Не верь, не бойся, не проси

Ты никогда не боялся смерти, Треннт. Считал, что наша жизнь расписана заранее, на много лет вперёд, и никто не в силах изменить предначертанное. Если кому-то суждено дожить до глубокой старости, он обязательно это сделает. Если кому-то суждено погибнуть в расцвете лет, убежать от судьбы не получится. Можно попытаться её обмануть, но обман этот обязательно раскроется, и каждый из нас всё равно уйдёт в отведённый ему срок. Ты никогда не боялся её, но и не торопил события. Я помню твои откровения в дешёвом, прокуренном баре. Помню сигарету в твоих пальцах, паршивое вино в стакане вместо бокала. Помню, как заплетался твой язык, а ты всё говорил, говорил, говорил и никак не мог заткнуться. Рассуждал с видом знатока о судьбе и карме. О том, что каждый из нас получает ровно столько, сколько заслужил. И если в самом начале вечера в твоих словах мелькало что-то разумное, то ближе к завершению его тебя понесло в непролазные дебри. Ты пил не со мной, в компании своих приятелей. Я был лишь случайным свидетелем той вакханалии, случайно зацепившимся за твои рассуждения, очарованный звуками знакомого голоса. Я не видел твоего лица в тот момент, но готов на что угодно поспорить: глаза горели тем самым фанатичным блеском, что столько раз привлекал моё внимание, давая понять, что ты и твои принципы — единое целое. И ты действительно скорее с жизнью попрощаешься, чем с ними. Ты никогда не боялся смерти. Скорее, у тебя с ней был страстный роман. Такой же, как и со мной. Она тебя обожала и ходила за тобой по пятам, а ты оставался равнодушным. Иронично, что в итоге именно я и стал твоей смертью. Скажи мне кто-нибудь в момент первой встречи, я бы не поверил. Я бы человека, заявившего подобное, по стенке размазал, потому что в тот момент ты был для меня всей Вселенной. Самым прекрасным омегой на свете, самым желанным, самым-самым. От мыслей о тебе кружилась голова и дыхание спирало. Удивительная, запредельная по своей силе сентиментальность, обычно несвойственная представителям сильного пола. Но надо мной судьба решила пошутить. В нашем тандеме не было сильных взаимных чувств. В нём были тот, кто любил, и тот, кто позволял себя любить. Первым был я. Ты никогда не боялся смерти. Вместо того, чтобы убегать от неё, размышлял о том, какой она могла бы быть. Ты не хотел умирать весной, летом или осенью. Каждое из этих времён года казалось тебе неподходящим. Ты говорил всегда, что идеальное время года для твоей смерти — зима. Время, когда земля будет покрыта снегом, и капли крови, что попадут на снег, украсят его, будто лепестки роз. Сомнительная романтизация смерти и всего, что с ней связано. Притом, ты никогда не допускал мысли о том, что смерть твоя будет естественной. Всегда говорил, что придёт она от руки другого человека. Говорил, что много-много лет назад твой дядька, повёрнутый на мистицизме, раскинул кости и заявил, что смерть тебе принесёт человек, которого ты полюбишь. Тебе было совсем немного лет, и ты заливисто смеялся, услышав такое предсказание. Говорил, что даже тот самый дядюшка удивился. Ждал, что ты зарыдаешь, но вместо этого получил совсем иную реакцию. Ты тогда сказал ему, что ни за что никого не полюбишь, потому что все альфы дураки, и любить их невозможно. Попросту не за что. Смеялся ты и потом, когда я сказал, что люблю тебя. Смеялся так громко, так искренне, а я стоял и чувствовал себя оплёванным с ног до головы. Не пугали тебя и угрозы Тозиера. Они тебя веселили не меньше, чем слова родственника о любви, что приведёт за собой смерть. Ты мог свободно рассмеяться ему в лицо, а после — подняться и уйти, не боясь, что он прикажет тебя остановить. В лучшем случае. В худшем — уничтожить. Его дерзкая сука, которой он позволял слишком многое. Моя снежная королева, которой я всё спускал с рук. У