Не верь, не бойся, не проси

Говорят, когда ты едешь куда-то, дорога кажется невероятно, запредельно долгой, зато обратный путь оказывается в два раза короче. Потому что домой ты всегда возвращаешься с воодушевлением, и время пролетает незаметно. Поразительно, но у меня всё получается ровно наоборот. Если к Хэнку я еду с мыслями о том, что эти две недели помогут мне принять многое в моей жизни, привести все мысли в порядок и понять, как жить дальше, и настроение, пусть и мрачное, но с нотами оптимизма, то теперь мои мысли черны, как ночь. Они отравлены множеством тёмных чувств, и сложно сказать, что сейчас во мне преобладает: ненависть, злость, разочарование, обида? Кажется, всё вместе. Я не давлю педаль газа в пол, не выжимаю полную скорость, не лечу вперёд, нарушая все правила движения. Напротив, еду медленно, в темпе больной улитки, с постоянными остановками практически на каждой встречной заправке. Не потому, что мне так необходимо заправить машину. Именно это мне и не нужно, полный бак топлива. Я покупаю паршивый растворимый кофе, которым согреваю замёрзшие руки, но который даже не рискую пить. Сижу в машине, пытаясь понять, что мне делать и, — как бы пафосно не звучал этот вопрос, — как жить дальше. Апатия и прострация — две составляющих моего настроения сегодня, иногда побеждаемые яростью. Потому что каждый раз, когда я думаю о его Высочестве, меня начинает потряхивать от злости. Пытаюсь представить момент нашей встречи, но каждый раз он превращается в трагедию ещё большую, чем все наши отношения, в принципе. Не знаю, что сделаю, когда он окажется напротив меня. Не знаю, что сделаю. Но внутренний голос настойчиво подсказывает, что нихуя хорошего не выйдет из нашей встречи. Самое безобидное, что рвётся с языка — обвинение. Тот, кто говорил о любви, старательно водил меня за нос, притворяясь и обманывая. Трепал мои и без того взъёбанные нервы своей ревностью к призраку, которым сам же и являлся. Хороша же, сука, твоя любовь, если ты даже не рискнул завести откровенный разговор. Если даже не попытался что-то мне объяснить, вместо этого закатывал сцены, выставляя меня же виноватым. Мозаика продолжает складываться. Я понимаю, что всё это время совершал ошибки. Выхожу из тёмного коридора, в котором бродил, постоянно натыкаясь на стены. Понимаю, что полагался на интуицию, не желая замечать множество провисающих моментов в биографии обоих. Если в какой-то момент сомнения вызывал изменившийся до неузнаваемости запах, то с течением времени этому нашлось логичное объяснение. Укус максимально неподходящего партнёра, операция по удалению воспалившейся и не поддающейся восстановлению железы. Отсюда и перемены кардинальные. А внешность всегда оставалась одной и той же. Не банальное сходство, не близнецы, разделённые в детстве. Просто-напросто один человек, прикрывающийся чужим именем, чужую жизнь проживающий, но никогда не забывающий о прошлом. Не сомневаюсь, что его появление на пути Тозиера — не случайность, а вполне осознанный шаг. Не совсем понятно, правда, стоит ли у него за спиной кто-то, или он вольная птица, жаждущая дождаться торжества справедливости и отомстить за промахи прошлого. Человек, не похожий внешне на Треннта, но взявший многое из его характера. Блядь... Каким же слепым и недалёким я был всё время! Виной всему истинность, затуманившая мозги, заставившая закрыть глаза на многочисленные несостыковки. Теперь, когда два образа соединяются воедино, и тёмных пятен не остаётся вовсе, многие слова Харлина обретают новый смысл. Его рассуждения о том, что именно я его уничтожу, слова о псине, что рано или поздно бросится на него и растерзает, если Тозиер отдаст приказ. Ненависть к собакам, в целом, и пренебрежительное обращение, адресованное мне. Занятная ситуация. Человек, который его воспитывал, играя роль родного папы, проживал практически такую же жизнь, как сам Харлин. Закрываю глаза и прикусываю губы. Не представляю, что должно произойти, чтобы моя ненависть сбавила обороты, перестав одолевать с такой силой. Не представляю, как должен поступить я сам, чтобы не сорваться при встрече с Морганом. С человеком, который носит чужое имя, прикрывается поддельной биографией и лжёт, глядя мне в глаза. Как сделать так, чтобы разговор наш остался цивилизованным, а не скатился в сраную драму и ебаную трагедию, потому что он вполне может это организовать. Потому что у него в крови это заложено, на генетическом уровне. Не просто королева. Королева драмы, раздувающая мельчайшую неприятность до масштабов катастрофы. Не решать проблемы, а усугублять их. В черте города оказываюсь глубоко за полночь. Наносить визиты в такое время нихуя не проявление вежливости, полный моветон, но в настоящий момент подобные условия меня не ебут от слова «совсем». Вежливость — последнее, о чём я думаю, а эмоций столько, что от них кружится голова. Они переполняют меня до краёв, и через них переливаются. Блядь... Я столько лет думал о Харлине, гнался за ним в тревожных, мрачных снах, звал его, срывая голос. Думал, что его давно нет в живых. Кажется, иногда даже рыдал. Это происходило неосознанно. Просто просыпался со слезами и тянулся за сигаретами, чтобы перебить одной горечью другую. Сходил с ума от мысли о том, что единственный омега, на котором я буквально помешался в какой-то момент, никогда не будет моим. Думал, что вместе с ним погибла и моя душа, что все мои чувства вместе с ним похоронены. А он всё это время был жив, здоров, относительно счастлив. Не его проблемы, конечно, что какой-то идиот однажды запал на него, превратился в грёбанного сталкера и тратил свободное время на слежку за объектом своей одержимости. Не его вина в том, что он не почувствовал тогда нашей истинности, а, может, и почувствовал, но только теперь не сумел устоять перед соблазном и поддался искушению. Не его заботы, что я чувствовал прежде и теперь. Это всё исключительно мои загоны и заёбы. Исключительно мои проблемы. Ничьи больше. Глоток горького, основательно остывшего кофе, прежде чем решаюсь выйти из машины. Прежде, чем почти полный стаканчик летит в мусорку, а я решительно направляюсь к уже знакомому дому. Вопросов, к кому и с какой целью направляюсь, не возникает. Видимо, одного появления здесь уже было достаточно для того, чтобы запомнили и в дальнейшем пропускали без вопросов. Поднявшись на нужный этаж, ненадолго замираю в начале коридора. Одолевают сомнения — стоит ли вообще начинать этот разговор, обречённый, как мне кажется, с самого начала. Решимость, переполнявшая меня прежде, идёт на спад, как и уровень адреналина, по крови гуляющий. Однако, запрещаю себе даже думать о позорном побеге и иду к знакомой двери, приготовившись ждать столько, сколько понадобится. Не уйду отсюда, пока не получу ответы на все вопросы, меня интересующие. Сегодня он не отделается рычанием, сегодня он расскажет мне всю историю своей жизни от начала до конца. Может, кровавой пеной, как я обещал ранее, не захлебнётся, по уйдёт от меня основательно потрёпанным, как минимум. Здесь всё зависит исключительно от него и силы его желания вести диалог с паршивой псиной, которую он так презирает. Беременность меняет меня, обостряя восприятие. Аромат Моргана, ощущаю ещё до того, как он открывает дверь и замирает напротив меня в дверном проёме. Не принюхивается, не кривится, не изображает рвотный рефлекс, накрывающий с головой сразу после того, как становится ясно, насколько сильно изменился мой природный запах. Лишних вопросов тоже не задаёт. Он вообще ничего не говорит, продолжая стоять на одном месте, распахнув двери настежь и глядя на меня нечитаемым, непроницаемым взглядом. Хер поймёшь, что, на самом деле, творится в его голове. О чём он думает, к каким выводам приходит. Вопреки ожиданиям, он не выглядит помятым и сонным, только что из постели вылезшим. Нарушенная традиция. Вместо халата рубашка и джинсы. И волосы не мокрые. — Ты, — произносит вместо приветствия. — Я, — усмехаюсь криво. — Не ждал? — Не то, чтобы... — Что так? Не рад меня видеть? Что же изменилось с момента нашей предпоследней встречи? Хочется зацепить. Хочется словами его на части раздробить. На эмоции развести и не наблюдать это равнодушие полнейшее, от которого становится холоднее, чем на улице. Тот самый взгляд, о котором говорил Хэнк, рассказывая о Треннте. Отсутствие родственных связей не помешало Харлину подобрать все навыки и умения своего приёмного папы. Вполне допускаю мысль о том, что Треннт сам был той ещё сукой, идущей по головам и желающей, чтобы мир лежал у его ног. Мир справедливости и торжества закона, конечно же. — Многое. — Например? — Например, от тебя фонит Тозиером и его выблядком, которого ты в себе носишь, — бросает, впервые за эти несколько мучительных минут позволяя себе хотя бы какой-то выплеск эмоций. А глаза прежние. Всё такие же. Холодные-холодные, словно он меня своим взглядом превратить в ледяное изваяние жаждет. Отступает на шаг назад, стоит лишь вперёд податься. Вижу, как мелко и часто подрагивает жилка на виске, вижу, как губы ожесточённо в тонкую линию сжимаются, а ладони в кулаки. Несмотря на то, что он в письме написал, до реального прощения здесь очень далеко. Ещё одно проявление фантастического лицемерия со стороны его Высочества. Никакие принципы не