Не верь, не бойся, не проси

Вопреки ожиданиям Квин в студии не появляется. Изменяет традиции всегда рядом со своим подопечным отираться, раздавая советы и помогая нужную тактику выбрать. Как будто ему совершенно похуй становится, что и как у Митчелла пройдёт, словно не ему бешеные гонорары за помощь в создании имиджа выписывают. Хотя, стоит признать, я его понимаю. Если бы мне вечером предстояло на сделку со своей совестью и принципами пойти, я бы тоже попытался от окружающего мира отгородиться. А лучше — сознание своё полностью загасить. В лучшем случае — алкоголем, в худшем — наркотой, вспомнив о прежних привычках, что едва на тот свет не отправили. Потому что мне и сейчас этого отчаянно хочется. Потому что, находясь в студии, где встреча кандидатов проходит, только одно непреодолимое желание испытываю: нажраться в сопли, в говно себя уработать, чтобы ничего не чувствовать, ничего не понимать, чтобы забыть всё, что мне так жаждут показать. Чтобы утром невыносимая головная боль меня раздирала на части, а душевной не было вообще, потому что воспоминания сотрутся — выблюю их вместе со слюной и желчью. Чтобы все чувства умерли. Хотя бы на время. Напряжение даже сейчас звучит в воздухе, когда мы в студии находимся, когда о существовании Квина ничто не напоминает. Есть лишь Митчелл и его оппонент, решающий от привычного амплуа серости отказаться. Если Митчелл упор на омег делает, то Айрон явно вниманием альф завладеть пытается. Когда он появляется в студии, у Митчелла едва челюсть на пол не падает, потому что прежде мистер Хоуп ему казался мышью, которую ничего не стоит под плинтус прогрызенный загнать. А встречает затаившегося хищника, который готов нанести удар. Чёткий и выверенный. Похоже, не ошибаюсь в своих предположениях, думая, что накануне Айрон чужую биографию едва ли не наизусть заучивает. Знаки внимания со стороны противника не принимает. Когда Митчелл, руководствуясь правилами приличия, собирается руку его поцеловать, а не просто пожать, вырывает её с раздражением. Улыбается премерзко, давая понять, что уже сейчас величайшую гадость замышляет, и не успокоится, пока, как по нотам её не разыграет. — Подобные действия вполне подходят под определение харрасмента, мистер Тозиер, — произносит, складывая руки на груди. — Не думаю, что вы действительно хотели меня оскорбить, тем не менее, для начала было бы неплохо узнать своего оппонента получше. Понять, что для него допустимо, а что неприемлемо. — Прошу прощения, мистер Хоуп, — в тон ему откликается Митч. Кажется, что до стола переговоров и прения сторон они не дойдут. Банально не доживут до момента, когда включатся камеры, потому что поубивают друг друга прямо здесь и сейчас. Глаза обоих молнии метают, вся ненависть и презрение, что глубоко внутри бывшего служителя закона накопились, наружу рвутся, тем самым давая понять: он сделает всё для того, чтобы утопить противника. Он не принадлежит ни к одному из радикальных движений, яро и фанатично отстаивающих права омег. Эта ненависть, что из него толчками, словно артериальная кровь из вспоротого горла, вырывается, обусловлена отторжением не ко всем альфам, а к определённому. К тому, кто сегодня напротив за длинным столом сидит. К тому, кому Хоуп не победы в противостоянии желает, а в ад провалиться и больше никогда оттуда не выбираться. Несмотря на практически бессонную ночь, Митчелл не выглядит помятым. Под чужим натиском не тушуется и ошибками сыпать не начинает, отбивая все удары, что в его сторону мастерски отправляют. Видно, что Айрон готовился. Видно, что вспомнил прошлое ищейки и попытался, как можно большее количество компромата отыскать, чтобы в какой-то момент прижать Тозиера к стенке и нанести последний, решающий удар. По всей его деятельности проходится, благотворительный фонд упоминает, под кожу пролезть пытается. Видно: если бы не камеры, Тозиер бы давно ему в горло вцепился. И не для того, чтобы метку на коже оставить, а для того, чтобы перегрызть и кровью ублюдка, почувствовавшего превосходство своё, умыться. Те полтора часа, что длится их встреча, и дебатами не назвать. Это попытки избиения младенца, только-только из пелёнок выбравшегося и решившего большой мир посмотреть, но не подозревающего, насколько этот самый мир может быть жестоким. Последнее в этом году публичное выступление Тозиера. Не совсем провал, но и не блестяще, как раньше было. Митчелл сам это прекрасно понимает, но до тех пор, пока на него устремлены камеры, пока его Айрон взглядом на кусочки разбирает, продолжает делать хорошую мину при плохой игре. Я ощущаю малейшие изменения в его настроении, я его самого великолепно чувствую. Привычка родом из прошлого, что ещё не умерла окончательно, не покинула меня. — Спасибо за интересную беседу, — благодарит, притворной улыбкой одаривая Айрона. — И вам, — улыбается тот. — С вами очень интересно дискутировать, мистер Тозиер. Столько сахара в словах каждого, и столько ненависти во взглядах. Столько злости в рукопожатии, которым Митчелл Хоупа награждает. На этот раз целовать подставленную ладонь не пытается, потому что помнит о харрасменте, в котором его обвинить пытаются ни с того, ни с сего. Айрон съёмочную площадку первым покидает, о его присутствии здесь только резкий запах одеколона напоминает. Митчелл резко дёргает ленту галстука, распуская его, с шеи стаскивая и на ладонь наматывая. Знаю, о чём думает, какие картины сознание его рисует. Он не просто так галстук этот снял. Он его мысленно на длинную тонкую шею, мелкими морщинками возрастными покрытую, набросил. Затянул и придушил талантливого оратора. Чрезмерно талантливого, стоит заметить. Не прошла даром преподавательская деятельность. Умение чётко формулировать мысли и отстаивать свою точку зрения у Айрона до блеска отточено. Впрочем, этого и следовало ожидать. Других оппонентов он тоже раскатывал по асфальту. Победитель шахматного турнира. Играючи уничтожает конкурентов. Такера, Гранта, а теперь и Тозиера, уверенного в том, что победа будет лёгкой. Понимаю, почему именно Айрона называют серым кардиналом, почему на него делают ставки. Уже сейчас лидеры предвыборной гонки определяются, уже сейчас становится понятно, за кого готовы свои голоса отдавать избиратели. Не за Росса Такера, что авторитет стремительно в глазах их теряет, и не за шоумена, превращающего все публичные выступления в очередной выпуск своей авторской программы. Потому что в рамках его прежней профессиональной деятельности это смотрелось органично, а здесь он словно в костюм с чужого плеча влезть пытается, и это в глаза бросается. Тех, кого публика любит, облизывает и поощряет, даря любовь и признание, несложно определить. Митчелл. Конечно же, Митчелл. С его огромным любящим сердцем, готовым каждому жителю штата подарить немного тепла. И Айрон, что в амплуа полной его противоположности выступает. Холодная, отмороженная практически мразь. Робот без эмоций, но зато профессионал своего дела, великолепно понимающий, что и как нужно делать для дальнейшего развития и процветания штата. Противоположности, что притягиваются неизменно друг к другу, и однажды, несомненно, их столкновение приведёт к взрыву. Все, кто его изначально со счетов списывал, самым скучным кандидатом считая, теперь стройными рядами на хуй идут, потому что он рейтинги делает всеми своими публичными выступлениями, потому что очень грамотно, мастерски пешки по доске переставляет, прокладывая себе дорогу, если не к эффектной победе, то хотя бы к достойному поражению. Остроты их противостоянию добавляет и половая принадлежность Айрона. Омега. Не такая уж редкость в политике в наше время, но альфы имеют склонность недооценивать представителей слабого пола. Отмахиваются, считая, что о конкуренции реальной при данном раскладе говорить глупо. В этом-то и заключается их главная ошибка. Тозиер не исключение. Он тоже Айрона Хоупа недооценивает, в итоге на ядовитые шипы его напарывается и корчится от боли теперь, понимая, что серию блестящих побед ему прервали. Это не победа. В лучшем случае — ничья. * В отель приезжаю за час до назначенного времени. Нервы на пределе. Хотя... Остались ли они вообще? Может, уже и нет никаких нервов? Может, в какой-то момент меня тотальным похуизмом накроет, и я абсолютно отключусь от реальности, чтобы не воспринимать происходящее рядом? Чтобы не страдать, не думать, не испытывать вообще никаких чувств, глядя на то, как Митч обещание выполняет. Глядя на то, как Морган его за шею обнимает, под ним раздвигает свои шикарные ноги, ему отдаётся, его целует, ему что-то шепчет и позволяет со своих губ стоны и крики сцеловывать. Точность — вежливость королей. Потому нет ничего удивительного в том, что оказываюсь не единственным, кто появляется в условленном месте раньше назначенного срока. Видимо, тоже решил, что нет смысла оттягивать неизбежное, вот и приехал заранее. Квин Морган — первый, кого замечаю, переступая порог бара, расположенного в отеле, где назначена встреча. Удивительное открытие. До последнего момента не покидала уверенность, что его Высочеству никакие допинги не понадобятся. Он и без того прекрасно исполнит роль, которую на него натянули так же старательно и уверенно, как этой ночью Митчелл собирается натягивать нас. Но, глядя на него, сидящего сейчас за барной стойкой, наблюдая за тем, как он прикладывается к стакану, прихожу к выводу, что в своих предположениях ошибся. Слишком сильные заблуждения. Не настолько равнодушно он относится ко всему, что вокруг происходит, не настолько уверен в правильности каждого своего поступка, как жаждет показать окружающим. Нахожусь на расстоянии от него, нас разделяют десятки людей, но никого, кроме него, не замечаю. Взгляд сам собой на нём останавливается. Он в фокусе. Только он. Знакомый профиль. Знакомо закушенная губа. Белоснежная шея, воротник рубашки идеальной, развязанный галстук, что он время от времени на руку наматывает, а затем отпускает. Аромат вновь подавителями основательно забит, но я всё равно ощущаю его ярче всех остальных. Наверное, ещё одно проявление истинности, о которой имею смутное представление и, говоря откровенно, нет у меня ни малейшего желания в эти физиологические и химические дебри погружаться с головой. Ни единого намёка на эти самые желания. Стакан в изящных пальцах сжат. Мгновение, и на барной стойке оказывается. Кубиков льда много больше, чем самого алкоголя. Но алкоголь явно крепкий, потому сложно представить, в каком состоянии Квин поднимется в апартаменты Митчелла, снятые на эту ночь. И сможет ли дать королю Чикаго то, чего тот от него так отчаянно ждёт. Будет ли это шоу ярким и огненным, или же обернётся моментом позора, потому что Морган не сможет даже на ногах стоять, налакавшись так же сильно, как на яхте. В чём-то я его понимаю. Мою голову ведь схожие мысли посещали. Тоже хотелось нажраться до отказа, чтобы от реальности отключиться, чтобы больше ничего не чувствовать. Не слышать, не понимать. Или слышать, но сомневаться: правда ли это было, или же мне всё приснилось в страшном сне. Нужно заговорить с ним, но и эта идея не кажется мне удачной. Потому что Квин — создание поистине удивительное. Потому что понять, что в его голове происходит, под силу далеко не каждому. А оговорка, что имеет место в его постели, не остаётся незамеченной. Квин намеренно акцентирует на ней внимание, ставит условия и ждёт, когда я определюсь. А я не из тех, кто при первой же возможности признаёт вину и пытается прощение вымолить за свои промахи. И оправдываться не хочу. Подходящих слов нет, а потому мы снова на расстоянии друг от друга держимся. Сумасшествие, нелепость, пьеса абсурда, в которой главными действующими лицами внезапно оказываемся. Молчит он, молчу и я. Но сейчас желание подойти ближе и выхватить из пальцев стакан с каждой секундой всё стремительнее становится. Потому что знаю прекрасно: не спасёт его алкоголь. Если именно в нём Квин забыться хочет, то хуёвого помощника себе выбрал. Нет смысла скрываться и утверждать, будто между нами ничего не было. Будто мы никогда не трахались и даже мысли об этом не допускали. Пусть это случилось позже, чем Митчу донесли о нашей связи — какая ирония, не правда