меня ты тоже ассоциировался исключительно с зимой. Светлые волосы, бледная кожа. Казалось, ты весь состоишь изо льда и снега. Из колких и ломких, как первый лёд, кристаллов. Из хрупких и пушистых первых снежинок. Из холода, которым одаривал всех и каждого, кто к тебе приближался. Ты никогда не боялся смерти. И даже, когда она пришла за тобой, не стал убегать, лишь улыбнулся. Она пришла зимой. Окрасила каплями твоей крови первый снег, только-только выпавший на землю. Я помню твою кровь на своих руках. И на лице. Твои окровавленные пальцы, касающиеся щеки, твою улыбку, за которой спрятана боль. Твои слова, предсмертный хрип, срывающийся с губ, что едва различимо шевелятся. — Ты такой глупый, Хэнк. Послушная, безвольная псина, что безоговорочно все приказы хозяина выполняет. Всегда таким был... Помню твоё обещание. Ты говорил, что однажды придёшь за мной. Моя снежная королева никогда не оставит меня в покое. Обязательно вернётся и заберёт с собой. И тогда моя кровь точно так же разольётся тёмно-красными островками по белому снегу, словно кто-то рассыпал по нему лепестки или ягоды. И тогда у нас, наконец, получится то, что не удавалось при жизни. Я помню, какой намертво промёрзшей была земля. Помню белоснежные лилии вперемешку с красными розами, что после украсили твою могилу. Мы не смогли быть вместе при жизни, но отпустить тебя после смерти я не смог. В тот день все мои чувства будто умерли, выплеснулись на снег вместе с твоей кровью и вместе с моими слезами, что непроизвольно потекли из глаз, когда я в полной мере осознал, что натворил. Единственный случай, когда грозная псина Тозиера размазывала сопли по роже, словно омега-школьник, а не альфа, повидавший многое, ко многому привыкший. Единственный день, когда я рыдал навзрыд, оставшись наедине с собой и прижимая к груди коробку с твоим сердцем, что перестало биться. День, когда мне самому хотелось умереть, и я молил небеса о смерти, а они оставались глухи к моим просьбам. Спустя столько лет, я всё ещё помню твоё обещание. Всё ещё жду дня, когда ты придёшь за мной. Всё ещё жду свою снежную королеву, что возьмёт меня за руку и уведёт в ледяной рай. Туда, где мы, наконец, обретём свободу от всех условностей. Туда, где мы, наконец, сможем быть вместе. И я обязательно дождусь тебя, Треннт. * Громкие уверенные шаги гулким эхом отдаются под сводами величественного собора. Резкий, слишком громогласный, пронзительный скрип дверей должен привлечь к себе внимание, но никто не оборачивается и не обращает внимание на появление постороннего. Большинство тех, кто пришёл сегодня на службу, погружены в свои собственные мысли, им нет дела до тех, кто имеет наглость — опаздывать к началу, но не стесняется своего проступка, не стремится стать тенью, что жмётся к стене и старается остаться максимально незамеченным. Прячу руки в карманы и решительно пересекаю помещение, пытаясь отыскать взглядом того, кто снова выбирает для встречи место, меньше всего нам обоим подходящее. Тем не менее, это уже что-то вроде нашей общей традиции. Ни один из нас не тянет на святого, ни один из нас даже близко к святости не стоял, но снова и снова мы оба возвращаемся сюда. Разные локации. Огромные соборы, заполненные звуками органа и песнопениями хора, сплошь из детишек состоящего, призывающими молиться покровителю всех омег ради спасения наших бессмертных душ, и полузаброшенные часовни, увитые плющом, куда приходят лишь последние романтики этого мира, чтобы там, под сводами, украшенными витражами, произнести клятвы любви и верности. Там тишина, здесь музыка. Там разноцветное стекло в витражах, здесь — множество фресок, любование которыми всегда успокаивало мою мятежную, не способную отыскать покой, душу. Ненадолго, правда, лишь на определённый промежуток времени, но всё же успокаивало. Однако, сегодня я