Не верь, не бойся, не проси

Пачка сигарет, что в кармане пальто оказывается, очень кстати приходится. Потому что курить хочется до одури. Потому что кажется: только густая завеса сигаретного дыма и горьковатый привкус на кончике языка помогут мне связь с реальностью обрести, разложить всё по полкам необходимым, упорядочить и уверенно вперёд двигаться. Потому что в последнее время из крайности в крайность бросает, и прошлое о себе внезапно, когда совсем его не ждёшь, напоминает. Снова снится Харлин. Снова бегу за ним, пытаясь догнать, хватаю призрачный силуэт за руки, не ощущая ответных прикосновений. Наваждение, которое, как я думал, схлынуло, и больше никогда не напомнит о себе. Ошибаюсь. Фатально. Игры подсознания, решившего зло надо мной подшутить. Не только образ Харлина перед глазами, но и его аромат фантомом по пятам преследует. Не ощущаю знакомых пряно-винных нот с доминирующими красными фруктами. Как будто Квина и вовсе рядом нет. Теперь он исчезает, а Харлин настойчиво о своём существовании напоминает. И это на безумие похоже. Как будто сознание моё надвое раскалывается. Одна часть настоящим хочет жить, а другая — прошлым. Независимо от моих желаний, независимо от того, что я и к кому сейчас испытываю. Независимо от того, какое решение для себя принял. Я ведь смирился с потерей. Отправил воспоминания о Харлине в дальний ящик, решив, что только там ему и место. А он в настоящее прорвался. Опять. Снова. Его появление в моих сновидениях приходится на момент пребывания в квартире Моргана. Засыпаем ближе к утру. Наверное, именно в тот момент начинают действовать таблетки, которыми Квин закидывался накануне, и все симптомы эструса стремительно на нет сходят. Кожа больше не раскалённая, его не мучает температура, глаза не блестят лихорадочно, а сладковатый аромат течного омеги, что к знакомому запаху примешивался, исчезает, словно его и не было вовсе. Испачканные простыни чистыми сменяются, на зацелованных губах издевательски-ироничная усмешка появляется. Квин сидит, набросив на плечи одеяло, взглядом сверлит. Наблюдает за тем, как закуриваю, сам сигарету между припухших губ зажимает. Кивает благодарно, стоит поднести зажигалку и подпалить самый кончик сигареты. — Не грузись, Ллойд, — советует. — Я тебя под венец тащить не собираюсь, и про истинность упомянул не потому, что для меня она какое-то значение имеет. Не имеет. Просто сказал, чтобы ты мозг себе не ебал, размышляя об узле и его отсутствии. Мне и без него было охуенно. — А с ним как было бы? — Ты же сам с альфами трахаешься время от времени. И не знаешь, как? — Не знаю. — Тебя ни разу не вязали? — догадывается. — Никогда. У него ответ готов. Не просит время на раздумья, чтобы подобрать нужные слова. Однозначные формулировки. И никакого восторга на лице, ни намёка на воодушевление, о котором Митчелл пиздел, пытаясь меня зацепить. Квин не перегибает и не рассказывает историю о том, как его от всех альф тошнит, поэтому он с ними никогда и ни за что, но вместе с тем и не превозносит их. Узлу их грёбанному не поклоняется, предмет культа из него не делает, как многие омеги. — Больнее, — поясняет, отводя волосы от лица. — Ничего такого сверхъестественного, просто больнее. За счёт этого некоторые и считают, что с альфами ощущения острее. Но я не любитель боли. — Даже, если твой партнёр Тозиер? — А его член, что из золота сделан и величайшей драгоценностью считается? Достояние нации? — Нет. Но Митч доминантный. — Знаю. — И? Хочешь сказать, что равнодушно это воспринимаешь. Его феромоны — оружие массового поражения для омег. — На меня они не действуют. — Правда? — Я бы не стал придумывать подобную историю только ради того, чтобы кому-то польстить, даже, если этот кто-то — ты, — произносит. — Ни разу не обращал внимания на мою спину? — Миллион раз смотрел. — И что видел? — Свой фетиш. Смотрел. Дрочил на неё до стёртых в кровь рук, потому что пиздец, какая сексуальная, до охуения восхитительная. Потому что каждый раз, когда на неё смотрю, у меня во рту непроизвольно слюна скапливается, а ещё кровавый привкус на языке растекается. Потому что укусить хочется отчаянно, меткой его к себе привязать, всему миру показав, чей он, на самом деле. И сейчас я его не кусаю только потому, что мысли о Митчелле навязчиво в голове кружат, потому что знаю, насколько он внимателен к деталям. Даже самым мелким, а запах природный никак мелочью не назвать. Из одеяла выпутывается. Волосы на одну сторону собирает. Спиной ко мне поворачивается. Ладонью по загривку проводит. Кончиками пальцев невесомо скользит, поглаживая определённое место. Хочется, чтобы его пальцы моими губами сменились, и не могу себе в такой малости отказать. Носом по тёплой коже провожу, вдыхая шумно и глубоко. Именно здесь она всё ещё так непривычно сладко пахнет, но я вместо того, чтобы клыки в неё вонзить, оставляю след невесомого поцелуя. — Несколько лет назад здесь был весьма заметный шрам, — произносит Квин. — Мне пришлось удалить омежью железу, поэтому сейчас я не настолько остро реагирую на альф и их феромоны. Вернее, для меня они все равны. Хоть обычные, хоть доминантные. Поэтому я и сижу плотно на чёртовом «Омигене». Единственный препарат, что гормоны мои под контролем удерживает, хотя список противопоказаний настолько длинный, что «Маленькая жизнь» в сравнении с ним по объёму сосёт. — А почему пришлось удалить? — Артертон постарался. Решил, что если мы состоим в браке, он меня пометить обязан. — И? — Его метка не прижилась, — хмыкает. — Сначала просто температура