекает, на внутренней стороне бёдер размазывается, подсыхает, снова течёт. И мне хочется подтянуть его к себе ближе, языком нежной, чувствительной кожи коснуться. Или ртом на его член насадиться. Хочется его губы на своём члене почувствовать, наслаждаясь не только ощущениями, но и пониманием, что это именно он и его прикосновения. Сложно сказать, что мне, на самом деле, сильнее доставляет. Действия или всё-таки понимание, с кем я сейчас в одной постели нахожусь. Кто для меня так отчаянно, так обильно течёт, кто стонет, стоит лишь провести кончиком языка по внутренней стороне бедра, не касаясь даже чувствительной дырки, такой мокрой, такой соблазнительной в этот момент. Опрокинуть его на постель с первой попытки удаётся. Сменить положение, оказавшись над ним, прижавшись к губам, на двоих привкус его смазки разделив, а ладонью ноги раздвигая и действительно пальцы в него вгоняя. Сразу два — судя по всему, в душе он себе хотя бы немного, но помог. Смазки так много, что они с лёгкостью входят, и мышцы жадно вокруг сжимаются, и ощущение такое, будто засасывают сильнее, прилегая так охренительно плотно. Смазка густая, тёплая, стенки горячие, и мне губу приходится прикусить, чтобы не спустить от одной мысли о том, как на член его натяну. От одной мысли, как двигаться в нём буду, а пока лишь ловлю жадно выражение его лица. Язвительность, что прежде пыталась на свободу прорваться, испаряется, лицо таким нежным, таким беззащитным становится. Он глаза закатывает, закрывает, и ресницы трепещут, и тень от них на щеках. И рот в беззвучном крике кривится. И пальцы действительно ткань простыней комкают, и зубы верхнюю губу, припухшую, яркую, цепляют. Языком по возбуждённым соскам провожу. Губами один из них обхватываю, посасывая, кожу чувствительную лаская, а в горячую, податливую задницу, так пошло сейчас хлюпающую, так жадно принимающую, уже три пальца проталкиваю. Он в пояснице прогибается, шире ноги раздвигая. Перестаёт над простынями издеваться, вместо этого в плечи мне цепляется. Не царапает, но сдавливает. — Гил, — шепчет, и я снова к его рту прижимаюсь, сцеловывая своё имя с податливых губ. — Гиллиан... Нет больше сил терпеть. Нет сил ждать. Нет больше никаких ограничителей, потому что редкие чёрные мошки, перед глазами мельтешащие, стремительно в сплошное полотно переходят. Потому что меня от него ведёт. Меня нахер выносит от каждого его жеста, слова, стона, каждого взгляда, на меня направленного и словно душу — остатки её, — вынимающего. Без презервативов. Кожа к коже. С ним только без них. Потому что его в резинках трахать — преступление практически, потому что его хочется только так. Мне кажется, помню, как в нём охуительно, как жарко, как узко. Но по факту, всё не так. Все мои воспоминания блёклые. Мои воспоминания — жалкая тень, о которой и говорить не стоит, в сравнении с реальностью. Потому что он с готовностью мне навстречу подаётся, сам бёдрами ведёт, не только позволяя себя трахать, а самостоятельно насаживаясь. И вот теперь уже ногтями рваные полосы на спине оставляя, что сразу же пощипывать начинает, когда в царапины капли пота попадают. Но мне на это всё настолько похуй, настолько не важен минимальный дискомфорт, что практически не замечаю его. Всё, что меня сейчас волнует — это припухшие губы, что снова к моим прижимаются, это касания языка дразнящие, это то, как он бёдрами двигает, позволяя сильнее, глубже в него проникать. То, как плотно податливые мышцы обхватывают. Так жарко, так невыносимо, так охуительно, что я едва ли сознание не теряю от ощущений, что переполняют. Сколько их в моей жизни было? Омег. Самых разных. Не сосчитать. Начиная от «Грейсхолла», заканчивая периодом жизни в Чикаго, когда близость к Митчеллу подарила мне разброс вариантов и огромный выбор. Шлюхи и девственники, сдержанные и раскрепощённые, рядом с которыми звёзды самой кинковой порнухи всё равно, что выпускники католических школ в скромных нарядах, симпатичные и ошеломляюще красивые. Сколько их побывало в моей постели? Сколько их вот так же на моём члене извивалось, умоляя трахать их и не останавливаться? Сколько следов зубов на моих плечах осталось? Сколько царапин? Не сосчитать. Но, сука, ни один из них не врезался в память настолько сильно, как Морган. Ни один из них не превращал меня в настолько ведомого, настолько зависимого. Они стонали, они кричали, кусались и кончали, шепча мне на ухо, что лучше любовника в их жизни не было. Они в любви мне признавались, осыпая трогательными признаниями, они у ног моих сидели, готовые их облизывать, они готовы были сердца свои из груди вырвать и мне подарить, на золотом блюде сервировав, но ни один из них так и не сумел зацепить меня настолько сильно, насколько это сделал Морган. Моё королевское Высочество. Однозначно, моё. Такое трогательно-беззащитное сейчас и такое невероятно требовательное, потому что, глядя на него, понимаю, что он когда-то правду сказал. Он одним разом никогда не ограничивается, да и мне не хочется настолько быстро всё заканчивать, потому что только начинаю во вкус входить. Потому что именно сейчас