Не верь, не бойся, не проси

Треннт. Твой взгляд равнодушный и холодный вновь и вновь встаёт перед глазами, а слова продолжают звучать в ушах. После той ночи, когда казалось, что ты лишь мне одному принадлежал, а всего остального мира не существовало, в принципе, ловлю себя на мысли, что по-прежнему ничего не будет. Что всё изменится. Ты — тоже. Наивно, для альфы — вдвойне, но я всё равно надеюсь на то, что в тебе хотя бы на мгновение, хотя бы капля теплоты появится. Однако ты не из тех, кто кардинально взгляды на жизнь меняет, проведя с кем-то ночь, даже если этот кто-то — твой истинный. Даже, если в его руках ты таял, шепча в забытьи слова любви, что в любое другое время для тебя под запретом. Потому что для всех ты чёртова снежная королева. Все твои слова, все твои поступки, все твои эмоции далеки от проявления теплоты, все они пронизаны холодом и скованы льдом, в точности, как и твоё сердце. Холодное и мёртвое, несмотря на то что ты сам ещё жив. Это не сердце даже. Просто глыба льда в грудной клетке, омываемая такой же холодной кровью. Ты просто призрак моего прошлого, о котором стараюсь не вспоминать, о котором даже думать себе запрещаю, но всё равно вновь и вновь старые раны вскрываю. Удивительно. Мне казалось, они давно должны были зажить, покрыться коркой, а после в уродливые шрамы превратиться. Но нет, прошло пять невыносимо долгих лет, а они всё ещё кровоточить продолжают. Ты не просто бросаешь меня, уходишь по-английски, не прощаясь. Ты стремительно исчезаешь, словно не было никогда на улицах Чикаго вечного мстителя, жаждавшего пересажать всех плохих парней за решётку, чтобы воздух был чище, и наполняли его ароматы цветов, а не сгорающего в ночной тишине и темноте риплекса. Треннт. Я ищу тебя. Не знаю, зачем это делаю, но всё равно не оставляю попыток. Наверное, для меня стало не привычкой даже, а потребностью, жизненной необходимостью — видеть тебя. Хотя бы изредка, хотя бы издалека. Наблюдать за тобой и понимать, насколько глубока пропасть, пролегающая между нами. А теперь тебя нет. Ты исчезаешь. Как будто вместе с дымкой сгоревшего риплекса растворяешься с наступлением рассвета. Словно под землю проваливаешься. Тебя нет нигде. Нет нигде и информации о твоём возможном местонахождении. Ты мастерски заметаешь следы. Уходишь, никого об этом не предупреждая. Впрочем, наивно было думать, что меня ты поставишь в известность. Ты не уходишь, ты убегаешь, и делаешь это в спешке, а твои коллеги старательно побег покрывают. В какой-то момент закрадывается подозрение, что твоё исчезновение — дело рук моего непосредственного начальства, желавшего убрать тебя с глаз долой и из сердца вон, раз уж не получилось в своё единоличное пользование получить, даже минимальной благосклонности добиться не удалось. Но тут же отметаю от себя эту мысль. Ты в его жизни слишком много значил, слишком ценным экземпляром считался. Если бы он поручил кому-то из своих людей с тобой расправиться, то эта, по его мнению, честь выпала бы мне. На мои плечи возложили бы ответственность подобного толка, меня бы заставили с тобой разделаться. Треннт. Чёртова снежная королева, распространяющая холод на всех, кто рядом находится. Способный одним взглядом заморозить. А словами разбить, превращая в груду осколков. Ты сотни раз приходил ко мне во сне, и никогда эти сны не давали мне надежд, потому что в них ты был таким же, как и в реальности. Сдержанным, равнодушным, холодным. Держал на руках нашего ребёнка, а потом под твоими ногами разверзалась земля, и ты швырял дитя прямо в эту чёртову пропасть, а на губах твоих расцветала сумасшедшая улыбка. Сам ты оставался на краю. Балансировал на нём из последних сил, но никогда не падал. Погибал только он. И я знал прекрасно, к чему этот сон. Ты сдержал своё слово, избавившись от нежеланного ребёнка, что мог стать напоминанием о той единственной ночи, когда ты от своих принципов отвернулся и позволил инстинктам возобладать над разумом. Сны, как отражение реальности. Продолжение её, поскольку своими глазами выписку из твоей медицинской карты видел. Нет в Чикаго таких тайн, которые я не смог бы раскрыть, и загадок, что не сумел бы разгадать. Врачи, с тобой работавшие, охотно обо всём рассказали и все необходимые распечатки показали. Треннт. Я думаю о тебе постоянно. Вспоминаю каждую минуту, каждую грёбанную секунду своей жизни. Всё, что имею, готов отдать за возможность ещё хотя бы раз с тобой увидеться. Снова получить ледяной ожог, оставленный твоим взглядом на моей коже. Но это кажется настолько нереальным, что в миг, когда вижу тебя в аэропорту, идущего к выходу, глазам своим не верю. Но интуиция не может меня обманывать. А собственнический инстинкт альфы, однажды узнавшего своего омегу, просыпается от длительного сна и не желает к голосу разума прислушиваться. Чем дольше смотрю, тем сильнее убеждаюсь: никакой ошибки быть не может. Это действительно ты. Длинные светлые волосы в хвост собраны, глаза скрыты очками. Уверенно пересекаешь здание аэропорта, не замечая ничего вокруг. Не подозревая о том, что я смотрю на тебя издали, не подозревая, что уже через пару мгновений позабуду о причинах, заставивших меня сюда приехать, и брошусь к тебе, расталкивая нерасторопных пассажиров. Боясь упустить из вида, боясь, что ты исчезнешь раньше, чем я к тебе прикоснусь. Прежде, чем смогу убедиться, что это действительно ты, а не кто-то, безумно на тебя похожий. Треннт. Оказываешься в моих объятиях раньше, чем понимаешь, что вообще происходит. Очки с тебя срываю резко. Знакомый холодный взгляд по мне полосует стремительно. Прежде, чем сам понимаю, что творю, к стене тебя отталкиваю и к губам прижимаюсь. Такие же вкусные и удивительно отзывчивые, как прежде. Такие же ядовитые, когда ты говорить начинаешь. Ты не отталкиваешь. Вопреки ожиданиям ты не пытаешься меня ударить, не орёшь на весь аэропорт, пытаясь привлечь внимание окружающих, ты мне поддаёшься. Пальцами за плечи цепляешься. Словно не было пяти лет расставания, словно не было этих бесконечно пустых ночей. Словно мы видимся на следующий день после того, как ты мою квартиру покидаешь, и течная агония снова тебя пожирает, оттого ты такой отзывчивый, такой податливый, такой непривычно страстный, никакими условностями себя не загружающий. Нет никаких сомнений в том, что это ты передо мной стоишь. Все сомнения улетучиваются, когда по имени меня зовёшь. Только тогда на меня понимание снисходит: что сделал. Поразительно, что ты продолжаешь стоять, не двигаясь, не пытаясь меня ударить, вновь указывая, где моё место. Где угодно, но только не рядом с тобой. Потому что те, кто свою жизнь с криминалом связали — это грязь, а ты всегда фанатом чистоты был. И вряд ли что-то изменилось в твоих взглядах на жизнь. Они-то как раз прежними остались. Но есть и то, что совсем другим теперь стало. Твой запах. Тонкий, нежный, с едва уловимыми сладкими нотами. Я знаю, что тому причиной может быть. Знаю, но не задаю вопросов. Мимолётный взгляд на твои руки догадку подтверждает, не оставляя простора фантазии. Ты, такой сильный и независимый, всё-таки позволяешь кому-то себя окольцевать и метку принадлежности поставить. Не сомневаюсь, что этот кто-то такой же, как ты. До тошноты правильный, дрожащий перед законом, наизусть его статьи вместо молитв заучивающий и перед сном повторяющий. Тот, с кем вы друг друга идеально дополнять будете, и никаких неразрешимых противоречий. Тот, кто тебя таким, какой ты есть, принимает и разделяет твою точку зрения. Ты замужем. Быть может, у тебя есть ребёнок. От того, другого альфы. Множество предположений и лишь одна настойчивая мысль: всё, что прежде между нами было, разрушено окончательно. Обратной дороги нет. Здесь заканчивается наша прежняя история. Здесь наша точка невозврата. * Матч, в котором принимает участие знаменитая баскетбольная команда «Чикаго Буллз», примечателен не только тем, что он последний в этом году, но и тем, что именно во время его проведения Митчелл заключает перемирие с Морганом. Сложно в это поверить после того, что между ними произошло. После того, как Квин, словно ошпаренный, из номера гостиничного вылетает, прихватив все свои вещи, а предварительно Митчелла своими действиями унизив, открыто продемонстрировав, насколько ему тот неприятен. Намного проще представить ситуацию, в которой они благополучно разрывают деловые отношения, и каждый продолжает движение своим путём, позабыв о существовании второй стороны конфликта. Тем не менее, глаза меня не обманывают. Стоя в отдалении, наблюдаю за Митчеллом, и с удивлением понимаю, кто именно к нему направляется. Сложно ошибиться, если, несмотря на вынужденное молчание, всё равно продолжаешь днями и ночами напролёт думать о ком-то, ненавидя себя за такую неуместную и ненужную, практически разрушительную при моём образе жизни сентиментальность. Они дают друг другу неделю передышки, чтобы более или менее успокоиться, тщательно всё обдумать, привести мысли в порядок и принять решение, оптимальное для обоих. Возможно, им этого времени за глаза хватает, но я, увидев его Высочество, поднимающимся к Митчеллу, понимаю: для меня эта неделя ничего не значила. И то, что сегодня нам довелось пересечься, только усугубляет ситуацию. То ли насмешка со стороны судьбы, то ли сомнительный в своей ценности рождественский подарок. Наверное, больше первое, чем второе. Потому что, как и в момент первой встречи Квин одаривает меня лишь мимолётным взглядом, поджимает губы и отворачивается, делая вид, будто меня не существует. Не удивляет. С ним всё и всегда, как на эмоциональных качелях проходило, никогда не было уверенности в завтрашнем дне, и в том, что не разрушит хрупкое равновесие, между нами периодически устанавливающееся, одним неосторожным словом или жестом. Жизнь, как на пороховой бочке, к которой я по неосторожно и глупости постоянно