помешали ему, в своё время, запрыгнуть в кровать Тозиера и, судя по всему, неплохо провести там время. Но то, что он с лёгкостью прощает себе, мне не простят ни за что. Об этом открыто весь его вид говорит. Он не похож на человека, готового принять новые условия и смириться с ними. Но очень сильно походит на того, кто жаждет вцепиться мне в глотку и разорвать её своими острыми зубами, чтобы мне было так же больно, как ему сейчас. Знаешь ли ты, мразь, насколько сильнее моя боль? Боль человека, считавшего, что любовь его жизни погибла? Боль человека, который внезапно осознаёт, что его методично наёбывали, рассказывая сказки о своём происхождении, а потом мордой в дерьмо обмакивали, ревнуя к призраку самого себя. Знаешь ли ты, тварь конченная, как плавились мои мозги, когда я смотрел на тебя и видел его, а ты не пытался развеять мои сомнения? Знаешь ли, что я испытываю сейчас, глядя на тебя, так откровенно меня ненавидящего? Вряд ли. Не знает и не догадывается. Ничего нового. Как и прежде, его не ебут чужие чувства. Только свои собственные. Они для него на первом месте. На остальных откровенно похуй. — Почему же именно выблядок? — замечаю насмешливо. — Может, ребёнок любви, который станет продолжателем традиций своих родителей? Ты сделаешь Митча губернатором, он меня — своим супругом и первым омегой штата, а наш сын затем получит в подчинение не только Чикаго, но и весь Иллинойс. Не сомневаюсь, ради ребёнка Митчелл сделает всё. У Тозиеров семейные ценности всегда стояли на первом месте. У Митчелла тоже, хоть в это и сложно поверить, учитывая его определённые пристрастия в постели. Не то, что следует говорить. Совсем не то, что хочу сказать. Но, стоит увидеть его здесь и сейчас, в полумраке прихожей, освещённой лишь парой светильников, как в меня будто вселяются демоны. Хочется зацепить его, вывести на эмоции, заставить страдать, чтобы не смотрел так равнодушно-сдержанно. Чтобы снова стал самим собой, той самой истеричной сукой, лишённой напрочь инстинкта самосохранения, но цепляющей меня словами и поступками. Тем самым гондоном, что треплет мои нервы, словно спагетти их на вилку наматывает, а после пожирает без соуса, с повышенным аппетитом. Но он даже выглядит не так, как прежде. Парень-зима, внутри которого все чувства в один момент умерли, не сгорев, а покрывшись толстым слоем льда, который теперь никто не в силах растопить. То, что он о ребёнке догадывается, даже не удивляет. Видимо, очередное ебучее проявление истинности, о которой даже вспоминать тошно. Снова в молчании. Тяжёлом, гнетущем. Холодном, как тот ветер, что пронизывал, промораживая до костей, когда я стоял в саду с Хэнком, слушая историю его жизни и любви. — Ну так и иди к нему, если у вас такая любовь неземная. — Не хочу. К нему я всегда успею, — замечаю, распуская пояс пальто и медленно расстёгивая все пуговицы. — А с тобой прямо сейчас хочется поболтать. — О чём? — Например, почему бы нам не познакомиться заново? Меня, например, зовут Гиллиан Ллойд, а тебя, прекрасное создание? — Ты ебанулся? — кривится презрительно, продолжая ломать комедию дальше. — Ни на секунду. — И на алкоголь твои шуточки не свалишь, от тебя ничем не пахнет, кроме разве что Тозиера, решившего свою игрушку пометить. — Алкоголя тоже не было. — Неужели решил пуститься во все тяжкие и объебался риплексом? — хмыкает, запуская ладонь в волосы и откидывая их назад. — Что ж, Ллойд, не хочу показаться занудой, но не думаю, что вашему щенку это пойдёт на пользу. Смотри, как бы инвалидом не родился после таких папочкиных развлечений. Или рассчитываешь, что отцовские доминантные гены любую херню преодолеют? Напрасно. Прикуси язык, сука. Единственное, что хочется ему сказать. Мне фантастически похуй на судьбу зародыша, что внутри меня растёт и развивается постепенно, но сейчас хочется укусить Моргана, как можно больнее. И, кажется, именно мой ребёнок — его точка уязвимости. Мысль о том, что я ложусь под альфу и не просто терплю секс с ним — вполне себе удовольствие получаю, для Харлина практически невыносима. Я этого на его бесстрастном лице не вижу, но чувствую. Истинность как будто транслирует мне его чувства и ощущения. Не полностью, отдельными фрагментами, но ясно одно: он не настолько равнодушен ко всему происходящему, как пытается сейчас показать. Его действительно на части разрывает от мыслей о той ночи, когда он ушёл из отеля, а я не бросился догонять, не ушёл вслед за ним. Остался с Тозиером и не просто позволил отыметь себя во всех позах, но и метку получил, и ребёнка, окончательно отдалившись от одолеваемого вечными сомнениями его Высочества. Поставил жирную точку в наших напряжённых отношениях, дав понять, кого я выбираю. Дав понять, что для меня истинность и чужие чувства, на самом деле, пустой звук. Ничего не значащий атавизм, пережиток прошлого, на который люди цивилизованного мира, а не первобытного общества, давно перестали обращать внимание. Пальто соскальзывает на пол, но даже не думаю его поднимать, продолжая двигаться вперёд и не оглядываясь назад. По привычке отступает от меня, двигаясь спиной вперёд, загоняя себя в стандартную ловушку. Стена за спиной и полностью отрезанные пути к отступлению. Единственное оружие, что в его распоряжении находится — острый язык, с которого яд капает в режиме нон-стоп, и взгляд, что способен не хуже лезвия полосовать. Что уже сейчас принимается это делать, когда одной рукой в стену упираюсь, а второй к нему тянусь, чтобы ладонью по щеке провести, ощущая бархатистую нежность кожи. Снова и снова в эти черты, до боли знакомые всматриваюсь, вспоминая годы студенчества, и то, как на него залипал, стоя в отдалении. То, как боялся не то, что подойти, а даже дышать в сторону того, кто воплощением света и чистоты казался. Того, кто, на самом деле, никогда таким не был. Просто незнание порождало ложные представления. Просто тогда я и представить не мог, что однажды жизнь снова столкнёт нас при иных обстоятельствах, и тогда смогу увидеть истинное лицо человека, которого считал своей единственной любовью, который таковым, наверное, и являлся. Ласковый жест сменяется привычной жёсткой хваткой, когда подбородок его фиксирую, не позволяя отвернуться, не давая разрешения на взгляд по сторонам. Смотреть он должен исключительно на меня, ни на кого больше. Затылком к стене прижимается, губы кусает, веки подрагивающие опускаются, и зрительный контакт, между нами установленный, разрывается. С возбуждением, внезапно накатывающим борешься, детка? Не так ли? Не пытайся обмануть. Не получится. Знаю я это состояние. Две недели, вдали от тебя проведённые, наглядно мне продемонстрировали, насколько я теперь нуждаюсь в своей истинной паре. Насколько сильным становится желание, в его сторону направленное. И без того безумное по силе своей, оно набирает обороты, выходя за все допустимые пределы. Меня почти трясёт от его близости, от того, что он наконец-то не вдали от меня находится, а на расстояние вытянутой руки. От осознания, что в любой момент могу её протянуть и действительно к нему прикоснуться, действительно взять то, что мне по праву принадлежит. Сука. Блядская тварь. Коварная, холодная, бесчувственная, лживая от и до. С ума меня сводящая, даже сейчас, когда Тозиер всеми силами меня к себе привязать попытался, когда поставил мне грёбанную метку, изменившую запах и дающую понять, что я теперь кому-то принадлежу. Хотя, нет. Ещё больше меня с ума сейчас сводящая. Именно сейчас. В разы сильнее, нежели в любое другое время. Снова вдыхаю запах его кожи, и этот аромат метко по всем моим рецепторам наносит удар. Максимально точный, выверенный. Условный рефлекс, как у реальной собаки. Голодная слюна, что во рту собирается. И желание прикоснуться к нему, не целомудренно по щеке поглаживать, а в губы, пошло облизываемые, впиться, разорвать одежду его на клочки, прижаться к шее, оставляя на идеальном белом полотне тёмные пятна. Чтобы не веяло от него этим показным целомудрием, словно он только что из монастыря сбежал, чтобы истинная натура шлюхи на свободу прорвалась, чтобы перестал сдерживаться и снова в моих руках в обжигающе горячий, податливый, будто пластичный воск превратился. Чтобы снова ко мне льнул и признавался, что не безразличен, а не отбрасывал обоих на стартовые позиции, где нет места для любых других чувств, кроме ненависти и отторжения. Носом в шею его вжимаюсь, оттягиваю зубами чёрную ткань рубашки, чтобы доступ к ключице получить. Сука, как же отчаянно я его хочу. Запредельно сильно, по животному дико, до чёрных мушек, перед глазами мелькающих. Никакие доводы разума в моём сознании сейчас не способны выжить, их волной неконтролируемого желания сметает, разбивает на мелкие щепки, словно кораблик, подхваченный бурными волнами. Несколько раз о скалы прикладывает, пока он на части не разлетается, которые после ни за что не собрать воедино. Так же, как и меня, после встречи с Харлином. — На два шага назад, Ллойд, — выдыхает. — Или я за себя не отвечаю. — А иначе что? — спрашиваю, обжигая дыханием шею. — Подтвердишь свой статус конченой мрази и в живот меня ударишь? Мысли о выблядке Тозиера спать спокойно мешают? Хочешь, чтобы это твой выблядок был, но не судьба? Больно от мысли, что твоя истинная пара в течку не тебе отдаётся, а