меня эмоции накрывают с головой, переполняют, и я хочу, чтобы этот момент, как можно дольше длился. Одним взмахом ресниц меня в ебучего кролика превращает, готового трахаться до тех пор, пока сердце не остановится — единственная причина, по которой могу бросить его в одиночестве. Обнимает меня за шею. Языком по губам ведёт, оставляя широкий влажный след. Взглядом в меня впивается, словно загипнотизировать пытается, как удав кролика. — Этой ночью ты меня не кинешь, — хрипло шепчет, несчастных змей и цветы из привычно-чёрных в чёрно-красные превращая, со своей татуировкой сходства добавляя. — Я тебя не отпущу, ни за что. Ты со мной будешь. Во мне. Потому что я твоя сука, Гиллиан. Горячая. Сладкая. Для тебя текущая. Сука. Твоя... В точности слова мои повторяет. Воспроизводит в той самой последовательности, что в кабинете Митчелла звучали, когда я от него подтверждения требовал, когда хотел, чтобы он признал это. Чтобы сказал, что он моя сука. Моя. Только моя. Ничья больше. Слова не хуже действий срабатывают. Тоже по нервам оголённым проходятся. Тоже к самому краю подталкивают, за которым неизвестность, но к которому так настойчиво тянет. Натягиваю его так, что яйца с пошлым шлепком о задницу ударяются, так что его смазка по моей коже размазывается. Так сильно, что это почти с жестокостью и агрессией граничит, но он, словно не замечает этого. Стонет так громко, так отчаянно, подставляя шею под поцелуи, позволяя за волосы себя схватить, позволяя ещё множество отметин оставить на горле, на плечах, на ключицах, на груди. — Не останавливайся, — шепчет умоляюще. — Не оставляй и не останавливай меня. Не сегодня. Завтра таблетки уже подействуют, но сегодня... У меня в голове настолько сумбурно всё, что его смысл его слов не сразу доходит. Когда это случается, поражаюсь, как сама мысль в голову его могла закрасться, потому что оставить его сейчас для меня смерти подобно. Потому что мне недостаточно кончить с ним один раз. Недостаточно увидеть, как он один раз кончает. Мне нужно, как можно больше. Мне пить его наслаждение хочется, снова и снова его телом овладевая, снова и снова на нём свои метки и следы оставляя. Перебивая навязчивые, настолько ненужные, тошнотворные мысли о Митчелле мыслями о том, что его Высочеству именно со мной хорошо. Именно подо мной он сейчас растекается, именно подо мной в оргазме содрогается, именно в моё плечо зубами вонзается, а потом кончиком острого языка проводит по месту укуса, пытаясь извиниться за причинённую боль. Мне на ухо шепчет о том, что именно я его в мокрую, текущую суку превращаю, что именно меня он в себе хочет. Не только сегодня, но и завтра, и всегда. Что без меня он ни дышать, ни жить не может. Что если хочу его своей вещью сделать, то он мне полный карт-бланш готов выдать. Потому что уже сейчас он мне принадлежит, потому что нет ничего и никого в этом мире, кем бы он дорожил сильнее, потому что я его ёбанное всё, а без меня он не существует... И мне, пока в его уже растраханную, но всё ещё умопомрачительно узкую дырку спускаю, до отчаяния хочется вонзиться зубами в его загривок, оставляя метку. Даже зная, что могу ошибаться, считая его истинной парой, зная, что моя метка может не прижиться на его теле, зная, что это всё не более, чем блажь невероятная и несусветная. Вместо того, чтобы его укусить, зубами в подушку, что рядом с его головой вонзаюсь, стараясь попутно сбитое дыхание восстановить. Ногами меня за пояс обхватывает, сильнее прижимается, не позволяя вытащить член. — Пожалуйста, — выдыхает сорвано. — Не так быстро. Ещё немного во мне побудь. Мысль, что моментально в мозгах вспыхивает. Мысль, что радости не приносит, но от которой хочется зубами скрежетать. Потому что логическая цепочка моментально выстраивается и снова больно по моему самолюбию ударяет, напоминая, кто я. Напоминая, что говорил мне Тозиер, когда о чужих предпочтениях в постели рассуждал и к каким умозаключениям меня подталкивал. Узел. Пресловутый, треклятый, ебучий узел, без которого омеги в течку себя счастливыми почувствовать не могут, который подавляющему большинству необходим, чтобы по-настоящему удовлетворёнными быть. То ли эта мысль у меня на лбу бегущей строкой проходит, то ли он мысли читает, то ли я, погрузившись в размышления, перестаю себя контролировать и мысли вслух произношу, но уже в следующий момент меня из плена мрачных мыслей выдёргивает, словами наповал сражающими. — Мне не узел нужен, — произносит с плохо скрываемой злостью, перехватывая меня за подбородок одной рукой и не позволяя отвернуться. — Мне твой член жизненно необходим. Твой. Именно твой, ничей больше. Ллойд, не разочаровывай меня и не превращайся в тупую, сопливую, ванильную шлюху, которая в себе вечно изъяны ищет. Не таким ты мне понравился. Даже я под сраным «Омигеном», которого в моей крови больше, чем эритроцитов, чувствую нашу истинность, а ты дальше собственного носа ни хера не видишь. Словно местами меняемся. Отчитывает, как школьника. Каждое слово чеканит, а после так же внезапно замолкает и пристальным взглядом сверлит. Ошибаешься, детка. Фатально