горящую спичку подношу. И, что скрывать, будь у меня возможность, продолжал бы подносить дальше, потому что природа-сука меня подъебала знатно, потому что истинной парой Моргана сделала, и, как показывает практика, истинность — это всё-таки не пустой звук. Потому что, пока я вдали от него нахожусь, и лелею мечты о том, чтобы больше никогда не встречаться, меня отпускает. Хотя бы на одну несчастную сотую процента, но отпускает. Однако, стоит ему появиться на горизонте, и снова всё в блядскую пропасть летит, потому что всё это время лишь на него смотрю, не в силах отвести взгляда. На то, что они с Митчеллом о чём-то говорят, и Тозиер даже кофе из чужих рук принимает, не боясь отравиться. Хотя, я бы на его месте несколько раз подумал о том, а стоит ли брать подношение от человека, столь открыто ненависть свою продемонстрировавшего. Его аромат сквозь подавители ощущаю и фантомный вкус на языке. Вспоминаю всё, что между нами было, и осознанием накрывает, что ещё долго мне от этого не избавиться. Никогда. Потому и предпочитаю на расстоянии держаться, а не лезть в самый эпицентр событий, перетягивая на себя внимание. Пытаюсь сделать вид, что бесконечно увлечён событиями, разворачивающимися на глазах болельщиков, что меня больше всего на свете игра занимает, а по факту противостояние легендарных баскетболистов с их противниками для меня не более, чем раздражающий фактор. Практически приказываю себе на месте оставаться, не двигаясь, не приближаясь, не убегая позорно, поджав хвост и дав понять, что у меня всё-таки имеются определённые слабости. Безупречный. Единственное слово, что в голове всплывает каждый раз, когда на него смотрю. Одет, как всегда, идеально. Лицо невозмутимое. Ни намёка на эмоции, что в тот злополучный вечер через край хлещут. Смотришь на него и ловишь себя на мысли, что вот именно сейчас, отстранённый и равнодушный, он действительно тянет на профессионала своего дела. На того, чей холодный расчёт и доведённое до максимальных показателей отсутствие эмоциональности делают Квина восхитительным специалистом по связям с общественностью, а не истеричным кретином, который не способен удержать себя в руках, оттого и начинает сыпать многочисленными ошибками. Любопытство, большинству омег от природы присущее, во мне сейчас тоже просыпается. До смерти хочется знать, до чего способны эти двое договориться, к каким выводам и умозаключениям прийти. Послушать, стоя за их спинами, а не на приличном расстоянии. Они могут лишь выглядеть умиротворёнными и довольными друг другом, а по факту обмениваться далеко не приятными фразами и обещать друг другу знакомство со всеми демонами ада, если что-то вдруг пойдёт не так. И почему-то этот вариант мне куда более жизнеспособным представляется, нежели все остальные. Может, всё дело в том, что я Митчелла, как свои пять пальцев, знаю. Может, в том, что не сомневаюсь в безрассудности, граничащей с глупостью, Квина. Даже понимая, что Митчеллу ничего не стоит в порошок его стереть, продолжает на него горящими ненавистью глазами смотреть. При всём равнодушии, при всей сдержанности, что всем своим видом демонстрирует, глаза выдают. Сейчас их другие бешеные псины окружают, а я от стаи отбиваюсь, потому что имел неосторожность в какой-то момент своей ёбанной жизни свернуть не туда и повестись на истеричную суку, которая сейчас сама на себя не похожа. Холодное изваяние из льда и снега. Лёд внутри, а снег снаружи. Белоснежная кожа, от воспоминаний о прикосновениях к которой до сих пор не по себе становится, потому что не отпускает так просто, потому что по крови по-прежнему при мыслях о нём неуместное, слабо контролируемое возбуждение проносится. Потому что он для меня, если не всё, то очень и очень многое, но право на него и его жизнь я потерял раз и навсегда. Ровно в тот момент, когда позволил метку на своей шее поставить. Ту, что теперь на всю жизнь останется, и никуда не денется. Ту, что всегда будет напоминать мне о том, что так отчаянно хочется позабыть. О собственной течке, что в объятиях Митчелла накрывает, о том, как я под ним от наслаждения умираю, на время обо всём на свете забывая, и даже грёбанные чувства на второй план отходят. Ещё одна причина, по которой не приближаюсь сегодня к Тозиеру и Моргану. Не знаю, как через себя переступить и что сделать для того, чтобы суметь Моргану в глаза посмотреть. Не отвести, утонув в смущении, взгляд в тот самый миг, когда он поймёт, что мой природный запах изменился, и нет больше освежающего джина, но есть какая-то могильная муть, словно из-за метки я гнить заживо начинаю, и от меня чем-то сладковато-блевотным тянет. Хоть и нет в ране реального гноя, а тошнит от собственного запаха невероятно. Мерзость кровавая. Спустя неделю, ранка на загривке начинает заживать, но всё равно нет-нет, а мерещится, что снова кровь на пальцах будет, если прикоснусь к месту укуса. Лжец чёртов. Лицемер, что кристально-чистыми глазами в лицо Митчеллу смотрит, а, переступив порог собственного дома, мигом за таблетками тянется. Теми самыми, что экстренной контрацепцией называются. Тот, кто жадно их глотает, вспоминая объятия Тозиера и его шёпот, от которого не по себе становится. — Гил, я хочу, чтобы у нас был ребёнок. В момент, когда он это произносит, ни малейшего сомнения в правдивости сказанного не возникает. Потому что Тозиер, озвучивая эти слова, таким умиротворённым выглядит, каким я его никогда в жизни не видел. И, начни я ему сейчас доказывать, что более безумной идеи он сгенерировать не мог, в его глазах знакомые мне холод и ярость появятся. Мы с ним никогда не заводили разговора на эту тему. Не в последнюю очередь потому, что я всегда, всеми возможными способами старался подавить свою природу омеги, старался статусу альфы соответствовать, а течки забивал задолго до того, как они должны были наступить. А теперь Митчелла накрывает по полной. Он вновь мыслями к своей семье возвращается, к тому, как баловал его отец, как любил папа. Тот же сценарий на нас примеряет, забывая о том, что я и Энджи Тозиер — люди, максимально друг на друга не похожие, что между нами общего только половая принадлежность, а всё остальное — разное. Да, он всегда был рядом с мужем, всегда так же горел его идеями, всегда их поддерживал, но при этом и чувство любви не было ему чуждо, а для меня Митчелл никогда не станет истинным. Никогда мне не полюбить его так же сильно, так же одержимо, как это делает он. Никогда не полюбить детей, от него рождённых. Даже, если бы они у нас появились, я бы никогда не смог воспринимать их, как своих собственных. Для меня они бы навсегда остались досадным недоразумением, от одного взгляда на которое душу заполняет не теплотой и светом, а холодом и чернотой непроглядной. Я бы никогда их не принял. Как отторгает его метку мой организм, так и мозг отторгает мысли об общих детях и совместном будущем. Несмотря на сходство взглядов на жизнь, на химическом уровне мы несовместимы, и это опасно для жизни. Если ты начинаешь подыхать от метки человека, это о многом говорит. И не спасёт тебя огромная сила его любви. Скорее, напротив, она тебя убьёт, потому что рано или поздно его эксперименты с меткой приведут тебя не на больничную койку, а прямиком на прозекторский стол. Несколько раз бросаю задумчивый взгляд на часы. Беседа продолжительная. Как минимум на полчаса уже затянулась, хотя, по моим расчётам не более десяти минут должна была продолжаться. Не даёт покоя, держит в бесконечном напряжении. Постоянно вспоминаю о том, что Морган и я — это разные истории. И если мне Митчелл подобные презрительные жесты простил бы, посчитав лишь проявлением дурного, склочного характера, то Квину ничего прощать не будет. Вытирать рот после его поцелуя — это всё равно, что плюнуть в лицо, а потом гордиться своим поступком, считая, что поступил верно. Что именно так и нужно было сделать. Словно прочитав мои мысли, Квин поднимается со своего места и пробирается к выходу. Идёт по лестнице, спускаясь, и распахнутые полы его чёрного пальто наводят на мысли о крыльях хищной птицы, что кружит здесь в поисках жертвы, лишь подыскивает способ нанести удар. Выжидает момент. Присматривается, прислушивается, анализирует всю ту информацию, которой располагает. Безумные идеи о том, что он может оказаться не только талантливым пиарщиком, но и крысой, засланной в окружение Тозиера ушлыми конкурентами, накатывают с новой силой, несмотря на то что в какой-то момент я от них отказываюсь. Слишком подозрительной кажется мне эта его явка с повинной и попытка снова поддерживать отношения на прежнем уровне. А ещё — совсем не в его стиле. Потому что, когда он покидает гостиничный номер, я уверен в том, что он больше никогда не вернётся, и с Митчеллом не заговорит даже под дулом пистолета. Он ломает моё видение и рушит шаблоны. Приходит и не орёт о своих принципах, а садится за стол переговоров. Неизвестно, к какому итогу они в ходе этих переговоров приходят, но определённый прогресс всё равно есть. Теперь они хотя бы понимают, чего можно ждать друг от друга. Конечно, если общение их было искренним, а не попыткой ввести собеседника в заблуждение, чтобы после нанести решающий удар. На мгновение Квин останавливается. Дыхание перехватывает. Невидимые руки давят горло. И мне хочется если не трусливо сбежать отсюда, то хотя бы зажмуриться, чтобы не пересекаться взглядом с Морганом. Не погружаться вновь с головой в зелёный омут, не тонуть в нём. Однако, бежать поздно. Его взгляд безошибочно меня в толпе находит, и к месту пригвождает. На несколько секунд на лице моём задерживается. Мне хочется увидеть на его лице хоть какой-то намёк на эмоции. Гнев, злость, боль, отторжение и презрение. Но нет ничего. Пустота, одна бескрайняя пустота, ставшая в его жизни синонимом к моему имени. Бескрайняя холодная пустыня, способная костры ада заморозить. Как будто