поднялась, потом началось нагноение с риском заражения крови. Эта совершенно ненужная метка едва не стоила мне жизни. Собственную сохранить удалось, а вот ребёнка я потерял. — Ясно. — Понятно, — передразнивает. — Так заметно, что меня слова об истинности напрягли? — уточняю. Кивает. Одновременно тянемся пепел стряхнуть. Усмехается. И я — тоже, поражаясь завидной синхронности действий. Смотрю на него, вновь ко мне лицом повернувшегося, не веря тому, что всё это — результат моих действий. Потому что сейчас Квин Морган не на особу королевской крови похож, что бледен, аристократичен и неприкосновенен, а на жертву сумасшедшего, одержимого маньяка. Потому что на нём сотни отметин. Следы от пальцев, сжимающих так сильно и — как мне в тот момент казалось, — так правильно. Следы зубов, потому что сдержаться ни разу не удалось. Следы засосов, которыми шея — а ещё грудь, живот и даже бёдра с внутренней стороны, — покрыта, и мысль настойчивая о том, что подобные выходки больше эмоциональным студентам подошли бы, юным и страстным, по пятам меня преследует. А с привычным образом Квина Моргана эти многочисленные отметины не сочетаются совершенно, потому что он весь из себя сдержанный, собранный, на работе зацикленный. В представлении большинства, не осознающего в полной мере, насколько страстная натура прячется за костюмами-тройками, за идеально отглаженными рубашками и не менее идеально подобранными пиджаками. — Проняло? — Для меня истинность — пустой звук, — замечаю. — Для меня — тоже. — Почему? — Тебе тот же вопрос задать могу. — Предки были истинной парой. Хуёво закончили. Да и начали хуёво, — отделываюсь общими словами. Нет ни малейшего желания рассуждать об этом, вытаскивая из недр памяти многочисленные детали. Истинность действительно никогда не имела в моей жизни ни малейшей ценности. Для меня она всегда была чем-то вроде рудимента, от которого давным-давно пора избавиться, но она почему-то продолжает своё нелепое, ничем не оправданное существование. Хотя, стоит признать, факт наличия её отрицать глупо. Я на себе её воздействие ощущаю, по мозгам бьёт пиздец как точно, чётко, весь мир сужая до одного человека, практически зацикленным на нём делая. У папы почти такая же одержимость отцом была, точно так же он на него смотрел, как я на Моргана, точно так же готов был от его руки, что угодно принять — даже смерть. Поразительно, правда, что одержимость его была односторонняя. Принято считать, что истинность так на обоих партнёров действует, но там в системе, видимо, по максимуму сбои херачили. — Та же история, — произносит Квин, отводя взгляд в сторону и стену, давно знакомую, вдоль и поперёк изученную, рассматривать принимаясь. Улыбка, на оскал похожая, появляется на губах и тут же гаснет, так же, как и отблески адского пламени в зрачках. И даже если изначально любопытство во мне пробуждалось со страшной силой, теперь язык прикусываю. Понимаю, что отвечать на вопросы не станет. В нашей сегодняшней игре определённые правила. Откровенность за откровенность, и, если ты не стал раскрывать душу перед собеседником, готовься к тому, что тебе ответят тем же. Протягиваю руку, чтобы прядь волос непослушных прихватить. Нежности в его облике и в помине не осталось. Равно, как и беззащитности. И мне, как ни странно, именно это в нём нравится. Слишком нежные и трепетные омеги, что стоит в их сторону посмотреть, уже общую собаку в приюте присматривают и новые имена совместно усыновлённым детям придумывают, мне никогда не нравились. Не знаю, почему, но именно они мне всегда максимально фальшивыми и наигранными казались. Сладкими до приторности. Настолько, что от присутствия их поблизости зубы начинало ломить. В нём я не вижу ни трепетности этой, ни ванильности. Идеальный — под меня — характер. Идеальное совпадение точек зрения. Идеальная совместимость. Истинность, чтоб её. И именно сейчас, когда кажется, что всё однозначно, нет никаких подводных течений, в моих снах вновь он появляется. Харлин Бреннт, собственной персоной. Видение из прошлого, чьи фото по-прежнему в телефоне, хотя лет прошло дохуя. Сны, что с ним связаны, всегда на грани реальности и вымысла. Смазанные, зыбкие. Цветные пятна, что невозможно упорядочить, потому что всё вокруг него из хаоса состоит. Я словно в тумане брожу, не зная, куда свернуть, чтобы в ловушке не очутиться. Не имею ни малейшего представления о том, куда способно завести блуждание по этим улицам, где всё им пропитано. Его фантомом, его запахом, его привычками, что теперь в другом человеке воплощение находят. Новый — не исключение. Харлин. Его имя с губ срывается непроизвольно, как множество раз прежде, когда я проводил ночи в одиночестве. Когда гонялся за ним по призрачным улицам таких же призрачных городов. Когда никак не мог догнать. И в этот раз он от меня не ускользает. В этот раз он со мной остаётся, и это он, а не Морган рядом в постели оказывается. Именно к нему тянусь. Несколько раз имя его повторяю, не веря в реальность происходящего. В то, что он меня обнимает в ответ, что мягкими губами к шее прикасается, чувствительную кожу лаская, и шепчет проникновенно: — Я здесь, я с тобой. И на губах моих сумасшедше-счастливая улыбка появляется. Это так странно, так непривычно. До тех пор, пока реальность не уничтожает нелепую иллюзию, жестоко руша замок из песка. — Харлин! Громкий крик. — Не уходи... Дополнение шёпотом. Как некогда дома. Но там я в одиночестве был, и никто моих криков не слышал, никто не смотрел изучающим взглядом, препарирующим и как будто