ли? — но, тем не менее, случилось. На самом деле. Митчелл это понимает, в глубине моих глаз честный ответ читает, а Моргану вопросы даже не задаёт. Зачем, если есть тот, кого, как облупленного знаешь, и с кем прошёл все испытания. Огонь, воду, медные трубы и ещё множество самых разных препятствий преодолел? Пальцы по краю стакана скользят. По кругу. Туда и обратно. Перед глазами по-прежнему, только он. А слов нужных, по-прежнему, нет, но всё равно подхожу к нему, на соседнем барном стуле устраиваюсь, однако ничего не заказываю. И, когда Морган к себе стакан вновь тянет, запястье его перехватываю, заставляя отвлечься от созерцания прозрачной, бесцветной жидкости с насыщенным запахом можжевельника. Джин классический, сухой. Надо же. Простое совпадение? Или же напоминание обо мне, как вечном носителе схожего запаха? — Поговорим? — предлагаю, забирая стакан себе раньше, чем он понимает, кто рядом отирается. — Есть о чём? — Считаешь, не о чем? — Редкостно циничная тварь вы, Гиллиан Ллойд, — произносит, усмехаясь. — В чём цинизм? — В каждом твоём поступке, в каждом слове. Вся твоя жизнь им пропитана. Разве нет? Если в тебе цинизма не останется, ты дышать перестанешь. Сигарету из пачки достаёт, губами прихватывает, смотрит на меня выразительно, как на личного прислужника, что обязан по пятам за ним ходить и каждую прихоть выполнять, малейшие перемены в настроении угадывать. Делать всё для того, чтобы оно не портилось, а хотя бы на стабильно-нейтральном уровне оставалось. Ресницы медленно вниз, после — вверх. Взгляд на меня. В упор. Как две пули, разом выпущенные. Равнодушный взгляд, как может показаться в первым момент наблюдения. После становится понятно, что всё это не более, чем бравада неудачная. Потому что события грядущей ночи его не воодушевляют нисколько. Потому что он алкоголь в себя заливает для того, чтобы отключиться и связь с реальностью потерять. Стать просто телом, которое пользовать будут. А мозг усыпить. Но, видимо, это тот случай, когда до смерти ужраться хочется, а алкоголь, как назло, не берёт вообще. Будто вода идёт, ни намёка на опьянение. Но, сука, сам ведь согласие дал. Сам себя Митчеллу предложил. Сам всё позволил. И есть ли смысл святую невинность из себя строить, если в итоге сам сказал, что готов подставиться двоим людям разом. Видимо, не такая уж скромность. Не такая уж невинность. И уж точно нисколько не святая, потому что святости там не было никогда, один лишь сплошной порок. Подпаливаю его сигарету. — Пример. Хотя бы один, — продолжаю настаивать на своём. — В тебе я цинизма вижу в разы больше. — Неужели? Наверное, это я внимание к кому-то проявляю только потому, что он — копия погибшего любовного интереса. — Послушай, Морган... — Нет, это ты послушай. По-моему, это верх цинизма. Для тебя не предел, конечно, но тоже весьма достойно. Трахаешь меня, а мыслями с ним. Мыслями в нём. Что мне принадлежит, если речь о тебе заходит? Ничего. Что ему принадлежит? Всё. У тебя, Ллойд, два хозяина. Один живой, другой мёртвый. И ни один из них не я. — А ты никак от идеи с дрессурой не откажешься? Именно хозяином моим быть хочешь? — Не в этом дело. — В чём тогда? — Я сказал. Если ты не понял, то это твои проблемы. — Это все претензии, что высказать собирался? — Нет. — Тогда продолжай. — Спасибо, что разрешил. Огрызается. Тявкает тихонько. Но истинные эмоции наружу рвутся, как птица, что к свободе привыкла, а ныне в клетке оказалась. Руки подрагивают. Пепел прямо на барную стойку осыпается, попадая мимо пепельницы. Губы подрагивают тоже. Взгляд всё тот же, пустой. Но не пьяно-пустой, когда от реальности отключаешься исключительно потому, что не рассчитал дозу алкоголя. Здесь пустота иного типа. Как будто его происходящее не просто задевает, а до глубины души трогает. Как будто за маской равнодушия, с которой он сейчас на меня взирает, скрывается целый ураган чувств. Настоящий тайфун, от которого нет спасения. И он в сомнениях до сих пор пребывает. Не в состоянии определиться: показать мне истинные чувства и переживания, или же оставить их при себе. О чём вы сейчас думаете, Ваше Высочество? Если Митчелл для меня прост и понятен во многих моментах, то Квина я, как открытую книгу, читать не в состоянии. Он, словно чокнутая сука, не понимающая сама толком до конца, чего хочет от жизни и от меня. С самого первого дня встречи только и делает, что провоцирует в сознании диссонанс. То отталкивает, всеми силами давая понять, что мерзкие псины — не его краш и не его тип. То сам от меня течёт и сам же себя предлагает на тарелке. Только что не сервирует по всем правилам. Холод взгляда в гольф-клубе и частичная обнажёнка во время встречи у него дома, инициатором которой он сам выступает. Колкие фразы в стенах «Ригеля» и пьяный отчаянный шёпот на яхте, когда он настолько открыто в наличии интереса к моей персоне признаётся, а не только рычит и когти выпускает. Сложно понять, что в таких условиях человек жаждет от другого получить. На какую реакцию рассчитывает. За примером далеко ходить не нужно. Та же течка его, пусть и непродолжительная совсем, медикаментозно прерванная. Под действием гормонов шепчет, что мой. Что сука моя. И горячая. И мокрая. И сладкая. И чёрт знает, какая ещё. Но как только лекарства действовать начинают, как только контроль над телом получается вернуть, он больше ничего подобного не шепчет. Снова взглядом на хуй посылает, давая понять, насколько ничтожная роль отводится мне в его жизни. Ищет то ли успокоения, то ли забвения в сигаретах и алкоголе, но над сигаретой больше поиздевался, нежели выкурил. А джин его я пью, хотя никогда любителем этого напитка не был. Он его в чистом виде хлещет, без тоника. Чем ближе время встречи с Тозиером, тем паршивее на душе и ярче осознание, что сегодня у меня поедет крыша. Это не будет истерика, это не будут сопли и слёзы, но что-то во мне, несомненно, изменится. Может, сломается. Может, ограничится щадящим вариантом, и только небольшой надлом-трещинка появится. Может, именно сегодня я окончательно разберусь в своих чувствах и ощущениях, что с его Высочеством связаны. А, может, я и без того давно всё знаю, на уровне первобытных инстинктов ощущаю. Просто помню трагические истории истинности, что на глазах моих разворачивались, и всеми силами стараюсь отгородиться. Чтобы не страдать лишний раз, чтобы не разъёбывать свои нервы несчастные, чтобы не искать причину, заставившую Моргана ответить согласием на предложение Митчелла, жаждавшего увидеть нас обоих в своей постели. Чтобы не пытаться понять, чем он руководствовался в своих поступках, когда впервые под Тозиером ноги раздвигал, и от восторга в экстазе бился, а потом грузил меня историями о том, насколько секс с альфами ему неприятен. Ничего, ничего, ничего хорошего в нём не находит, только боль... Конечно. Именно поэтому и соглашается на грёбанную групповуху. Видимо, считает, что Митч ему сам подставится, как мне, и боли никакой не будет. Это даже в мыслях абсурдно, потому вслух ничего не озвучиваю. Локтем в стойку упирается, продолжая меня взглядом пожирать и прожигать одновременно. — Кто я для тебя, Ллойд? Вопрос, что в тупик ставит, потому что формулировки точной нет и в ближайшее время не предвидится. Вообще подобные вопросы ненавижу, они у меня ощущение дискомфорта моментально провоцируют. В голове множество ответов крутится, потому что неоднократно мне его задавали, и я, используя разные слова, одно и то же неоднократно повторял. Но Морган... Морган — это совсем другое, и он из привычной системы выбивается. Слишком много мыслей, с ним связано, слишком сильным желание обладать им оказывается. И речь не только о том, чтобы тело его поиметь неоднократно. Нет ничего проще, чем кого-то в постель затащить. Если задаться такой целью, если приложить немного усилий, можно и самую неприступную крепость покорить. Разочарование потом накроет или эйфория — неизвестно, но главное, что цель достигнута окажется. А эта крепость на проверку далеко не неприступной оказывается. Эта крепость даже оборону держать не собирается, готова сама ключи в мои руки вложить. Теряюсь в своих чувствах, в своих эмоциях, на него направленных. Это его уничижительное «Ллойд», на змеиное шипение похожее, цепляет невероятно, потому что редкое обращение, когда наедине. Куда привычнее шавкой быть, псиной тупой. Или Гилом, когда спесь с чужого лица слетает, гонора меньше становится, когда он ко мне ластится и по имени зовёт. Но сейчас не тот случай. Сейчас он, словно струна, что лопнуть готова с минуты на минуту, а то и раньше. Глазами невозможными, влажной поволокой затянутыми на меня смотрит, в пальцах зажигалку крутит, что я положил прямо перед ним. Встречный взгляд. Осознание, что для него ответ на этот вопрос безумно важен. Что он сейчас для себя очень многое решает. Мысленно всё на карту ставит, и только от моего ответа его дальнейшая судьба зависит. Кто ты для меня, Квин Морган? Знал бы я ответ на этот вопрос. Но я... — Не знаю, — отвечаю честно. — Слишком много всего. Сложно ответить. Улыбается чуть снисходительно. Бармена подзывает. Смотрит на свой опустевший стакан. Просит повторить. Но дважды налить, а не только ему. Удивительно, насколько негативно подобные разговоры влияют на восприятие реальности. Выпиваю всё и даже не замечаю этого, потому что глотку дерёт не от крепкого алкоголя, ничем не разбавленного, а от невысказанных слов, которые есть, но которые адекватно собрать воедино не получается. Потому что я сам в себе путаться и сомневаться начинаю. Потому что действительно границы реальности размываются. Потому что прошлое соединяется с настоящим, и я иногда теряюсь в ощущениях, не понимая до конца, к кому тянусь сильнее. К тому, кто сейчас рядом со мной находится. Или же к тому, чей образ столько лет в памяти лелеял, днями и ночами к нему возвращаясь. Он то пропадает, то исчезает. Не менее сложно сказать, какое место в моей жизни Харлин играет. Иногда кажется, что это просто история глупой влюблённости, пришедшейся на период юности, окончившейся трагически, оттого и запомнившейся. Иногда, что это, бесспорно, важный момент моей жизни, что останется со мной навсегда. Может, самым ярким не станет. Тем не менее, всё равно влияние на дальнейшую жизнь окажет. Стаканы по стойке проезжаются. Ловит свой. Снова задумчиво пальцами по стеклу водит, теперь всё внимание на напитке сосредоточив, а обо мне позабыв. Как будто бы. На самом деле, мысли его со мной напрямую связаны. И именно со мной он сейчас говорит. Ко мне обращается, а в голосе надлом ощущается. Сожаление и разочарование, такие знакомые по сотням других объяснений, что в жизни слышать доводилось. Когда мне говорили, что я мудак и урод конченный, чужими чувствами играющий. Сегодня ничего нового, такие же ординарные вещи озвучивает. Посмеяться бы привычно, но не получается. Его эмоции цепляют, его эмоции мне перекидываются, потому что, сколько бы я не отрицал, а истинность действительно никто не отменял. Потому что жизнь — шутница пиздец какая. Настолько непохожих между собой людей сталкивает и идеальной — на уровне химии — парой делает. А реальность доказывает, что идея нас свести была очень так себе. Сомнительная, безоговорочно. — Не знаешь, — тянет, кубик льда из стакана вытаскивая и по запястью своему проводя. — Ты не знаешь. Как будто бы. Зато я знаю. Хочешь, облегчу тебе задачу, и сам твои мысли озвучу? Я для тебя никто. Очередное пустое место, очередная потаскушка, которую ты поимел и пресытился. Для тебя же все люди — игрушки, которыми можно разбрасываться, не обращая внимания на их чувства, старательно их игнорируя. Я не исключение, а очередное подтверждение. Человек-закономерность. Ещё одна игрушка, которой ты решил со своим давним приятелем поделиться. Сначала клятв от меня требуешь о том, что я только тебе принадлежу, а потом сам же меня под него и подкладываешь. — Я? А не сам ли ты под него лёг? Или хочешь сказать: в том, что ты ему согласием ответил, тоже я виноват? Сука. Злит. До состояния тотального ахуя своими замечаниями доводит. Строит из себя непорочную жертву. Овцу на заклание, что связана по рукам и ногам, а потому, несомненно, под нож попадёт, и