от его взгляда иней на ресницах появляется. Жду, что он хоть что-то скажет, по движению губ едва заметному прочитаю стандартное «шавка чёртова», «грёбанная псина». Но нет и этого. Он усмехается, приподняв угол рта, качает головой, словно от наваждения избавиться жаждет, и уходит окончательно. Его аромат как будто ещё ярче для меня становится. Отравляет собой воздух, которым дышу. Режет лёгкие. По сути, не аромат тому виной. Мои мысли о том, что моим он никогда уже не будет. Митчелл, расположившийся в ложе, раздражённым не выглядит. Свора, увидев меня, к их хозяину приближающимся, расступается послушно. Опускаюсь на соседнее кресло. То самое, где несколько минут назад его Высочество восседал. Голова кружится от запаха. От того, какой он насыщенный, какой сладкий и желанный для меня сейчас. Раньше мне казалось, что хотеть его обладателя сильнее, по определению, невозможно. Сейчас понимаю, насколько заблуждался. Ничего во мне метка, Митчеллом оставленная, не изменила. Она меня к нему не привязала, не сделала от него хотя бы частично зависимым. Она меня в ещё более повёрнутого на Моргане превратила, потому что прежде мне удавалось эмоции в его присутствии держать под контролем. Хотя бы частично. А теперь, стоит ему появиться, и все мысли лишь о нём. А ещё о том, что сегодня, пока я держусь на почтительном расстоянии, его обыскивают другие люди, и не мои руки скользят по телу так привычно. Не рядом со мной он цокает языком и отпускает ядовитую шпильку о собаках, исполняющих приказы хозяев. Впрочем, перед Эриком он и не выделывается. Покорно сносит унизительную процедуру досмотра, после — получает доступ к Митчеллу. — Как тебе игра? — спрашиваю, пряча ладони в карманах. Митчелл усмехается, поворачивая голову в мою сторону. — Честно? — По возможности. — Я не слишком внимательно наблюдал за её ходом. — Наши ведут. — Замечательно, — отделывается коротким ответом, давая понять, насколько похуй ему на ход этого поединка. Тот, что у него с Морганом только что был, намного интереснее и занимательнее. После притягивает меня к себе и целует в макушку. Жест — проявление заботы, который должен, по идее, умиление вызвать. Я лишь неправильность происходящего ощущаю, потому что перед глазами кривая презрительная ухмылка, а запах дразнит рецепторы, и все мои мысли, все мои чувства к Квину стремятся. Жажда обладания им меня всё так же уничтожает, выворачивая наизнанку, кожу без обезболивания сдирая. Хочу свою тёмную Королеву, а не теневого короля Чикаго. И даже сотни меток ничего во мне не изменят. Никогда во мне эту тягу не убьют. — О чём так долго разговаривали? Напрасное любопытство, проявленное раньше, чем осознаю, что можно было прикусить язык и не пытаться будить в Митчелле зверя. С другой стороны, не могу же я теперь целую вечность хранить молчание, стыдливо отводя глаза, когда речь заходит о Квине Моргане. Потому что, как ни крути, а за связь с ним я преступником себя не чувствую. Именно с ним она для меня естественна и наиболее желанна. И именно им моя внеплановая течка, Тозиеру на растерзание меня бросившая, спровоцирована. Ебучая истинность, ебучие реакции организма на идеального партнёра. На его член в моей заднице, как бы смешно это не звучало. — О планах на дальнейшее сотрудничество. — А оно продолжится? — Как видишь. Удивлён? — Да. Мне казалось, вы больше никогда не заговорите. Митчелл продолжает обнимать меня за плечи, но смотрит при этом не на меня, а куда-то вдаль. Игра его действительно не интересует, потому скорее поверю в то, что он в пустоту вглядывается, прокручивая в мыслях и перед глазами события недавнего прошлого. — Скажем так, мы сумели найти компромиссы. Он оказался достаточно умён для того, чтобы не провоцировать меня сильнее, чем прежде, и принести извинения. Я — для того, чтобы не смаковать старые обиды, а думать о вкладе в будущее, которое он поможет мне сделать. Мы же оба прекрасно помним, чем обернулась моя беспечность во время встречи с Айроном. В дальнейшем хотелось бы избежать подобных ошибок. Соответственно, мне нужен человек соображающий. Тот, кто действительно сможет помочь с продвижением и усадить меня в кресло губернатора. Самонадеянным быть неплохо, но эта черта характера уже сыграла со мной злую шутку. Говорит обыденно, без проявления лишних эмоций, но понимаю прекрасно, что это лишь часть правды, которую мне позволено узнать. Их разговор явно не состоял из попыток раскланяться друг перед другом и бесконечных извинений. Зато из угроз хотя бы частично вполне мог состоять. Не со стороны Моргана, естественно, а со стороны Митча, упомянувшего вскользь о том, что в услугах специалиста своего дела, по-прежнему, нуждается. Но теперь каждый его шаг будет отслеживаться и тщательному анализу подвергаться. Морган может играть сколько угодно, но не заигрываться. Один неверный шаг, и от него мокрого места не останется, а все и думать забудут о том, что такой омега когда-либо существовал. Слишком громкий выдох привлекает внимание. — У меня к тебе тоже есть серьёзный разговор, — говорю. — На тему? — Хочу попросить отпуск. На неделю. Лучше на две. — Зачем? — Мне нужен перерыв. Хочу попробовать разобраться в себе, — признаюсь честно, не придумывая фальшивые отговорки. — Слишком много всего произошло в последнее время. Много всего, к чему я не был готов. Уехать хочу, побыть вдали от всего этого. — Когда? — Прямо сегодня. — В канун Рождества собираешься бросить меня одного? Так жестоко и так в твоём стиле, Гил. На мгновение лицо его темнеет, не предвещая мне ничего хорошего, но вскоре он вновь изображает притворную улыбку. Понимает, что даже метка, оставленная на моей коже, ничего толком не изменила. Не появилась во мне животная тяга к определённому альфе, не стал он для меня смыслом жизни. Не пробудилось желание провести всю жизнь рядом, потираясь о ласкающую руку и мурлыча послушным котиком. Не принадлежал ему прежде, и теперь принадлежать не хочу. Рушу его планы о совместно проведённых рождественских и новогодних праздниках парой фраз. В то время, как он, вероятно, уже многое успел себе нафантазировать и представить, как мы становимся за это время ближе, и я проникаюсь, наконец, мыслями о том, насколько идеально мы дополняем друг друга. Мне нечего добавить к своим словам. Оправдываться не вижу смысла. Всё, что хотел сказать, уже было озвучено. Притворяться тоже не желаю, потому что сколько бы я не изображал с ним любящего омегу, у меня это из рук вон плохо получается. Потому что мыслями я не с ним. Потому что, несмотря на неделю молчания, Квин Морган всё равно из моей головы не выходит. Потому в городе, поглощённом рождественскими хлопотами, о нём напоминает буквально всё и на каждом шагу. О нём. Только о нём. Не о Митчелле. — Отпускаешь? Смотрит пристально, ничего не произнося. В конце концов раскрывает объятия, и это странное чувство мигом появляется, будто мне моментом становится легче дышать. — Да. — Спасибо. Не этого он от меня ждёт. Совсем не этого, но, получив согласие, поднимаюсь с места и направляюсь к выходу со стадиона. В точности, как Морган недавно. Ладони в карманах, идеально прямая спина. Ощущение, что кто-то мне сейчас череп взглядом просверлит. Тяжёлый, испепеляющий практически взгляд, от которого вдоль позвоночника волна мурашек расползается. Но, в отличие от Квина, я не притормаживаю ни на мгновение, не одариваю ответным взглядом. Лишь зубы крепче сцепляю и продолжаю идти вперёд. Я знаю, кто на меня смотрит. Не могу не знать. Здесь есть только один человек, которого моя персона настолько сильно интересует и цепляет. Только один человек, ожидающий, что я внезапно передумаю, развернусь и побегу стремительно к нему. Поцелую, скажу, что, на самом деле, провести с ним рождественскую неделю — моя мечта. Но это ведь иллюзия. Фальшь. Я не мечтаю. Напротив, неделя чудес, как называют её многие, для меня становится неделей кошмара. Потому что именно сейчас моя жизнь рушится, будто карточный домик от сильного порыва ветра, именно сейчас мне кажется, что я потерял и себя, и все свои принципы. Именно сейчас я погружаюсь в обычно не слишком мне свойственную меланхолию и напоминаю самому себе кусок сопливого дерьма, что никак не может смириться со своей физиологией и сюрпризами, которые она подкидывает. Оказавшись в машине, несколько минут провожу в тишине, до боли прижимаясь затылком к креслу. Хочется заорать во всю мощь лёгких, но это настолько глупо и истерично, что запрещаю себе даже думать о подобном. Прогноз погоды омерзителен, обещают усиление снегопада, а потому разумнее всего было бы позабыть о своих планах и ехать домой. Лежать пластом, смотреть в потолок, заказывать доставку еды на дом и ни о чём не думать. Отключить телефон и отключиться от реальности. Однако, мои вещи уже собраны и лежат в багажнике. Я действительно спланировал это путешествие и не собираюсь от него отказываться. Не думаю, что оно принесёт облегчение, но там рядом со мной будет другой человек, и хотя бы немного отвлечься получится. Быть может. Может быть. Затягиваюсь и усмехаюсь. Чёрта с два у меня получится отвлечься. Пока в этом мире существует Квин Морган, никто, ничто и никогда не заставит меня позабыть о нём. Погружённый в свои мрачные размышления, не сразу замечаю какую-то бумагу, прилипшую к лобовому стеклу. При ближайшем рассмотрении она оказывается конвертом, не просто принесённым ветром и прилипшим, а предусмотрительно подсунутым под один из «дворников». Смотрю на него с сомнением. Профессиональная деформация вновь даёт о себе знать, напоминая о том, насколько опасны бывают посторонние предметы. Но отгоняю от себя мрачные мысли и уверенно выхватываю конверт. Не заклеен. Просто закрыт. Внутри всего один лист белой бумаги, сложенный вчетверо. Разворачиваю, вдыхаю аромат знакомого одеколона, которым обрызгана бумага и до крови прикусываю губу, прочитав