далёк от спокойствия. Разговор с Митчеллом приводит к тому, что моя и без того порядком расшатанная нервная система летит ко всем чертям. Это не паника. Я давно перестал бояться за себя и свою жизнь, скорее, некое недоразумение, вызывающее раздражение. Просто воспринимается слишком остро. Не вовремя. Появление Кларка Россетти — это как последняя капля, после которой чаша переполняется, накреняется, падает и разбивается на сотни осколков. И они, несомненно, каждого из нас зацепят. Не могут не. Слишком давно я знаю этого ублюдка, слишком хорошо его изучил, чтобы поверить в благородство души и умение идти на компромисс. Он не тот, кто готов ограничиваться полумерами. Его принцип: всё или ничего. И на второй вариант он не согласен. Спиной чувствую множество взглядов, направленных в мою сторону. Всё-таки заметили, обратили внимание на появление бешеной псины в стенах собора. Возможно, праздные зеваки не просто наблюдают в молчании. Возможно, они перешёптываются у меня за спиной. Просто эти шепотки тонут в громких звуках органной музыки и тонких, ломких голосах юных хористов, что воспевают всех божеств, которым принято поклоняться в нашем сумасшедшем мире. Разумеется, занять место у выхода не в правилах Моргана. Мне приходится пересечь всё помещение, прежде чем взгляд цепляется за знакомую макушку. Прежде чем замечаю его, сидящего на скамье, ближе всех к алтарю расположенной. И снова он в амплуа святости вживается, с которой ничего общего не имеет. Вновь глаза прикрыты, и губы едва заметно шевелятся, повторяя слова песен и молитв, призванных защитить его самого и всех, кто ему дорог. Одно видение с другим соединяется. И перед глазами вновь образ Фрэнсиса, чьи ладони в молитвенном жесте сложены, а сам он стоит на коленях перед статуей крылатой и о чём-то просит. Не могу разобрать всех слов, но одно слышу прекрасно и не могу сдержать кривой ухмылки, потому что это моё собственное имя. Фрэнсис не обманывал, когда говорил, что жаждет спасти мою душу, он действительно просил за меня высшие силы. Но то ли они его не слышали, то ли решили, что ко всему я должен прийти самостоятельно и самостоятельно же просить, но жизнь моя никогда не была светлой и наполненной радостью. Моя жизнь всегда напоминала игру на выживание, в которой каждая секунда промедления имеет огромную цену. Редкие периоды спокойствия не позволяли расслабиться. Я знал, что после них обязательно случится какая-нибудь дрянь, оттого и находился на взводе в режиме двадцать четыре на семь. Харлин не на коленях, конечно. Не вживается в роль истового религиозного фанатика, что готов лоб расшибать, вознося прошения. Умеренность во всём. Сдержанность. В ладонях снова, ставший привычным букет маргариток. Отблески пламени множества свечей, на фоне которых он кажется нереальным. Существом из другого мира, которое по ошибке сюда попало. Заметив меня, не улыбается. Остаётся таким же сдержанным. Лёгким кивком приветствует, продолжает что-то шептать. Место рядом с ним пустует. Присаживаюсь, ощущая пульсирующую боль в висках. Слишком много мыслей. Ни на мгновение не прекращающаяся мыслительная деятельность. Хотел бы я хотя бы ненадолго её на паузу поставить, перестать по всему на свете загоняться. Но не могу. Не получается. Всё давит со всех сторон. Кажется, что начинаю заново себя и свою личность собирать. Вот-вот успеха достигну, но снова какое-то дерьмо случается, и снова я лишь на бледную тень самого себя становлюсь похожим. Снова какой-то кусок, да откалывается, а без него совсем не то. Не так. Мысленно вопросом задаюсь: когда же смогу на исходную позицию вернуться, став лучшей версией самого себя, но ответа не нахожу, лишь гулкое эхо разносится внутри черепной коробки. — Снова маргаритки. Почему именно они? — Папа любил эти цветы, — произносит, сильнее сжимая тонкие