уничтожающим. Прикосновение ногтей к груди ощущаю. Не вонзаются в кожу, не царапают — надавливают, приноравливаясь. Дилемма. То ли причинить мне боль, то ли простить за ошибку и отпустить с миром на все четыре стороны. — Жестоко, Гил, — слова, как приговор, горькой усмешкой приправленный, звучат. — Спишь со мной, а зовёшь его. Даже для тебя... Слишком жестоко. Убирает руку с моей груди. С кровати поднимается, не желая надолго задерживаться в одной постели с человеком, посмевшим оскорбление смертельное нанести. Решаюсь открыть глаза не сразу, а когда делаю это, Квин уже полностью одет. Чёрный костюм, чёрная рубашка. Снова в тотальном трауре. По волосам расчёской ведёт, глядя на своё отражение в зеркале. Лицо нечитаемое. Ни намёка на эмоции. — Знаешь, кто он? — Наслышан. Немного. — И от кого же? — У нас только один общий знакомый, неравнодушный к твоей личности, так что разброс вариантов небольшой. — Ты с Тозиером моих любовников обсуждал? Серьёзно? — Не я с ним. Он со мной. Это разные понятия. — Нахуя? — Он на меня похож? Вопросом на вопрос. Любимая привычка Тозиера, которую всё его окружение подхватывает. Вредная привычка. — Кто? — Этот твой Харлин, — слова, что ядовитая кислота, разъедающая всё, что воздействию её подвергнуто оказывается. — Много в нас сходства? — Одно лицо, — приходится признать. — Внешне абсолютно идентичны. — Где он? Что с ним? — Умер. Много лет назад. — Так, может, именно без него ты подыхаешь, а не без меня? — спрашивает, перехватывая мой взгляд в зеркале, а после резко оборачиваясь. Смотрит на меня в упор, и взгляд этот пристальный выдержать приходится, потому что, если отвернусь, проиграю окончательно. Официально поражение признаю. Не хочу оправдываться, не хочу нужные слова подбирать, потому что сам не понимаю, как подобное могло случиться. Как вышло, что оговорка чёртова именно сейчас имела место, а не раньше. Тот, кто оправдаться пытается, обычно выглядит жалким в глазах того, перед кем оправдывается, а я это ненавижу. Потому ни слова с губ моих не слетает. Ни единого. — Определитесь, мистер Ллойд, — произносит, не дождавшись ответа, и выходит из комнаты. * Митчелл Тозиер приглашает вас на встречу. Подробности по ссылке. Стандартное сообщение. Сотни таких видел. Примерно представляю, чего ожидать. Желания присоединяться к встрече — ноль целых, ноль десятых, но всё равно традициям не изменяю, и на встречу к нему, словно на приём в Белый дом собираюсь. Тщательно подбираю костюм, ботинки до блеска полирую, волосы небрежно укладываю и парфюм выбираю нейтральный, потому что слишком резкие запахи Тозиер ненавидит, если они не природного происхождения. Потому-то почти все, кто в его окружении находятся, не перебарщивают с одеколонами, предпочитая нечто такое, к чему не приебёшься. Беспроигрышные варианты в виде моноароматов. Стремительно врывающийся в политическую жизнь Иллинойса, Митч теперь к себе в два раза больше внимания притягивает. Пролистываю местный глянец, с удивлением понимая, насколько отстал от жизни. Проебал момент, когда Тозиер стал такую огромную роль в общественной жизни играть, когда на него, как на новое божество многие жители стали молиться, когда поклоняться ему стали. Когда обаяние доминанта начало не только омег, который он поиметь жаждет, распространяться, но и вообще на всех. Его провозглашают самым перспективным молодым политиком, его рейтинг все разумные пределы перебивает, а те самые отчаянные домозяева, что проникаются добрыми делами, попутно мокрые трусы трясущимися руками выжимая, признают его самым сексуальным альфой Иллинойса. И опять же, самым сексуальным политиком современности. Фото на обложке глянцевого издания как раз в духе Тозиера, роскошь, демонстрируемая всем и каждому, без стеснения и сожаления. Потому что, по мнению Тозиера, стыдно быть бедным. Богатым — нет. Кожаное кресло. Серый костюм от «Бриони». Волосы, небрежно на лоб спадающие. Взгляд, в сторону направленный, а не прямо в камеру. Галстук распущен, и верхние пуговицы на рубашке расстёгнуты. Не политика фотография, а признанной порнозвезды, но Тозиеру похуй на такие условности, о чём он неоднократно заявляет. В его губах сигарета, и три руки разом зажигалки предлагают, пока он куда-то, мимо камеры смотрит. Постановочное фото, никакой естественности в жестах и позах, но, сука, как же отчаянно любит Митча камера. Там, где другие вульгарно и неуместно смотрелись бы, он получается просто восхитительно. Ожидая, пока сигнал светофора сменится, и я смогу продвинуться дальше, разглядываю это самое фото, а после на заднее сидение журнал отбрасываю. Перейдя по предложенной ссылке, получаю сообщение с адресом. Странно, но Митч не в «Ригель» меня зовёт. Обычно все наши важные встречи там проходят. Либо у него дома. Но сегодняшний день — исключение из правил. Что-то новое в нашей истории, начавшей постепенно в застоявшееся болото превращаться. На входе QR-код предъявляю, который в том же сообщении приходит. Омега, с вытравленными до белизны волосами сканирует его, скользит взглядом по информации, что на экране его ноутбука отображается. — Мистер Гиллиан Ллойд, — произносит профессиональным, вышколенным тоном, — для вас зарезервирована Вип-комната под номером тринадцать. Вас ожидают. Проводить? — Не стоит. Улыбается столь же натянуто профессионально, как и разговаривает. Отвращение ко всему, что вокруг происходит, и к людям, которые его окружают, без труда на лице прочитывается. Не сомневаюсь: единственное, что здесь его держит — бабло, что рекой течёт в руки и