послание, которое мне оставили. Всего одно слово, написанное от руки. Всего одно слово, от которого земля уходит из-под ног, и в ушах начинает шуметь. От которого во рту пересыхает, потому что представляю, как он произносит это вслух, стоя напротив меня и ладонью щеки касаясь. Как по привычке в угол губ выдыхает, обжигая своим прикосновением. Всего одно слово, которое он так и не решился сказать мне, оглянувшись и несколько мучительно-долгих секунд гипнотизируя взглядом. Всего одно слово. Прощаю. * До места назначения добираюсь лишь с наступлением темноты. Из-за снегопада дорога времени в два раза больше обычного занимает. Снег валит неконтролируемо, и в какой-то миг начинает казаться, что я не доеду вовсе, меня заметёт снегом в тот момент, когда буду стоять на светофоре, ожидая нужного сигнала. Каждая секунда промедления грозит ещё большими проблемами. Достав из багажника сумку с вещами, направляюсь в сторону дома. Хочется изобразить радушие, хотя бы ради приличия улыбку на лицо нацепить. Сделать вид, будто у меня всё шикарно и замечательно, а потому эта поездка не попытка побега от Тозиера и его удушающих чувств, а стремление провести время в компании человека, который всегда был для меня по-особенному дорог. Ведь все мои нынешние заслуги — результат его деятельности. Если бы не Хэнк, меня бы, возможно, уже давно не было на свете. Если бы не Хэнк и его советы, я никогда не стал бы главой бешеной своры. Или стал, но не за реальные заслуги, а потому, что Митчеллу захотелось держать меня поближе, и он не придумал ничего лучше, чем отдать высокую должность смазливому парнишке. Краем глаза замечаю, как колышется занавеска. Моё появление не осталось незамеченным для обитателя дома. Его силуэт, чуть подсвеченный слабым светом ночника. Машу рукой. Вижу, как машет в ответ, ускоряю шаг. На улице не только снежно, но и чертовски холодно, а у меня пальто нараспашку, и свитер не слишком тёплый. Не знаю, чем думал, выходя из дома. Поправляю шарф, сильнее обматывая шею, хоть и понимаю прекрасно, что в этом нет особого смысла. Глупость несусветная. При всём желании мне не удастся замаскировать свой новый запах. И то, что он теперь настолько отталкивающий, зато демонстрирующий всем и каждому мою принадлежность кому-то. Хэнку даже принюхиваться не придётся. Он заметит эти изменения сразу же, как только переступлю порог его дома. Предполагаю. Не ошибаюсь. Как и весь город, этот дом охвачен духом Рождества. Украшен соответствующе руками омеги, помогающего Хэнку по хозяйству. Атмосфера слишком мне не подходящая. Семейные праздники для меня вообще не слишком понятная история. В приюте никто особо не праздновал, а если кому-то и перепадали подарки от потенциальных опекунов, это становилось поводом не для радости, а для страха. Если у тебя было что-то, чем обделяли других, ты стопроцентно становился объектом пристального внимания и дальнейшего преследования. До тех пор, пока добровольно не отдавал свои сокровища, либо пока у тебя их не отбирали. Хорошо, если делали это мирным путём переговоров, а не ломали пальцы, желая добраться до зажатой в ладони карамельки. Даже пресловутые праздники, которые должны были нас сплотить, ничего подобного не делали. Мы все оставались одиночками, озадаченными лишь собственным благополучием, потому, когда в моей жизни, спустя годы, появилась стая, я долгое время не мог принять, как данность, мысль о том, что не один. Они не были моими друзьями, но были единомышленниками, готовыми не только в бой по моему приказу бросаться, но и поддержать в трудную минуту. Однако, ощущения семьи у меня так и не появилось. Её не сумели подарить ни коллеги, ни Тозиер, старательно окружавший заботой и любовью, долгое время казавшимися мне фальшивыми и наигранными. Жаль, что только казавшимися, потому что в реальности всё обстояло куда хуже. В гостиной, под ёлкой замечаю подарки, упакованные в яркую, блестящую, разноцветную бумагу. Среди множества карточек вижу и своё имя. Становится, в некоторой степени, неловко. Обременяю своим присутствием, ещё и на подарки для меня тратиться заставляю. — Прости, что нагрянул так спонтанно, — произношу, продолжая мяться у порога. Ставлю дорожную сумку на пол, но сам словно к месту прирастаю. Идея приехать сюда и потеряться на время для окружающего мира больше не кажется мне такой уж удачной. Но, учитывая погодные условия, это именно тот случай, о котором принято говорить, что обратной дороги нет. Потому что её действительно нет. Замело огромным количеством снега. И нет никаких гарантий, что он начнёт таять в ближайшее время. Природа будто позволяет мне убежать от пристального внимания определённого человека, чья забота провоцирует отторжение, а затем прячет от него же. Я знаю, что эта неделя — или две, сложно сказать, сколько времени мне действительно понадобится для того, чтобы очистить мысли от мусора, — пролетит очень быстро. Настолько стремительно, что даже оглянуться не успею, а уже нужно будет возвращаться. — У нас, похоже, разные понятия о спонтанности, Гиллиан. Если мне память не изменяет, я сам тебя приглашал и говорил, что для тебя двери этого дома открыты всегда, — замечает. — Не стой на пороге, как бедный родственник. Подойди ближе, я тебя хоть обниму. Делаю несколько неуверенных шагов вперёд, останавливаясь перед человеком, сидящим в инвалидном кресле. С момента нашей последней встречи прошло не так много времени, но седины в его волосах значительно прибавилось, а глаза стали ещё бесцветнее, словно с радужки большую часть пигмента смыли. Протягиваю ладонь для рукопожатия, но в конечном счёте, переступив через предрассудки, наклоняюсь к нему и позволяю себя обнять. Обнимаю в ответ, практически задыхаясь от собственного аромата, ставшего таким непривычным, таким странным. Нет ни единого шанса на то, что Хэнк благополучно пропустит эти изменения и не задаст лишних вопросов. Он — тот самый человек, некогда решивший, что если не заменит мне отца, то хотя бы попытается им стать. О своей личной жизни он всегда говорил мало и неохотно, лишь однажды заметив, что его единственный ребёнок погиб, и по лицу было видно, что разговаривать об этом он не желает. Если бы он вырос, он был бы похож на тебя, говорил Хэнк. В какой-то момент я действительно проникся этими заверениями. В самом начале демонстративно отмахивался от чужой, казавшейся бесконечно подозрительной заботы и наотрез отказывался называть его отцом, а он и не просил об этом, но наши с ним отношения чем-то действительно напоминали взаимодействие любящих родственников. — Здравствуй, Хэнк. С Рождеством. — С Рождеством, — откликается. Отпускает меня, смотрит снизу вверх, и я без труда узнаю этот взгляд. Он и прежде смотрел на меня так, если понимал, что где-то в чём-то новый подопечный промахнулся. Но сам в этом, конечно, не признается. Все откровения из него придётся тянуть, будто клещами. — Скажешь что-нибудь? — Это долгая история. — Кто хотя бы? — Митчелл. — Не удивлён. — Думаю, никто не удивился. — И ты согласился? Мне казалось, подобные штучки не для тебя. — Не для меня, — повторяю послушно. — Это не взвешенное решение. — Что тогда? — Скорее, трагическая случайность. — Поделишься подробностями? — В более подходящем для этого месте, если не возражаешь. Поднимает вверх ладони, давая понять, что возражений не имеет. Усмехаюсь. — Поделюсь. Верхнюю одежду только сниму. — Жду в гостиной, — сообщает Хэнк, разворачивая кресло. Его помощника по хозяйству нигде не видно, но, может, это и к лучшему сейчас. Мне не нужны лишние уши. Даже если я уверен, что этот омега ни с кем не станет обсуждать подробности чужой жизни, его отсутствие несколько успокаивает. О том, что ещё недавно он здесь был, свидетельствует празднично сервированный ужин. Традиционные блюда, а на десерт особый английский кекс, что за месяц до праздника готовят. Реверанс в сторону гостя, который о собственных британских корнях вспоминает настолько редко, что и говорить об этом глупо. Старался. Но я снова ловлю себя на мысли о том, что есть не хочется вообще, и под столь пристальным наблюдением кусок в глотку не полезет. А вот пить хочется, наливаю себе стакан воды и осушаю почти залпом. Странные ощущения. У меня не было никогда душеспасительных разговоров с родителями. Я не знаю, каково это — делиться переживаниями с отцом и получать от него советы о личной жизни. Если консультации Хэнка о тонкостях кровавой деятельности я воспринимал, как само собой разумеющееся явление, то сейчас ощущаю некий ступор. Есть множество тем, которые можно легко обсудить с папами, но которые так сложно раскрывать в общении с отцами. Метки, течки и незащищённый секс — не то, чем хочется грузить Хэнка, но он смотрит на меня выжидательно, и мне приходится переступить через сомнения. Подобрать нейтральные формулировки для того, чтобы описать всю ситуацию, при этом не почувствовав себя человеком, обнажающимся до такой степени, что кажется, будто он не только одежду, но и кожу с себя снимает, непросто. Пытаюсь. Сложно. Чертовски сложно. Пиздец просто, как сложно. Но я стремлюсь передать происходящее так, чтобы было понятно, вместе с тем так, чтобы не шокировать человека довольно консервативного и сдержанного. После того, как замолкаю, в гостиной на некоторое время воцаряется тишина. — Могу взглянуть на твою метку? — спрашивает, комкая в пальцах салфетку. — Зачем? — Хочу кое в чём удостовериться. — Ты меня пугаешь, — замечаю, поднимаясь со своего места и пересаживаясь ближе. — Если мои подозрения подтвердятся, возможно, напугаю ещё больше. — Ты разбираешься в метках? — Немного. — Хорошо, — откликаюсь, хоть и не до конца понимаю, что именно хорошего в этом. Мне не страшно. Я готов услышать многое. В том числе и то, что мы с Квином настолько близки между собой, что сейчас я иду по его пути, а, значит, мне тоже придётся избавиться от