стебельки. — Больше, чем все остальные. Привычка в память о нём. — Ты помнишь своего папу? Мне казалось... — Мне было двадцать, когда его не стало, — перебивает. — Десять лет — приличный срок, конечно, но недостаточный для того, чтобы окончательно позабыть близкого, родного человека. Быть может, мы с ним виделись не так часто, и свою работу он любил гораздо сильнее, чем меня, но это не означает, что я ничего не значил в его жизни. У меня было в меру счастливое детство, и внимания от папы я получал достаточно. Не было такого, что он появлялся на пару дней и исчезал на год. Все самые важные события моей жизни я разделил с ним. Запутывает сильнее, чем прежде, потому что почти сразу вспоминаю историю, рассказанную Хэнком, и одно с другим не вяжется совершенно. Потому что, если верить рассказам Стаута, настоящий папа Харлина умер, и Гедеон достался Треннту уже с ребёнком на руках. То ли Морган — да, называть его в мыслях этой фамилией намного привычнее, — действительно настолько проникся Треннтом, что стал воспринимать его, как родного папу, что неудивительно, учитывая его возраст. Он был младенцем на момент появления в семье приёмного папы. То ли кое-кто умудрился одурачить Хэнка и методично водил его за нос, рассказывая сказки о своей семье и старательно заметая следы, чтобы никто ничего не узнал. Реальность размывается и плывёт перед глазами. Смотрю на Харлина, пытаясь отыскать в его внешности давно знакомые черты. Он не похож на Хэнка, от слова «совсем». Хэнк не показывал мне фотографии своей любви, но подозреваю, что от своего папы Харлин взял гораздо больше, чем от отца. Помню только упоминание цвета волос. Треннт был блондином. Брюнет в их тандеме Хэнк, и это единственное, что их роднит. И снова за слова Харлина мысленно цепляюсь, некогда произнесённые. Об ошибках родителей. О том, что они были истинной парой. О том, что ничем хорошим их история не закончилась. Осознание, словно ледяной дождь, что не только касается кожи, но и под неё пробирается, превращая кровь в кристаллики льда. Сын Хэнка. Живой. Здоровый. Его кровь и плоть. Щенок бывшего бешеного пса. Вот он. Сидит прямо передо мной. Смотрит в упор. Почти ничто не выдаёт в нём нервозность, кроме пальцев, методично крошащих тонкие, хрупкие стебельки, растирающих зелень их по коже. Одна ложь, что повлекла за собой цепочку трагических событий. И если бы Хэнк знал, что его ребёнок жив, если бы его сумасбродный омега не пытался скрыть правду, всё могло закончиться иначе. Могло... Но закончилось так, как закончилось. — Твоего папу звали Треннт, верно? — Да. А что, это имеет принципиальное значение? — Родного? Или приёмного? — Ллойд, если это какой-то розыгрыш, то мне не смешно, — произносит. — У меня не было никакого приёмного папы. Только один, родной. Если бы он не был мне родным, я бы палец о палец не ударил. И никогда не приехал бы сюда. Просто не увидел бы в этом смысла. — А сейчас видишь? — Разумеется. Истинность не панацея, напоминаю себе раз за разом. Она всего лишь набор химических реакций, что раз за разом сталкивает нас. При этом разговаривать нормально кто-то так и не научился. Сказывается папина школа, очевидно. Тот тоже предпочёл держать рот на замке, вместо того чтобы прийти к своему истинному и признаться во всём. Кому сделал хуже? Не совсем понятно. Но явно не Хэнку. — И что ты планируешь делать? — Я не отступлюсь от своей цели, — замечает, откладывая маргаритки в сторону и принимаясь нервными пальцами манжеты трогать. — Я уже говорил тебе, Гил. Есть вещи, которые невозможно простить и невозможно отпустить с миром того, кто причинил тебе боль однажды. Я столько лет жил мыслями о мести, что сейчас отступать от задуманного попросту глупо. У меня был всего один шанс. Один на миллион. Я столько лет ждал наступления этого момента и сейчас, когда моё время