острое лезвие её глотку вспорет в самое ближайшее время. Невинность ёбаная. — Я не о том, Гиллиан. Я о сегодняшнем вечере. Ты ведь дал согласие на это. — А ты — нет? Смешно. Тебя, наверное, под конвоем сюда привели, а сейчас внимательно наблюдают, держа руку на пульсе, чтобы моментально перехватить, если вдруг передумаешь и решишь уйти? — Он сказал, что ты согласен. Что ты этого хочешь. Смысл мне после этого упираться? — хмыкает. — А ты?.. — Что? — Ты этого не хочешь? — Я похож на человека, который будет с наслаждением смотреть на то, как трахают того, кого я люб... — начинает, но спотыкается на середине слова и более нейтральную формулировку выбирает. — Кто мне небезразличен? Или наслаждаться тем, как меня в его присутствии имеют? Если думаешь, что да, то ты меня очень херово знаешь. Не похож. Очевидно. Моментом вспоминаю его реакцию на звонок и слова Митчелла, когда его от ревности так разматывало, что это почти пугало. Когда он будто облик человеческий утратил на время, больше напоминая животное, в самое сердце раненное и кровью истекающее. Перед глазами ярко тот вечер проносится. Тот облик, что навсегда на сетчатке отпечатался. Слёзы, что белыми дорожками на щеках подсыхали. Подобные эмоции сыграть нереально, если ты не гениальный актёр. Такие эмоции невозможно испытывать, если человек тебе максимально безразличен, и думать о том, что он в постели с другим, получается без колкой боли, что нет-нет, а напомнит о себе. И он совсем не похож на того, кто с удовольствием будет наблюдать за тем, как Митчелл ко мне прикасается, целует или больше того — отсасывает мне. Либо на то, как я то же самое с Митчем делаю. Потому что тогда он готов был телефон из моих рук вырвать и об стену разбить, только бы голос третьего участника не слышать, только бы не думать, что его не просто так кинули, а ради кого-то другого оставили. Прикрываю глаза, пытаясь справиться с потоком нахлынувших эмоций. Блядь. Тозиер. Сраный ты ублюдок. Как примитивно, но как талантливо сыграно. Комбинация, как по нотам, ни единой фальшивой, все чистые, мастерски исполненные. Давить на обоих, используя их уязвимость. Он согласился. Сказать об этом, прекрасно зная, что ни один из нас на тот момент никакого согласия не давал. От безысходности с правилами игры оба соглашаемся. Квин, уверенный в том, что я им готов направо и налево делиться. Я, уверенный в том, что лицемерная сучка лишь строит из себя невесть что, а по факту спит и видит, как доминантному альфе отдаётся. В присутствии другого своего любовника. Оба начинающие друг друга за это ненавидеть, потому что сомнения подтачивают. Потому что ни один из нас не хочет видеть третьего человека в общей постели. Потому что для каждого из нас третий — лишний, но в нашем сознании методично формируют противоположную точку зрения. Губы нервно кусает. Пальцами по стойке постукивает. Блядство. Тысячу раз оно. Во что мы вообще ввязываемся? Одно дело — долбить на пару шлюху, которую видишь первый и последний раз в жизни, даже имени её не спрашивая. Совсем другое — того, к кому какие-то определённые чувства испытываешь. Идея максимально херовая. Идея, от которой стоило бы прямо на стадии планирования отказаться, но Митчелл себе в голову вбил и принялся активно в жизнь претворять. Впрочем, для него разницы особой нет. Для него Морган — та же шлюха, с поправкой на мои чувства. Шлюха, которую я люб... К которой я небезразличен. И это не придаёт ситуации огня. Это усугубляет моё шаткое положение. И не менее шаткое положение его Высочества. Холодная влажная полоса на запястье, по которой провожу пальцами, поглаживаю, и кожа под моими пальцами моментально мурашками покрывается. — Ты с ним не хочешь? Снова тот же вопрос задаю. Хочу однозначный ответ услышать. То, что уже слышал. Один раз. А мне одного не хватает. Мне постоянные подтверждения нужны. Потому говори, говори, говори и не думай останавливаться, Морган. Продолжай говорить, что он тебе не нужен. Что ты действительно не собираешься ластиться к доминантому альфе, с ума сходя от его феромонов, которые даже самого фригидного омегу способны довести до мультиоргазма, а ты абсолютно не фригидный. Нихуя не фригидный. Ты, как открытое пламя, в котором я бесконечно сгораю, к которому тянусь постоянно, желая вновь и вновь сгорать. — Нет. Нет. Нет. Тысячу, миллион раз нет! Не кричит, но видно, что к грани, за которой истерика, стремительно подбирается. Тает лёд, что во взгляде прежде был, позволяя, наконец, эмоциям прорваться на свободу. И мне хочется сказать, что если он чего-то не хочет, то и не будет этого. Потому что я сам могу к Митчеллу подняться, сам могу за двоих отработать, если это понадобится. И если Митчелл потребует от меня встать в собачью позу, подставляясь ему, соглашусь тоже. Только бы он не прикасался к Моргану. Его не трогал. И не пытался шантаж использовать, что с ним практически всегда под руку ходит. Мне будет больно, мне тошно будет, но я это сделаю. Соскальзываю со стула, вплотную к Моргану подхожу. Грубым, собственническим жестом за шею его хватаю, к себе притягивая, в губы впиваясь и моментальный отклик получая. Обо всём на свете забывает, ко мне прижимаясь, позволяя с собой, что угодно творить. Как будто не замечает грубости вовсе, игнорирует факт наличия её. Вкусный, острый, пьянящий не хуже джина, что лакал этим вечером. Не пьяный до омерзения, но слегка разгорячённый алкоголем, а потому словно больше себе позволяющий, не сдерживающий себя в рамках приличий. Более откровенный в своих желаниях и поступках. Наплевать ему на множество людей, что нас окружают, на то, что их пристальное внимание в нашу сторону может быть направлено. Короткими ногтями по спине, через несколько слоёв ткани проводит, царапая. Выше поднимается, ныряя пальцами под ворот рубашки, и ногти уже по шее, по загривку ведут, словно он метку не укусом, а царапинами поставить жаждет. Именно сейчас, именно сегодня. До того, как к Митчеллу оба попадём. Потому что он уже о нас знает. Не страшно — усугублять положение, ведь у нас и так всё хуёво. А жить в страхе он не собирается. Словно в тумане. Ощущение, будто кто-то в этом грёбанном баре риплекс поджигает, и дым насыщенный мои мозги затягивает. По факту — нет никакого дыма и риплекса тоже нет. Только его Высочество, что смотрит на меня сейчас. Что сам за моими прикосновениями тянется. Что позволяет стащить его с барного стула и к стойке спиной прижать. Всё будто растворяется и из памяти вылетает моментом. То, как расплачиваемся. То, как к выходу из бара пробираемся. То, как ошибку очередную совершаем, как и на дне рождения Митчелла, когда подарок к имениннику в руки слегка потрёпанным попал, и упаковку его местами смяли, а местами надорвали. Теперь подарка два, и оба они снова с ума сходят. Не от доминантного альфы, ведь мир способного на колени поставить, а друг от друга. Потому что ничем иным, кроме безумия, это острое, болезненное желание, растекающееся по крови, под кожу проникающее, обоих охватывающее, не назвать. Смутно помню, как до лифта добираемся, как двери его закрываются, отрезая нас от окружающего мира, оставляя наедине друг с другом. Мы смотрим друг на друга, оба сбито дышим. Тянусь, чтобы ударить ладонью по кнопкам лифта, но Квин делает это первым, и мы между этажами зависаем. Времени минимум. Вон уже сообщение от Митчелла прилетает с напоминанием. И о встрече, и о том, что ждать он не любит. Похуй вообще. Для меня сейчас совсем другое важно. Мне нужен оргазм его Высочества. Его закушенные или же, напротив, приоткрытые губы. Его потерянный взгляд с расширенными зрачками, закрывающими радужку. Мне нужно ощущать дрожь, по его телу проходящую. Вкус его спермы и смазки на собственных губах. Мутные белёсые капли, что слизывать буду, проводя языком по губам, ярким и натруженным. Мимолётная кривая ухмылка, ладони, обхватывающие лицо. Очередной поцелуй на грани отчаяния, что в каждом действии, взгляде, жесте прочитывается. Лопатками прямо в стекло. Ебучие зеркала, что со всех сторон. Ладони на плечах и ногти, что привычно оцарапать пытаются. — Гил... Снова по имени. Не псина. Не Ллойд. Просто Гил. Пуговица, молния. Резкий звук её. Мокрая головка у моих губ, что так соблазнительно выглядит, поблёскивая от смазки выступившей. Митчелл не идиот. Он же всё поймёт. Увидит мои припухшие губы. Запах ебли ощутит, а то, что от обоих диким, каким-то животным, первобытным возбуждением фонит уже сейчас, никаких сомнений. Но так похуй, хоть и рискованно. Опасность лишь раззадоривает и подстёгивает, потому уверенно продолжаю его ласкать. Накрываю член губами, обеими руками сжимаю ягодицы, раздвигая их, но не прикасаясь к мокрой расселине. Морган стонет протяжно, затылком к стеклу прижимается. И меня мысль посещает о том, что, если он чуть сильнее головой приложится, не сумев эмоции и ощущения под контролем удержать, нас стеклянным дождём окатит. Хотя, меня уже сейчас кроет. И эмоции эти такие же острые, как битое стекло, ни в чём ему по способности заставлять кровью истекать не уступают. Головка по нёбу скользит, языком её прижимаю, толкаясь попутно пальцами в горячее, влажное нутро. Морган бёдрами вперёд подаётся, и я расслабляю горло, пропуская его член в глотку. Стонет громко, протяжно, и тут же зубами в своё холодное от льда запястье вгрызается, словно не хочет кончать вовсе, словно старается болью себя отрезвить, не пойти на поводу своих желаний, желаний своего тела, что всегда так охотно на ласку откликается, что жаждет прикосновений. Что сейчас напряжено невероятно, и разрядки требует. Член с пошлым причмокиванием изо рта выпускаю. Смотрю на Моргана снизу вверх. Понимаю, что взгляды наши намертво сцепились, и, наверное, ничто в мире не заставит нас друг от друга отвернуться. — Не молчи, — хриплю так, словно в лёгких дыра, и каждое слово с трудом даётся. Хотя, просьба больше на приказ похожа, потому что каждый его стон мне нереально доставляет, потому что только от того, как он стонет, повторяя моё имя и умоляя не сдерживаться, кончить можно. — Мои стоны только тебе принадлежать должны, — хмыкает. — А здесь слишком много ушей. Иронизировать пытается, а ведь, по сути, прав. Потому что Митчелл нисколько не преувеличивал и не приукрашивал действительность, когда говорил, что Чикаго — это его город, а, значит, здесь всё и вся ему подчиняются. И камеры наблюдения фиксируют прекрасно, что сейчас в этом лифте происходит. И, может, Митчелл даже видит это. — Повернись, — прошу. Секундное замешательство, а после — покорно просьбу выполняет. Теперь не спиной, а грудью к прохладному зеркалу прижимается. А ещё — щекой и ладонями, широко пальцы расставляя, словно цепляться в стекло собирается, как в простынь. Ноги по ширине плеч раздвинуты, брюки до щиколоток спущены. Вспоминаю, как он меня ногами обхватывал, как щиколотки скрещивал, как мне хотелось хоть к одной из них прикоснуться, целуя, потому что внимание к себе привлекают. Потому что всё в нём, каждая, даже, казалось бы, незначительная деталь внешности, притягивает и не отпускает, заставляя часами об этом думать, раз за разом мыслями возвращаясь. Сука. Нельзя быть таким охренительным. Нельзя. Но он нарушает этот запрет одним фактом своего существования. Совершенство моё персональное. Обманчиво-невинно выглядящий сейчас, но при этом до одури сексуальный. Словно само воплощение невинности в руках порока оказавшееся. Два его образа, как будто полные противоположности, хотя, прекрасно помню, каким он может быть, насколько умело собственной привлекательностью пользуется, разжигая похоть в окружающих. Как провоцировать может, и то, какой он покорный, какой нежный сейчас... Словно два разных человека. — Пожалуйста, — выдыхает на грани слышимости. — Хотя бы пальцами, Гиллиан. Гил... Ногти с раздражающим звуком всё-таки проезжаются по гладкой поверхности зеркала. На стекле облачко пара от его выдоха остаётся. Поглаживаю поясницу, кончиком языка по ней проводя. Зубами в кожу впиваюсь, оставляя след укуса на ягодице. Время идёт, скоро лифт снова возобновит движение, и мы всё равно окажемся в номере Митчелла. Скоро иллюзия того, что в мире только мы двое существуем, растворится без остатка. Скоро