ошибаешься. Всё я вижу. Всё знаю и всё чувствую. Гоню от себя эти мысли, боясь, что если дам волю чувствам, если признаю твою правоту, станет только хуже. Истинность. Это слово звучит так же оглушительно, как выстрел. Слово, ставшее приговором для моих родителей. Слово, о котором думаю с завидным постоянством, но столь же отчаянно пытаюсь вытравить все эти чувства из себя. Истинность, которую, как оказывается, ощущаем мы оба, а, значит, никакой ошибки быть не может. Не ложная, как в случае с Митчем, вбившим себе в голову, что я ему судьбой предназначен. Самая настоящая. Та, о которой многие мечтают, даже смутно не представляя, каким эффектом она обладает, как стремительно выносит мозги, лишая возможности мыслить здраво, практически замыкая весь мир на одном человеке. Морган смотрит на меня умоляюще. Надеется, что хоть слово скажу. Признаюсь, что тоже чувствую нашу истинность, что меня она не обошла стороной. Но язык словно прилипает к нёбу. Без комментариев, которыми можно всё испортить. Не дождавшись ответа, вновь пиявкой ненасытной в губы мои впивается, снова их ласкает, лижет, покусывает. Пальцами в волосы зарывается и стонет в поцелуе, не желая его разрывать, не желая ни на мгновение останавливаться. Неохотно оторвавшись от поцелуя, лижет быстро и часто свои, без того от слюны поблёскивающие губы. — Хочешь реванш? — За что именно? — За все обиды и оскорбления, что так твою тонкую душевную организацию цепляли. В угол рта едва разборчивым шёпотом выдыхает, вновь привычное амплуа примеряя и в первоклассную суку перевоплощаясь, что словами, будто острыми, максимально заточенными лезвиями полосует. Ту, чей острый язык способен столько шрамов оставить, что считать заебёшься. — Хочешь, я сегодня твоей псиной буду? Ласковой, послушной. Можешь меня за ухом почесать, можешь поводок надеть. Могу даже полаять для тебя. Хочешь? Ауф, Ллойд. Поцелуи на шею переходят, на плечо. Ладони по бокам скользят, ниже спускаясь. Думаю о том, рискнёт ли он меня за задницу ухватить, скажет ли что-то о том, что не только он моя мокрая блядь, но я и сам такой же, но он лишь глаза прищуривает. И, погладив поясницу, обратное движение ладонями начинает. — Хочешь? Или ты у нас благородный, и меня за всё прощаешь? Соблазнительный шёпот, отравленная шпилька, что прямиком в мозг втыкает, потому что вспоминаю свои фантазии с ним связанные. Те, где действительно за многочисленных шавок отомстить ему мечтал, на поводок посадив. Те, где секс наш нежностью не отличался, где жёсткая ебля была, грязная, с насилием граничащая. Судя по тому, как хищно ухмыляется, как смотрит, как зубы острые демонстрирует, готовясь зарычать, его подобная перспектива не пугает. Вместо ответа действия. Мгновение, и он на животе оказывается. Колени и локти в кровать упираются. Пальцы широко расставлены, волосы на лицо спадают, зато и спина, и шея полностью открытыми, в моей власти оказываются. Широко расставленные ноги, низко опущенная голова. Он своей природы нисколько не стесняется, не считает коленно-локтевую унизительной. Сам о ней просит, и я вспоминаю, как Флориану шептал, что сзади его хочу. Как Морган всё это слышал, а потом умолял его выебать точно так же, как Флориана. И сейчас как будто тоже об этом помнит. Сам реванш жаждет взять, перед тем, кому уже на всё наплевать, мысленно утверждается. Сперма по коже стекает, притягивая к себе внимание. Не на мгновение — надолго, потому что увиденное меня почти зачаровывает. Не мерзко, не отталкивающе, но до одури возбуждающе и сексуально. Охуительно смотреть на него и понимать, что он не несётся в душ моментально, чтобы вымыть её, а стоит передо мной на четвереньках, так откровенно и так по-блядски. И сперма эта как будто ещё одно доказательство того, что он именно мне принадлежит. Не только в эту ночь, но и во все остальные. Мутная тонкая струйка, что намертво к себе взгляд приковывает. И я, не удержавшись, всё-таки веду по ней языком, слизывая. Широкими мазками по растянутой дырке с припухшими, чуть покрасневшими краями прохожусь, кончиком языка внутрь проскальзываю, не вылизывая полноценно, но дразня и заставляя тихо постанывать. Вкус собственной спермы со вкусом чужой смазки смешивается на языке. Вновь ловлю себя на мысли, что даже от её привкуса возбуждаюсь невероятно, чуть ли не до звона в яйцах. Блядство. Помешательство самое настоящее, не иначе. Квин спину выгибает сильнее прежнего, словно гибкое, грациозное животное. Больше на льва тянет, королевская кровь, чем на собаку безродную и беспородную. — Когда я тебя трахать начну, она так пошло хлюпать внутри будет... — Так трахай уже. Язык поддразнивает края, не толкаясь внутрь, пальцами не проникаю вовсе, хотя видно, что он сейчас душу на продажу готов выставить, только бы снова его натянули и выдолбили, как шлюшку дешёвую. Он прав, реванш хочется взять. Забавное предложение, забавные параллели, что он мысленно проводит. Тот, кто меня шавкой именовал постоянно, сейчас жаждет в собачьей позе выебанным быть. И мне эта мысль не кажется такой уж безумной и нелепой. Хочется снова его до точки кипения