железы, если хочу сохранить себе жизнь. Но пока я просто позволяю бывшему наставнику оттянуть ворот свитера, обнажая место укуса и посмотреть на творение чужих зубов. Молчание напрягает. Оно затягивается, а потому — по определению — ничего хорошего в себе не несёт. — Ты обращался в клинику? — уточняет Хэнк, вновь поправляя воротник. — Нет. — Почему? — Кровь остановилась. Боли больше нет. Не вижу причин для обращения к врачам. А что? Ты увидел нечто страшное? Узловатые пальцы выстукивают какой-то музыкальный ритм по столешнице. Привычка родом из прошлого. Когда Хэнк над чем-то размышлял, всегда так делал. Как будто вместе с этим ритмом умудрялся все свои мысли упорядочить. Понять, что к чему. — Когда, говоришь, он тебя укусил? — Неделю назад. — И кровь долго не останавливалась? — Именно так. — Теперь ничего не беспокоит? — Нет. Она уже не болит. Психологический дискомфорт, а так... — Края раны очень грубые, сам укус глубокий, а не поверхностный, и кожа воспалённая. Мне это не нравится. Может пойти заражение, и тогда лёгким испугом ты не отделаешься. — Я им уже не отделался. — Гиллиан. Ты понимаешь, о чём я, — произносит строго. — Митчелл влюблённый осёл, который ничего дальше собственного носа не видит, а потому уверен в том, что его метка тебя к нему привяжет. Но это ведь совсем не так, и перемена запаха мои подозрения только усиливает. — Тебя тоже от него тошнит? — Нет. Меня не тошнит, но он изменился не так, как... Мог бы. Чем выше совместимость партнёров, тем слаще запах меченного омеги. Он может измениться незначительно, просто чуть больше сладости в него добавится. А ты теперь словно совсем другой человек. Этот аромат не даёт окружающим понять, что ты счастлив. Он как будто кровью и прелыми листьями наполнен. И если для меня подобный запах привычен, не на тебе, конечно, в принципе, а потому никаких нареканий не вызывает, то для окружающих ты теперь скорее отталкивающий тип, нежели привлекающий внимание. Чем ниже процент совместимости, тем сильнее меняется аромат. У вас этот уровень чертовски низкий. — Я знаю. Всегда знал. Но очень сомневаюсь, что Митчелла хоть немного заботит этот момент. Он мысленно меня уже неоднократно повязал, окольцевал и сделал папой десятка детей. — А ты? — Что? Согласился ли я мысленно с его видением ситуации? Нет. Мне нужен мой омега, но разве Митчелл станет меня слушать? — Твой омега? Я чего-то не знаю? — Многого. — Расскажешь? — Это долгая история, и я пока не готов к подобным откровениям. — В дальнейшем? — Как только найду нужные слова, — выдаю покорно, будто провинившийся перед отцом школьник. — Рожать от Митчелла тебе, полагаю, тоже не стоит. Либо ребёнок умрёт. Либо ты. — Это я тоже знаю. — И? — Что? Ты говоришь загадками, Хэнк. Я сделал всё, что в моих силах, но сейчас никто точно не скажет, станет Митчелл отцом или нет. Прошло всего семь дней, а должно, как минимум, столько пройти. Провожу обеими ладонями по лицу, прихватываю волосы, отбрасывая их назад. Точно помню, что мысль о возможной беременности не покидала меня всё то время, что я ехал домой. Продолжала терроризировать в тот момент, когда я сидел на полу своей квартиры и пытался найти силы, чтобы подняться. Даже в тот момент, когда я заглатывал необходимые таблетки, эта мысль продолжала мучить. Слишком настойчивая. Слишком яркая. Через пару дней тревога улеглась, но сейчас, глядя в пугающе светлые глаза бывшего наставника, ощущаю, как по спине проходит холодок. Старые страхи вновь обретают силу, а внутренний голос напоминает, что таким, как я, лучше не плодить себе подобных. И дело не в том, что у Тозиера хреновые гены. Как раз наоборот. Готов поспорить, что за его сперму многие омеги Чикаго передрались бы. Дело не в том, что у меня нет условий для воспитания ребёнка. Их более, чем достаточно. Не в том, что Тозиер был бы плохим отцом. Вовсе нет. Он был бы великолепным родителем, вот только тот, кому он отвёл роль папочки своих детей при таком раскладе не имеет ни малейшего шанса на счастливое будущее. Либо, как в примере Хэнка, откинусь прямо на больничной койке, произведя на свет потомство, либо закончу свои дни в психиатрической клинике, не вынеся всего того счастья, что на меня свалится в браке с Тозиером. — Омеги — наше проклятье, — замечает Хэнк. — Вернее, не сами омеги, а их физиологические особенности. Перед течным омегой редкий альфа устоять способен. Да и сами вы на любого запрыгнуть в течке готовы. — Это не моя вина. Я не выбирал, кем родиться, — говорю хрипло и вновь тянусь к воде. Слишком быстро во рту пересыхает. — Никогда бы не подумал, что однажды скажу это, но, если ты всё-таки зачал от Тозиера, лучше сделай аборт. Несколько глотков. Максимально бесшумных. Даже дышать боюсь. Киваю согласно, но ничего не говорю. Мне кажется, что мы только что начали движение по очень хрупкому, тонкому льду, способному в любой момент под нами проломиться и затянуть обоих в ледяную воду. Откровенничающий Стаут явление настолько же редкое, насколько и завораживающее. Всё то время, что мы работали вместе, он представлялся мне одним из самых сложных людей, которых доводилось встречать на жизненном пути. Мы отлично ладили, этого не отнять, но доверять мне какие-то секреты он не стремился, пусть и говорил всегда, что я буду его преемником. — Вы, омеги, иногда такими суками бываете, — произносит Хэнк, глядя в окно, освещённое мерцанием разноцветных огней гирлянды. — Отнимаете у нас самое дорогое, что может быть, а мы оказываемся беспомощны перед обстоятельствами и лишь принимаем чужое решение. Я не одобряю аборты. Один из них разрушил мою жизнь, но в твоём случае... Всегда ведь есть исключение из правил. — Разрушил жизнь? — повторяю эхом, и тут же понимаю, что сделал это напрасно. Хэнк хмурится, его брови сходятся у переносицы, а взгляд темнеет и становится тяжёлым, как гранитная плита. Снова закрывается в своей раковине, не желая откровенничать, лишь продолжает смотреть в окно, как будто ждёт ещё кого-то, и отчаянно высматривает его в темноте. Кого-то, кто никогда уже не придёт сюда. — Помнишь наш прошлый разговор, Гиллиан? — Да, и очень хорошо. — Мы обязательно вернёмся к нему ещё раз, — обещает. — Но не сегодня. Сегодня праздник, поэтому давай радоваться жизни. Давай-ка поднимем бокалы, поможешь мне выбраться на улицу, и мы зажжём бенгальские огни. А то ощущение, будто не праздник здесь, а похоронная процессия. Не спорю, понимая, что попытки достучаться до собеседника обречены на провал. Послушно наполняю бокалы и отправляюсь на поиски фейерверков, хотя мне совсем не до них. С куда большим удовольствием послушал бы откровения бывшего наставника, а не тратил время на эту шелуху. Однако, Хэнк один из самых упрямых людей, что мне доводилось встречать на своём пути. Если он сказал, что сегодня мы веселимся, а разговор переносится на другой день, значит, так и будет. Я могу хоть на коленях перед ним стоять, умоляя рассказать правду, он ни слова не произнесёт. Из принципа. Потому единственное, что мне остаётся — смириться и ждать наступления момента, когда Хэнк решит, что пора ошарашить меня историями из своей бурной молодости. И я покорно жду. * В детстве большинство из нас верит, что Рождество станет временем чудес и исполнения желаний, а добрый Санта принесёт множество подарков. Почему бы нет? Мы ведь были послушными омежками и альфочками, прилежными, милыми, добрыми, ничем не огорчали родителей. Чем старше мы становимся, тем меньше остаётся в нас веры в чудеса, да и в существование волшебного старика, награждающего презентами за хорошее поведение. Мой Санта в лице Берта, того самого омеги, помогающего Хэнку по хозяйству, приносит с собой совсем уж странные дары. Но глупо отрицать, наиболее актуальные в моей ситуации. Для начала он сам осматривает мою метку, пристально, внимательно, цокает языком, и это даёт понять, что ничего хорошего он там не усмотрел. Какое-то время сижу в гостиной в одиночестве, одолеваемый тяжёлыми мыслями и строящий самые мрачные догадки. А потом он возвращается и вручает мне два своеобразных подарка. Антибиотики, которые наказывает принимать трижды в день, чтобы минимизировать риск поражения тканей — при этом заявляет, что я родился в рубашке и вообще счастливчик, раз до сих пор не загремел в госпиталь, прямо под скальпель хирургов, — и парочку тестов на беременность. Для того, чтобы точно быть уверенным в том, что нет никакой ошибки. Либо мне по жизни везёт, и первая течка, проведённая в объятиях альфы, приводит к тому, что отделываюсь лёгким испугом, то ли все мои надежды рушатся в один миг, потому что сперматозоиды Тозиера, — а накончать в меня он умудрился неоднократно, — оказываются слишком живучими, и уничтожить их оказывается не под силу даже волшебным таблеткам. Настойчивая мысль в сознании. Все обстоятельства против меня. Доминантный альфа. Течка, а не просто спонтанная ебля. Это комбо. Здесь не может быть счастливых случайностей. Здесь не может быть и речи об исполнении мечты, потому, вскрывая первый тест, я мысленно готовлюсь к тому, что жизнь моя сейчас перевернётся с ног на голову. Хотя... Слишком громко сказано. Если мысленно я к этому готов, то, наверное, не так уж больно ударит меня осознанием неизбежности. Несколько минут внутренних диалогов с самим собой приводят к тому, что мне удаётся смириться с мыслями о возможной беременности. Наверное, потому две красные полосы, перечёркивающие привычную жизнь, не кажутся мне сигналом того, что она закончена, и отныне на ней можно с уверенностью ставить крест. Несовместимость не стала преградой на пути желания Тозиера. Он всё-таки дорвался до меня. Пометил. И заделал мне ребёнка. Наверняка, такого же альфу, как и он сам. Очередной неповторимый доминант. Продолжатель семейных традиций. Тот, кто будет так же, как его отец, так же, как и его дед, держать в страхе Чикаго, продолжая