всё это рухнет, как карточный домик, и тогда... — Ха-а-ах... Рваный выдох и приоткрытые губы. Блаженство на красивом лице. Не пальцы. Они на бёдрах покоятся, до синяков сжимая. Языком. По влажной, чувствительной коже, по краям припухшим после пальцев, которыми я его прежде трахал. Языком. Внутрь, заставляя его закричать, потому что эмоции кроют. Сладкие и острые одновременно. Эмоции, в которых он тонет. Мне хочется трахнуть его. Здесь. Сейчас. Неоднократно. Послать нахер все сомнения об уместности метки и всё-таки прикусить место на загривке. Бессмысленно, наверное, учитывая, что железы этой у него нет, но, сука, хочется. А ещё хочется, чтобы к Митчеллу он шёл — раз уж это неизбежно, — не чистеньким и нетронутым, а с моей спермой в заднице, покрытый засосами и укусами многочисленными. Чтобы Митчелл смотрел и понимал, что меня его слова о шлюхе, развлекающейся с омегами, но жизнь готовой отдать за член доминантного альфы, нисколько не трогают и не останавливают. Самоубийство чистой воды, но мысли об этом не отпускают, а член будто каменным становится — настолько велико возбуждение, которым рядом с Морганом кроет. Смазка растекается неспешно по языку, остаётся на губах. Дождавшись, пока на меня посмотрит и это увидит, медленно губы облизываю, так же медленно кончиком языка по ним веду. Щёки его Высочества слегка окрашиваются румянцем, и это забавно, если учесть, что он позволял с собой в течку вытворять, что вытворял сам. Какие слова говорил. Но тогда ни намёка на смущение не было, гормоны всё остальное затмевали. Снова ласкать его принимаюсь. Я вижу наше отражение в зеркале. Вижу, как Квин кусает губы вместо запястья, продолжая сдерживать стоны. Как подрагивают его длинные ресницы. А после вижу капли спермы, оседающие на стекле. Неидеальные пятна на идеальной поверхности, гладкой, натёртой — ни единого пятнышка — сотрудниками отеля. Напоминание о преступлении. Очередное об очередном. Ресницы резко вверх. Столкновение взглядов. Новое. Улыбка дерзкая, что впечатление обманчивой невинности сметает, уничтожая без остатка. Смотрит на потёки, оставшиеся на стекле. И мне хочется шепнуть ему что-то вроде «убери за собой». Однако, слова так и остаются невысказанными, в глотке острой костью застрявшими оказываются. Потому что без слов мысли перехватывает, словно читает их. Сам на колени опускается, лижет гладкое стекло под моим взглядом пристальным. Смотрит на меня. Шальной взгляд, в отражении перехваченный, новую волну, и без того не спавшего ни на сотую процента возбуждения по моим венам гонит. Моё королевское Высочество. Кончивший, но всё ещё голодный. Ему катастрофически не хватает того, что уже было. Ему нужно больше, в разы. И тут уже не списать собственные потребности на гормоны бушующие бесконтрольно, не сказать, что виной всему течка, и даю я тебе только потому, что ты первый рядом оказался. Дело не в этом. Дело в том, что его рядом со мной кроет не меньше. Дело в том, что у нас эта зависимость общая, на двоих в равной степени разделённая, потому что, встретившись однажды, мы оба попадаем в ловушку, о существовании которой прежде не догадывались, потому что в истинность многие давно верить перестали. А она, независимо от того, верят в её существование или нет, остаётся реальной. Тянется ко мне, в волосы цепляется, к себе подтащить пытается. Рот не окровавленный, но яркий. Губы искусанные, и к ним кровь приливает, никакой бледности. На соблазнительных, порочных губах мутные капли. И кончик языка по ним скользит, ещё больший акцент делая, не позволяя ни на секунду отвернуться. Целует, делясь своим вкусом. Вторую ладонь под пиджак запускает, поглаживая через ткань. Стонет разочарованно, когда вынужденно отстраняюсь от него. Когда руку перехватываю, не убирая, но и не позволяя продолжать. Между нами напряжение. Между нами искры. Между нами столько слов невысказанных... Между нами Митчелл, который такого пренебрежительного отношения к себе не простит. И чем дольше Квин на меня смотрит, тем яснее я это осознаю. Тем ярче осознание это в чужих глазах читается. Вновь друг друга без слов понимаем, и оба к одному и тому же выводу приходим. А ситуация — та, когда отчаянно хотелось бы ошибиться. * Вид из панорамных окон, на ночной Чикаго открывающийся, охуенен чуть более, чем полностью. Этого не отнять. Это отрицать глупо. Потому что действительно завораживает, притягивает взгляд и производит впечатление. Будь я более сентиментальным, меня бы пробрало по-настоящему, настроило на нужный лад. Но во мне ни намёка на романтичность, зато опасений и сомнений слишком много. Одна из причин, заставляющих нервничать сильнее обычного и недоумевать — отсутствие в номере Митчелла. Того, кто несколько раз мне написал, напоминая о том, что ровно в двадцать два часа он ожидает меня здесь. Меня и ещё одного приглашённого гостя, которому отведена сегодня роль едва ли не главной звезды. Лакомый кусок для Тозиера, неравнодушного к природной красоте, а в случае с Квином прекрасно видно, что внешность его — результат хорошей совместимости генов биологических родителей, а не пластической хирургии. Некто больший для меня. Человек, значащий слишком много. Человек, которого делить ни с кем не хочется. Прикладывая ключ к сканеру, ожидаю увидеть здесь Тозиера. Мысленно дубль недавней ситуации рисую. Той, что на его день рождения. Той, где он меня ожидает, сидя на кровати, лепестками роз усыпанной, и выразительно смотрит, упрекая за то, что позволил себе опоздать. Заставил ждать. Сегодня, в моих мыслях он облачён не в халат, а в костюм, в руках у него стакан с виски неразбавленным. Он ждёт появления обоих, словно хищник, затаившийся и ожидающий момента, когда можно напасть так, чтобы это эффектнее и красочнее выглядело, чтобы производило самое сильное впечатление из возможных. Однако, реальность от ситуации, воображением нарисованной отличается кардинально. В номере полумрак. Красно-чёрные розы на столе, там же шампанское. А ещё панорамные окна в спальне, из которых фантастический вид, и безумная по размерам кровать. Как будто романтическое свидание для двоих, но это-то и напрягает. Митчелл не похож на человека, который так запросто с дороги уберётся. Поймёт, что чувства к нему давно сгорели и превратились в привычку, в рутину, в обыденность и серость, порадуется за соперника, пожелает счастья в личной жизни и перестанет постоянно напоминать о собственных планах на мою жизнь. Квин хранит молчание, но, бросив в его сторону мимолётный взгляд, понимаю, что не я один озадачен происходящим. Сначала он замирает на пороге. Закрывает дверь и с места не двигается, будто на стену невидимую налетел. Затем к стёклам ближе подходит, да так там и остаётся. С каждой секундой лицо его всё мрачнее становится. Очевидно, тоже не любит загадки и неопределённость. Его она не пугает, но настораживает. После вчерашнего не знаю, чего ожидать от Тозиера, потому что накануне он меня удивляет. И тем, что шлюху для ебли выбирает того типажа, что мне нравится, и тем, что косяк выкуривает в процессе. Немного, всего пара-тройка затяжек, но тем не менее. Поразительные открытия. Достаю телефон и вновь внимательно перечитываю сообщение с адресом. Нет никакой ошибки. Кандидат в губернаторы снимает на эту ночь президентский люкс, потому что именно в этих, роскошных — даже чересчур — апартаментах жаждет стать свидетелем того, как его ебливые омежки будут друг друга ласкать. Меня воротит от формулировок, которые он использует. У меня на «омежек» едва ли не с детства аллергия, но Тозиера моё мнение на тот момент не ебёт. Когда шлюха покидает нас, остаёмся тет-а-тет, и он меня к креслу прижимает, неотрывно смотрит. Шепчет мне в губы эту чушь о сладких потаскушках, которыми и его заместитель, и его помощник — в плане построения политической карьеры — оказались. Продолжает то, что шлюха не доделала. Полностью рубашку мою расстёгивает, стаскивая и пиджак, и её, но не полностью, только до локтей. На спину меня уверенно укладывает, принимаясь шею вылизывать и зацеловывать. Он не пытается меня нагнуть. Трахает больше словами и в мозг, нежели членом и в реальности, потому что ограничиваемся мы лишь взаимной дрочкой, уделывая в конце концов спермой кожаные кресла. Она попадает на обивку, она и на ладонях остаётся. И Тозиер лижет свои пальцы жадно, продолжая неотрывно на меня смотреть, желая хоть какие-то эмоции в ответном взгляде рассмотреть. — Гил, знаешь, чего мне сейчас больше всего на свете хочется? — выдыхает, сжимая мочку зубами, а после обсасывать её принимаясь. — Нет. — Знаешь. Но не сделаешь никогда, потому что это против твоих грёбанных правил, — его на откровенность, с пошлостью граничащую, продирает совсем не вовремя. — Ты и представить не в состоянии, насколько сильно мне хочется, чтобы ты снова, как тогда, в тюрьме, подо мной извивался и стонал. Разъебать твою узкую, жадную дырку хочется. На узел тебя посадить и не позволять с него слезть. Приучить к нему. Чтобы ты от одной мысли о нём течь начинал и ноги раскидывал с удовольствием, принимая его. Чтобы ты, шлюха дранная, только от меня тёк, и каждую ночь в постели уже готовым встречал. Шепчет всё это мне на ухо, ладонью раздвигая ноги, рыча практически от разочарования и осознания, что с меня джинсы не окончательно сняты, и чтобы к такой желанной для него дырке добраться, нужно меня дальше раздевать, а сходу не получится. Но ткань намокает в процессе ебли с безымянной шлюхой, этого не отнять, и Митчелл мокрую джинсу вылизывать принимается, при этом вновь возбуждаясь и от удовольствия глухо постанывая. От сладкой суки до дранной шлюхи. Переход не резкий. Напротив. Всё более, чем закономерно. Почти схожие определения, которыми он меня в этот вечер решает наградить. И именно в этот момент я понимаю, что больше нет между нами исключительно деловых отношений. Что все мои мысли о их существовании всегда были не более, чем иллюзией, самообманом. Мне хотелось в это верить, хотелось, чтобы во мне действительно видели важного и нужного специалиста. До определённого момента Митчелл мою игру поддерживал, а теперь у него рвёт крышу, теперь всё летит в пропасть и под откос, потому что проницательность и наблюдательность Митча против него играют. Он всё замечает, что со мной связано. Замечает и то, что я от него отдаляюсь. И то, что кто-то становится для меня более значимым, нежели он, когда-то вдохновенно лепившим из исходной грязи произведение искусства, веря, что грязь способна в благородный фарфор превращаться. А она взяла и не оправдала его надежды. Он сделал меня таким, какой я теперь. Он меня таким полюбил, а я не ответил взаимностью, променяв доминантного альфу, за которого большинство передраться готово, на какую-то мокрую блядь. Такую же жалкую, как я сам. Поднимаясь в номер, я готовлюсь встретиться глазами с испепеляющим взглядом, а встречаюсь с тишиной и полумраком. Встречаюсь с декорациями пошлого бульварного чтива. В лучших его традициях. И от этого тоже воротит, потому что, если бы это было сделано моими руками, если бы я сам вдруг решил Квина в подобное место на свидание позвать, то воспринималось бы всё иначе. А так лишь опасения разжигает в душе. С каждой секундой, проведённой в тишине, всё больше и больше. Всё сильнее. Телефонный звонок настораживает. Не глядя на экран, могу сказать, кто моего внимания жаждет. Пальцы на переносице сжимаю, прикрывая глаза. — Что за ёбанные приколы, Митч? — Хотел сделать тебе приятно, — отвечает с усмешкой. — Не понравилось? — Что за игру ты сейчас навязать мне пытаешься? — Это не игра, Гил. Голос мягкий, бархатный, соблазнительный. Голос, от которого у большинства омег ноги подкашиваться начинают, а задница намокает. Этот голос пробуждает то, что принято именовать предвкушением. Будто обещает, что обладатель его в обязательном порядке доведёт тебя до экстаза, нужно лишь довериться ему, все сомнения отбросив. Но мне в его голосе не соблазн слышится, а угроза, пусть и замаскированная под обещание рая на земле. Это как фальшивая позолота, покрывающая какое-нибудь ржавое корыто, но при этом выдаваемое за неебически дорогой эксклюзив. — Тогда что это по-твоему? — Исполнение одного из моих заветных