довести, заставить умолять, но мои собственные запасы терпения давно на исходе, а то и вовсе отсутствуют, потому что больше всего на свете хочется сейчас быть с ним и в нём, а не словесные перепалки устраивать, пытаясь определить, кто из нас больше колкостей придумать способен. Природный аромат меня окончательно с ума сводит. В ладони его мошонку сжимаю, осторожно лаская, не причиняя боли. Кончики пальцев по чувствительной коже. Снова и снова, а сам уже с трудом сдерживаюсь, потому что быть рядом с ним, в максимально развратной, максимально открытой позе стоящим, и не взять его — это игра против правил. Это над самим собой издевательство, потому что во рту давно пересохло, потому что раз за разом с шумом сглатываю и ногти в ладони вжимаю, чтобы не сорваться. Всё ещё делаю вид, будто всё у меня под контролем. Хера с два. Нет там никакого контроля. Притом, давно. Головкой мокрой провожу между ягодиц. Дразнящее движение, смазка, что между собой смешивается. Моя. Его. Толкаюсь внутрь, вновь губу прикусывая, потому что ощущениями кроет каждый раз. Сильными, невозможными. Сказал бы, что нереальными, но, сука, реальны они. Как и эта спина, на которой столько перьев вырванных, на которой кровь вытатуированная. Как эта спина, что мне в эротических снах снится, потому что ни о чём не могу думать, кроме неё, кроме её обладателя. Кроме его волос, что так идеально на руку наматываются, кроме его губ, что моментально на жадный и голодный поцелуй откликаются, кроме его глаз, что неизменно мне о витражах напоминают и фресках, с которыми его сравниваю. Он стонет так оглушительно, так громко, так отчаянно, но эти стоны совсем не похожи на стоны боли. Он кайфует по-настоящему, сильно. Стонет, не скрывая наслаждения, что дрожью по его телу проходит, что заставляет пальцами крепко цепляться за простыню, уже в ком сбитую. Покрываю поцелуями плечи и спину. Лопатки выступающие, что он периодически свести пытается, прогибаясь особенно сильно. Вновь за волосы его тяну, заставляя голову запрокинуть. Пальцы к приоткрытым, влажным, соблазнительным губам подношу. — Оближи, — хриплю. Слышу, как усмехается, но не отказывается, не сжимает зубы, сопротивляясь. Лижет. Мокро, жадно, вживаясь в свою роль, которую сам себе определил. В рот их втягивает, чуть прикусывает костяшки. Слюны много. Тот же голод, что и я, видимо, ощущает. Слюна из уголков губ стекает, за пальцами тянется. Глаза шальные, на лбу испарина выступает. Воплощение всего самого грешного, что есть в этом сумасшедшем мире. Всего самого безумного, самого невероятного. Самого сладкого, как всё тот же грех, о котором мне столько говорили и заявляли, что не будет в моей жизни ничего хорошего, если пойду по скользкой дороге. Но, сука, если именно на ней мне обещана была встреча с его Высочеством, то гори всё синим пламенем, я ещё раз, два, сотню готов по ней же пройти. Мокрой ладонью его член обхватываю, вначале поглаживая осторожно, а после ласкать принимаюсь в том же ритме, в каком самого Моргана трахаю. Синхронность движений, и то, что ему от этого охуенно, довольный стон подтверждает. Дико доставляет тот вид, что передо мной открывается. Дико доставляют ощущения. И я снова вспоминаю ебаный риплекс, который когда-то попробовал, поведясь на обещание рая. И снова прихожу к выводу, что Тозиер и лучшие сотрудники его лабораторий, бьющиеся над созданием идеальной формулы, никогда не достигнут успеха. Потому что от их херни эйфория мгновенная, после переходящая в отчаяние, а от присутствия Моргана — перманентная. Для меня он круче любого алкоголя. Круче любой наркоты. Ни экстази, ни кокс, ни героин, ни риплекс никогда его не заменят и не затмят. Никогда, никогда, никогда. Сейчас вместо порошка запах его разгорячённой кожи, вкус её же, потому что языком по ней веду и вставляет так же сильно, так же отчаянно. Так охуенно сильно, что впору в законченные наркоманы себя записывать. Потому что пристрастился пиздец, как. Потому что с этой наркоты никогда не соскочить. Потому что этот сорт риплекса аналогов не имеет, в единственном экземпляре существует. Сжимает сильно внутри себя, вновь к оргазму приближаясь и меня к нему подводя, потому что в нём невыносимо хорошо, и оттого эмоциями кроет, и оттого наслаждение зашкаливает и сдерживаться всё сложнее становится. Перехватываю его ладонью поперёк живота, на себя тяну, заставляя спиной к груди прижаться. Губами в шею утыкаюсь, оставляя на ней следы, что невозможно не заметить. Он затылком мне в плечо упирается, взгляды пересекаются, и эти блядские глаза в который раз до глубины души пробирают. Эти блядские губы в торжествующую улыбку складываются. Блядские глаза. Блядские губы. Блядское всё. И это всё исключительно мне принадлежит, позволяя чувствовать себя самым счастливым человеком на земле. — Ещё, Ллойд. Пожалуйста, ещё, — выдыхает, глядя на меня умоляющими глазами. Особенность течек. Сколько бы не было оргазмов, сколько бы тебя не трахали, тебе всё равно мало. Тот самый период, когда омеги практически теряют человеческий облик и на сто процентов состоят из инстинктов, когда с