тому, кто... Уверен, что он сейчас действительно ударит. Не сдержится и со всей дури пнёт. Как минимум, пощёчину очередную отвесит, как уже случалось неоднократно. Чего угодно жду, но не сильной хватки пальцев, что в плечи впиваются, сжимая до синяков, не поблёскивающих от зашкаливающего возбуждения глаз, не шёпота, душу вынимающего. — Что, если на самом деле хочу? Что, если действительно больно? Что, если бы я всё отдал за возможность идеальным альфой для тебя быть? За возможность меткой тебя привязать и ребёнком, как это Тозиер уже сделал? Ответ, порождающий состояние бесконечного шока, в тотальный ахуй переходящего. Кто тебя подменил за эти две недели, Квин-Харлин? Кто научил говорить правду вместо того, чтобы кричать о ненависти, при этом сгорая от желания запредельного? — Ненавижу тебя, сука лживая, — шёпотом. — Ненавижу так, как никого прежде. Как долго ты собирался меня обманывать? — Я не понимаю... — Хватит. Игра окончена. Я знаю, кто ты. И больше ни одному слову твоему не поверю. — И кто? — Я ведь говорил, что приехал не просто так. С определённой целью, чтобы заново с тобой познакомиться. Наберись смелости. Назови мне своё настоящее имя. И не пытайся обмануть. Я точно знаю, что нет никакого Квина Моргана. Но есть Харлин Бреннт. Тот самый парень, что прикусывает верхнюю губу куда чаще, чем нижнюю. Тот, кто по-идиотски подкуривает сигареты. Кто когда-то в собачьих приютах волонтёрил, а теперь всех шавок ненавидит, потому что одна из них его близкого человека разорвала. У вас семейная традиция такая — от бешеных псин Тозиера течь, под них ложиться, а потом их же и обвинять во всём? Судя по тому, что я о тебе узнал, именно так дела и обстоят. Скажи. Хватит отмалчиваться. Молчание, конечно, золото, но не в этом случае. Выражение его лица словами не описать. Оно не меняет цвет, как у хамелеона, не покрывается лихорадочными пятнами, не уходит в ещё большую, меловую бледность. Оно, словно маска, сделанная из глины. Та самая, что вот-вот покроется огромным количеством трещин, а после — осыплется. Он ничего не говорит. Не опровергает мои слова, не подтверждает. Не спорит, не кричит, не шепчет. Лишь молча смотреть на меня продолжает. Правда, которую он хотел бы сохранить в тайне до последнего. В которую никого не желал посвящать. Тот, кто уже долгое время примеряет на себя чужую жизнь, другим человеком притворяется, внезапно сталкивается с прошлым, и оно его не радует, не пробуждает тёплые воспоминания. Это столкновение его откровенно пугает, выбивая из состояния равновесия. Запуская в голове определённые процессы, заставляя лихорадочно соображать, как так вышло, что о его большом-пребольшом секрете узнал кто-то посторонний. Как так получилось, что, несмотря на все старания, тайна таковой быть перестала, и сейчас от него требуют чистосердечного признания, которое он давать не желает. — Два шага, Ллойд, — повторяет упрямо, ни в чём не желая сознаваться. — Ещё раз повторять не стану. — Всё-таки ударишь? — хмыкаю. — Ну, попробуй. Посмотрим, что из этого выйдет. Не бьёт, но вырваться из плена рук пытается. Обманный манёвр, что на раз-два просчитываю. Непродолжительная борьба приводит к тому, что мы снова на полу оказываемся. Не так, как в прошлый раз. Не в гостиной его пижонской, с барной стойкой, прижав к которой впервые пальцами его трахаю. Вернее, поддразниваю, так и не трахнув. Прямо в прихожей, прижимая за плечи к полу, ноги коленом раздвигая, чуть рыча от досады и злости, что снова набирает обороты, что снова душу мою отравляет. Потому что искренне считаю, что мне он мог бы довериться, рассказать правду. Потому что... И тут же сам себя одёргиваю, понимая, что причин мне доверять у него не было. Наивно рассчитывать на понимание со стороны человека, обещающего, что ты будешь захлёбываться собственной кровью. Наивно открывать перед ним душу, рассчитывая на понимание. И всё-таки... Разве он не видел? Разве не осознавал, насколько дорог мне Харлин? Не понимал, как счастлив буду, узнав правду? Бьёт раскрытыми ладонями по плечам, пытаясь оттолкнуть. Напрасная трата времени. Уверен: ничто и никто сейчас меня от него оттащить не сможет. Даже если так случится, что сюда с минуты на минуту Тозиер нагрянет и, как нашкодившего котёнка за шкирку меня от него оторвать попытается, его попытки всё равно успехом не увенчаются. Моё возбуждение по венам проносится с невероятной скоростью. И этот показной холод, за которым фантастически обжигающее пламя скрывается, не только не убивают желание, а разжигает его в разы активнее, хотя кажется, что сильнее желать этого человека уже попросту нереально. А ещё накрывает осознанием, что тогда мне ничего не снилось. Когда я звал его во сне, он действительно целовал меня и шептал, что он здесь, он со мной. Но стоило открыть глаза, тут же сцену закатил, выставив меня моральным уродом, который мечтает об одном, а трахает совсем другого. Дрянь лицемерная и фальшивая, насквозь этой фальшью пропитанная. — Отпусти меня, — хрипит, с вызовом глядя и взглядом обжигая. — К Тозиеру своему вали. Пусть он тебе ещё парочку детишек заделает. Не прикасайся ко мне. Убирайся отсюда нахуй. Из жизни моей убирайся! Слова, что вразрез с действиями идут. Ядовитый шёпот в не менее отравленные крики переходит. Прогоняет меня словами, в то время как язык тела об обратном умоляет, выдавая его Высочество с головой. Не пытается свести ноги, а ещё шире, чем прежде их раздвигает, ещё активнее спину выгибает, тем самым сильнее ко мне прижимаясь. И то, как запах его природный усиливается, то, как много сейчас в воздухе его феромонов кружит, говорит о том, что не желает он меня никакому Тозиеру отдавать. Напротив, жаждет удержать рядом, со мной остаться, снова в моих руках оказаться, раствориться в потоке чувств и желаний, что одолевают каждый раз, когда рядом нахожусь. — На какое бы имя ты не отзывался, одно неизменным всегда остаётся, — замечаю. — Всегда себя форменным истериком выставляешь, который начинает адекватно себя вести только после того, как выебешь его хорошенько. Хотя, и это не всегда работает. — Вот и не трать на меня время. Я не... — Ты не что? Не хочешь? — Перевоспитанию не поддаюсь. — А я тебя и не воспитывать собираюсь. — А что тогда? — Трахнуть, детка. Просто трахнуть. На член свой натянуть, кончить в твою задницу такую узкую и сладкую. До оргазма тебя довести, чтобы дёргаться и орать перестал, а то слишком много спермы в организме, в мозг уже стучит — соображаешь херово. — А как же запрет на еблю для беременных? — Похуй вообще. — Ненавижу тебя, тварь разноглазая, — выдыхает, крепко в ворот пиджака цепляясь и резко к себе притягивая. — Всю жизнь мою под откос пустил. И меня самого к херам уничтожил. Блядь... Чувства и ощущения тоже обостряются в разы. Словно теперь, когда во мне ребёнок Тозиера растёт, истинность ещё сильнее жаждет проявиться, наглядно продемонстрировав, насколько лишняя и чужеродная метка на моём загривке. Насколько далёк Митч от моего идеального партнёра. Насколько равнодушно я к одному отношусь, и насколько сильно нуждаюсь в другом. Стоит губам соединиться в поцелуе, стоит языкам впервые соприкоснуться, стоит прикусить самый кончик этого отравленного жала, пропитанного ядом, как меня словно вырывает из состояния сна, в котором пребываю крайние несколько дней. Моя единственная реальность, имеющая значение, это он, и всё, что с ним связано. То, как он меня за шею обнимает, то, как жадно на поцелуй отвечает, как трётся об меня, давая понять, что слова его нихуя никакого веса не имеют. Очередная ложь, потому что на словах он меня прогоняет, а сам от возбуждения, не меньшего, чем моё собственное, сгорает и на части рассыпается. Потому что его жажда прикосновений ничуть не меньше, чем моя собственная. Потому что, когда ладонь под спину ему подсовываю и вдоль позвоночника ею веду, к поясу уверенно подбираясь, он не отталкивает меня, а льнёт ближе и стонет мне в рот, не разрывая поцелуя. Потому что на поцелуй мой откликается не укусом. Не отворачивается, не продолжает шептать, как я ему отвратителен, как он меня ненавидит, кару небесную на голову мою не призывает. Он на каждое действие моё откликается, содрав пиджак в порыве ярости, внезапно накатившей, в ткань моей водолазки цепляется, пытаясь снять её и матерясь зло каждый раз, когда у него это не получается. Зато у меня всё прекрасно с первой попытки выходит. Все пуговицы на его рубашке, что из петель уверенно выскальзывают, доступ к телу открывая. Ни единого следа. Ни синяков, ни царапин, ни укусов, ни засосов. Снова целомудрие в приоритете. Снова мы никого к себе не подпускаем. Никому не позволяем к себе прикасаться. Никому, кроме меня. Я ведь его грёбанное наваждение и исключение из правил, которому можно то, чего нельзя всем остальным. Стоит лишь ненадолго от его губ оторваться, как он тут же сам ко мне тянется. Коленями бёдра сжимает, пальцы в волосах путаются. Поцелуи лихорадочные, отчаянные, словно крик в пустоту. Словно он действительно не меньше моего загоняется о том, что не рождён альфой и не способен полностью удовлетворить того, кто с ним в одной постели — или на полу, — находится. Словно своими действиями одобрение пытается снискать, без слов умоляет сказать ему, что он лучше всех на свете. Что