способствовать распространению по венам города белого золота. Сидя на полу, прислоняюсь спиной к двери. В пальцах зажат тест. Второй подряд. С тем же самым результатом. Руки мелко подрагивают, хоть и замечаю это не сразу. Ладно. Ладно! Давай, Гиллиан, соберись с мыслями и вообще. Не превращайся в ебучее желе с трясущимися конечностями и глазами полными слёз. Не смей превращаться в типичного омегу, который приходит в ужас от мысли о том, как ребёнок поломает его жизнь, а потом внезапно пробуждает в себе папский инстинкт и начинает отчаянно хвататься за мысль о рождении нежеланного дитятки. Прокручивает в сознании сотню тонн сопливой херни о ручках, ножках и маленьком сердечке, что обязательно отразится на снимке. Нет пока никаких ручек, никаких ножек, и сердца тоже нет. Есть лишь обкончанный во время спонтанной течки ты, и сгусток спермы, решивший, что в твоём теле ему неплохо, можно и прижиться. Ни о чём не жалей, детка. В конце концов, ты никогда не видел себя в роли папы. Всегда презрительно кривился, когда Митчелл заводил разговоры подобного толка. Издалека, не в лоб. Просто намёками и полунамёками. Попытки донести до моего сведения, насколько здорово и органично я буду выглядеть с беременным животом. Пиздец. Вот и приплыли, Гиллиан. Но ты ведь знал, что так будет? Если не знал, то, как минимум, подозревал. Даже отражение в зеркале не выглядит удивлённым. Вон как скептически скалится. Ни намёка на умиление. Никаких ладоней, нежно поглаживающих живот. Никаких мыслей о пелёнках и кроватках, поисками которых стоит озаботиться в ближайшее время. С этой проблемой я разберусь. И сделаю это задолго до того, как она приобретёт вселенский масштаб. Нужно просто дождаться возвращения в город и записаться на приём к омегологу. Прости за разрушенные мечты, Тозиер. Но сладким папулей твоих детей я не буду, как бы старательно не натягивал ты на меня эту роль. * На протяжение двух недель, что я провожу в гостях у Хэнка, мы практически не разговариваем на спорные темы. Наша негласная договорённость. Тот случай, когда понимаешь друг друга с полуслова, а то и полувзгляда. Большинство наших разговоров поверхностные и показательно-позитивные. Хэнк делает вид, что его не тяготит собственное положение, и он давным-давно смирился с необходимостью проводить большую часть жизни в инвалидном кресле. Подаёт пример, и я тоже изображаю воодушевление, которого нет и в помине. Узнав о своей беременности, испытываю крайне противоречивые чувства. Понимаю, что долго со мной это не продлится, тем не менее, временами всё равно загоняюсь, не желая принимать, как данность, знание о том, что это произошло со мной. С тем, кто всю сознательную жизнь при первых же симптомах течки тянулся к аптечке и закидывался блокаторами так, что они до неузнаваемости меняли химический состав моей крови. Я на что угодно готов был пойти для того, чтобы никто и никогда не увидел меня беспомощной куклой, что мечется по простыням, пачкает их смазкой и хнычет от неудовлетворённости, от того, насколько сильной в этот момент становится её зависимость от чужого члена. Эта физиологическая особенность казалась мне омерзительной прежде, когда я только-только столкнулся с ней впервые. С годами ничего не изменилось. Я не проникся установкой о том, что всё естественное лишено безобразности, соответственно, каждый раз старался свести особенности омежьей физиологии к минимуму. В моей голове всегда существовал определённый блок. Я не хотел быть слабым, не хотел быть уязвимым, а потому своё тело, которое в течку как раз таким и могло стать, принимать тоже не желал. Потому и пил таблетки, как только ощущал, что подбираюсь к самому краю. Потому и закупался ими на годы вперёд, чтобы иметь несгораемый запас. А теперь моё тело решило сыграть со мной злую шутку, и то, чего я так старательно избегал, меня настигло. Притом, рядом с человеком, давно мечтавшим о чём-то подобном. Спонтанная течка — подарок для него и страшный сон для меня. Почувствуй разницу, что называется. Наверное, именно теперь мне следовало перешерстить свои прежние взгляды на жизнь, пересмотреть отношение к Митчеллу и проникнуться к отцу своего ребёнка определёнными чувствами, а ещё — хотеть его и днём, и ночью. Мне доводилось слышать, что во время беременности у многих омег повышается либидо, соответственно, и сексуальные аппетиты их растут. Мой организм решил не оставаться в стороне от общей тенденции, а потому я время от времени терзался от острого, как кончик иглы, мучительно медленно проникающий под кожу, желания. Неконтролируемого, яростного, за гранью. Просыпался посреди ночи, ощущая влагу, что медленно растекалась по бёдрам, заставляя меня чувствовать себя на редкость паршиво. Я не привык к зависимостям, а беременность уже на ранних сроках превращала меня в какое-то грёбанное подобие прежнего себя. Раньше я был уверен в том, что смогу удержать себя в руках, что мне под силу контролировать силу своего желания, да и сами желания. Но теперь организм словно с цепи сорвался. Он хотел. Хотел отчаянно. До безумия, о котором я никогда не переставал думать. И хотел он не Митчелла, заделавшего мне ребёнка. Организм отчаянно хотел свою истинную пару. Как гласили научные исследования, в период беременности большинство омег становятся куда сентиментальнее и мягче, нежели в любое другое время. Они испытывают дикий стресс, а потому отчаянно ищут защиты у своих вторых половин. Мне, не привыкшему в жизни полагаться на кого-то, кроме себя, эти заверения казались довольно смешными, если бы не одно «но». Я действительно испытывал острую потребность в своей истинной паре. Больше всего на свете хотелось оказаться в его руках, чтобы он меня обнимал, чтобы закрывал собой от всего мира. И именно это казалось мне самым тупым и неприемлемым. Почему? Потому что из грозного главы бешеной стаи Тозиера я вмиг превратился в слезливый комок чувств и ощущений, что жаждет защиты со стороны другого человека, а не сам первым в бой бросается, обещая перегрызть противнику глотку. Не только раскидываясь пустыми обещаниями, но и действительно их выполняя. С каждым днём мои сны становились всё жарче и слаще, в то время как в реальности мы с Морганом продолжали держаться на почтительном расстоянии. Письмо, в котором его Высочество сообщил, что прощает меня, по-прежнему лежало в машине. Я не собирался от него избавляться. Напротив, жаждал сохранить, как доказательство того, что иногда даже Квин Морган способен делать первый шаг на пути к примирению. Когда он покидал стадион, мне казалось, что единственное послание, которое он сможет мне оставить — это царапины на крыле машины, либо красочные граффити на ней же с пожеланием идти на хуй с узлом и никогда с него не сползать, раз уж я такая продажная шлюха, но вместо этого обнаружил письмо. Хотелось позвонить Квину, услышать его голос, разговаривать с ним и ласкать себя, представляя, что именно его руки, а не мои собственные скользят по телу. Думать о том, что он сейчас точно в таком же взбудораженном состоянии находится, что снова облизывает свои блядские пальцы, проталкивая их в такой же блядский рот, а затем раскидывает ноги и медленно доводит себя до оргазма. Или хотя бы написать ему и поупражняться в создании текстового порно, адресованного собеседнику. Как никогда прежде мне хотелось оказаться рядом с ним, зубами в него вонзиться, оставляя нашу метку, увидеть, наконец, как она выглядит, что собой представляет. Хотелось, чтобы он со мной то же самое провернул. Природа словно насмехалась надо мной и над Митчеллом. Я носил его метку, а течь продолжал не от доминантного альфы, а от омеги. Когда на мне осталась метка Тозиера, желание, направленное в сторону Моргана, как будто зашкаливать стало, ломая все пределы, показывая наглядно, что пределов у моих желаний, с ним связанных, нет вообще. Оно было сильным прежде, но не шло ни в какое сравнение с тем, что периодически накатывало на меня здесь и сейчас. Оно меня разбивало на части и в мелкую крошку размолачивало. Это бесило. Я ненавидел зависимости, презирал их, но никак не мог избавиться от одной из них. Просто не хотел. Ночи, проведённые в одиночестве, становились для меня самым настоящим испытанием на прочность. Если днём я ещё более-менее умудрялся сохранять здравость рассуждений, то по ночам одиночество превращалось в пытку. Я вспоминал его губы, руки и обжигающий шёпот, мне адресованный, и метался по кровати, сбивая простыни в ком. Морган отравлял мои мысли. Морган становился моей навязчивой идеей. Стоит признать, не особо-то я и сопротивлялся. Последняя ночь, проведённая в доме Хэнка, исключением из правил не становится. Мне снова снится Квин. Такой же настойчивый, как и в большинстве снов-предшественников, такой же решительный и бесконечно вкусно пахнущий. Такой же безумно соблазнительный и тёмно-порочный. Предлагающий вместе с ним по самым глубинам ада прогуляться. Невозможно не поддаться ему, невозможно выбросить его из головы. Потому, открыв глаза, и ощущая ставшую привычной тяжесть в паху, думаю о том, что сегодня вечером я поеду не домой. Безрассудно, нелепо, невероятно рискованно, но я хочу увидеть его. Не только во сне. Наяву. Не просто увидеть. Прикоснуться. Привычно к стене прижать, заставляя сползти по ней вниз, не менее привычно раскрывая передо мной колени и позволяя меж них оказаться. Даже с открытыми глазами слишком ярко представляю нашу встречу, и возбуждение становится практически невыносимым. Кроет волнами, раз за разом. И мне приходится до боли прикусить губу, чтобы не терять окончательно связь с реальностью, не теряться в мире фантазий. Поступать подобным образом безрассудно. Давая понять, что не могу отказаться от своей зависимости, как будто подставляю его под удар. Так уже было однажды. С Флорианом. Завершилось трагически, и Митчелл ясно дал понять, что снова пойти по