жадностью невероятной тянутся за каждым новым прикосновением, когда таять готовы в чужих руках, и нет для них лучшей награды и высшего наслаждения, чем руки истинной пары. Потому что именно со своим истинным они обретают гармонию и душевный покой, и нет мыслей о том, что ведут себя грязно. Напротив. Свою истинную пару хочется привлечь, хочется привязать к себе, как можно сильнее, как можно крепче, любыми способами. Правда, чтобы сделать это, даже усилий особых прикладывать не приходится. Мне и без того крышу рвёт от его феромонов, от его одуряюще вкусного запаха, от его демонстративной покорности, идущей вразрез с неизменными попытками выставить себя сволочью высшего порядка. Потому что таким, как сейчас, я его никогда прежде не видел. И даже не представлял, насколько сильными будут пробудившиеся инстинкты, насколько диким станет желание обладать ненаглядной деткой, прикасаться к нему, шептать в изгиб шеи, лаская горячим дыханием влажную, сладкую кожу, какой он красивый, восхитительный, прекрасный и самый соблазнительный на свете. Хотя, стоит признать, каждое из этих слов мне с трудом даётся. Слишком сложно складывать слова в осмысленные предложения, когда рядом находится омега, которого хочешь настолько сильно, что мир плывёт перед глазами, размываясь, а единственное, что видишь перед собой — это он, он и только он, облизывающий мягкие, чувственные губы, притягивающий к себе гипнотическим взглядом. Поразительно покорным, непривычным, и от осознания этой незнакомой, неведомой прежде кротости ведёт в десятки раз сильнее, чем обычно. Потому что знаю, какой он, на самом деле, и этот контраст поистине сводит с ума. Всё ещё в чертовски провокационной позе находится. Стоит на коленях, упираясь ими и раскрытыми ладонями в матрас. Медленно, но уверенно ко мне приближается. Ладонь скользит по моим губам, пальцы касаются губ, мягкие подушечки пробегаются по тонкой, нежной коже, не проталкиваясь внутрь, даже не пытаясь это сделать. По собственной инициативе языком их поддразниваю, облизывая и оставляя влажный след, неотрывно глядя в глаза Моргана, растворяясь в этой тёмной, мутной зелени, что наталкивает на мысли о чёрной воде, в которой я рано или поздно утону, в которой захлебнусь и пойду на дно. Радует лишь то, что отправлюсь я туда не в гордом одиночестве, его Высочество с радостью составит мне компанию, погрузившись вместе со мной на глубину. Влажные пальцы прикасаются к вновь затвердевшему члену. Ласкают медленными, размеренными движениями. И я практически наяву ощущаю тот тактильный голод, что пожирает сейчас Моргана, что его самого толкает за грань безумия. Как будто на мгновение наше сознание — его ощущения, мои, где чьё? — соединяется воедино, и меня накрывает этой лавиной желания. Его стремлением гореть в моих руках всю ночь напролёт. Его фантазиями. Картинки, заполонившие его сознание, мне транслируются, и злобно урчащая ревнивая сука, что внутри меня живёт, может выдохнуть с облегчением, поняв, что в этих мечтах нет места для Тозиера. Ни единого мыслеобраза, с ним связанного. Всё только обо мне. Со мной. О нас. С ним. И без посторонних людей. — Моя королева, — непривычно подрагивающим, чуть ли не срывающимся голосом. Вновь седлает мои бёдра, обнимает и деликатными мазками языка к губам прикасается. Медленно, обманчиво сдержанно, безумно чувственно. Не пытается толкнуться внутрь, не углубляет этот недопоцелуй, наслаждаясь тем, что есть сейчас. Как будто ему и этого хватает для полного удовлетворения. Вот только мне недостаточно, и я обеими ладонями обхватываю его лицо, сжимая почти до боли, проводя пальцем вдоль линии, что чётко посредине губ. На хуй нежность, ровно туда же всю сдержанность. Мысль, как молния в сознании. Не могу больше терпеть. Не могу делать вид, будто во мне слишком много хладнокровия, но нет ни намёка на ответную лихорадку и жажду обладания сладкой сучкой, нетерпеливо ёрзающей на моих коленях, с шумом втягивающей воздух сквозь стиснутые зубы. Мои поцелуи снова грубые, отчаянные, немного злые даже. Я прикусываю мягкие губы, мечтая ощутить привкус его крови, что тоже, как особый вид наркотического препарата, погружающего в горящую бездну, где только я и Морган, где нам никто и никогда не помешает, где нас никогда и никто не разлучит. Его ладонь мокрая. Густая смазка стекает по пальцам. Он не трахает себя пальцами, просто проводит ладонью между ягодиц, а после — вновь к члену прикасается. Гладит головку, чувствительную до невозможности. Прижимает к своему, не менее твёрдому, не менее влажному от стекающей по стволу смазки, члену. И я почти улетаю от мысли о том, как он водить ладонью будет, надрачивая разом оба члена. Однако, он ничего такого не делает, наслаждаясь самим фактом соприкосновения. Он дышит так часто, так сбито. Нервно и неровно, если такими определениями можно охарактеризовать дыхание. Принцесска, текущая бесконтрольно, несмотря на немалую дозу подавителя, принятого незадолго до моего появления на пороге его квартиры. Подавителя, который, разумеется, нихуя не действует, капитулируя под натиском осознания присутствия