карманы тех, кто умеет потакать чужим порокам и хранить секреты об этих самых пороках. — Первый этаж, коридор слева. Желаю вам хорошо провести время. — Спасибо. Ничего не говорит, окончательно теряя ко мне интерес, и вновь в экран лэптопа взгляд устремляет. Дурные предчувствия, ниоткуда появляющиеся. Тупые мысли о магии чисел, что никогда прежде значения в моей жизни не имела, а теперь вдруг на первый план выходит. Тринадцатый вип-зал. Персональный ад, куда меня Тозиер за каким-то хером жаждет затянуть. Мог ведь любое знакомое, привычное место выбрать, но делает ставку на эту обитель порока и разврата, где воздух пропитан риплекс-дымом, травой и еблей, беспорядочной и бесконтрольной, где добродетель умирает, стоит только порог переступить, стоит только первый вдох сделать. Вспоминаю напутственные слова Моргана, некогда рассказывающего Митчу, каким должен быть политик. Рассуждения его о небольших изъянах. И усмехаюсь. Да уж. Если бы Морган знал, куда его подопечного занесло этим вечером, схватился бы за сердце, потому что пребывание в подобном месте — пятно на репутации несмываемое, потому что идеальные кандидаты в губернаторы по подобным притонам, пусть и очень дорогим, не шарятся. Они старательно мониторят всё то, что о них в средствах массовой информации говорят и пишут, руку на пульсе держат и вообще ни о чём, кроме работы думать не в состоянии. А это место... Оно действительно пошлое, и эта нарочитая пошлость в глаза с самых первых секунд пребывания здесь бросается. Словно это всё намеренно выставляется и подчёркивается. Не мягкий соблазн, которому поддаться хочется. Не эротика, разжигающая воображение, а порнография в чистом виде. Карточку к сканеру прикладываю, не задерживаясь надолго у двери. Оттягивать решающий момент до бесконечности можно, но только смысла в этом не вижу. Глаза на мгновение прикрываю, чтобы после распахнуть их широко и решительно порог комнаты переступить. Та же пошлость показная, что и в оформлении общего зала, что и в коридоре. Красно-чёрные тона, давящие на психику. Музыка, что под кожу выверенным битом проникает, волнами своими подхватывая. Без слов, но на мозг воздействует. Нечто тревожное, нечто странное. Пульсация бита определённого, вспышки неоновые. Следы порошка на столешнице стеклянной. Бокалы. Два. Один из них всё ещё пуст, и для меня предназначен, судя по всему, потому что второй Митчелл в руке держит. Салютует им, меня приветствуя. Порошок явно не ему нужен. И не мне. Тот, кому он предназначался, своё уже получил, и теперь послушным зверьком у ног Митчелла сидит. Замечаю не сразу, а когда вижу, сглатываю шумно. Потому что первое, что в глаза бросается — это длинные тёмные волосы, спину практически полностью закрывающие. Полумрак против меня играет. Ошибаюсь. Визуальная составляющая наповал сражает, потому что кажется, будто это он, его королевское Высочество, риплексом до состояния невменоза объёбанный, в ногах у Митчелла сидит, обнимая себя за плечи и позволяя ошейник на шее застегнуть. Трюк-уловка, которым Митчелл меня в очередной раз проверяет, внимательно за реакцией наблюдая. Наваждение проходит быстро. Спина совсем другая. Чистая кожа без рисунков. Запах совсем другой. Даже, если Квин подавителями закидывается, настолько нейтральным запах его не становится, а здесь будто вообще никакого природного аромата нет. Митчелл шот, заполненный какой-то ядовито-цветной жидкостью, резко к себе подтягивает, цепь дёргает, заставляя омегу ближе податься. — Открой рот, детка, — шепчет. И омега послушно его приказ выполняет. У него ни единого шанса нет на сопротивление. Оглушён и наркотиками, и феромонами доминанта, решившего шоу устроить и самоутвердиться за счёт того, кто не способен сопротивляться этой силе. О том, что феромона в воздухе чёртова тьма, открытым текстом говорит зудящая головная боль, простреливающая висок, и от него тонкой паутиной по всей черепной коробке разрастающаяся. Знает же, что для меня его феромоны не источник наслаждения, но смириться с этим не может, вот и продолжает эксперименты проводить. Не хватает поклонения таких вот мальчиков-однодневок, что сейчас готовы ботинки его языком полировать, если он того хочет. Потому что он им наслаждение дарит и забытье, щедро пылью белоснежной осыпая. Лишь на мгновение омега ко мне оборачивается, и его взгляд с моим пересекается. Ни намёка на осмысленность, лишь зрачок безумный, всю радужку закрывший. Но ни секунды не сомневаюсь в том, что глаза у него светлые. Что это очередная ядовитая стрела, в меня направленная. Напоминание о двух людях разом. О Моргане, который должен в нашей с Митчем постели третьим стать, и о Флориане, который был со мной, и который уже ничьим не будет. Этот парень, что сейчас послушно губы размыкает, такая же шлюха, как Пейдж. Разница в том, что один на дилера счастья работал и продавал себя исключительно омегам, а этот в заведении рангом пониже себя на продажу выставляет, и принимает всех, кто пожелает его задницу и рот оприходовать. Алкоголь по коже его растекается, и Митчелл, практически впечатав его в себя, языком по коже ведёт. Пользует эту куклу, от реальности практически отключившуюся. — Звал? — спрашиваю зачем-то, хоть и так очевидно, что да. От двери отталкиваюсь, ближе подходя. Замираю напротив. Не опускаюсь в кресло, к бокалу не тянусь. Просто в гляделки с Митчеллом играю, пока он пытается ответы на все свои невысказанные вопросы в глазах моих прочитать. Пока пытается понять, насколько сильно меня проняло от его фокусов. Как прежних, так и