желаний. Я ведь говорил неоднократно, что хочу посмотреть, как вы друг друга ласкаете. Как ему ты позволяешь то, от чего со мной блюёшь. Как сам его об этом просишь. Квин в слух обращается. В стекле вижу его отражение, отмечаю, как меняется выражение лица. Как складка между бровей пролегает, и сам он куда более задумчивым становится. Динамики по-прежнему очень громкие, и какие-то отголоски чужих реплик до него доносятся, а ближе он не подходит. — Сколько? — спрашиваю зло. — Что именно сколько? — Сколько чёртовых камер в этой комнате натыкано? Ты ведь видишь всё, что здесь происходит. Я в этом ни секунды не сомневаюсь. Смех его такой же бархатистый, как и голос. — Ну, кто бы сомневался, что ты догадаешься. Разумеется, там камеры. Много камер. Дохуя камер. Чтобы я вас с любого ракурса мог рассмотреть. — И ты не присоединишься? Только дрочить будешь, глядя на нас? А столько слов вчера было о том, как ты, кого и в какой позе оприходуешь, — усмехаюсь. — Митч, ты меня разочаровываешь. — Ты лучше позаботься о том, чтобы Морган потёк, сейчас тебя только это должно волновать. Остальное уже не твои заботы. Сейчас бы не только к запястью лёд приложить. Сейчас бы с головой в него погрузиться, потому что слова Митчелла меня напрягают сильнее, чем обычно. Потому что от них в жар бросает, и это не та горячка, что свойственна возбуждению. Это жар иного типа. Что-то вроде дикой температуры, от которой живым трупом себя чувствуешь. Митчелл на продолжение разговора не настроен, о чём красноречиво сообщает мне тишина в трубке. Он сбрасывает звонок, давая понять, что слова ему сейчас не нужны. Слова совершенно лишние. Король криминального Чикаго жаждет посмотреть порнофильм в дорогих декорациях с не менее дорогим актёрским составом, и он уже вложился в производство. Вот только актёры до сих пор не оценили ни концепцию, ни сценарий, оттого продолжают тянуть время. — Он не придёт? — Едва ли он упустит возможность понаблюдать за всем из первых рядов, а не сидя на галёрке. — Придёт, значит. Когда? — Понятия не имею. — Тогда к чему весь этот фарс? — Хочет посмотреть, как мы друг друга трахаем, — усмехаюсь, с нажимом языком по верхнему ряду зубов провожу. Больно и слегка отрезвляет. Так и тянет пошутить о том, что я мог не тратить время на то, чтобы следы подчистить. Оставить те видео из кабинета в «Ригеле» в свободном для Митчелла доступе. И тогда ему не пришлось бы устраивать это представление, не пришлось бы столько времени и денег тратить. Он бы давно всё увидел, если бы вдруг решил посмотреть, что творится в кабинете в его отсутствие. Окидываю комнату взглядом. Дело пары минут все его камеры из строя вывести. Прикидываю свои шансы на успех. Примерно представляю, где именно камеры могут быть расположены. С самого начала подозревал. И меня это открытие охуеть, как напрягает. Не потому, что подобное видео, став достоянием общественности, может непоправимый вред моей репутации нанести. Нечему там вредить. Нечего портить, потому что и репутации у меня, как таковой, нет. Положительной, во всяком случае. А отрицательная и без того ни для кого секретом не является. О моих предпочтениях все тоже прекрасно осведомлены, так что, если где-то и появится видео, на котором я с омегой забавляюсь, никто не удивится. В конечном итоге, это же не я без пяти минут губернатор. В политику не лезу и лезть не собираюсь, шантажировать меня подобным не получится. Если именно в этом заключался план Митчелла, то он может поздравить себя с тем, что стратег из него хуёвый. Во всём, что касается меня. — Только посмотреть? — Для начала. — А потом? — О своих дальнейших действиях не распространялся. Многое хочется сказать, но не уверен, что камеры только картинку без звука пишут, потому лишний раз не рискую что-то лишнее говорить. Морган это понимает. Кивает согласно. Цепляет волосы ладонью, от лица их отбрасывая знакомым жестом. Улыбается порочно, практически моментально перевоплощаясь из настороженного и не понимающего толком, что происходит, в раскрепощённого, на всё готового, желающего благодарному зрителю показать всё, что тот так жаждет увидеть. Не разочаровать его. Напротив, сделать всё так, чтобы каждый раз при воспоминании об этом вечере у Митчелла рот наполнялся слюной, чтобы он ею захлёбывался, а рука ни на мгновение из трусов не выскальзывала. Джин, похоже, наконец, начинает действовать. Не растекается впустую по крови, никакого результата не принося, а постепенно расслабляет Моргана и раскрепощает его. Он не настолько пьян, как тогда на яхте, но что-то во взгляде, несомненно, меняется. Он отлипает от окон, за которыми город миллионом огней переливается, и делает шаг ко мне. Пока нерешительный. Самый первый. Как ребёнок, который только-только начал делать первые шаги, а до этого лишь ползал. — Если Тозиер хочет смотреть, пусть смотрит, — бросает почти зло. Решимость во взгляде, она же в каждом жесте. Идёт ко мне, на ходу пиджак с себя снимая — срывая практически — и швыряя на пол. Рубашку расстёгивает сильнее, чем прежде. Расстояние, нас разделяющее, преодолевает в мгновение ока, даже рта раскрыть не успеваю, а меня уже к себе притягивают и к губам жадно прижимаются, сминая их с незнакомой, неведомой прежде агрессией. Правильнее сказать, что агрессию я в исполнении Квина видел неоднократно, но проявлялась она при иных обстоятельствах, иначе. Не так, как сегодня. А сейчас сообщение о камерах, что всюду и везде натыканы, на него, как красная тряпка на быка действует. Не заставляет смущаться, не заставляет в невинность играть, которая не понимает, как так вышло, что она здесь оказалась. Напротив, он настолько инициативным и напористым становится, что я теряюсь под таким натиском. Я. Теряюсь. А это охуеть, как непривычно для меня, потому что привык всегда и со всеми быть ведущим, а не ведомым. Его губы на моих губах, и поцелуй совсем не нежный, не размеренный. Не такой, каким должен быть поцелуй томных омег, в чужом воображении нарисованный. Совсем не того от нас Тозиер ожидает, наверное, а получает... То, что получает. Не неловкое скольжение по коже пальцев, не нежные поглаживания, не робкие поцелуи с лёгкими, неуверенными, застенчивыми касаниями языков. Получает водопад пуговиц, что на пол летит, когда Квин вытаскивает рубашку из брюк и резко дёргает полы её в разные стороны. Когда обе ладони его обжигают прикосновением, вдоль рёбер скользя. Когда он меня вновь за полы рубашки хватает, и к кровати тащит. При этом ни намёка на смущение нет, словно он позабыл о камерах в мгновение ока, словно их для него не существует вообще. Он меня за шею обеими руками обнимает, сминает раз за разом мои губы, прикусывает их так отчаянно, словно жаждет прямо здесь и сейчас кровь пустить и лизать её жадно, как лижет шею, толкнув на кровать и сверху своим телом к постели прижимая. В него как будто тёмная потусторонняя сила вселяется, потому что практически нереально представить Моргана в подобном амплуа. Слишком яркие в моей памяти картинки, на которых он смотрит на меня с отчаянием, на которых подо мной ноги раскидывает, умоляя выебать его жёстко и без промедления, потому что дальше ждать он просто не может. И если я прямо сейчас ничего с его возбуждением не сделаю, он просто-напросто умрёт. Это не преувеличение даже, это реальная цитата. Та самая ночь, течкой ознаменованная. Наш предпоследний секс, самый нежный, самый размеренный, самый «омежий» из всех. Ничто не напоминает сейчас такого Моргана, способного краснеть от того, что видит в отражении, как кто-то его задницу вылизывает. Кончики пальцев пробегаются по коже, очерчивая следы очевидных измен. Все те засосы, что Митчелл в порыве страсти оставил. — Грязь, — выдыхает Квин едва слышно. Языком по ним проводит, словно верит, что может таким образом кожу светлой сделать. А после сам в неё губами впивается, заставляя голову запрокинуть и отчаянно пальцами в ткань рубашки, с одного плеча сползающей, вцепиться. Касания языка перемежаются с новыми укусами и засосами. Он действительно свои метки ставит на месте чужих, и ему поебать на то, что Митчелл всё это видит сейчас великолепно. На то, что понимает: это не охотничий азарт, а проявление собственнического инстинкта, наличие которого можно только серьёзностью нашей связи объяснить. Не мимолётное увлечение, не интрижка очередная, о которой буквально через несколько часов после того, как постель остынет, забудешь. Что-то куда более глубокое, что-то такое, чего никогда между мной и Тозиером не было. Ладонь на грудь соскальзывает. Снова на левую сторону ложится, накрывая, сжимая, ногтями царапая. Морган с меня все оставшиеся шмотки, как можно скорее содрать пытается, в то время как сам до сих пор практически полностью одет, и это раздражает, но, как только пытаюсь с него снять рубашку, резко мои запястья перехватывает. Над головой их фиксирует, к кровати прижимая. Очередное открытие, которым меня ошарашивает. В прошлом нечто подобное тоже мелькало, но не задерживалось в голове надолго, как-то стиралось из памяти. Он сильный. Сильнее гораздо, чем хочет казаться. И удерживать меня в таком положении ему ничего не стоит. Его не сломить, как тростинку, его не сбросить с себя за считанные секунды. Придётся приложить усилия, чтобы из захвата освободиться. Патлы его длинные ничем не сколоты, а потому сейчас свободно по плечам спадают. По лицу моему скользят, в рот и в нос лезут. Он их свободной рукой поправляет, а сам лбом к моему прижимается. Глаза в глаза. Так что смотреть становится почти больно. Глаза слезиться начинают. И губы в губы. От его дыхания, горячего и частого, кожу будто обжигает. Задницей по моему члену, джинсой всё ещё скованному, скользит. Возбуждение запредельное, наизнанку практически выкручивающее, заставляющее за ещё более близким контактом тянуться, хоть и понимаю, что толку от этого всё равно чуть. Нас разделяют несколько слоёв ткани, а потому пока мне о его горячей узкой заднице только и остаётся мечтать, думая о том, как охуенно жарко и туго его плоть мой член обхватывает. Потому что все слова Тозиера, мне адресованные, я могу с лёгкостью на другого человека примерить. Потому что я тоже хочу, чтобы Морган меня каждую ночь готовым в постели встречал. Может в моей рубашке, может вообще без неё. Единственное, что наши с Митчеллом мечты разными делает — узел. Потому что я, при всём желании, полноценно Квина повязать не смогу. Хотя... В свете последних событий и любопытной информации, что о нём выплыла, появляется актуальный вопрос. А нужна ли ему вообще вязка? Железы нет, детей иметь он больше не может, альф воспринимает равнодушно, а от узла ничего, кроме боли не испытывает. — Хочу глаза тебе завязать, — выдыхает мне в приоткрытый рот. — Зачем? — Он завязывал. И я хочу. Можно? Интересное открытие. Даже о таких деталях осведомлён. Видимо, Митч не упустил возможности ему рассказать о том, как я в его умелых руках скулю и умоляю. Одному рассказы про другого скармливал и наоборот. Не скупился на подробности того, как я под ним кричу, как голос срываю постоянно, упрашивая меня трахнуть до россыпи звёзд перед глазами. — Да, — в тон ему отзываюсь. Сомневаюсь ли в правильности принятого решения? Несомненно. Мне не нравится быть зависимым, мне не нравится быть ведомым. Не нравится, когда моими действиями управляют. Не нравится ни затея с завязанными глазами, ни идеи с частичным — или полным — обездвиживанием. Но Морган, его взгляд, его шёпот проникновенный, что, будто разряд тока по коже пробегающий, действует, меня обезоруживает. Ему не получается отказать, не получается сказать, что идея сомнительная. Он стягивает с шеи распущенный галстук. Вместо специальной кружевной повязки — шёлковая лента. Не слишком широкая, но, сука, безумные эмоции во мне пробуждающая, потому что она с его телом соприкасалась, она его тонким ароматом пропитана. Не слишком навязчиво, но самое то, чтобы воображение разыгрывалось не на шутку, чтобы в сознании картинки одна другой красочнее возникали. Мастер узлов. Нежные касания, лёгкие, как крылья бабочки, на затылке. Пока пальцы над лентой колдуют. — Не думай о том, что он где-то здесь и на нас смотрит, — шепчет, мягкими губами вдоль