поблизости истинной пары. Когда тот, кто тебе судьбой и природой предназначен, рядом находится, организму наплевать на химические, искусственно создаваемые преграды. Он всё равно будет тянуться к тому, кому должен этой ночью принадлежать. И он тянется, влажными пальцами касаясь обжигающе горячей кожи, прикрывая глаза и закусывая губы. Не просит словами, но умоляет взглядом, продирающим и пробирающим насквозь, до самой глубины души. При всём желании я не сумел бы отвернуться, не сумел бы отказаться от этого взгляда, от этого аромата, от этих приоткрытых сочных губ, что шепчут моё имя, как молитву, а меня самого приравнивают к крылатому Эллиасу, ставя с ним в один ряд, а то и выше. — Хочешь пальцами тебя трахну ещё раз? Мне совсем не это хочется сказать. В мыслях другие слова. Куда более возвышенные, но с губ слетает именно это. И, кажется, даже при таком раскладе мы с ним на одной волне оказываемся, потому как не превращается в разъярённое создание, моментом слетающее с моих коленей и кричащее о том, что с ним по-другому нужно обращаться и иные слова говорить. Ему нравится эта толика грубости. Ему нравится всё, что я говорю и делаю. — Хотя бы ими, — соглашается, прижимаясь губами к уголку моего рта. Шумный, жаркий выдох обжигает кожу, а ногти впиваются в плечи, оставляя новые следы царапин, когда, прислушавшись к чужим желаниям, действительно проталкиваю в него сразу два пальца. Не церемонясь, не обращаясь, как с нежной деточкой, что только-только открывает для себя все радости взрослой жизни, в том числе — интимной, а потому нужно быть с ним максимально сдержанным. Нет смысла вставлять в него пальцы по одному, поскольку он и так достаточно подготовлен. Два — оптимально, два — в самый раз. И хотя первый стон звучит болезненно, я вижу, как на лице Моргана отражается не злость вперемешку с ненавистью от того, что к детке относятся не как к хрустальной статуэтке, а блаженство. То самое, что неоднократно хотел увидеть. То самое, что доставляет невероятно, словно в момент его наслаждения мы делим эмоции на двоих, и меня кроет не меньше от осознания того, как ему охуительно в моих руках. Прежние догадки оправдывают себя на сто процентов. Его Высочество обворожителен в момент оргазма, и выражение его лица в этот миг — восхитительно. Он красив всегда, но, кончая от моих действий, красив вдвойне. Сладкая сука. Не отталкивающе приторная, нет. Идеальная. Неповторимая. Единственная в своём роде. Я трахаю его пальцами не медленно и сдержанно, а быстро и выверенно, зная, что ему сейчас не так уж много нужно. Моя принцесска мокрая, бесконечно текущая, горячо постанывающая, находится на краю пропасти. Ещё немного, и шагнёт прямиком туда, срываясь в наслаждение, которое жажду ему подарить. Не хочет, чтобы так. Оттого ногтями впивается в предплечье, пытаясь отстранить мою руку, но добивается обратного эффекта. Не только не останавливаюсь, а в два раза активнее пальцами двигать начинаю, заставляя его стонать и давиться собственными оглушающими воплями. Но, правда в том, что я так тоже не хочу. И мне этого тоже не хватит. Жажду снова в нём оказаться. Снова ощущать прикосновение влажной плоти, жадно сжимающей мой член, хочу вбиваться в это податливое тело. Хочу кончить одновременно с Морганом, и вновь ощутить, как обхватывает меня своими бесконечными, невероятными, охуительными ногами, не позволяя стремительно выскользнуть из разгорячённого тела, продлевая наше взаимодействие. Повторно услышать, как чуть слышно поскуливает, умоляя побыть ещё немного в нём, метит своими ногтями мои лопатки, метит своими острыми зубами мои плечи, метит всего меня своим запахом, оставляя тонкий шлейф его на коже. Обнимает за шею, соединяет запястья, прикрывает глаза. Без лишних слов, не тратя время на просьбы, перехватывает инициативу. Опускается сверху, направляя в себя мой член. Не сдержанно, а резко, почти на грани отчаяния, и его стоны, что звучат у самого уха, невероятны. Я готов слушать их днями напролёт. Я готов навсегда в этой комнате остаться. Рядом с ним. Плавясь и растекаясь от его прикосновений не меньше, чем он от моих. Я чувствую, как в разы сильнее моментом намокает между ягодиц, и запретные мысли о его остром, нежном, умелом язычке в сочетании с не менее умелыми пальцами мелькают в моём сознании. Иррационально. Я никогда не был фанатом подобного и не особо понимал, почему омеги так любят, когда их вылизывают. Но сейчас и в моей голове проносится предательская мысль. О том, что с ним подобные ласки были бы не поводом ненавидеть себя, с ним мне бы понравилось. С ним... Спонтанная и даже слегка пугающая мысль улетучивается столь же стремительно, как появилась. Пальцы Моргана скользят по цепочке, обрисовывая её звенья. Поддевают, натягивают. Замок, надетый на шею много лет назад. Что символично, в память о человеке с такой же, как у Квина, внешностью. В память о Харлине. Как символ того, что после его смерти моё сердце закрыто для посторонних, и никто к нему больше подобраться не сумеет. Однако, Морган трогает и цепочку, и украшение. Его действия не кажутся мне