нынешних. В наших разговорах не мелькает имя Флориана, но мы оба понимаем, что оно, как острый нож, с размаха всаженный. Между нами. Что не замечать его и не обращать внимания не получится. Митчелл заботливый и почти нежный, тот, что когда-то помогал мне кровь с рук смывать и трупы прятать, давно исчез. Митчелл, который считал меня своим заместителем, который мне практически безграничную власть в руки добровольно вкладывал, теперь приходит к выводу о том, что ошибку в своей методике дрессуры допустил. Что не стоило мне столько свободы давать, не стоило позволять думать, будто я личность, а не его собственность. В какой момент всё изменилось? Отчаянная мысль, хоть и нихуя не ошеломляющая. В голове события нашего общего прошлого перебираю. Того, что с момента первой встречи и переданной из рук в руки пачки сигарет начинается. Того, что в подвалах, кровью залитых, продолжается. Того, что в десятках откровенных разговорах развитие получает, и в шёпоте, от которого вдоль позвоночника дрожь проходит, когда он ко мне прикасается, когда носом по виску ведёт и дышит чуть сорвано. Пледом укрывает и ни к чему принудить не пытается. Когда сам позволяю ему с меня брюки стянуть и трахнуть там, в комнате для свиданий. Единственный человек, который сумел меня в тюремных стенах поиметь. Единственный, с кем это в тех условиях показалось естественным. Между нами столько всего за время знакомства было, что нет ничего удивительного в том, что в какой-то момент мои чувства были похожи на любовь. Не совсем стандартную, извращённую в чём-то, но любовь. Митчелл, к которому я тянулся, желая его одобрения. Митчелл, которого жаждал превзойти, чтобы доказать ему, что он может мною гордиться. Митчелл, который дарил мне ощущение того, что я кому-то в этом мире пиздец, как нужен, и прежде ощущение это мне крылья невидимые дарило. Смешно, что теперь оно же их вырывает. Снова тот день благодарения вспоминаю, когда он мне о своих родителях рассказывал. То, как он меня на балконе целует. То, как сам в отчаянии за него цепляюсь, в комнату затаскивая и резко балконную дверь захлопывая. То, как от его близости голова кружиться начинает, накрывая смесью возбуждения и восхищения, потому что он для меня тогда не только мразь, чьи руки не по локоть, а по плечи в крови. Он для меня образец, идеал. Тот, кто действительно позволяет живым себя почувствовать, а не выгоревшей оболочкой, которая бесцельно живёт, да так же и сдохнет однажды. То, как он меня на постель укладывает тогда, под ярким светом десятка ламп раздевает и внимательно рассматривает, как прикасается. Как в руках его дёргаться начинаю, вырываясь, потому что именно ему в постели подчиняться не хочу, потому что именно его мне хочется переиграть, именно над ним доминировать, его своей воле подчинять. Вспоминаю его шёпот куда-то в макушку, лёгкие прикосновения и попытки успокоить. — Я тебя только поласкаю немного. Совсем чуть-чуть. Слова, что всё тише и тише становятся. Поцелуи его в изгиб шеи. Ладони, что гладят, и простыни, что влажными подо мной становятся от его прикосновений. И я себя грязью ощущаю, понимая, что омежья природа о себе знать даёт. Очевидно, что такой человек, как Митчелл, не станет себя в рамках удерживать, если рядом с ним текущий омега оказывается. Но он удивляет. Не натягивает меня на свой член, даже грязных замечаний не отпускает. Просто доводит меня до оргазма раз за разом, вбирая член в глотку до самых яиц, позволяя себя в рот не просто трахнуть, а жёстко выебать. А сам даже не раздевается. И смотрит удивлённо, когда тянусь к застёжке его брюк, когда молнию расстёгиваю, когда мокрую, скользкую от смазки головку губами накрываю. Когда сосу, выжимая из него оргазм вместе со спермой. Когда наши губы встречаются, и вкусы обоих смешиваются. Его смазка и моя. Моя сперма и его. Когда удовольствие становится общим, и та стена, что между нами существовала, рушится стремительно. Воспоминания, как карточный домик, разлетающийся на составные части от порыва ветра. Как давно это было, Митч? Куда это всё подевалось, и что тому виной? Уж точно не его Высочество. Всё ведь задолго до его появления началось. Просто раньше где-то глубоко под водой находилось, а теперь на поверхность выплыло. Нет больше влажного осеннего воздуха, характерного запаха прелых листьев. Нет особняка загородного и света многочисленных ламп. Нет постели, на которой я ему впервые отсасываю, тем самым давая понять, что любовниками мы всё-таки можем быть, и ему не обязательно сдерживать свои желания и чувства под контролем, когда я рядом нахожусь. Снова вип-комната под тринадцатым номером. Полумрак и красный свет, в котором шёпот теней мерещится, в котором по венам не возбуждение, а отголоски страха растекаются. — Звал, — эхом отзывается, резко шлюху от себя отталкивая. Опасно. Если бы тот равновесие не удержал, если бы виском об острый угол стола приложился... Но нет. Ничего страшного не происходит. Вновь своё место у ног занимает, губы припухшие покусывает и хранит молчание. За всё время моего пребывания здесь ни слова не проронил. Это, видимо, одно из условий игры. Ему права слова не давали. Он здесь... А хер знает, зачем он здесь. Наверное, чтобы нервы мои пощекотать, напоминая о недавнем прошлом. О Флориане живом и здоровом, который ныне в земле разлагается и на корм червям идёт. О Моргане, что тоже по острию ходит. О том, что если я не пересмотрю отношение к жизни и взгляды на неё, кровавый список Митчелла ещё одним именем может пополниться. — Зачем? — Увидеться