линии челюсти скользит, широкий мокрый след оставляет на щеке, языком по ней проводя. — Думай обо мне. Только обо мне. Блядство. Куда больше, ваше Высочество? Куда ещё больше о вас думать, если каждое утро с мыслей о тебе начинается, а каждая ночь ими же заканчивается? Темнота вокруг. Она окружает, наступает со всех сторон. Но ощущения совсем иные. Не те, что с Митчеллом. Эта темнота мягкая и уютная. Эта темнота не пугает, но соблазняет, как и запах, от которого меня ведёт. Сейчас, когда я не могу видеть Квина, все остальные органы чувств в разы сильнее информацию воспринимают. Аромат усиливается, несмотря на подавители, которыми он по традиции закидывается перед встречей с Митчеллом. Аромат, что окутывает с головы до ног, словно лёгкая наркотическая дымка, меня от него размазывает. Я слышу сбитое дыхание, ощущаю дрожь чужого тела. Я снова хочу с Квина брюки снять и пальцы в смазке измазать, размять слегка податливые мышцы, а после на член свой его натянуть. Молнию на джинсах моих расстёгивает, тянет вниз вместе с бельём. Не оставляет на щиколотках болтаться, одним рывком сдирает их с меня. Обхватывает член ладонью, кончиком языка по головке скользит. Короткие мазки. Дразнится, разжигая желание сильнее, чем прежде, хотя казалось, что я и так на самой грани балансирую. Когда ртом горячим накрывает возбуждённую плоть, не могу сдержать стона. Руки мне давно уже не удерживает, и пальцы инстинктивно в волосы вплетаются, сильнее сжимая, не позволяя отстраниться, не позволяя ни на мгновение умелые ласки прекратить. Но он, судя по всему, и не собирался этого делать. Потому что сейчас в нём жажда и азарт, стремление доказать Митчеллу что-то своими действиями просыпается. Потому что он сосёт жадно, так словно всю жизнь только о том, чтобы на мой член ртом натянуться мечтал, а теперь мечта в полной мере исполнилась, и он не может такую возможность упустить. Не может не лизать так одержимо горячую кожу, не может не стонать так отчаянно. Мне кончить хочется. Излиться в умелый, порочный, такой сладкий рот, а он меня мучает. Как только понимает, что ещё немного, и я свой оргазм получу, замедляется, ладонью у самого основания сжимает, а после вновь обсасывать и облизывать начинает, водя меня по самой тонкой грани, заставляя над пропастью балансировать. Ощущения слишком острые и их слишком много. С избытком. Запредельное состояние. Губы прикусываю, ногтями плечо его полосую, не соизмеряя силу. Не думая о том, что для его молочной кожи подобные прикосновения критичны. Чуть сильнее надави, и синяки сразу же появятся. Но сейчас, когда глаза закрыты лентой, ощущения острые настолько, что контролировать себя не получается. Я словно погружаюсь в тёплую воду. Под неё ухожу, опускаясь в соблазнительный омут всё глубже и глубже. Не задыхаюсь, не рвусь на поверхность. С готовностью отдаюсь во власть чужих рук и губ, что везде и всюду. Что скользят по телу, оставляя на нём многочисленные отметины. Лёгкие поцелуи с жёсткими засосами чередуются. Морган безошибочно все мои эрогенные зоны находит, методично к сумасшествию подводит. Вновь головку губами накрывает, языком по щели уретры ведёт, самым кончиком щекочет. С силой пальцы на бёдрах моих сжимает, когда сперма толчками изливается прямо ему в рот. Слышу, как он шумно сглатывает, и вновь вылизывать член принимается, собирая всё, до капли. Словно ему даже этот мерзкий привкус доставляет. Хотя... Я же кайфую и от его смазки, и от его спермы, когда они на моих губах и языке оказываются. Видимо, ещё один секрет истинности, когда в партнёре нравится всё. Простыни подо мной не промокают насквозь, но становятся влажными. Сука. Блядская природа, от которой никуда не деться. Именно с ним меня это напрягает. Потому что рядом с ним я не хочу быть омегой — только альфой. И хочется сдвинуть ноги, как можно скорее, чтобы никто не видел постыдного доказательства моей принадлежности к слабому полу. Пальцы его скользят по внутренней поверхности бёдер, поглаживая тонкую, как бумага, кожу. Подбираясь к мокрой дырке, так отчаянно сейчас члена желающей. — Нет, Морган, — прошу, понимая, что ничего общего с реальностью моя просьба не имеет. Слишком резко. Грубо даже. А главное — очень лживо. Потому что не раз и не два ловил себя на мысли о том, что именно ему хочу отдаться, первому омеге из череды их, через мою постель прошедших. — Опасаешься чего-то? — Нет. — Тогда... — Просто нет. Логическая цепочка в голове давно выстроена, и я понимаю, почему для меня это, своего рода, психологический блок. В приюте, а после в тюрьме быть омегой, принимающим в себя чужой член, было унизительно. Если трахал ты, ты был королём и объектом восхищения, но если тебя, то над тобой только ленивый не смеялся. Секс был не для удовольствия. Не только для него. Не всегда для него. Иногда — чаще — он был способом уничтожить и раздавить того, кто слабее, а я бы никому и никогда не позволил превратить себя в посмешище. Этот отказ, что в тишине установившейся звучит, лицемерный. Слишком. Потому что мастурбировать на его Высочество, проталкивая в себя несколько пальцев, мне никто и ничто не мешает. А сейчас, когда он рядом, когда его от близости моей практически трясёт, я снова за принципы свои хватаюсь, как за спасательный круг, хотя, в глубине души признаю, что хотел бы оказаться рядом с ним в течку. В свою течку. Не забивать её препаратами, не давить в себе зашкаливающее желание, выносящее мозги, а трахаться с Квином, который... Который нахуй все мои слова сейчас посылает, потому что он в точности, как Митчелл, поступает. Не дожидаясь развёрнутых пояснений, ещё шире колени мои раскрывает, и языком всё-таки скользит по влажной коже, слизывает смазку, не широкими, жадными мазками, а неторопливо и осторожно, но от того ощущения ещё острее получаются. А, когда кончик языка так же неспешно по краям чуть припухшим скользит, чтобы вскоре внутрь толкнуться, я в крике захожусь, и это не вопль о ненависти, как в случае с Тозиером. Это крик наслаждения, потому что удовольствием каждую клеточку тела прошивает, потому что истинность всё-таки даёт о себе знать, усиливая все наши приятные ощущения в разы. Сдержанный и почти робкий в самом начале, теперь он больше не сдерживается, лижет, вместе с тем проталкивая в меня пальцы, обещая подарить мне райское наслаждение, уже сейчас уверенно на небеса вознося своими действиями. Порочная сука, живое воплощение змея-искусителя, чей язык — оружие массового поражения. Потому что стоит ему ко мне прикоснуться, и под кожей сотни тысяч искр невероятного удовольствия рассыпаются, разгораются всё ярче и ярче. И пальцы уверенно по простате скользят, потирая её, усиливая и без того зашкаливающее удовольствие. Он лижет, и возбуждение от этих действий только сильнее становится, и смазки всё больше, растекается по коже, простыни президентского люкса портит. Член давно уже снова твёрдым стал, к животу прижимается, пачкая кожу смазкой, и яйца тяжелеют, поджимаются. — Возьми меня, — шепчу пересохшими губами, не сразу соображая, что именно сказал. — Трахни. Незамедлительно. Как можно скорее. Но даже когда осознание накрывает в полную силу, не отказываюсь от этих слов. От просьбы, что звучит так жалобно, так отчаянно. Мне мало его. Мало его губ. Мало его рук. Мало его запаха. Ненавижу его блядские подавители, не позволяющие в полной мере насладиться ароматом. Он снова надо мной нависает. Слышу, как сглатывает, прежде чем губы мои своими накрыть, вновь в поцелуй втягивая. Пошлый, мокрый, бесстыдный в своей зашкаливающей откровенности. Член между ягодиц скользит, поддразнивая, но не проникая внутрь, не заполняя до основания. Так, как мне хочется. Чтобы чувствовать его так максимально глубоко, насколько это вообще возможно. Всё меняется. Картинка, что прежде в сознании мелькала, с ног на голову переворачивается, поэтому что это не он, а я Митчеллу достанусь весь в засосах, царапинах и с чужой спермой в заднице. Мысль о Тозиере вспыхивает в сознании на мгновение и тут же гаснет, потому что Квин меня на себя натягивает, не без труда, но всё-таки довольно легко по смазке проникая. Болезненно, но не до крови. Ровно та чёткая грань между болью и наслаждением, и когда боль преобладает, я плачу ему ответной болью, оставляя на окровавленных перьях, выбитых на спине, новые следы ногтей, до крови прикусывая губы, но тут же её слизывая. Он не нежный. Не ванильный. Он, сука, идеальный. Самый пиздатый из всех моих омег-любовников, и единственный, кому я позволяю себя выдолбить. Хуй знает, истинность тому причиной, или что-то иное, но в его руках это не кажется унизительным. Удовольствие во мне нарастает, растекается по телу волнами. Ассоциации сами собой возникают. Как тёплый песок, как нежное прикосновение, что боль снимает, как самый первый глоток воды во время жажды, как аромат любимых летних цветов зимой. Неожиданно, непривычно, но как же охуительно. Ногти вновь прорывают кожу на его спине, окропляя кровавыми каплями рисунок, и мир летит в ёбаную пропасть вместе с нами обоими, когда его Высочество особенно сильно меня на себя натягивает, когда на ухо выдыхает, как меня обожает, превозносит, как поклоняться мне готов. Когда слова его катализатором выступают, подстёгивая удовольствие, и с губ моих срывается громкий выдох, в то время как сперма на живот и рубашку Квина выплёскивается, стекает мутными каплями по не до конца опавшему члену. О молчаливом наблюдателе не вспоминаю ровно до тех пор, пока до моего затуманенного сознания не долетают отголоски его природного аромата. Глаза по-прежнему, закрыты, остальные чувства обострены. До предела и за предел, до самого края, до высших показателей. Потому я ощущаю аромат Митчелла ещё до того, как он появляется в номере. До того, как ключ-картой двери открывает. До того, как приносит с собой тяжёлый мускусный, типичный аромат альфы. До того, как он, сняв обувь, проходит в комнату, ненадолго задерживаясь на пороге, а после приближаясь к кровати. Я его не вижу, но слышу и словно кожей ощущаю. Всю ту ненависть, которой он сейчас насквозь пропитан, всё то отчаяние, что в нём с ненавистью соседствует. У него наверняка множество невысказанных слов на кончике языка замирает, а ещё желание шею свернуть и той суке, что посмела не от него потечь, и той, что стала причиной этого помешательства. Я слышу, как стискивает зубы Морган. Кажется, это не только мне слышно, но и далеко за пределами номера. Странно, что они у него в мелкую крошку не рассыпались. Странно, что он не рычит зло. Он может. Напряжение в воздухе такой силы висит, что кажется, будто с минуты на минуту всё к херам взрывной волной разнесёт. Кровать прогибается под чужим весом, а слух режет звук расстёгиваемой молнии. Новая боль слишком резкой оказывается, потому что безжалостная рука несколько прядей волос прихватывает и тянет за них, силу не соразмеряя. Мускусный запах и такой же привкус. Пальцы, что к губам прикасаются, проталкиваясь внутрь, и я самозабвенно вылизываю. Так же, как и член ласкать принимаюсь, что мне в глотку жаждут запихнуть сейчас. Не церемонясь, почти сразу натягивая на свою возбуждённую, практически каменной ставшую плоть. Как назло, именно в этот момент повязка с глаз соскальзывает, и я вижу всё, что в комнате происходит. Вижу их обоих, друг друга насквозь взглядами прожигающих. И это не взгляды, какими на объект вожделения смотрят, голодной слюной капая. Это те взгляды, что обещают ад беспросветный сопернику. Они даже не пытаются страсть изобразить, прекрасно понимая, что ничего у них не получится. Глядя на них сейчас, с трудом веришь в реальность истории, согласно которой Квин с ума сходил от наслаждения, отдаваясь Митчеллу. Словно прочитав мои мысли, Митчелл Квина за волосы хватает, к себе притягивая, и до крови в губы его вгрызаясь. И если прежде они казались мне гармоничной парой, которая могла бы сложиться в перспективе, то теперь их отторжение друг к другу на подсознательном уровне ощущается. Никакой гармонии. Только ненависть, только презрение, только желание, как можно дальше друг от друга оказаться. Особенно это в Моргане ощущается, что замирает в чужих руках, напрягаясь, а не расслабляясь, и не превращаясь