неправильными. Напротив, всё именно так, как и должно быть. Если кто-то и сумеет однажды завладеть моим сердцем в полной мере, то только он. Тот, кто уже приноравливался, кто скользил ногтями по коже, и чью руку я не отбросил. Не перехватил в запястье, не прошипел ядовито, что не имеет права трогать то, что ему не принадлежит. Не имеет права лезть в мою жизнь сильнее, чем прежде. Не имеет права трогать этот грёбанный замок. Потому что... Имеет. Ему слишком много позволено. А с течением времени, кажется, будет позволено абсолютно всё, без малейших исключений. Наверное, на лице вся гамма чувств отражается, даже что-то пугающее мелькает, но он не боится. — Псина моя бешеная, — немного неразборчиво выдыхает мне в шею, ткнувшись в изгиб её кончиком носа и мягко касаясь припухшими, искусанными губами. Слово-триггер, за которое по ебалу уже получал, но всё равно не оставил свои методы в прошлом. Не забыл. Псина... Человек, что мне о статусе бешеной твари напоминает, тот же, а ощущение совсем иное, далёкое от того, что прежде было. Отличное от оскорблений, от презрения, от попыток зацепить и продемонстрировать собственное превосходство. Потому что сейчас его шёпот — это не провокация, не стремление спровоцировать конфликт и вывести на открытое столкновение. В его шёпоте слышится нечто благоговейное, восторженное. Словно я — его самый сладкий сон, самая желанная фантазия, самый любимый, обожаемый и нужный человек на свете. Словно сочетание «бешеная псина» эквивалентна сейчас определению «любовь всей жизни». Он податливый, но совсем не томный. Не из тех омег, что любят получать удовольствие, но не хотят его дарить, считая собственное тело лучшей наградой для любовника. Не из тех, кто ложится на спину, раздвигает ноги и ждёт, что его бросятся ублажать, при этом не шевелясь. Сейчас вся инициатива целиком и полностью ему принадлежит. Исполнение загаданного с опозданием. Словно мы снова в кабинете «Ригеля», словно я вновь смотрю на него, мысленно отдавая приказы, и он больше не сопротивляется. Исполняет. Реализует мои грязные, развратные мечты. Те самые, в которых он извивается на моём члене, принимая в себя, буквально трахая собой, танцуя на моих коленях в диком, животном, неконтролируемом ритме. Моё имя не сходит с его губ, он зовёт меня. Выдыхает, шепчет, произносит, кричит, срываясь. А я зачарованно смотрю на этот дикий танец похоти и страсти, столь завораживающий в его исполнении. Морган в этот момент будто одержим мною. — Гил, — выстанывает так громко и отчаянно, что, кажется, звук резонирует от стен, а после хэдшотом прямиком в моё сознание проникает. Ладонь уверенно, по-хозяйски ложится на шею Моргана, перехватывая сзади, фиксируя, стискивая ещё и пряди волос. Хочу смотреть глаза в глаза. Хочу ещё активнее вдыхать аромат течного омеги, — моего омеги! — такой непривычно сладковатый, и такой изумительно вкусный. Хочу делать это всегда, понимая, что насытиться им однажды мне не суждено. Потребность в нём изо дня в день будет расти, и мне его всегда будет мало. — То видео... Как ты решил его снять? Расскажи. Разговор сомнительной ценности, который стоило бы завести несколько недель назад. Как минимум, в день, когда принцесска свидетельствовать в мою пользу решилась, выгораживая перед лицом закона. Но в тот вечер и в ту ночь мы не поднимаем в разговорах подобные темы. Мы вообще о сексе как будто забываем, но зато в кои-то веки говорим по душам. А сейчас кадры из непрофессионального порно вновь встают перед глазами, и в кровь новая порция возбуждения вливается. Вспоминаю всё покадрово. Изящные запястья, длинные ноги, что раскрывает перед камерой уверенным, без капли сомнения и стеснения жестом. Гибкая шея, к которой лепестки белоснежных роз прилипают. Живот, бёдра, икры, щиколотки. Пальцы, ощущающие влагу природного возбуждения, рождённого мыслями обо мне. Моя сука хочет меня. Очень-очень хочет. Тогда сольно этот номер исполняет, демонстрируя во всей красе, как сильно, как отчаянно тело желает своего хозяина, а теперь — непосредственно с моим участием это всё проворачивает. Двигается без устали, кайфуя на все сто, растворяясь в своих эмоциях и переживаниях. Моя ладонь ложится на пояс, притискивает ближе, фиксирует в одном положении, не позволяя более своевольничать. — Расскажи, как ты его снимал. Иначе останешься без оргазма очередного, — замечаю с усмешкой. Показное веселье. Я же вижу, как его сейчас на мне замыкает, как переклинивает. Он изнывает от желания, мечтая получить разрядку, и эти вопросы для него, как ледяной водопад, обрушивающийся сверху. Совсем не то, о чём он думает. Не то, чего ему хочется. Однако, я вновь играю по своим правилам. Заслужи оргазм, котёночек. Расскажи мне о своих чувствах, подари очередную дозу эндорфина, а я подарю тебе разрядку. — Неужели нет никакой истории создания? Я столько раз его пересматривал, столько раз представлял, как тебя лепестками роз осыпаю. А это было просто нечто, под влиянием момента созданное? — Я хотел, чтобы ты возбудился, — его глаза закрыты, принципиально на меня не смотрит. — Хотел, чтобы кончил. От