только его я хочу, и больше мне никто не нужен. Честно и открыто он в этом, конечно, не признается, потому единственный язык, который его выдаёт — язык тела, куда более откровенного, чем сам Харлин, неспособный даже имя своё настоящее назвать. Звук молнии расстёгиваемой по напряжённым, натянутым до предела нервам ебашит. Вместо шёлковых простыней паркетный пол и мои шмотки, по нему раскиданные, ни намёка на романтику — только голые инстинкты, только безумие, которым обоих кроет. С каждой секундой всё сильнее и сильнее. Вновь носом по шее его веду, надеясь надышаться, хотя бы частично удовлетворить потребность в этом аромате, но нихуя не выходит. Чем больше дышу, тем сильнее хочется. Желание разгорается, словно костры ада, в которых мы оба сейчас сгораем, в которых нам обоим, судя по всему, суждено погибнуть. Не удержавшись, зубами в плечо его впиваюсь, прикусывая не до крови, но ощутимо. — Гил, — исступлённо, отчаянно. О пренебрежительном обращении забывает, вновь возвращаясь к стандарту. То, как он имя моё выстанывает — мой личный чёртов фетиш. То, как он смотрит на меня затуманенным взглядом — мой фетиш. То, как губы прикусывает, а после языком по ним ведёт, укусы зализывая — мой фетиш. Он сам — мой фетиш. Целиком. Полностью. От кончиков волос до пальцев на ногах. Каждое его движение, каждое слово — мой фетиш. — Иди ко мне, — шепчу ему, помогая из брюк выпутаться, и на своих собственных молнию расстёгивая. Не сопротивляется, не отталкивает, не пытается больше оскорблённую невинность изобразить. Руку мне в штаны запускает, поглаживая, смазку по коже растирая, головку оглаживая, особое внимание ей уделяя. Блядь. Не его мне хочется укусить, а самого себя, чтобы боль почувствовать, чтобы не кончить от пары прикосновений, что так старательно к самому краю меня подталкивают. И не только к краю, но и за край. Он это без труда понимает, усмехается, вновь к губам прикасается, в головокружительный поцелуй меня втягивая. — Давай, Гиллиан, — в губы мне выдыхает. — Трахни свою сучку. Видишь, как она по тебе скучала? Чувствуешь, как течёт для тебя? Как по твоим прикосновениям истосковалась? Как именно тебя мне не хватало? Ко мне никто, кроме тебя не прикасался. И не прикоснётся. Потому что никто с тобой не сравнится. Потому что только от тебя я с ума схожу. Блядь. И обстоятельства, и омега, что сейчас в моих руках тает, словно тот самый воск, о котором я раньше думал. Самый горячий, самый дерзкий и вместе с тем — самый покорный, податливый. Самый порочный и самый целомудренный омега, с которым мне когда-либо доводилось сталкиваться на жизненном пути. Противоречивый. Безошибочно бьёт, на поражение, словами своими, словно из дешёвой порнухи вырванными, но всё равно бесконечно возбуждающими. С трудом сглатываю, проталкивая загустевшую слюну в глотку, когда он, вновь губы свои припухшие, влажные от слюны, облизывает, когда спину выгибает, сильнее ко мне притираясь. Когда лопатки сводит, и затылком к полу прижимается, голову запрокидывая и шею под поцелуи подставляя. Когда действительно течёт подо мной, как та самая блядь из того самого дешёвого порно. Разница в том, что порнушная блядина ради такого эффекта специальными препаратами закидывается, а Харлин всего-навсего на присутствие поблизости истинной пары реагирует. — Не растягивай, так вставь, — просит, ногтями через ткань царапая. — Ещё секунду промедления я не переживу. Блядь. Слова его, как спусковой крючок. Словно выстрел, тишину разрывающий. Шальная пуля, попадающая в стеклянную стену, что мелкими трещинами покрывается и на сотни мелких кусочков рассыпается. Потому что если ещё недавно меня действительно мысли о необходимости растяжки одолевали, то теперь они из головы вылетают стремительно. Потому что, когда на тебя так смотрят, когда так прикасаются, когда соблазнительным шёпотом кожу опаляют, медлить почти преступно. Сжимаю зубы на губе, толкаясь в горячее, влажное нутро, с ума сходя от ощущений, что кроют шквалом. С головой. Потому что ничего не изменилось. Потому что секс с ним — это всегда что-то запредельное именно для меня. Потому что здесь не только физика, но и химия, от которой никуда не деться. Потому что с ним трахаться — это эйфория на грани и за гранью, это чистый, концентрированный кайф, от которого только конченный идиот добровольно отказаться сможет. Потому что для меня он давно стал зависимостью и необходимостью, без которой дышать практически нереально. Сука моя самая сладкая и самая соблазнительная на свете. Блядь святая и грешная одновременно. Тот, кого можно на фресках запечатлевать, зная, что он на них будет идеально смотреться. Тот, кого можно в ад отправить и совсем не удивиться, поняв, что он туда, как родной вписывается. Тот, кто может быть застёгнутым на все пуговицы и смотреть невинным взглядом, создавая видимость, будто пороки — это не о нём и не для него. Тот, кто сейчас подо мной стонет так отчаянно порнушно, кто губы свои блядские закусывает, чтобы не стонать слишком громко, кто спину мою через водолазку полосует, поняв, что стянуть одежду с меня уже не сможет. Слишком сильно руки дрожат, слишком сильное возбуждение — не концентрируется внимание на чём-то одном. — Громче, — рычу ему на ухо, плавно вгоняя член в узкую задницу до самого основания и ощущая, как он вновь ногами меня обхватывает, закидывая их на пояс. Не с первого раза, но удаётся. И я замираю на мгновение, чтобы насладиться видом, передо мной открывающимся. Видом тёмных длинных волос, резко контрастирующих со светлым паркетным покрытием. Видом приоткрытых припухших губ. Видом глаз, что сейчас не менее пьяно-обдолбанными, чем у меня самого, выглядят. Видом белоснежной кожи, на которой уже начинают проступать следы, мной оставленные. Все эти синяки, все засосы и укусы. Все маленькие метки, которых будет ещё больше, потому что с ним невозможно остановиться. — Что? — Громче, — повторяю свой приказ. — Не смей губы прикусывать. Не смей стоны сдерживать. Не сегодня. Не сейчас. Снова и снова. Почти полностью покидая его тело и вновь толкаясь так, что он безумно отзывчивой, при этом послушной куклой в моих руках становится. Снова и снова. До тех пор, пока он не перестаёт терзать свои губы, пока с них не срывается искренний крик наслаждения, а не просто показушный стон, как из порно. — Громче! Хочу, чтобы твои стоны слышали во всём Чикаго. — Даже Митчелл? — Особенно он. — Извращенец, — произносит со смешком, но тут же вновь на крик срывается. Одна ладонь с плеча моего соскальзывает безвольно, и ногти с силой по паркету проводят. По виску стекает капля пота. Срывается, падает на паркет. Мне жарко. Мне безумно жарко, словно с ним я действительно в персональном аду сгораю, состоящем исключительно из наслаждения. С каждым новым движением он всё ближе к оргазму, и мне безумно хочется видеть его лицо в этот момент. Кажется, в последний раз это было так давно, что все воспоминания из памяти испарились. Хочу, чтобы они снова были яркими, чтобы чётко перед глазами вставали. Не первый раз, когда мы с ним занимаемся сексом, но первый, когда я делаю это не с вымышленной особой королевской крови, что на имя Квин Морган отзывается, а со своим Харлином. Не с лощёной сукой, что помогает толстосумам правильный имидж построить и рассчитывает место рядом с ними застолбить. Не с тем, кто жаждет удачно выйти замуж и встречать утро в Париже с бокалом шампанского в руках, а вечера коротать в Альпах, наслаждаясь местным колоритом. С тем, кто прежде в толстовки безразмерные кутался, с бездомными собаками таскался, кормил их мороженым и постил в сеть фото, на которых почти никогда не было видно лица, но которые мне казались произведением искусства. С тем, кто раньше о настоящих собаках заботился, а, повзрослев, решил другую собаку приручить и выдрессировать, как будто не до конца понимая, в какую опасную авантюру ввязывался. С тем, кто долгое время был моим наваждением. С тем, кого я выслеживал фанатично в толпе, с кем боялся заговорить, чтобы не спугнуть лишний раз, потому как был уверен: такие, как Харлин Бреннт, на таких, как Гиллиан Ллойд, не смотрят. И если прежде, укладывая Моргана в постель, я чувством вины мучился, не понимая, его на самом деле хочу или образ из прошлого, то теперь все мои сомнения и метания улетучиваются в неизвестном направлении. Теперь эти два образа воедино в моём восприятии собираются, и не раскалывается сознание надвое, не закипает мозг. Я как будто выныриваю из отравленной воды и делаю вдох живительного воздуха, что свободно циркулирует по лёгким, не порождая чувство рези, не причиняя дискомфорта. Блеск его глаз жадный и голодный. — Харлин, — зову его непривычным именем. И он лишь усмехается, не протестуя, не начиная орать, что я тварь, трахающая одного, а мечтающая о другом. — Дай мне пару дней, — просит. — Пара-тройка дней, и я найду нужные слова, чтобы всё объяс... Не договаривает. Особенно сильный толчок, и снова крик, что с губ срывается. Особенно громкий. Харлин дрожит в моих руках, забрызгивает спермой свой живот и мою водолазку. Смотрит на меня. Взгляд мутный, поплывший. Кончик розового юркого языка, что угол рта облизывает. Хищная ухмылка. Правильнее сказать хищно-довольная. Сжимает особенно сильно, к яркому финалу меня подталкивая. Мышцы