хотел. Нельзя? Или к тебе на приём предварительно за месяц записываться нужно? — Мы каждый день практически видимся, — отвечаю, опускаясь в кресло, когда он жестом предлагает это сделать. — Совсем не то, Гил. И ты понимаешь, о чём я. — Понимаю. — И? — Твоя жизнь меняется, Митч, — замечаю, усмехаясь криво. — А я остаюсь прежним. И в неё больше не вписываюсь. — Или просто не хочешь? — Решил напомнить, как это, когда мы с тобой вместе? — спрашиваю, наблюдая за тем, как пустой бокал к себе подтаскивает и медленно наполняет. Игристое. Снова. Как будто для меня выбирает, а не на свои вкусы ориентируется. — Выпьешь? — Я за рулём. — Скажешь своим собачкам, и они машину самостоятельно куда угодно пригонят. Сам на такси доедешь. — Своим? Всегда казалось, что они, вернее, мы — твои, Митч. — Нашим, — сам себя поправляет, и всё-таки подталкивает ко мне бокал. Ещё, блядь, лучше. — Удивлён выбором места. — Почему же? — У тебя завтра, насколько помню, важный день. Обычно ты себе ничего такого накануне не позволяешь, — к бокалу всё-таки прикладываюсь, слегка губы смачивая. — О, да, — тянет согласно. — Последние в этом году дебаты, с главной сукой предвыборной гонки. Не сомневаюсь, что он сидит и жадно мою подноготную изучает. — Почему сам так не делаешь? — Потому что мне его жизнь не интересна. А ещё потому, что я в своих силах не сомневаюсь. Он меня напрягает, но не настолько, чтобы поджилки тряслись. Если я не побоялся с Такером в прямом эфире схлестнуться, то здесь тем более не о чем переживать. Мне бы его непоколебимую уверенность в своих силах. Потому что у меня Айрон сейчас куда больше опасений вызывает, нежели в момент начала предвыборной кампании. Потому что, чем дальше, тем больше раскрываются кандидаты, и становится понятно, что тихий препод, он же бывшая ищейка совсем не такая серость и посредственность, каким в период представления кандидатов выглядел. Потому что, тем дальше, тем яснее становится, что у него тоже есть зубы, и они довольно острые. Может, истекать Митчелла кровью не заставит и особого урона репутации не нанесёт, но ранить способен. Потому что, чем дальше, тем очевиднее, что не бывает бывших ищеек. Даже если однажды они уходят из полиции в поисках спокойной жизни, в крови у них что-то такое остаётся, что никогда не исчезнет. Не вытравить из них это. И мне это противостояние кажется самым ярким, самым колоритным из всех, что можно придумать, потому что в прямом эфире схлестнутся король криминального Чикаго и тот, кто ночами сны видит о том, как всю преступность мира за решётку отправляет. Противостояние года, как минимум. — Такер такой же, как ты. Айрон — нет. Уязвимости Такера ты с лёгкостью находил, а этот — загадка. — Именно поэтому я хочу сегодня расслабиться и не думать о том, что завтра будет. Хочу, чтобы в голове пустота была и лёгкость. Слишком много всего в последнее время навалилось. На тебя, Митчелл, навалилось? Правда? Может, ты сам это всё на себя взвалил. Возомнил себя великой политической фигурой и обманутым возлюбленным. Добрым благотворителем и борцом за нравственность. Разом столько масок примерил, что невозможно со счёта не сбиться. И все они тебе не к лицу. Потому что твоё единственное амплуа, в котором ты, как рыба в воде — это глава криминальной империи. Что убивает без сожаления, пачкая при этом исключительно чужие руки, что вены города белой отравленной кровью заполняет, что держит в страхе всех и вся, а не подарки к рождественским праздникам несчастным сироткам в приюты отправляет. Заскучал настолько, что на крайние меры начал идти, и глотки резать беззащитным милашкам, имевшим неосторожность влюбиться в неподходящих людей, а не тем, кто его трон пошатнуть, как это в былые годы случалось, пытается. Присутствие третьего в комнате напрягает. Порошок белый на столе напрягает. По сути, меня напрягает всё, что здесь происходит. Хочется развернуться и уйти, но голос разума о таком варианте думать запрещает. Это проверка. Поднимусь и выйду за дверь — непоправимую ошибку совершу, а второго шанса не будет. — Кто это? — спрашиваю, в сторону омеги выразительно глядя. — Никто. Просто шлюха. Имя его меня мало интересовало. — И нахуй он здесь нужен? — В качестве аперитива, Гил, — поясняет, поднимая наполненный до краёв бокал и с повышенным интересом разглядывая, как пузырьки вверх бегут. — Перед тем, как мы к основному блюду приступим. — А основное блюдо — это у нас?.. — Морган. Знаю ответ задолго до того, как он рот открывает, и всё равно в грудь как будто лезвие вгоняют с размаха и без предупреждения. Словно я сейчас — одна из жертв бешеной своры. Та самая, что основательно Тозиеру дорогу перешла, потому приказано без моего сердца в руках к хозяину не возвращаться. А они и рады стараться. Вскрывают быстро, качественно, наслаждаясь моими страданиями, купаясь в них. Глядя на своего визави, не сомневаюсь нисколько, что он не разыгрывает передо мной партию, как по нотам, на вшивость проверяя. Говорит с уверенностью, зная, что это случится обязательно. Уже не перед выбором ставит, а понять даёт, что это не туманная перспектива, что может быть, а может и не быть. Скорее всего, согласием Моргана он уже заручился. И к горлу ком омерзительный подступает, когда думаю о том, что его Высочеству это предложение оскорбительным не показалось. И ему совершенно наплевать на то, что помимо меня в постели с ним ещё кто-то будет, и этот кто-то безмолвным наблюдателем не останется. Обязательно присоединится. Обязательно живейшее участие примет. Как минимум, в глотку ему хер