картинки, что там запечатлена, и от звуков моего голоса. Чтобы оно тебя до глубины души пробрало. Хотел, чтобы запомнилось, как твоя сука тебя хочет. Не меньше, чем сейчас... Давится словами, не договорив, когда оказывается на спине, придавленный к кровати моим телом. Снова теряет способность изъясняться осмысленными предложениями, да и говорить, в принципе. Редкий, я бы даже сказал, уникальный талант — выдавать длинные монологи, когда тебе в рот проталкивают язык, проникая до самой глотки. Ни Квин, ни я этим талантом не обладаем. Но сейчас слова уже и не нужны, слишком длительное ожидание, продолжительное мучение. Я редко провожу течки без подавителей, но даже я знаю, насколько в этот период раздражают пустые разговоры. Когда мозги и тело плавит от желания, вести дискуссии — то ещё извращение, хоть возвышенные, хоть низменные, значения это, в общем-то, не имеет. Минус свобода действий. Необходимость подчиняться и исполнять желания другого человека, подстраиваться под него. Принимать ту ласку, которую он готов дать. Медленно, размеренно. Совсем не так отчаянно и бесконтрольно, как он до того двигался на мне. Я прижимаю его к постели, целую, провожу ладонью по шее, вверх, прихватывая пряди волос, отводя назад. Именно сейчас накрывает сентиментальным порывом, именно сейчас хочется подарить ему больше нежности, никуда не торопясь, не срываясь на дикий, кроличий темп. Нам некуда спешить, у нас впереди достаточное количество времени, и, удовлетворив свой прежний голод, могу позволить себе двигаться медленно, размеренно, доводя его до исступления своей заботой и нежностью. Не оставлять новые синяки, а целовать те, что уже оставлены моими пальцами. Зализывать многочисленные отметины, проявляющиеся на бледной коже, ласкать все чувствительные точки, исследовать каждый миллиметр чертовски соблазнительного тела, изучать его. Хотеть удовольствия не столько своего, сколько чужого. Ловить себя на мысли, что он, вопреки всему, способен тягаться в моём сознании с призраком прошлого, способен одолеть его, затмить собой. Заставить позабыть о той, несложившейся любви. Позволить дать себе второй шанс на любовь. Взаимную, а не одностороннюю. Перехватываю запястья Моргана, не оплетая их шёлковыми лентами, не пристёгивая наручниками. Вместо металлических браслетов — моя ладонь. Прижимаю к кровати, над головой. В уголках глаз выступают слёзы, но это не отчаяние. Даже близко не оно. Я снова ощущаю отголоски переживаний его Высочества, меня кроет шквалом их. Так много, так исчерпывающе... Словно открытая книга, в кои-то веки. Говорит одно, о том же самом думает. Никаких противоречий. Пытается избавиться от захвата. Напоминает дикого зверя, попавшего в капкан, и мечтающего о свободе. — Выеби, выеби, выеби меня, — звучит не просьбой, но жёстким приказом. — Выеби прямо сейчас. Иначе я сдохну... Нет, детка. От этого никто ещё не умирал. И ты тоже не умрёшь. Преувеличение. Хоть и лестно, не скрою. Только на словах страдание. По факту — наслаждается. По факту — почти срывает голос, когда получает желаемое, и его накрывает мощным оргазмом, будто неконтролируемой волной. Слёзы, что прежде в уголках глаз стояли, стекают по щекам, срываются с ресниц. Губы дрожат, отказываясь подчиняться, ни слова с них не слетает, только стоны довольные, громкие, нереально подстёгивающие. И я веду по его приоткрытым губам языком, слизывая эти самые стоны, выпивая их, разделяя удовольствие вместе с ним. Наши взгляды сталкиваются в немом поединке. Вопросы. Ответы. При этом ни слова вслух. На уровне подсознания всё решается. Достаточно пары секунд, чтобы понять друг друга, чтобы проникнуться, получить разрешение, понять, что он мне бесконечно доверяет и безоговорочно вручает свою судьбу в мои руки. Недальновидный поступок, безрассудный — позволить профессиональному ликвидатору сжать ладонь на своём горле, но он не запрещает. Соглашается. Даёт полный карт-бланш, не отказываясь от своих прежних заявлений, позволяя осторожно придушить, не переходя тонкую грань. Огненно-горячая плоть обхватывает мой член сильнее прежнего, и я кончаю с именем Моргана на губах. С хриплым шёпотом о своей самой любимой сучке, слаще которой никогда не знал. О самой сладкой сучке на свете, что так легко и быстро добилась того, что другим годами провернуть не удавалось. О той, что так легко и просто сделала меня ручным, пусть даже он не особо в это верит. Но я-то знаю правду. И заключается она в том, что уже сейчас он, сам того не ведая, набрасывает на мою шею невидимый поводок, приучая к себе. А я, вопреки всему, не сопротивляюсь и не отталкиваю от себя его руки. Напротив, помогаю застегнуть плотнее, чтобы наверняка, чтобы уже не вырваться. Обречённые чувства, что приведут нас в ад. Но прежде, чем это случится, хотя бы несколько недель, дней, часов, мы проведём в своём подобии тёмного рая, разделённого на двоих. Рая, где Квин Морган принадлежит мне. Рая, где бешеная псина, откликающаяся на имя Гиллиан Ллойд, принадлежит его Высочеству. Целиком и полностью. И нет на нашем пути ни одного человека, желающего оспорить это утверждение.