сокращаются, плотно обхватывая член. Прижимаюсь лбом к плечу Харлина, кончая и понимая, что даже десяток оргазмов с Тозиером не равен по стоимости одному с этим человеком. Пытаюсь отдышаться. Пытаюсь мысли в порядок привести. Но стоит признать, нихуя у меня не получается. Вместо мыслей в голове — каша. А тело в нирване, потому что именно об этом мечтало. Именно этого хотело. Именно этого всё ещё хочет. — Пара-тройка дней, — шепчет. — Я всё тебе расскажу. А пока... — Что? — Трахай меня, Гиллиан. Трахай меня, как самую грязную, самую развратную, самую желанную шлюху в твоей жизни. И пусть весь Чикаго знает, кому я принадлежал этой ночью. * Стоя спиной к зеркалу, пытаюсь повернуть голову так, чтобы рассмотреть свой многострадальный загривок. Прикосновение к нему отзывается болью. Крови нет, но кожа горит, отчаянно чешется, и это настораживает. Несмотря на то, что большую часть времени я довольно похуистично отношусь к своему здоровью, перенося практически все простуды и более серьёзные болезни на ногах, искренне считая, что всё пройдёт само, сейчас тревожность, во мне живущая, медленно, но верно поднимает голову. Заставляет прислушаться к организму и обратить внимание на определённые симптомы, не доводя всё до катастрофы, а решая проблемы по мере их поступления. Не игры подсознания. Реальная проблема и вполне реальная боль, что вновь и вновь притягивает к себе внимание. Похожа на тонкие острые иголки, которые не слишком осторожно мне под кожу вгоняют. Можно сколько угодно прятать чужеродную метку под рубашками и водолазками, можно отрастить волосы, чтобы прикрывать пострадавшее место ещё и ими, но проблему это не решит, и боль не уберёт. — Сука, — шиплю сквозь стиснутые зубы и спиной к зеркалу прижимаюсь. Прохладная поверхность. Чудный контраст с разгорячённой кожей. Желанное облегчение на несколько секунд, а после зуд под кожей становится сильнее. Щёлкаю зажигалкой, закуривая. Похоже, придётся слегка перетасовать свои планы, подкорректировав расписание, и заглянуть к омегологу немного раньше, чем планировал. Чем быстрее, тем лучше. Не те вещи, которыми стоит шутить и откладывать в долгий ящик. Тянусь к телефону, чтобы перенести запись на более ранний срок, но стоит взять его в руки, как прилетает сообщение. Имя отправителя ни разу не секрет для меня. Митчелл Тозиер жаждет видеть подчинённого прямо здесь и сейчас, не откладывая в долгий ящик. Я и так заставил его ждать слишком долго. Митчелл, с повышенным интересом отслеживающий моё расписание, несомненно, знает, что вернулся я ещё вчера, но впервые за долгое время изменил своей привычке. Оказавшись в городе, не бросился первым делом к нему. Едва ли знает, куда именно я поехал, едва ли думает, что после всех наших разговоров, чётко расставивших акценты над определёнными буквами, его бешеная псина могла пойти против правил и поехать к любовнику, чью жизнь жаждет сохранить любой ценой. Но очевидно будет очень недоволен, ведь впервые за годы знакомства его знатно прокатили. Сначала послали ко всем чертям его планы, связанные с совместно проведёнными выходными и праздниками, затем с сексом, что каждое моё возвращение в город из продолжительных поездок ознаменовывал. Повод задуматься, проанализировать сложившуюся ситуацию и прийти к неутешительным выводам. Ещё один точный удар, нанесённый по самолюбию доминантного альфы, неспособного заставить меня раздвигать под ним ноги, неспособного сделать своим даже после метки, оставленной на коже. Она ему тоже не помогла. Его феромоны по-прежнему не возбуждают, но зато порождают головную боль, давящую на виски, раскалывающую черепную коробку на мелкие части. Да, Митчелл, определённо, жаждет увидеться и задать ряд интересующих его вопросов. Вот только у меня ни малейшего желания становиться героем дня на этом интервью. Мне даже в глаза Митчеллу смотреть не хочется, не хочется извиваться перед ним, подобно ужу на сковородке, придумывая отговорки и рассказывая о бесконечной усталости, заставившей поехать по возвращении не к нему, а домой. Разумеется. Именно домой я и поехал, а после — проспал почти до самого вечера, потому что дорога основательно вымотала. Не хочется лгать, скрывая старательно тот факт, что спал я буквально пару часов, а до того восхитительно проводил время в постели Моргана, встречая рассвет в его объятиях. Чувствуя, как он дрожит от удовольствия, когда отвожу его волосы от спины и губами к загривку прикасаюсь, оставляя на коже невесомые поцелуи. Вспоминаю холод его браслета змеиного, что к коже прикасается. Вспоминаю его взгляд, поразительно нежный и не менее поразительно влюблённый. Эмоции, что прежде старательно маскировались. Эмоции, что ныне в открытом доступе находятся, и от них я оказываюсь не менее зависимым, чем от самого Харлина. Завтрак, что он для меня готовит, наталкивая на мысли о реальном королевском приёме. Основательно затянувшееся прощание. Запасной комплект ключей, что в задний карман его джинсов вкладываю, официально признавая за ним право на активное участие в моей жизни и присутствие в моей квартире. Митчелл, не привыкший к молчанию в ответ, не ограничивается посланиями. Звонит. Отвечаю моментально, понимая, что ничего две недели, вдали от него проведённые, не изменили. Ни трепета, ни любви безграничной, ни зависимости, что обычно у меченных появляется. Да, признательность за помощь в сложные периоды жизни, да, уважение, но не любовь, не страсть, не болезненная нежность. Не воспринимаю его, как желанного альфу, как потенциального отца своего ребёнка. Этому противится не только организм, но и мой мозг. И если в былые годы я время от времени задавался вопросом: почему у меня никогда не возникало дикой потребности в Митчелле, почему я не вёлся на него так, как ведутся многие омеги, то теперь у меня есть однозначный ответ. Связь с истинной парой, появившаяся ещё в годы учёбы в университете. Не получившая тогда подтверждения, но и без того весьма сильная. — Слушаю, — отвечаю, подходя к окну и стряхивая пепел. — Есть разговор, — произносит Митч. — На тему? — Не по телефону. Лучше при личной встрече. — Всё настолько серьёзно? — Пока не могу точно сказать. Но обсудить детали нужно. Вместе у нас это всегда получалось лучше, чем поодиночке. — Выборы? — Нет. С ними вообще никак не связано. Проблемы иного толка. Понятно. Снова лаборатории, их деятельность и вообще всё, что с ними связано. Если Митчелл настолько на взводе, значит, случилось что-то действительно из ряда вон. То, с чем рядовые псины разобраться не в состоянии — необходимо наше с Митчеллом вмешательство. Но не спонтанное. Есть вещи, где спонтанность — это не способ застать противника врасплох, а лишь методичное выкапывание ямы для самого себя. Ловушка, в которую тебя заманивают, а ты бежишь, сломя голову, не до конца понимая, во что ввязался. — Я приеду, — обещаю. — Скоро буду. Холодная вода в бутылке, смывающая сигаретное послевкусие с языка. Холодная вода, под струи которой я становлюсь, чтобы окончательно проснуться, избавиться от сонного оцепенения, чтобы хотя бы немного выстудить мысли, напомнив себе, что моя жизнь не на сто процентов состоит из чувств и эмоций. Что в ней есть место и для работы, где самые сильные козыри — холодное сердце и холодная голова. Холодная вода, что не приносит облегчения. Чёртова метка в разы сильнее, чем прежде зудеть начинает, и приступ невыносимой боли прошивает насквозь. Распространяется от места укуса выше. Перетекает на шею, на затылок. Словно кто-то жестокий, совершенно не соразмеряющий силу воздействия несколько раз головой меня о стену прикладывает. Слова Хэнка вновь звучат в ушах. Слова о том, что мы с Тозиером несовместимые. Слова, которые для самого Митчелла, как приговор, а для меня — самая очевидная информация. Несовместимые настолько, что сам организм отторгает его метку. С каждым мгновением боль становится всё сильнее, всё навязчивее. Вначале — отдельные вспышки, ныне — концентрированная, практически невыносимая. Распространяется со страшной скоростью, охватывая каждую клетку моего тела, наполняя его болезненными импульсами. Я прижимаюсь к стене, закусывая губы, и понимаю, что если эта адская вспышка повторится, я точно рухну в обморок, потому что вытерпеть подобное невозможно. Боли слишком много, но большая часть её концентрируется в самом низу живота. Кажется, будто кто-то полосует его ножом изнутри и снаружи одновременно. Заправский маньяк, дорвавшийся до своей жертвы и теперь наслаждающийся её страданиями, выдирающий внутренности, максимально жестоко это делающий. И я совсем не удивляюсь, когда вижу, как вместе с водой в сток уносится кровь. Как она стекает по моим бёдрам, в момент, когда боль из терпимой становится всепоглощающей. И я, не сумев ей противостоять, теряю сознание, погружаясь в столь желанную, мягкую, ставшую спасением темноту. * — Ещё одна такая беременность может стоить вам жизни, мистер Ллойд. Голос доктора бесстрастен и равнодушен. Профессионализм и ничего кроме. Мне хочется закурить прямо здесь и сейчас, но продолжаю удерживать желания под контролем. Лишь время от времени провожу пальцами по гладкой поверхности пачки сигарет, что лежит в кармане пиджака. Не знаю, почему, но под изучающим взглядом, слегка отстранённым и колким, становится неуютно. Быть