свой засунет. Как максимум, на двойном проникновении настаивать начнёт, и для Моргана, который даже после ебли безостановочной на протяжении целой ночи узким остаётся, это будет ад. Потому что Митчелл едва ли сдерживаться станет, и простыни его не только смазкой, но и кровью залитыми окажутся. — Он не согласится, — произношу, пытаясь за последний шанс ухватиться. Митчелл усмехается. — Ты очень плохо знаешь хвалённого специалиста. — Я его вообще не знаю. — Понимаю. Постель ведь не повод для знакомства. И прежде, чем попытаешься оправдаться, скажу: не разочаровывай меня, Гил. Не отрицай очевидное. Я ненавижу ложь. — Что именно не отрицать? — Не пытайся обмануть. Не говори, что не спал с ним, потому что не поверю. Неопровержимые доказательства обратного есть. Твою блядь эскортную прирезали ни за хрен собачий, а ты в это время с Морганом кувыркался. Иронично получилось, не правда ли? — Алиби? — с усмешкой переспрашиваю. — Алиби. — Как предсказуемо. — Ты на что надеялся? Что я тебя к себе позову и предложу это всё отметить. Скажу, что ты красавчик, раз сумел Моргана уломать, а потом поаплодирую и подробности вашей ебли выспрашивать начну? Или думал, что я останусь в счастливом неведении? Это Чикаго, Гил. Это мой город. У меня здесь везде глаза и уши. Здесь ничто от меня незамеченным не останется. Не думаю, что ты настолько увлёкся, что забыл об этом. Тебя хотя бы немного чувство вины мучает за смерть Пейджа? — Ни секунды. — Не того резать нужно было, да? — Митч. — Что? — беззаботно откликается. — Хорошая комбинация была. Талантливая постановка. Тебе ведь удалось меня на время обмануть. И если бы не этот блядский допрос, если бы не алиби твоё чёртово, я бы так и продолжал верить, что избавился от помехи. Атмосфера накаляется. Воздух сгущается как будто. Липкой плёнкой на коже оседает, что смыть хочется немедленно, но не получается. Потому что она не смывается, а с каждой нелепой попыткой только сильнее прилипает, стягивает, причиняя дискомфорт. Митчелл всего лишь словами играет, нанося удары, а кажется, что лезвием меня обрабатывает. Наносит рану, кровь слизывает и тут же солью присыпает, чтобы боль острее проявлялась, чтобы не стихала, а продолжала о себе напоминать. — Не ищи предлоги для отказа, — вердикт выносит. — Морган явно лучше тебя соображает, потому уже на всё согласился. Последнее слово за тобой осталось. Вы оба в моей постели окажетесь, Гиллиан. А уж добровольно вы это сделаете или по принуждению — не так важно. Меня процесс не волнует, результат исключительно занимает. — И когда? — Сразу после того, как я Айрона на место поставлю. — Завтра? — А смысл тянуть? Или тебе нужно время, чтобы морально подготовиться? — тянет издевательски. — Нужно смириться с мыслью о том, что кто-то ещё твою любовь драть будет, как проститутку грошовую? А она подо мной не от ужаса вопить будет, а от наслаждения, которое ты ему никогда не подаришь? Ну вот сегодня и попробуй смириться. Смотри, какая прелесть. Всем твоим кинкам соответствует. Меня ведь бесят шлюхи такого типажа, это ты на них дрочишь, как не в себя, забывая обо мне и всё внимание им уделяя. Специально для тебя выбрал. Чтобы тебе было хорошо. Чтобы мы его ебали, а ты думал о Моргане, и о том, как он завтра на два члена натянется. Пальцы неторопливо мелкие звенья декоративной цепочки перебирают. На руку её постепенно наматывает, ближе к себе омегу подтаскивая. Наши взгляды пересекаются. Да, моего типажа. Несомненно. Но не тот, кто мне нужен. Красивый, но отрешённый. Искусственное равнодушие, риплексом спровоцированное. Но дело своё знает. Понимает, чего от него хотят. Смотрит на меня, языком по пухлым губам ведёт, зубами в мягкую плоть впивается, после в щёку языком толкается. Митчелл его к себе максимально близко притягивает, разрывая визуальный мостик, между нами установившийся, заставляет голову запрокинуть, целует, по щеке поглаживая, за отзывчивость поощряя. Поцелуй их долгий, влажный, пошлый. Нить слюны от губ одного к губам другого тянется. Обманчивая сладость визуальной картинки, что соседствует с горечью осознания надвигающегося семимильными шагами пиздеца. Потому что понимаю, что завтрашняя ночь обыденным событием в нашей жизни не будет. Эмоционально каждого из нас в лохмотья разорвёт. Насчёт Моргана не знаю, но нас с Митчеллом, несомненно, да. Потому что нас обоих уже сейчас разрывает, когда между нами какая-то безымянная блядь трётся, лишь отдалённо напоминающая Моргана. И всё равно меня выворачивает от этого, потрошит так, как бешеная свора потрошит всех врагов Тозиера. Без наркоза, кроваво, жестоко, наслаждаясь страданиями жертвы. Мой личный ад в комнате под номером тринадцать. Врата ада, что прямо передо мной распахнуты прямо сейчас, и я у самого края стою, лишь чудом на островке мелком балансируя, не срываясь вниз. Сколько ещё продержаться сумею — неизвестно. Не думаю, что долго. Митчелл мне поводок бросает, и я ловлю. Улыбается одобрительно. Не утратил хватку. Умница, Гил. — Иди, детка, — произносит Митчелл, потрепав парня по щеке. — Сделай ему приятно. И шлюха не смеет приказа ослушаться. Поводок натягивается, когда дёргаю сильнее, чем нужно, и он ко мне, стоя на коленях, подаётся. На столик стеклянный, на удивление крепким оказывающийся, забирается. По нему ползёт, рассыпая по полу дорогущую пыль, но не обращая на неё никакого внимания. По неосторожности бокал мой, почти полным оставшийся, сбивает, но никто этому значения не придаёт. Оказавшись у края, одной рукой к застёжке моих брюк тянется, споро её