простейшему пути для него ничего не стоит, но... Но желание увидеться с Морганом сильнее всех страхов и предрассудков. Желание оказаться рядом с ним — за пределами здравого смысла. Меня к нему тянет, меня убивает невозможность прикоснуться к нему, невозможность обменяться хотя бы парой слов. Но больше всего убивает мысль о том, какая реакция меня ожидает, стоит только оказаться на пороге его квартиры. Представляю, как он снова меня взглядом полосует, а с языка сплошные проклятия одно за другим срываются. Помню его реакцию на звонок Митчелла. Помню, как он тогда бесновался. Здесь же не просто секс, но и метка, и запах, изменившийся до неузнаваемости буквально. Стоит Моргану понять, что я больше не пахну джином, и он даже слушать не станет. Хорошо, если просто дверь перед моим носом захлопнет, а то ведь может и с лестницы спустить, пожелав счастья с Митчеллом. Размышления об этом градус моего возбуждения значительно снижают, а ледяной душ окончательно приводит в порядок разгорячённое тело. Успокаивает его и выстуживает мысли. Отряхиваюсь, словно собака, и капли летят во все стороны. Провожу полотенцем по волосам. Подсушиваю их феном. Очередная водолазка, очередной пиджак. К завтраку спускаюсь, как ни в чём ни бывало, словно это не меня недавно крыло горячечными мыслями о Квине, и о том, как отчаянно снова хочу оказаться с ним и в нём, потому что мысли об узкой заднице меня тоже периодически одолевают. Потому что почти невозможно не думать о том, как прижму его к стене, как обниму за пояс, не переставая целовать так вкусно, остро, пряно пахнущую шею, и о том, как впервые толкнусь в тело, жаждущее единения не меньше, чем моё собственное. Будь мы ебучими соулмейтами, он бы переживал на собственной шкуре все свои ощущения. А пока... Пока хочется верить, что он хотя бы не испытывает ко мне отторжения, ощущая изменившийся запах. Когда оказываюсь в гостиной, обитатели этого дома уже находятся там. Стол сервирован к завтраку, и у меня даже получается начать утро не только с кофе и сигареты, что давно стали синонимами к некоему дурновкусию. Снова треплемся с Хэнком обо всякой ерунде. Последние новости, погода за окном, какие-то бытовые мелочи. Не желаю наседать на собеседника, тем не менее, кончик языка вновь и вновь обжигают невысказанные слова, потому что терпения во мне с каждой секундой всё меньше. Скоро нужно выезжать, а завесу тайны передо мной никто открывать не спешит. Обещание, данное в первый день моего пребывания здесь, так и остаётся висеть в воздухе, потому что историей своей трагической любви, — а в том, что она была таковой, не сомневаюсь, — Хэнк делиться не торопится. Кое-что, правда, понимаю и без подсказок со стороны. Подозрения об этом закрадываются в мою голову задолго до этой поездки. Не так уж сложно прибавить один к одному, чтобы в итоге получить два. Не так уж сложно догадаться, что, говоря о похороненном в саду сердце, Хэнк не приукрашивает события. Не использует иносказания. Принимая во внимание традиции бешеных псин, не сомневаюсь в том, что однажды Стаут действительно зарыл здесь сердце того, кто был ему дорог. Другой вопрос заключается в том, а что мог такого натворить этот человек, чтобы заслужить подобную кару? Просто так псины Тозиера, что старшего, что младшего, никому и никогда сердца не вырывали. Тут нужно было знатно проебаться, по всем фронтам. И, вероятно, этому омеге удалось совершить нечто из ряда вон. Очередная чашка кофе. Не только у меня. У Хэнка — тоже. — Составишь компанию? — спрашивает, как будто сомневается в том, что могу согласиться. — Хочу немного прогуляться. — Вдвоём, или Берт пойдёт с нами? Он смотрит на меня, не отводя взгляда, и ответ читаю в его глазах. Территория, на которую мы собираемся ступать, обнесена высоким забором, а над этим забором находится колючая проволока, по которой проходит высоковольтное напряжение. Посторонним вход воспрещён. Я не посторонний, потому мне показывают, где ворота и позволяют зайти на частную, охраняемую территорию без потерь для здоровья. Больше никому не нужно знать о существовании этих лазеек. Я знаю этот взгляд Хэнка, говорящий больше слов. Всегда правильно его расшифровывал. Когда мы были учителем и учеником, в нашем тандеме удивительное взаимопонимание царило. Это та самая традиция, нарушать которую не желаю. — Конечно, составлю, — говорю, не дождавшись ответа на словах. — Знаешь, что всегда выдавало в тебе омегу? — спрашивает, улыбаясь снисходительно. — И что же? — Любопытство. Альфы, в большинстве своём, умеют его усмирять. Омеги только делают вид, что им не нужны никакие подробности. На деле же душу готовы продать, чтобы узнать что-то, что их по-настоящему волнует. — Ты первый начал. Закинул наживку, и я, ожидаемо, на неё повёлся. Но никто не тянул за язык, ты мог не давать обещаний. Теперь поздно. Обещания нужно выполнять, — на одном дыхании выдаю. — Да, не тянул, — соглашается, тяжело вздыхая. — Нужно на улицу, немного подышать свежим воздухом. Здесь... душно. Категорически с ним не согласен, тем не менее, условия игры принимаю. Выхожу на улицу, никуда не торопясь и не пытаясь ускорить шаг. Поддерживаю его скорость передвижения. Холодный воздух беспощаден. Стоит показаться из дома, как тут же намечает себе жертву и пытается пробраться под одежду, и кажется, что даже на ресницах появляются иголки инея, а изо рта вырывается вполне реальное облачко пара. Предлагаю Хэнку помощь, но он гордо — кто бы сомневался? — отказывается, едет вперёд самостоятельно. Пережиток прошлого. Глава бешеной стаи не может быть беспомощным. Если он себя однажды таким почувствует, значит, его время вышло. Потому что, если ты стал беззубой старой псиной, тебе больше не выжить в этом мире. С такими установками прожил всю жизнь Хэнк, такие же вкладывал методично — весьма успешно — и в мою голову. Хэнк с сигаретой в зубах явление крайне редкое, оттого непривычное для меня практически. Сегодня он позволяет себе закурить, выглядит напряжённым и озадаченным. Понимаю прекрасно, почему. Неравнодушие тому причиной. Несмотря на давность лет, события прошлого, о которых он собирается поведать мне, до сих пор не стали для него простой ситуацией, о которой можно рассказать и позабыть, моментально выбросив из головы. Для него они болезненны, как кровоточащая рана, к которой он старался много лет подряд не прикасаться, чтобы не навредить, а теперь вот решился. И оказалось, что боль меньше не стала, продолжает так же крепко держать в своих тисках, продолжает наизнанку его выворачивать. Не тороплю. Не имею такой дурацкой привычки. Хватит с меня напоминаний, которыми я периодически сыпал, а после ловил на себе хмурый взгляд Хэнка. Неудивительно. У этого человека в голове целая Вселенная. Он никогда ничего не забывает, потому и в постоянных напоминаниях не нуждается. — Что именно ты хочешь узнать? — спрашивает, глядя мне в глаза. Стою напротив него, бездумно щёлкая зажигалкой. Одна сигарета скурена до фильтра, а больше не хочется. Сигаретная горечь всё ещё раздражает рецепторы и порождает ассоциацию с его Высочеством. Вернее, не с ним самим, а с последними нашими встречами. С событиями, эти встречи наполнившими. Блядство. Перед глазами у меня Морган, в мыслях Морган. Для меня он везде. Под кожей тоже как будто он. Часть меня, которую от меня так старательно пытаются оторвать. Митчелл не знает и даже не подозревает о нашей истинности, искренне веря в то, что единственное чувство, связывающее нас с Квином — это безграничная и бесконтрольная похоть, от которой мы не желаем избавляться. Просто два горячих омеги, не слишком обременённые моральными принципами и не пренебрегающие связями со своим полом, однажды дорвались друг до друга, и поняли, что им это безумно нравится. Поддались влиянию обстоятельств, пошли на поводу у страсти, которая вспыхнула в один миг и так же стремительно может угаснуть. И будет лучше, если Митчелл так и будет до последнего оставаться в счастливом неведении о нашей с Морганом тайне. Потому что обычная тяга — это одно, а истинность — совсем другой разговор. И тот, кто всё время нашего знакомства так отчаянно надеялся на стопроцентную совместимость и проявление истинности, что даст о себе знать в один прекрасный момент, не сможет принять мысль о моей истинности с другим человеком. Не каким-то абстрактным, а вполне определённым. Первым омегой, под которого я позволил себе лечь, поступившись принципами, которыми столько лет кичился. — Всё, — произношу. — Но понимаю, что всё ты мне вряд ли расскажешь. Потому готов ограничиться тем, что посчитаешь нужным поведать. Усмехается. — С каких пор ты стал таким неприхотливым, Гил? — В плане? — Сколько помню, ты всегда был дотошным и жаждал вытянуть из собеседника всю информацию, до последней капли. — Ты не тот, на ком я могу отрабатывать привычные методы добывания информации, — признаюсь, затягивая пояс пальто сильнее. Беспечно бродить в такую погоду в одежде нараспашку. Даже слишком. — Ты всё-таки сентиментален. — Просто помню правила бешеной своры и никогда от них не откажусь. А ещё высоко ценю и безумно тебя уважаю, поэтому никакого давления. — Никогда не говори «никогда», — советует Хэнк. — Жизнь слишком непредсказуема и может тебя в такую ситуацию загнать, когда придётся жертвовать всем и всеми, кто когда-то был тебе дорог. И тогда ты позабудешь о своре. А, может, и против них обернёшься, если того обстоятельства потребуют. От его слов веет холодом не меньшим, чем тот, которым пропитан воздух. — Ты, надо полагать, с такими сталкивался? — К сожалению, да. — Но?.. — Мне не хватило смелости, Гил. И теперь всё чаще кажется, что в тот момент я сделал неправильный выбор. Так же, как не покидает голову мысль о том, что скоро моя снежная королева придёт за мной и заберёт моё сердце, как однажды сделал я. Его слова мало что проясняют, а вот запутывают просто