может, всё дело в том, что доктор — альфа, а я не из тех, кто привык обсуждать столь деликатные вопросы с представителями противоположного пола. Обсуждать их с доктором-омегой было бы не сильно проще, но всё-таки более... естественно, что ли. Доктор внимательно рассматривает мою медицинскую карту, пробегается взглядом по ровным строчкам, и меня не оставляет ощущение, что его восприятие пациента далеко от профессиональной сдержанности. На самом деле, он меня осуждает, считая, что экземпляры вроде меня, уже при рождении должны подвергаться принудительной стерилизации, чтобы не плодить по всей стране мерзость, мне подобную. В его представлении я — шлюха, что не умеет держать себя в руках, и ноги под каждым встречным раздвигает, а потом без сомнений идёт на чистку. В конце концов, я изначально записывался в клинику с вполне определённой целью, и целью этой был аборт. Просто так получилось, что оперативное вмешательство не потребовалось, природа всё сделала за меня. — Знаю, — отвечаю холодно, откидываясь на спинку кресла. — Отец ребёнка?.. — Митчелл Тозиер, — произношу, внимательно наблюдая за собеседником. За тем, как мгновенно меняется выражение его лица. Разумеется. Он ведь не живёт в вакууме, и имя Митча ему прекрасно знакомо. Сложно оставаться в счастливом неведении, когда об определённом человеке из каждого утюга орут, а баннеры с его изображением развешивают по всему городу. И если прежде о Митчелле знала лишь половина жителей Чикаго, то теперь — без преувеличения — знают все. — Вы состоите с ним в отношениях? — Исключительно деловых, — говорю с усмешкой. Не спрашивая разрешения, всё-таки подтаскиваю к себе пепельницу и закуриваю. — Но ваш ребёнок... — Я не состою в отношениях с Тозиером. Я просто работаю на него. И не планирую очередной залёт, — чеканю, ощущая себя участником идиотского телевизионного шоу, главная задача которого — трясти грязным бельём в прямом эфире, поднимая рейтинги и рассказывая как можно больше скандальных интимных подробностей. — То, что случилось с нами однажды, не более, чем ошибка. — Здравое суждение, мистер Ллойд. У вас фантастически низкая совместимость. Она колеблется в пределах от восьми до десяти процентов. При такой совместимости заниматься любовью, не предохраняясь, всё равно, что добровольно подписывать себе смертный приговор. — Я понимаю. — Если вы всё-таки хотите завести общего ребёнка, могу посоветовать воспользоваться услугами суррогатного папы. В наше время подобные варианты широко представлены на рынке услуг. Подобрать подходящего омегу, принимая во внимание возможности мистера Тозиера, будет несложно. — Мне не нужен общий с ним ребёнок, — произношу, неотрывно глядя в глаза собеседнику. — И всё же. — Никаких «всё же». Пообещайте мне, что если я ещё раз попадусь вам на глаза, вы не станете ограничиваться душеспасительными разговорами, а просто сделаете пациенту перевязку труб и отпустите на все четыре стороны. Чем дольше длится наш разговор, тем более нелепым он мне кажется. Возможно, не кажется. Возможно, таковым он и является, потому что в словесном поединке сталкиваются два человека, разговаривающие на разных языках. Доктор, считающий, что дети — подарок небес, и тот, кто придерживается противоположной точки зрения. Я удивляю доктора с первого же дня пребывания здесь. Не рыдаю, не катаюсь по полу и не рву волосы на голове, когда мне сообщают новость о том, что беременность прервалась, и мой — наш с Тозиером — ребёнок умер. Напротив, на губах моих появляется циничная улыбка, которая, правда, быстро гаснет, стоит только заметить внимательный взгляд, в мою сторону направленный. Но и в дальнейшем меня не накрывает осознанием и отчаянием, я отказываюсь от услуг психолога, что мне так настойчиво предлагают, я не плачу днями напролёт. Просто сплю. Постоянно. День за днём. Действие лекарств, умноженное на общую усталость, делают своё дело. Я провожу в клинике без малого две недели. Ожидаемо. Кровотечение, выкидыш, воспаление железы... Всё, словно снежный ком. Одно за другим. Воспаление развивается не моментально. Мой организм борется с ядом Тозиера до последнего, пытаясь нейтрализовать, но в итоге я всё равно оказываюсь проигравшей стороной. Доминантные гены, наличию которых так радовались бы другие омеги, едва не отправляют меня на тот свет. И тело находит единственный способ спастись — отторгнуть нежеланное дитя. Железу удаётся спасти, сохранив лишь малую часть её, не удаляя полностью. Но гормональные препараты мне выписывают, и я почти не удивляюсь, поняв, что это «Омиген», постоянно лежащий в аптечке Моргана. Ещё больше сходства между истинными партнёрами. Как иронично. Теперь не только ему плотно на этой херне сидеть придётся. Теперь мы оба будем им постоянно закупаться. Зато сомнений в правдивости его слов не возникает. Похоже, Артертон действительно решил в один далеко не прекрасный день пометить супруга, тем самым, едва не убил его своей сомнительной любовью. Видимо, действительно именно операция по удалению железы стала причиной изменения природного запаха. С моим запахом вновь происходят метаморфозы. Он не становится прежним, но и тошнотворным назвать я его больше не могу. Он скорее нейтральный, с едва уловимыми нотами знакомого можжевельника, тесно переплетающимися с прелой листвой и жжённым сахаром. А примеси крови в нём больше нет, что не может не радовать. Кабинет доктора покидаю в довольно паршивом настроении и столь же паршивом состоянии. Общая слабость никуда не делась. Говорят, крови было много. Говорят, за мою жизнь боролись несколько часов. Говорят, мне бы не помешала госпитализация на куда более продолжительный срок. Наблюдение квалифицированных врачей, своевременный приём лекарств... Но я отмахиваюсь от этих советов. Как только мне становится легче, как только я могу твёрдо стоять на ногах и передвигаться, не держась за стены, начинаю настаивать на выписке. Доктор только что пальцем у виска не крутит, но, похоже, понимает, что спорить бесполезно, и подписывает все необходимые бумаги. В такси царит молчание. Видимо, вид у меня такой, что даже говорливые таксисты предпочитают прикусить язык и лишний раз не рисковать. Глядя за тем, как проносятся мимо знакомые улицы, в очередной раз ловлю себя на мысли о том, что, наверное, я неправильный омега. Не такими должны быть нежные создания, придуманные природой. Не так реагировать на потерю части себя. Не думать, что выкидыш — лучшее, что могла подарить им жизнь в сложившейся ситуации. Не улыбаться, мысленно представляя выражение лица Тозиера, который так радовался, поставив метку и заявив права на тело того, кем бредит крайние несколько лет своей жизни. Да, Митч. Мы с тобой отличный тандем, когда речь заходит о деловом сотрудничестве, но совершенно несовместимы в быту и в постели. Я не тот, кто тебе нужен, равно, как и ты, совсем не тот, кто жизненно необходим мне. Можешь хоть с ног до головы меня искусать, скорее, смерти моей добьёшься, чем взаимности. Просматриваю телефон. Листаю списки пропущенных вызовов, мессенджеры, забитые сообщениями. Два главных номера. Мой наниматель и моя любовь. Две противоположности, что так отчаянно ненавидят друг друга. Тот, кто обставляет мою палату ненужными совершенно цветами. И тот, кто приезжает ко мне, чтобы просто прикоснуться к ладони, чтобы переплести пальцы и прошептать, что не имею права сдохнуть, потому что я ему нужен. Жизненно необходим. Потому что без меня сдохнет и он. Потому что, Ллойд, ты обязан пообещать мне «долго и счастливо», а не огорошить сраным «теперь моя очередь умереть». Не здесь. Не сейчас. Не тогда, когда маски сорваны, и правда выплывает наружу. Не тогда, когда он готов пойти на что угодно, чтобы со мной остаться. — Прикажи мне, и я убью его, — шепчет Харлин, до боли стискивая мои пальцы. — Одно твоё слово, Гил, и я сам ему глотку перережу. И мне хочется засмеяться, услышав подобное. Абсурдно. Нелепо. До наивности смешно. Беззубый щеночек жаждет уничтожить матёрого пса, который его разорвёт за считанные секунды, если вдруг так случится, что они выйдут на открытое противостояние. И я, конечно, не отдаю ему подобных приказов, не отправляю на верную смерть. Лишь прижимаю к себе, заставляя уткнуться носом себе в плечо, в висок целую. Шепчу ему что-то успокаивающее и не отпускаю до тех пор, пока безумие в его взгляде не гаснет, пока дыхание ровным не становится. А он не уходит до тех пор, пока лекарства вновь не затуманивают мой мозг, и я не проваливаюсь в сон. Митчелл ко мне в палату тоже несколько раз заходит, но с ним мы практически не разговариваем. Я лишь усмехаюсь криво. — Прости, обманул. Приеду нескоро. Он не отвечает. А, может, я просто не слышу его ответы. Встреча с ним для меня по-прежнему, как испытание. Не потому, что продолжают одолевать мысли о стеснении. Не потому, что я хватаюсь за события определённой ночи и активно занимаюсь уничижением на тему того, что смог неоднократно кончить под альфой. Ладно. Было и было. Это мог быть Тозиер. Мог быть и совсем другой альфа. Что произошло, того уже не воротишь. Так какой смысл копаться в прошлом, боясь его отпустить? Нет никакого смысла. Нужно просто оставить в покое этот вечер, вымарать его из памяти. Меня напрягает взгляд Тозиера, тяжёлый, мрачный, наполненный какой-то