расстёгивая. Запуская ладонь в штаны, к члену прикасаясь и принимаясь его ласкать. При этом постоянно губы облизывает, изредка их прикусывая. Соскальзывает со стола, на кресло, рядом с моим стоящее, забирается. Сам он возбуждён. Полный пиздёж, что те, кто под кайфом, не возбуждаются и не кончают. Потому что он, несмотря на приходы, что от риплекса ловит, действительно жаждет ещё и вытраханным быть. Потому что по бёдрам его смазка стекает, которую Митчелл, свой пост наблюдателя покинувший, пальцами стирает. Его происходящее возбуждает, несмотря на то что он действительно типаж такой ненавидит. Взгляд за ширинку его натянутую цепляется, что красноречиво о его нынешнем состоянии больше слов говорит. Шлюха рубашку мою расстёгивать принимается. Снизу, а не сверху. Губы мягкие живота касаются. В то время, как Митчелл к нам ближе подбирается. Между нами теперь визуальный контакт. Он не отводит взгляда, я тем же самым ему отвечаю. Жадно каждый жест ловлю, пока мне пытаются сделать приятно, пропуская за щеку начавшую отвердевать плоть. В ушах не только бит музыкальный пульсирует, в них ещё и кровь шумит водопадом, потому что сейчас это не секс для расслабления, не для наслаждения. Сейчас — это попытка Митчелла на моих нервах поиграть, теории свои проверить о том, насколько сильно я к Моргану привязан, насколько меня мучает мысль о том, как Митч его вскоре пользовать будет, а не какую-то безымянную, безликую шалашовку. Поводок отпускаю, потому что в мою сторону снова что-то летит. При ближайшем рассмотрении презервативом оказывается. Такая же серебристая упаковка у Митчелла в руках. Зубами её край зажимает, тянет, разрывая. Знакомый жест, неоднократно мною наблюдаемый, когда мы с кем-то в одной кровати втроём оказывались. Продолжая взглядом меня препарировать, расстёгивает молнию на брюках. Резинку по члену раскатывает. Щёлкает зажигалкой, подкуривая. И характерный сладковатый запах каннабиса по комнате расползается, в состояние тотального ахуя меня приводя. Потому что это вечное правило нашей жизни было. Тозиер и наркотики — несовместимые понятия. Если закрыть глаза на его связь с лабораториями, риплекс штампующими, то, да, реально несовместимые. Потому что при мне он никогда ни к чему подобному не прикасался, потому что его максимум в алкоголе заключался, а сейчас он затягивается медленно, глубоко. Выдыхает и манит меня к себе. Свободной ладонью по спине шлюхи, уже полностью ртом на член мой надевающейся, ведёт. Собирает смазку, что между ягодиц его растекается, размазывает по своему члену, поверх латекса. Лёгким, плавным движением парня на себя натягивает, сразу же принимаясь его в жёстком, быстром ритме трахать. Шлюха стонет, и горло его вибрацией на каждый этот стон отдаётся, и меня кроет ощущениями, потому что чувства — это одно, а физиология — совсем другое, и от неё никуда не деться. То, что здесь происходит, возбуждает, по крови разносится остро, не оставляя равнодушным, не единого шанса не давая сдержанности. Пальцы бёдра мои стискивают, ногти в кожу вонзаются, царапая, и я тем же ему отвечаю, сжимая до боли волосы на затылке. Митчелл вновь свой жест повторяет, манит пальцем, как ребёнка наивного. И я к нему подаюсь, послушно исполняя отведённую мне роль. Затягивается повторно, на пол недокуренный косяк роняя и давя его каблуком ботинка. За шею меня обхватывает к себе притягивая. В рот дым отравленный выдыхает, прижимаясь так сильно, что это почти болезненные ощущения вызывает. Не даёт отстраниться. Языком во рту у меня хозяйничает, ответной реакции добиваясь. Лижет жадно, мокро, голодно, словно миллион лет ко мне не прикасался, и сейчас упущенное наверстать пытается. И снова знакомое ощущение, что нахер здесь шлюха не нужна, что он лишний совершенно, и именно меня Митчелл жаждет раком поставить, мою спину оглаживать, мои стоны слушать. Губы мои прикусывает, облизывает, обсасывает. Отпускает ненадолго и вновь к ним прижимается, шепча что-то неразборчиво. А, может, и нормально вполне. Только вот меня от реальности будто отсекает, потому что, блядь, неправильно всё происходящее, хоть и привычно, и стандартно для нас обоих. Для тех, какими мы несколько месяцев назад были, пока его Высочество не появился, и все карты мне не смешал. — Сука моя сладкая, — шепчет одержимо, по затылку пальцами скользя. — Ты же всегда только мне принадлежал. Только моим был. И нам хорошо было вместе. От губ оторвавшись, ниже спускается, к шее. Делает со мной ровно то же, что я с Морганом творил. Засосами покрывает, втягивая кожу до боли, не успокаиваясь до тех пор, пока на ней красочная отметина не появится. — Вернись ко мне, Гил, — просит, давая встречные обещания. — Ты мне нужен. Пусть всё будет по-прежнему. И никто больше не пострадает. Зубами в плечо через ткань впивается, а после вновь на губы нападает с отчаянными поцелуями-укусами. Долбит шлюху механически, воспринимая его, как кусок мяса, никаких эмоций не вызывающий. а сам полностью на мне и моих действиях сосредоточен. Словно заведённый одну и ту же фразу повторяет, рефреном. Вернись ко мне, Гил. Мыслями, телом, сердцем, душой. Не только покорно рядом отирайся. Снова начни ко мне хоть что-то испытывать. Снова мне лишь жизнь посвящай. Вернись. Встань снова на колени. Поклянись в верности. Принеси мне очередное сердце. Докажи, что я для тебя всё, а другие — лишь картинки дешёвых витражей, что привлекают внимание ненадолго, а потом так же стремительно из памяти исчезают. Вернись, Гиллиан. И тогда никто не пострадает. Даже он. Особенно он.