в желе от одного взгляда на лучшего из лучших альф. Доказательство правдивости его слов об отсутствии трепета перед доминантами, полученное в столь странной ситуации. Он не вырывается, но и не отвечает. А стоит Митчеллу от его губ оторваться, презрительно рот рукой вытирает. Никакого инстинкта самосохранения. Дерзость, граничащая с безрассудством. Всё равно, что добровольно голову на плаху положить и палача лично позвать. Член изо рта выскальзывает. Влажный след из слюны и смазки на щеке оставляет. И это мне кажется мерзким. Не сексуально ни разу, не соблазнительно, несмотря на то что групповой секс для меня никогда не был запретным удовольствием. Мы десятки раз трахали на пару с Митчем других омег, и это всегда возбуждало. Сегодня же всё ровно наоборот. Возбуждение по крови прежде гулявшее, резко на нет сходит. И, похоже, не только у меня. Судя по всему, Квин здесь более задерживаться не намерен. Он с кровати практически слетает. — Что-то не так, Мистер Морган? — усмехается Митчелл, намеренно официальные обращения используя. — Уже уходите? — Уже. Ухожу. Чеканит с расстановкой Квин, одеваясь так быстро, словно экзамен на скорость сдаёт. Не промахивается мимо штанин, не путается в рукавах. Пиджак свой с пола подхватывает, отряхивает от невидимой, несуществующей пыли, небрежно на плечи набрасывает. Карманы обхлопывает. Явно зажигалку ищет. Не сомневаюсь: выйдет за дверь и курить тут же бросится. Снова будет бестолково зажигалкой щёлкать, закуривая так, как он всегда делает. — Вас ведь до недавнего момента всё устраивало. Что же изменилось? — Вы же умны, мистер Тозиер. Догадайтесь сами. — Неужели дело во мне? — Бинго. — И чем же я вам помешал? — Смогли бы смотреть спокойно на то, как человека, которого вы любите, другой трахает? — вопросом на вопрос отвечает. — Я только что это делал, — без намёка на эмоции отвечает Митчелл. — А трахались вы не пару минут. Так что... — Значит, у вас больше то ли выдержки, то ли похуизма, — резюмирует Квин. — Я так не могу. На губах Тозиера улыбка появляется торжествующая. Превосходство. Он его ощущает, он им кичится. — Всё банальнее, — произносит. — Я не паршивый омега, на чувствах повёрнутый. Если моему любимому человеку для того, чтобы быть счастливым, нужно гулять, пусть гуляет. Я тоже не без греха. Главное, чтобы он всегда ко мне возвращался. А он возвращается. Это единственное, что имеет значение. * Ты тоже хочешь уйти? Фраза, что огнём по венам прокатывается. Уничтожает стремительно. Он задаёт вопрос, заранее зная, какой ответ получит. Ему не обязательно быть многословным, все его мысли в глубине глаз отражаются, и я эту информацию считываю. Потому остаюсь. Потому, не закрывая глаза, не желая вести обречённые беседы, к губам его прикасаюсь и за шею обнимаю. Потому сегодня даже не пытаюсь всё свести к нашему обычному сексу, когда он подставляется, а я его трахаю. Он не простит. Сегодня — однозначно. Он уже видел меня под другим человеком. Видел, как Морган меня имел, и как мне это нравилось. Видел то, что не должно было становиться достоянием общественности. Видел. И никогда теперь не забудет. Сука. Блядство злоебучее, а не жизнь. Стоит оказаться в стенах своей квартиры, стоит захлопнуться двери, и ключи с размаха в стену летят. А я по стенке на пол сползаю и несколько раз затылком об неё прикладываясь. Несильно, потому что смысла в этом всё равно нет. Даже, если я сейчас разъебу себе башку к херам, и всё здесь кровью уделаю, легче никому не станет. Сигареты, зажигалка и сизый дым, что рот и глотку горечью обжигает, когда затягиваюсь глубоко и сильно. Мне чертовски плохо. Мне хуёво, если говорить начистоту, не пытаясь деликатность проявлять и нейтральные формулировки выбирать. Хуёво настолько, что словами происходящее не описать. Потому что нет таких слов, в принципе, не существует. Потому что внутри всё нахуй выгорает, потому что Морган мне сегодня, сам того не подозревая, грудную клетку к херам вскрывает. Потому что он меня своими словами размазывает по асфальту, с особой жестокостью, а потом уходит, давая понять, что место свободно. Он Тозиеру не конкурент и даже соваться в эту бессмысленную борьбу не станет. Он ведь не умственно отсталый. Он понимает прекрасно, что не сумеет Тозиеру противостоять. Потому что стоит ему только заикнуться о чём-то подобном, и уже следующим утром его можно будет собирать по кусочкам, разбросанным по всему Чикаго. И только сердце его будет в руках Митчелла, как самый главный трофей, исполнительными бешеными псинами принесённый. Ладонью под воротник рубашки ныряю. Мокро. Пахнет характерно. Солью и железом. Крови совсем немного, но она никак не останавливается. Метка, Тозиером оставленная, не приживается. Несколько часов прошло, а она кровит. Слишком болезненная, слишком инородная, слишком чужая, не мне предназначенная. С моих губ отчаянный вопль срывается, когда чувствую, как клыки на загривке смыкаются, как кожу пробивают, оставляя метку, которую я уже сейчас ненавижу. А вместе с ней и Митчелла, решившего пойти ва-банк, и таким способом свои права на меня и моё тело заявив. Практически сразу вспоминаю историю Моргана, и то, как метка, бывшим мужем оставленная, начала гнить, едва его на тот свет не отправив. Почему-то в собственной ситуации с Митчеллом тоже лишь подобный расклад вижу, потому что его метка — последнее, чего мне хотелось бы в жизни. Равно, как и его узел, до сих пор отголосками саднящей боли в заднице о себе напоминающий. Такой разный Тозиер. Человек-противоречие, чьё настроение меняется со скоростью света. Тот, кто ещё недавно готов был разнести номер в щепки, и от ревности с ума сходил, на поцелуй мой с такой непривычной нежностью отвечает, словно боится ко мне прикасаться, в принципе. Словно я — самое хрупкое создание, что в его руках оказывалось, а он отчаянно жаждет первозданный вид сохранить. Чтобы ни единого скола, ни единого дефекта. Я жду от него злости. Чистой, незамутнённой, ничем не замаскированной ненависти, в мою сторону направленной. Ожидаю насилия. Заломленных рук, синяков многочисленных, крови на прокушенных губах, ладоней, сжимающих горло до тех пор, пока задыхаться и умолять о помиловании не начну, а получаю нечто иное. Знаю прекрасно, как он любит трахаться. Знаю все его вкусы и предпочтения. То, что он далеко не самый преданный фанат нежностей. То, что если выбирать между медленным, размеренным сексом и грубой быстрой еблей, то он, не задумываясь, в десяти случаях из десяти выберет второй вариант. И, может быть, останься Морган с нами, он бы действительно сорвался. Не на мне, на Моргане, его синяками многочисленными разукрасив и не пытаясь сдерживаться. Но, когда мы остаёмся наедине, когда закрывается дверь, он меняется моментально. В его глазах всё ещё плещутся отголоски злости и отторжения, но действия идут вразрез с ожиданиями. Его ладонь на шею мне ложится, поглаживая. К постели меня своим телом прижимает, между разведённых ног оказываясь, заставляет голову запрокинуть и в глаза пристально смотрит. — Боишься меня, Гил? — кончиками пальцев вдоль линии роста волос проводит, поглаживая. — Нет. Никогда не боялся. — Никогда, — эхом повторяет. — Забавно. — Почему? — Пока другие в штаны мочатся и трясутся от страха, ты на меня так дерзко, с вызовом смотришь. Как будто именно ты меня за яйца держишь, а не наоборот. — Нужно было бояться? — Тебе? Нет. В висок шепчет, аромат природный с наслаждением вдыхая, а после губы мои своими накрывает. Флэшбэки из прошлого. Те самые, что недавно в памяти всплывали, когда я об утраченном прошлом сокрушался, когда думал об отношениях, прежде нас связывавших. О тех, что теперь связывают. Те самые, где дом загородный, ужин в день благодарения и рассказ о семье. Об идеальных Тозиерах, которые, при ближайшем рассмотрении, совсем не идеальными оказались. Параллели. Я и Митчелл. Энджи и Аарон. Между ними какой-то безымянный омега, ставший причиной помешательства отца Митча, методично своим существованием рушивший идеальный тандем, созданный некогда в аду. Между нами Морган, от мыслей о котором не могу избавиться даже тогда, когда с Митчеллом в одной постели нахожусь. Мы не женаты и никогда не были, но Митчелл, как и его папа фанатично любит того, кого выбрал своей парой, кого рядом хочет видеть и через год, и через десять, и через несколько десятков их, на смертном одре, на тот свет отчаливая. Как и его папа, он ненавидит того, кто становится объектом поклонения для его любви. То, что он делает, по-прежнему поражает. Я не могу расслабиться. Всё ещё ожидаю насилия, всё ещё готовлюсь к тому, что он сорвётся, и будет до самого утра жёстко пользовать, как дешёвую блядь за пару баксов у дороги снятую. А он, напротив, не позволяет себе ничего такого. Он, напротив, в непривычной, дикой, зашкаливающей нежности меня топит, заставляя с ума сходить от каждого прикосновения, от каждого поцелуя, от каждого касания языка. От его привычной грубости ни следа не остаётся, словно всю её он вчера в клубе оставил, отодрав отчаянно ту шлюху, что между нами была, а сегодня впервые за долгое время позволил себе быть со мной таким, каким его никто не привык видеть. Таким, каким он никогда ни перед кем и не был. Потому что Митч Тозиер и нежность — это противоположные по значению понятия. Потому что грубо трахать он может только шлюх, а свою сладкую суку, сводящую его с ума столько лет подряд, жаждет до оргазма довести всеми возможными способами. Доказать, что в постели нет никого лучше, чем он. И положить на истинность, потому что даже с Морганом я никогда не испытаю всего того, что Митчелл способен дать. И он доводит, несколько раз за эту проклятую ночь к самому краю меня подталкивая. За край, заставляя на дно пропасти лететь, на части рассыпаясь от кайфа, а после ловя и начиная всё сначала. Одного моего оргазма, нежеланного и почти постыдного ему не хватает. С каждым разом его ласки всё настойчивее, всё откровеннее становятся, и я сдаюсь, перестав сопротивляться, перестав недотрогу изображать. Тону в тех ощущениях, что он дарит, а тело за новой порцией наслаждения тянется, позабыв о том, что альфы — это почти не моё и не для меня. О том, что альфы не более, чем способ сбросить напряжение, если нет иного подходящего варианта, но есть Тозиер. Кожа почти горит, соприкасаясь с его кожей, губы саднят, а он продолжает их терзать, методично свой план в жизнь претворяя, превращая меня в ту самую течную суку, что ждёт его с раздвинутыми ногами. В данном случае, течная сука — это даже и не оскорбление, а констатация факта. Потому что к утру моё тело сдаётся окончательно, и простыни не просто влажными слегка становятся. Мокрыми. Не простое возбуждение. Течка, спонтанная, не до конца понятно, чем именно вызванная. То ли сомнительной близостью с Морганом, ставшей причиной её преждевременного наступления, потому что организм своего идеального партнёра почувствовал, то ли действиями Тозиера, наконец, получившего то, чего ему так хотелось. Быть может, хотя бы раз в десяток лет его феромоны способны не головную боль, а столь желанную для него течку у меня спровоцировать. Взгляд его в момент осознания этого адским пламенем загорается. Он сглатывает с шумом и вновь на губы мои зализанные, яркие, болью на прикосновения отзывающиеся, нападает, сминая их, языком касаясь, на плечах ладони сжимая, не позволяя подняться, не позволяя уйти отсюда. Не сегодня. Не сейчас. — Гил, — шепчет, носом в шею мне утыкаясь и невесомые поцелуи на коже оставляя. — Мой Гиллиан. Жизнь моя... О том, что о гондонах он благополучно позабыл, вспоминаю лишь в тот момент, когда вспышка безумной боли сознание прожигает, когда зубы кожу на загривке пробивают, и яд в кровь проникает. Слишком болезненная метка. Отрезвляющая, моментом всё блаженство убивающая. Для Митчелла момент укуса — величайшее наслаждение, для меня — величайшее наказание и бесконечная боль. Потому что, сколько бы он не повторял эти слова, сколько бы не пытался поверить в реальность их, а я не его. И это не блажь моя. Не капризы. Это природа, сделавшая меня истинной парой Моргана, а не Тозиера. С дебютом вас, мистер Ллойд. Вот вы и стали типичным представителем своего