на «отлично». Но слова о королеве, словно острым лезвием по незащищённой коже полосуют. Потому что первая же, прямая ассоциация с его Высочеством Квином Морганом. Потому что мысленно я его своей тёмной королевой всё чаще называю. Стоит Хэнку это слово произнести, как перед глазами определённый образ вспыхивает, и вдоль позвоночника непривычный холод, от которого не по себе становится. Вспоминаю один из привычных жестов Моргана. То, как он своими ногтями по груди моей ведёт и чуть сильнее сдавливает там, где за клеткой рёбер сердце находится. Как будто приноравливается, как будто ему традиции бешеной своры давным-давно знакомы. — Его звали Треннт, — произносит Хэнк. — Омега. Безумно красивый и такой же безумно холодный. Когда я на него смотрел, казалось, что он способен заморозить взглядом. Настолько холодного, равнодушного взгляда больше ни у кого не встречал, а свести знакомство на жизненном пути мне довелось с огромным количеством людей. — Не сомневаюсь. — Когда мы впервые встретились, я уже работал на Аарона Тозиера. И, возможно, всё могло бы сложиться иначе, если бы не одно весомое обстоятельство. — Какое? — Треннт был профессионалом своего дела, повёрнутым на идеях справедливости и торжестве закона. Он готов был жизнь положить ради своей цели. Больше всего на свете он жаждал увидеть Тозиера и всё его окружение за решёткой, и делал для этого всё, что было в его силах. Жаль, не учитывал, что хорошие парни, играющие на стороне добра, побеждают исключительно в книгах и фильмах. Реальность от выдумки отличается многовариантностью, и здесь всегда можно отыскать какую-то лазейку. Подкуп, шантаж, угрозы... Далеко не все коллеги Треннта горели теми же идеями, что и он. Часть из них была очень падка на деньги и привилегии, обещанные Тозиером. Аарон умел располагать людей к себе, находя их слабые места и умело манипулируя своими марионетками. На самом деле, довольно забавно сделать истинной парой преступника и агента федерального бюро расследований... Удивительно. До недавного времени для меня было естественным думать, что в жизни Хэнка все любовные интрижки были непродолжительными и никакого значения для него не имели. Омеги, что на одну ночь или на один день. Тот тип отношений, что больше всего подходит тем, кто работает на Тозиера. Никаких эмоциональных привязанностей, никаких рисков. Просто сбросить напряжение и уйти, с лёгкостью предложив позабыть о совместно проведённой ночи. Чем дольше длится рассказ Хэнка, тем сильнее становится понимание, что ни о каких поверхностных чувствах здесь речи не идёт. Его отношения, оставившие в душе глубокий след, с мимолётным увлечением ничего общего не имели. В какой-то момент начинает казаться, что Хэнк уже и думать забыл о том, что разговаривает со мной. Он словно в транс погружается, когда рассказывает об обладателе длинных светлых волос и холодного взгляда. Странно, но, слушая этот рассказ, представляю на месте Хэнка себя, в то время как Треннт настойчиво ассоциируется с Квином. Истинность, присутствие третьей стороны. Давняя история, рассказанная Митчем, обретает определённость, и безымянный омега, едва не ставший причиной распада идеальной семьи, обретает лицо и имя. Теперь я знаю, что причиной помешательства Аарона Тозиера был не какой-то нежный, утончённый юноша, а некто со стальным характером, искренне презирающий преступников всех мастей и желающий видеть их, если не на электрическом стуле, то, как минимум, в заточении, без права на подачу апелляции. Разница в том, что Треннт был в этом треугольнике единственным омегой, а нас двое. Прикрываю глаза. Холод как будто сковывает моё тело, но продолжаю упрямо стоять на месте, боясь хотя бы на мгновение прервать своего рассказчика, потому что второго шанса не будет. Потому что, если он замолчит сейчас, больше я ни слова от него не добьюсь. Если и погружаться в историю чужой жизни, то именно в такой обстановке, в тишине, холоде и полумраке, что опускается на сад, превращая его в какое-то по-настоящему мрачное место. Я не из тех, кто вздрагивает от каждого шороха, но сейчас становится не по себе. Слова Хэнка усиливают холод, меня пронизывающий. Снова ассоциации. И мысли о приказе, который отдал Аарон главе своей бешеной своры, стоило только Треннту слишком близко подобраться к тайнам, что так старательно, так фанатично оберегала семья Тозиер. Краем глаза отмечаю, как дрожит моя рука. Тут же прячу её в карман. Даже сейчас, когда Хэнк сложил свои полномочия, и именно я теперь руковожу стаей бешеных псин, не хочется демонстрировать бывшему наставнику свои слабости. Не хочется показывать, что у меня тоже есть страхи. Не хочется, чтобы он узнал, как действует на меня его рассказ. Он не скупится на подробности, и от этого становится не по себе. Быть может, даёт знать о себе омежья сентиментальность, которой я не лишён, как показала практика, но, анализируя, прихожу к выводу, что сам никогда не смог бы выполнить подобный приказ. Не смог бы хладнокровно и равнодушно убить Моргана, переступить через его растерзанное тело, забрать сердце и отнести Митчеллу. А после, получив скупую похвалу, унести свой трофей и похоронить в саду. Как бы велика не была моя обида на него, какой бы сукой, выматывающей мои нервы, он не был. Быть может, нежеланная беременность тоже накладывает отпечаток на моё восприятие, потому вместо хладнокровного принятия меня кроет иными чувствами, и к горлу подкатывает тошнота, а перед глазами всё алым маревом затягивает. Хочется отступить на шаг назад, хочется развернуться и уйти. Не истерично убежать, а именно уйти, гордо вскинув голову и чеканя каждый шаг. Мне не жаль Хэнка, но становится до безумия больно за омегу, которого сгубили принципы, преданность закону и нежелание переступать через них ради истинности. Как будто это мою грудную клетку потрошат сейчас, купая ладони в тёплой крови, и она красными лепестками оседает на белоснежном снегу. — Почему ты сделал это? — спрашиваю хрипло, всё-таки прикуривая повторно. Контраст между холодом, сковывающим по рукам и ногам снаружи, и теплом, разливающимся вместе с дымом изнутри. — А как бы поступил на моём месте ты? — Речь не обо мне, Хэнк. Я знаю тебя много лет и знаю, что ты никогда не боялся Тозиера. Он обладал, конечно, огромной властью, но и ты был не последним человеком этого города. И стая принадлежала, в первую очередь, тебе. Он лишь отдавал приказы, а ты был для них не только руководителем, но и другом, братом... Если бы ты захотел, они бы разорвали на клочки и Аарона, и Митча. От Тозиеров мокрого места не осталось бы. А ты решил убить свою истинную пару. Только потому, что тот оказался несговорчивым. Не дал Аарону, пока тот от спермотоксикоза с ума сходил, а помимо прочего ещё и в дела его вмешивался. Интересно, чего было больше в его приказе? Опасений за сохранность криминальной империи или обиды отвергнутого доминантного альфы, перед которым не встали на колени, когда он поманил пальцем? — Обиды, — произносит он, не тратя времени на раздумья. — И в том, что я согласился, тоже. Моей собственной обиды. Не Аарона. Треннт избавился от моего ребёнка, но без сомнений родил от своего мужа. Тот ребёнок умер через пару недель после рождения. Тем не менее. Наша истинность ничего не значила для него, потеряла она значение и для меня. Не уверен, что он хотя бы немного любил своего Гедеона, но факт остаётся фактом. Родил он именно от Бреннта, а нашего ребёнка хладнокровно убил. — От... кого? Слова даются мне с трудом. Голос ломкий и чужой, как будто не мне вовсе принадлежащий. Потому что в голове, наконец, складывается паззл, что прежде состоял из множества разрозненных кусочков, а ныне они, словно по щелчку пальцев собрались воедино. Логическая цепочка, в которой прежде было множество провисаний и ломких звеньев, становится крепкой и прочной. Слова Моргана, — хотя, Морган ли он, в самом-то деле? — звучат в ушах. И я понимаю, что именно цепляло меня прежде. О родителях Квина Моргана было известно лишь то, что они слишком сильно давили свободолюбивую натуру своим авторитетом, и он рвался из-под их опеки. Но при этом известно, что они были со всех сторон положительными, и ребёнка своего обожали. Его слова о папе, что однажды совершил ошибку, пойдя на поводу у чувств, замечание о том, что истинность не имеет для него значения, потому что предки были истинными, и счастья им это не принесло... Он жил жизнью одного человека, но иногда всё же допускал промахи и говорил о своих настоящих родителях. Чёртов лживый призрак. Моё наваждение. Моя тёмная тварь королевского происхождения. — Его мужа звали Гедеон Бреннт, — охотно поясняет Хэнк, как будто не замечая того, что со мной происходит. — Когда они поженились, у Гедеона уже был сын от первого брака. Харлин. Гедеон и Треннт познакомились в Чикаго, но вскоре уехали отсюда, понимая, что спокойно жить им тут не дадут. Вернее, это Треннт понимал. Его муж был далёк от криминальных разборок, да и с федералами ничего общего не имел. Ему жизнь на острие ножа никогда не импонировала, и Треннт поддался на его уговоры. Но очень быстро заскучал и решил вернуться к работе. Спокойная жизнь папочки-домохозяина его не устроила. Он снова бросился в пекло, и однажды этот огонь уничтожил его окончательно. Щелчком отбрасываю от себя окурок. Хочется многое сказать, но я прикусываю язык, не позволяя себе кричать в пустоту. Мои слова ничего не изменят. Треннта не оживят, не заставят Хэнка поверить, что он совершил ошибку, забрав жизнь своей любви, как плату за жизнь нерождённого ребёнка. Чужая жизнь — тёмная ночь, в которой нет смысла копаться, потому что... Потому что я и в своей с трудом разбираюсь. Особенно теперь. Не мне раздавать советы и сыпать осуждением. Кому угодно, но только не мне. Теплоты сигаретного дыма больше нет. Вообще ничего больше нет. Только холод. Бескрайний и бесконечный.