поистине нечеловеческой тоской. Неудивительно. Он узнаёт о ребёнке только здесь, в клинике. И в голове у него случается короткое замыкание. Осознание того, что он мог стать отцом. Осознание того, что он им не станет, потому что даже природа против нашего общего потомства. Не моя инициатива даже. Просто жизнь решает, что так должно быть, что сын Тозиера, мной рождённый, на свет появиться не должен. Ладони скользят поверх одеяла и так же стремительно исчезают. Губами сменяются, когда он рубашку задирает и смотрит зачарованно на живот. Гладит его, целует, а после губы покусывает, тем самым крайнюю степень нервозности демонстрируя. Митчелл потерянный. Как побитая собака, которую хозяин из дома выгнал прямиком под дождь. И не просто за дверь выставил, а вывез за сотни километров от дома и вышвырнул из машины. Наверное, вспоминает момент своих откровений о том, как отчаянно жаждет меня папой своих детей видеть, и не когда-нибудь, в абстрактной перспективе — прямо сейчас, в самое ближайшее время. Мучительно слова подбирает, чтобы разговор начать, но не знает, как подступиться к довольно спорной теме. Это ведь только он о желании иметь детей говорил, а я так и остался безучастным к его откровениям. И сейчас не выгляжу потерянным. Равнодушным — да, но не более. — Знал об... этом? — Да. — И? Думал хоть раз о том, каким он мог быть? — с надеждой. — Нет, — хоть и больно по его самолюбию, но зато честно. Не хочу лгать. Не хочу лить патоку в уши, уверяя, будто мечтал родить, отойти от дел нынешних, таких привычных, и всю жизнь положить на алтарь воспитания наследника самого Тозиера. Потому что не было такого. Ни на мгновение во мне папашкин инстинкт не проснулся. Не проникся я своим особым положением. Только бесился, осознавая уязвимость и раздражаясь на излишнюю эмоциональность, что с самого первого дня начала проявляться. Не моя это жизнь, не для меня. — И не хотел его? — Нет. — Вообще от меня детей не хочешь? — усмехается. — А от кого тогда хочешь? От бляди своей истеричной? Жаль только, что природа над вами пошутила, и обоих омегами сделала. Смешок короткий. Неуместный какой-то. Лишний совершенно. Но это всё, на что Митчелла хватает. Не оспариваю его слова, не пытаюсь обратное доказывать. Хотя, могу отпарировать тем, что и от Моргана детей не хочу. Это он мог бы допустить мысль о том, что когда-нибудь... Мне же родительский инстинкт уверенно ампутировали в тот момент, когда на воспитание в «Грейсхолл» засунули. А, может, ещё раньше. В тот момент, когда я начал понимать, насколько омерзительная атмосфера царит в нашей семье, и как сильно это отражается на мне самом. Тот, кто видел в своей жизни лишь дерьмо и воспитывался в пагубной, токсичной атмосфере, хорошим родителем не станет. Я, так однозначно. Залететь несложно. От доминантного альфы — тем более. Родить сложнее, но тоже не невозможно. Но не настолько я моральный урод, чтобы ломать чужую жизнь, вымещая обиды прошлого на человеке, который в этом совсем не виноват. Не настолько безрассудный, чтобы рожать и методично уничтожать своего ребёнка, а счастливым я его никогда не сделаю. Молчание убивает. Сильнее, чем жаркие споры с попытками опротестовать озвученные мысли. Митчелл не настаивает на продолжении разговора, но всё и так на лице его отражается. Тот самый случай, когда мечты сгорают, оставляя после себя лишь пепел. Расплатившись с таксистом, поднимаюсь в квартиру. Принимаю душ. Усмехаюсь, глядя на приготовленные вещи, что так и лежат на кровати. Те самые, что собирался надеть перед поездкой к Тозиеру. Проводя полотенцем по влажным волосам, набираю его номер. Отвечает практически моментально. — Всё ещё ждёшь? — спрашиваю, бросая полотенце на подоконник. — Сильнее, чем когда-либо. — Считай, что сегодня тебе повезло, — хмыкаю. Он явно хочет ещё что-то сказать, но обрываю звонок, не дослушав. Поступок невоспитанной мрази, но именно сейчас меня совершенно не ебут его чувства, становится наплевать практически на всё и всех. Традициям не изменяю. К Тозиеру, как на праздник. Даже если повод для встречи у нас далеко не радостный. Уложить волосы, подобрать лучшие джинсы, натянуть водолазку и надеть пиджак. Одеколон. Демонстративный блеск глаз, словно я сегодня с курорта вернулся, а не с больничной койки сполз. Ключи от машины, крепко сжатые в руке. У тебя нет времени на страдания, Ллойд. У тебя нет времени на реабилитацию. Вспоминай, кто ты, вспоминай, какое положение занимаешь в криминальной иерархии этого города. А все страдания и переживания оставь для счастливой старости. Место встречи тоже не меняется. Не «Ригель». Особняк Тозиера. Не спальня. Тренировочный зал. Ещё одно памятное для нас место, в стенах которого множество часов проведено. Именно здесь я учился стрелять. Метко и на поражение, ничего и никого не боясь, глядя прямо в глаза жертве. Вернее, тому, кто в её роли добровольно выступал. Тому, кто по собственной инициативе выступал в роли персонального тренера. Видимо, проникся моим рвением и жаждал помочь. Считал, что подобный энтузиазм следует поощрять. Помню, как стоял напротив него, сжимая в руках пистолет, в то время как он был безоружным. Он спускался по ступенькам, сокращая расстояние, разделявшее нас, и с каждым новым его шагом мои руки дрожали всё сильнее. Кажется, тогда я ещё не умел держать эмоции под контролем, и иногда перед доминантным альфой пасовал. Он не выглядел испуганным, и оружие в моих руках, чьё дуло прямо на него смотрело, нисколько не напрягало. Он приближался неумолимо. Выглядел максимально расслабленным, улыбался, хотя, глаза его всегда таили в себе угрозу. С годами ничего не изменилось, потому что и сейчас они продолжали таковыми оставаться. Потому что и сейчас он может улыбаться радушно, попутно готовясь отдать приказ о том, чтобы тебя на клочки разорвали. Помню, что его улыбка стала ещё шире, когда он рядом со мной остановился, чтобы поинтересоваться, как мои успехи. — Если решишь выстрелить в кого-то, целься в центр лба, — произнёс это так легко и естественно, как будто разговор о погоде заводил, а не об убийствах. — Либо прямо в сердце. И никогда не сомневайся. Не дай другим убить тебя. Убирай тех, кто встаёт у тебя на пути, первым. Только так можно выжить в этом чёртовом мире. От теории он слишком быстро перешёл к практике, перехватывая мою руку, сжимавшую пистолет. Направляя её сначала на своё сердце, а после прижимая к середине лба. При этом ни на мгновение не выглядел испуганным и хоть сколько-нибудь растерянным. Он точно знал, что делал. И мои подрагивающие руки его в тот момент не настораживали. — Пойдёшь на поводу у своих страхов, поддашься размышлениям о человечности, и тебя уберут первым. Потому, если необходимо выстрелить — стреляй, и ни о чём не задумывайся. — Даже в тебя? — Даже в меня. Помню, тогда в моих мозгах приключилось нечто, сродни короткому замыканию. Хэнк учил меня другому. Постоянно напоминал о том, что бешеная свора Тозиера обязана хранить верность хозяину до последнего вдоха. О том, что она с готовностью отдаст свою жизнь за хозяина. А сам Тозиер брал и рушил эти установки, говоря, что я могу стрелять даже в него, если в том возникнет необходимость. Помню, он стоял у меня за спиной, перехватив одной рукой поперёк живота. Вторая покоилась поверх моей ладони, крепко сжимавшей рукоять пистолета. Помню, он шептал мне что-то на ухо. О том, как нужно держать пистолет, как настраивать себя, чтобы руки не дрожали, а сомнения в голове не возникали вовсе. Помню, он палил по всем мишеням подряд, и у него это получалось великолепно — ни единого промаха. Помню, от меня он требовал такой же фантастической меткости, при этом не гнушался использовать отвлекающие манёвры, и губы его, жадные, безумно горячие, скользили по моей шее, пока я пытался сосредоточиться и хотя бы раз прямо в цель выстрелить, а не мимо, как уже случалось неоднократно. Помню, он вылизывал ствол, не отводя от меня взгляда, а после отобрал пистолет и швырнул его на край стола. Помню, он опустился тогда на колени, и вылизывал уже не пистолет, а мой член. Воспоминания о событиях прошлых лет ярко вспыхивают в памяти. И тут же меркнут, потому что перед глазами другой образ появляется. Харлин, сжимающий мою ладонь, и одержимо шепчущий, что ради меня убьёт Тозиера. Его слова кажутся мне глупыми и наивными. Но лишь до определённого момента. До тех пор, пока я сам не оказываюсь в тренировочном зале и не ловлю себя на мысли о том, что примеряю его обещание на себя. Пока меня не накрывает осознанием, что ради него я готов пустить под откос свою жизнь. И если для этого понадобится уничтожить Тозиера, я это сделаю. Выстрелю в него. В сердце. В голову. Дважды выстрелю, если понадобится, и рука моя не дрогнет. И всё-таки наша с Митчеллом связь достаточно крепкая, а годы, проведённые рядом, не проходят даром. Он чувствует, когда одиночество его нарушают. Стягивает наушники, оборачивается резко, продолжая сжимать пистолет в руках, и я вижу зеркальное отражение той самой ситуации. До определённого момента. В отличие от Тозиера, соблазнявшего некогда интересный ему экземпляр, не подхожу к нему вплотную. Медленно спускаюсь по лестнице, направляюсь к столу и тянусь к бутылочке с водой. Разворачиваю стул спинкой к себе и сажусь. Не предлагаю выстрелить