пола, познакомившимся со всеми сомнительными прелестями секса между альфой и омегой. Вот вы и отдались в течку другому человеку, а не на блокаторах её пережили. Человек, правда, совсем не тот оказался, которым вы грезили. Осознание этого — то, что меня сильнее всего убивает. Похуй на то, что Тозиер меня трахнул этой ночью неоднократно, а не наоборот. Было ведь уже такое, отдавался ему, кончал под ним. Пусть всего один раз, тем не менее, было. Обыденно. Но здесь и сейчас всё происходящее для меня почти катастрофа. Вот так, мистер Ллойд. Вот вы и исполнили частично чужое желание, позволив вас повязать и метку оставить. Впрочем, то, что между нами происходит после того, как течка начинается, едва ли можно назвать согласием. Потому что Митчелл весь свой хвалённый самоконтроль теряет, его от моих феромонов ведёт, ему от них голову сносит, и он срывается. Вопросов не задаёт. Просто делает, сначала не позволяя мне с узла соскочить, а после кусая и не отпуская до тех пор, пока рот кровью не наполнится, пока от боли орать не начинаю, хотя что-что, а боль терпеть я умею. Никогда её не боялся, никогда не считал себя слабаком, что голосить начинает от малейшей царапинки, но здесь случай иной, и боль всепоглощающая, испепеляющая всё практически. Не только от укуса. Сочетание множества факторов делает своё дело. Больше игр моего подсознания, чем реальной боли. Психологический блок. Не хочу эту метку. Не желаю. Она как будто уже сейчас начинает меня отравлять, потому что яд Тозиера не приживается в моём организме. Слишком низкая совместимость на химическом уровне. Его любви оказывается недостаточно для того, чтобы боль уничтожить, недостаточно даже для того, чтобы хотя бы частично её притупить. Он может сколько угодно меня любить, превозносить, боготворить и поклоняться, но, если рядом есть истинная пара, тянуться я всегда буду к ней. И гормоны мои тоже. Тело. Душа. Только укус истинного партнёра мог быть безболезненным и приятным, только с ним ощущения от зубов, пробивающих кожу, с ещё одним оргазмом могут сравниться. Только с истинными парами течки наслаждением становятся, а не ебучим недоразумением, что раз в сезон случается, превращая омег в безвольных тряпок, плохо соображающих и неспособных себя контролировать. Одно на другое наслаивается. Пытаюсь на ноги подняться, но не могу. Слабость во всём теле, а ноги непослушные, как у новорождённого жеребёнка, такого угловатого и чертовски нелепого. Раненный зверь, что в нору забирается, из последних сил до своего убежища доползает, и там без сил падает. Нужно время, чтобы раны зализать и хотя бы частично восстановиться. Нужно время, чтобы окончательно принять события вчерашней ночи и научиться с ними жить. Не смириться, а именно принять. Чтобы себя такого, под Тозиером орущего от кайфа, а не отторжения, не презирать. Но каждый слайд сгоревшей ночи бьёт по натянутым нервам, и напряжение, между Митчеллом и Квином возникшее, снова кожей ощущается. Потому что настолько концентрированной ненависти, друг на друга направленной, я никогда прежде не встречал. Даже я никогда настолько сильно никого не ненавидел. Даже когда с окровавленным ножом в кухне родного дома стоял, безразлично взирая на тело отца, многочисленными ножевыми ранениями покрытое. Даже, когда кишки убийц папы по стенам развешивал. Моя ненависть ничего не стоила в сравнении с тем, что я увидел вчера. С тем, что вчера почувствовал, окончательно утверждаясь во мнении, что идея Митчелла никакой критики не выдерживала. Мы с самого начала это знали. Каждый из нас. Не только я и Квин. Митчелл тоже знал. Не просто так он ведь с такой настойчивостью твердил о том, что мы все должны в одной постели оказаться. Моя оговорка в гольф-клубе никогда не давала ему покоя, он к ней каждый день мысленно возвращался и муссировал, анализировал, едва ли не под микроскопом мои чувства рассматривал. Что ты в итоге увидел, Тозиер? Ты ведь хотел посмотреть, как я ему позволяю то, чего так старательно избегал с тобой. Пророческие слова получились. Действительно ведь, специально для тебя. Эксклюзивно. Рад ли ты тому, что увидел? Не думаю. Вторая сигарета подряд. Заблуждение, многим свойственное. Самообман, попытки убедить себя, будто курение успокаивает. На самом деле, пиздёж чистой воды. В моменты, подобные этим, никакого успокоения они не приносят. Мне хочется крушить всё, что на пути встретится. Перевернуть квартиру вверх дном, сломать и разбить всё, что перед собой увижу. И я бы сделал это, не задумываясь, если бы силы в себе нашёл. Но их нет. Словно вместе с кровью от укуса он из меня все силы выпил, и я остался пустой, бессмысленной оболочкой, чьё существование теперь под большим вопросом. Себя тоже ненавижу. За всё. За то, именно в руках Митчелла потёк и полностью в его власти оказался. За то, что послушно за каждым его прикосновением тянулся, позволяя всё, что угодно со своим телом творить. За то, что после ночи, с ним проведённой, не грязью себя чувствовал, а — смешно, — ещё одной особой королевской крови, которую со всех сторон обхаживают, желая удовольствие доставить. И если бы не течка, если бы не метка эта блядская, я бы сказал, что ночь с Тозиером — одна из лучших, что вообще в моей жизни была. Глупо отрицать. Он знает, как с омегами обращаться. Знает, что с их телами нужно делать, чтобы они не от ужаса, а от восторга выли, чтобы сами к нему на коленях ползли и просили о том, что мне достаётся. Узел. Метка. Наслаждение, что им дарит и первое, и второе. Наслаждение, что стороной обходит меня, когда я впервые познаю радости омежьей жизни. Достаю телефон из кармана. Ни пропущенных звонков, ни сообщений. Знакомый контакт. Пальцами по экрану провожу, фотографию рассматривая и губы прикусывая. Морган не спит. Ещё или уже. В сети. Не звоню, понимая, что не хватит мне сил на разговор. На то, чтобы голос его услышать и не утонуть в рефлексии, на части разбивающей. На то, чтобы какие-то важные слова, необходимые ему сейчас, сказать. Очередной омега, решивший признаться мне в любви, но выбравший для этого не лучшее время и не лучшее место. Очередной омега, чьё признание осталось без ответа. Мне нечего ему сказать и нечего предложить. Даже если его чувства не совсем односторонние, даже если я к нему что-то испытываю, это не даёт нам шанса на счастливую совместную жизнь, что в самом клишированном её варианте развивается. Мы не те люди, что смогут быть вместе. Не в этой жизни, не в этих условиях, в которых мы изначально оказываемся. Всего одно слово набираю в поле для сообщения. Долго смотрю, взглядом гипнотизируя, и отправляю. Прости. Главное слово сегодняшнего дня. Прости, шепчет мне Митчелл, обнимая, и к своему плечу прижимая, пока пальцы к загривку прикасаются и в крови пачкаются. Прости, повторяю за ним, к Моргану обращаясь. Прости, моя Королева. За то, что верного рыцаря из меня не вышло. За то, что обстоятельства вечно против нас играют, и я не уверен, что хочу с ними бороться, спасая чувства, но рискуя всем, что у меня есть. За то, что на твоё признание, дважды за вечер прозвучавшее, отвечаю молчанием. И если оно в третий раз прозвучит, едва ли что-то изменится. Я не вижу себя любящим, с головой в чувства ныряющим, о ком-то заботящимся и живущим жизнью обычного человека с его обычными ценностями. Не вижу себя семейным человеком, тем кто по вечерам свою вторую половину укутывает пледом и чай ему заваривает. Моя история — это притоны, шлюхи, наркота и кровь. Наркота и кровь — чужие, шлюхи — мои или наши с Митчеллом, на двоих разделённые, как и удовольствие, которое мы получаем. Как ни крути, а с ним мы куда больше сходства имеем. Слишком много общего, в то время как с тобой — ничего. Моя жизнь — это убийства и пытки, во время которых я с непроницаемым лицом стою, равнодушно взирая на то, что от жертв моих осталось. Моя жизнь — это вечный ад, в котором я горю, и в который не имею права тащить другого человека, рождённого для роскошной жизни, глянцевой и блестящей, так не похожей на мою собственную. Морган... Квин Морган он другой. Он тот, кто в эту систему ценностей не вписывается. Тот, кто, даже на групповой секс подписавшись, в итоге сливается, не сумев над своими чувствами верх одержать. Совсем не так я себе это представляю, не так вижу, не к тем эмоциям себя готовлю. Мне кажется, что похоть одержит победу над всеми убеждениями и предрассудками, что у нас есть, что он сможет от реальности отключиться, не позволит чувствам всё остальное затмить. Я фатально ошибаюсь. Потому что Морган, которого вчера наблюдать довелось, — это чувства, это эмоции обнажённые и на грани, а не хитрость, изворотливость и голый расчёт. Даже понимая, что себе хуже делает, настолько демонстративно Митчелла отталкивая, разрушая чужую фантазию о двух омегах, отчаянно от него текущих, предпочитает исчезнуть. Морган, меня бросающий. Дающий понять, что он обо всём этом думает, когда уходит, не хлопая дверью, а тихо, с осторожностью её закрывая. Уверен, что после его откатом накрывает, что истерика случается похлеще, чем тогда, на дне рождения памятном. И теперь никто его не успокаивает, он в гордом одиночестве остаётся, и все его эмоции наедине с самим собой. При всей своей сучности, при всём своём стремлении казаться раскрепощённым и продвинутым, он всё-таки больше консервативен. А тут ещё и чувства замешаны оказываются, которым он позволяет верх над разумом одержать, затмив собой способность рационально мыслить. Чувства, которые он так открыто перед Митчеллом демонстрирует. То, что делает его уязвимым и беззащитным. Бесконечно. Безгранично. Сообщение читает моментально. Но не отвечает. Вместо этого всю переписку стирает, одним махом в корзину её отправляя, без права на восстановление. Глупо, наивно, по-детски. Но я от него ничего другого и не ждал. Есть вещи, в которых Квин Морган стабильно тупой. Это одна из них. Но в целом-то, он не глупый. Прекрасно понимающий, что все его чувства обречены. Как и наивные мечты, если он вдруг поддался настроениям романтичным и хотя бы на мгновение допустил мысль о том, что мы можем бросить вызов системе, что сумеем её сломать общими усилиями. Моя сегодняшняя реальность — чёрная вода, в которую я погружаюсь, и не могу вырваться на свободу, потому что сильные руки доминантного альфы крепко удерживают. Моя сегодняшняя реальность — человек, одержимый мною и открыто права на меня заявивший, не остановленный знаниями о том, что метка его мне не нужна, что она для меня не величайшая ценность и награда, которую некоторые омеги у своих совместимых любовников на коленях вымаливают, потому что омега в длительных отношениях, тем более замужний, но не меченный — это почти позор и пятно на репутации. Для меня эта метка — клеймо рабское, от которого избавиться хочется, срезать его со своей кожи, а после — огнём прижечь, чтобы шрам на всю жизнь остался и напоминал, при каких обстоятельствах со мной это дерьмо случилось. А Моргану и, правда, лучше из нашей жизни исчезнуть. В противном случае, ничем хорошим его история не закончится. Наша, мысленно сам себя поправляю. Наша история. То, что сейчас произошло — это ведь далеко не финал. Лишь небольшая передышка. То, что принято именовать затишьем перед бурей. За примерами далеко ходить не нужно. Перед глазами снова Флориан. Его безжизненное тело, застывший стеклянный взгляд. Глаза, что в небо устремлены, и кровавая улыбка, пересекающая горло. От уха до уха. Хладнокровное убийство того, кто просто имел неосторожность проникнуться ко мне ненужными чувствами. И снова история повторяется, снова тот же расклад вырисовывается. Только вместо наивного парнишки — его Высочество, куда большее значение в моей жизни имеющий. Прости, моя Королева. После сегодняшней ночи не сомневаюсь в том, что меня Митчелл действительно никогда не тронет, сколько бы косяков за мной не было. Однако, правило всепрощения Митча Тозиера лишь на меня распространяется. Больше ни на кого. Чтобы сохранить тебе жизнь, я должен тебя отпустить. Самое правильное решение, какое только можно принять в сложившейся ситуации. Я должен отпустить. И вернуться к Митчеллу, как было уже сотни раз. Я должен отпустить. И я отпускаю. Как бы больно мне не было.