мне в сердце или в голову, не раскрываю Тозиеру секреты убийств. Он и сам их прекрасно знает, так что нет необходимости в сомнительных лекциях. — Привет, — произношу беззаботно, наблюдая за тем, как постепенно уходит холод из его взгляда и морщинка, пролегающая между бровей, разглаживается. — Здравствуй, — отвечает, опуская руку и подходя ближе ко мне. — Многое изменилось за то время, пока я спал? — К сожалению, слишком многое. — Например? — Кларк Россетти, — чеканит Митчелл, и я невольно передёргиваю плечами, словно невидимые руки с них сбросить пытаюсь. Словно снова слышу омерзительный приторный голос, ко мне обращённый, и не могу отделаться от липкого взгляда, с ног до головы меня облизывающего. Омега во главе службы безопасности? Тозиер свихнулся? Или ему сперма в башку ударила, решил свою соску поближе к себе держать? Только кто из вас кого охраняет, на самом деле? Ты его или он твою задницу от чужих членов? Одно из тех имён, что невозможно позабыть ни через год, ни через десять. Мерзкий выскочка, неизменно отравляющий жизнь Тозиеру, с определённой периодичностью встающий у него на пути. Зализывающий раны, заползающий в самые глубокие норы, чтобы о нём позабыли, а после триумфально возвращающийся и вновь напоминающий о том, почему Тозиер и его псины так ненавидят этого ублюдка, и почему каждый из нас желает ему мучительной смерти. Альфа. Красивый, по мнению многих омег, в его постели побывавших, как сам грех. Жестокий. Беспринципный. Нежелающий идти на уступки, но зато спящий и видящий Тозиера перед собой на коленях. Мечтающий разрушить криминальную империю, построенную ещё Аароном. Последнее его появление стоило жизни слишком многим. Чикаго тогда получил неофициальное название «город крови». Слишком много жертв, слишком много жестокости. Слишком много проблем. По мне, так Россетти не был красивым, но мне никогда типаж итальянских мачо и не вкатывал. — Что на этот раз? — хмурюсь, понимая, что всё куда сложнее, чем представлялось. Потому что Россетти — это проблемы, и не какие-то там незначительные, легко устранимые. Проблемы реальные. Его появление ничего хорошего не сулит. Ни городу, ни Тозиеру. Ни — тем более — политической карьере последнего. Потому что с появлением Россетти все грязные тайны Митчелла обязательно на поверхность выплывут, и от его кристально-чистой репутации, что старательно строил своими руками Морган, камня на камне не останется. Потому что Россетти — это горы компромата, что станут достоянием общественности, и тогда Митч скорее в тюрьме окажется, нежели в губернаторском кресле. — Говорит, пришёл с миром, но ты же понимаешь... — Более чем. Тозиер кивает. Закуривает. Предлагает огонь и мне. Не отказываюсь. Затягиваюсь. Смотрим друг на друга сквозь лёгкую завесу дыма. — Есть идеи? — уточняю. — Ни единой. — Что ему нужно? — Хочет встретиться. — А ты? — Не горю желанием. — Но правила приличия не позволяют отказаться? — Именно, Гиллиан. Именно. — На мой взгляд, этот ублюдок вполне заслуживает того, чтобы его опрокинули, наплевав на приличия. Все его улыбки и обещания мира неизменно выходили нам боком, поэтому не стал бы обольщаться и подставлять уши под лапшу. У этого макаронника её, полагаю, предостаточно. — Я хочу разобраться в его мотивах. — И для этого обязательна личная встреча? Снова кивает. Прикрываю глаза. — Моё мнение ты слышал. Оно не изменится. Но я предвзят. Знаешь ли, ненавижу Россетти. — А меня? Вопрос, который меньше всего ожидаю услышать от человека, подобного Тозиеру. Вернее, от него я подобных слов не жду вообще. Потому что когда-то, давным-давно, как будто в другой жизни, присягнул ему на верность. И пока ни разу не дал повода в реальности озвученных слов усомниться. Единственный человек, ради которого я могу пойти на сделку с совестью и предать Тозиера, откликается на имя отличное от имени надменного итальянца. И мне кажется, что мои верность и преданность для Тозиера не секрет ни разу. Однако, он продолжает смотреть на меня, пытая взглядом, ожидая чистосердечного признания. Молчание гнетущее, переходящее стремительно в звенящую тишину, что так легко разбить звуками выстрела. Один. В голову. В сердце. На выбор. Или два. Чтобы наверняка. И сложно сказать, кто из нас сделает это первым: я или он. Кто позабудет о стольких годах, пройденных плечом к плечу, и спустит курок. Кто первым придёт к заключению, что свободу, не пролив чужую кровь, не получить? — Странный вопрос. — Очевидный, — произносит, отводя взгляд и задумчиво глядя куда-то в сторону. — Ничто не остаётся неизменным. Никто. Ты тоже меняешься, Гиллиан. И я знаю, кто тому виной. Не спрашивает. Констатирует факт. Не угроза, но что-то, близкое к ней, в его словах прослеживается. Больше не верит словам о равнодушии. Ни с его, ни с моей стороны. Безразличие на моём лице хищным оскалом сменяется, и я близок к тому, чтобы зарычать угрожающе. Никто, никто в этом грёбанном мире не смеет покушаться на то, что мне принадлежит. Никто. Никогда. В идеале нужно бы молчать, старательно всё отрицая. В реальности не получается. Потому что перед глазами снова Флориан, которого Митч с лёгкостью уничтожил, посчитав помехой, на его пути стоящей. Потому что параллели между ним и Харлином постоянно возникают, и красочные подробности возможной смерти ни на секунду не оставляют. Вот он, истинный страх потерять того, кто тебе дороже жизни. Перманентный. Неискоренимый. Похуй, что у Митчелла в руках пистолет. Похуй, что дуло его сейчас на меня направлено. Похуй, что палец на курке, и в любую минуту, а то и секунду, может выстрел грянуть. Мне хватит нескольких секунд — до того, как умру, — чтобы разорвать ему глотку зубами. Я умру, захлебнувшись его кровью, но не позволю причинить вред Харлину. — Только прикоснись к нему, Митч. Только попробуй, и я тебя уничтожу, — шипение, сродни змеиному. Сначала сказать, после — подумать. Пожалуй, первый в нашей общей истории случай, когда я Тозиеру открыто угрожаю. Когда не изображаю покорность от и до, а зубы показываю, не боясь, что их выбьют в наказание. Реакция, отличная от той, что жду. Кажется, именно сейчас он сорвётся. Не сдержится. Приложит меня пистолетом по лицу, как минимум, след ладони на щеке оставит. Выдаст что-то о шлюхах, что на себе подобных повёрнуты и уважения не заслуживают. Но он только смеяться начинает. И делает это так громко, так заразительно, что я бы присоединился, если бы не был причиной этого хохота гомерического. — По одной методичке работаете. Как будто совместными усилиями речь сочиняли, — говорит, отсмеявшись. — Разные люди, а слова одни и те же... — О чём ты? Улыбается снисходительно. — Не имеет значения, Гил. В чём-то это даже забавно. Решили с Морганом в любовь поиграть и в чувства великие? Вперёд. Интересно, как долго период вашей сомнительной любви продлится? Кто из вас первым от неё откажется? Как скоро ты поймёшь, что твоя святая невинность совсем не такой, каким хочет казаться? Ничего не поясняет. Запутывает сильнее. Очевидно, за то время, что я провёл в состоянии медикаментозного сна, изменилось, если не всё, то очень многое. Жаль, меня никто об этих переменах не предупредил. Бросили, как котёнка в воду, наблюдая за моими действиями с исследовательским интересом. Ставки сделали, чем сомнительный эксперимент закончится. И выплывать теперь придётся своими силами, без посторонней помощи. — Я задам тебе всего один вопрос, Гиллиан, — произносит, не дождавшись ответов на прошлые вопросы. — Самый важный и самый актуальный в данный период. Но ответить ты должен прямо сейчас. Времени на раздумья у тебя нет. — Какой? — Россетти — не тот враг, которого можно недооценивать. В его прошлое появление я потерял слишком много по-своему дорогих мне людей. Не в последнюю очередь потому, что среди моих приближённых были крысы. Но ты и сам это знаешь. Не мне тебе рассказывать. Не хочу, чтобы история повторилась, а потому... — Вопрос, Митч, — поторапливаю, не желая слушать пространные размышления. — Ты всё ещё со мной, Гил? — С тобой. Впервые за сегодняшний день на его губах появляется не натянутая, вежливая улыбка, а вполне искренняя и радушная. Словно сомнения, терзавшие Митчелла на протяжение всего разговора, внезапно исчезают, а тёмный лабиринт, в котором он плутал бесконечно, заливает ярким светом. Он преодолевает расстояние, нас разделяющее, в два шага. Ладонь мне на плечо опускается, сжимает до боли. Заставляет голову запрокинуть, смотрит пристально и вскоре к губам прижимается в поцелуе. Его не волнует то, что они безучастными к его действиям остаются. Не отталкиваю, и ладно. Ему даже такого бездействия хватает, чтобы чувствовать себя счастливым и уверенным в преданности с моей стороны. — Спасибо, — выдыхает мне в макушку, на волосах запечатлевая очередной невесомый поцелуй. — Я боялся услышать другой ответ. Не продолжаю диалог. Лишь закрываю глаза и выдыхаю шумно, понимая, что моя жизнь стремительно несётся в пропасть. И я не уверен, что сумею из этой пропасти выбраться. Что хотя бы один из нас из неё выберется. Говорят, самое тёмное время суток наступает перед рассветом. Моя жизнь идеально подходит под это описание. Вся она, как это самое тёмное время. Вот только никто не может дать стопроцентную гарантию, что в ней когда-нибудь наступит рассвет.