пришло, не стану от него отмахиваться. Знаешь, мне совершенно не близка идея всепрощения. Его убийцы должны быть наказаны, они должны получить по заслугам. А, значит, пойду до конца. Я посажу Тозиера, но не в кресло губернатора, которым он грезит, а в тюрьму. И, надеюсь, он будет гнить там до конца дней своих. Омега, помешанный на идеях торжества справедливости. Так отзывался о своей любви Хэнк. Так же могу охарактеризовать сейчас и Харлина, что смотрит на меня с вызовом, давая понять, что никакие чувства не способны остановить его на пути к достижению цели. Что, если я попрошу сейчас позабыть о мести и отступиться от задуманного, он, скорее всего, хмыкнет презрительно, поднимется с места и уйдёт, оставив меня в одиночестве. Быть может, демонстративно рассмеётся и скажет, что в моём возрасте наивно думать, будто ради любви можно отказаться от мести, благодаря которой жил столько лет, которая стала едва ли не путеводной звездой, а для него, похоже, именно это чувство и было главным. Именно оно доминировало над всеми остальными, и, может, продолжает теперь. Я не был лично знаком с Треннтом, но, глядя на Харлина, вижу перед собой человека, будто сошедшего со страниц рассказов Хэнка. Тот же горящий взгляд, та же решимость, та же ненависть к преступности, то же стремление доказать, что справедливость в этом мире существует, и она обязательно одержит верх. Преступники, несомненно, окажутся за решёткой, мир очистится от скверны, и по лужайкам начнут прыгать розовые пони. — Знаешь, а ещё говорят, что сын за отца не отвечает. — И? — Убить его приказал Аарон. Не Митчелл. И тот, кому ты действительно хочешь отомстить, давно уже мёртв. Так есть ли смысл? Молчание в ответ. Сомнения? Ни единого. Чётко и ясно осознаю это, когда поднимаю глаза, и взгляды наши пересекаются. Я не понимаю его. А он, судя по всему, не понимает самого себя. Окончательно запутался в своих принципах, желаниях и целях, как паук, что сам угодил в свою паутину, и в ней же погиб, не сумев выпутаться. Наш самый продолжительный, самый долгий и самый откровенный разговор приходится на предпоследний день моего пребывания в больнице. В нём нет попыток зацепить и укусить больнее, нет напоминания о том, что мы принадлежим разным мирам, и они пересекаться по определению не должны. Нет со стороны Моргана попыток напирать на собственное превосходство. Нет ничего того, к чему я привык, что стало для нас обыденностью. Харлин приезжает ко мне за день до выписки, проходит в палату, садится на край кровати, пренебрегая наличием кресла, предназначенного для посетителей. Мы долго молчим, глядя друг на друга, но я не пытаюсь давить на него, не тороплю и не настаиваю на предельной откровенности. Той, что на грани обнажения души. Помню прекрасно, что он просил всего пару-тройку дней на размышления, обещая подобрать нужные слова и поведать историю своей жизни. У него в распоряжении оказался срок куда больший, а вот слов нужных так и не нашлось. Квин Морган, Харлин Бреннт — как ни назови, а суть одна, — оказывается совсем не таким говорливым, как мне представлялось. Он закрыт от окружающих. Привычка, сформированная родителями, всячески ограждавшими его от пристального внимания со стороны. Постоянно напоминавшими, что он должен быть осторожным, ведь опасность подстерегает на каждом шагу. Смотрю на него, а вспоминаю все фотографии, коими забит до отказа мой телефон. Те, на которых практически не видно лица. Под которыми донельзя лаконичные подписи вместо простыней текста, что так любят большинство омег. Его рассказ короткий, выхолощенный, что-то вроде тезисного повествования. Разложено по пунктам, рассказано с минимумом эмоций, словно он не историю собственной жизни мне открывает, а о каком-то не слишком занимательном, даже слегка раздражающем стороннем человеке информацией делится. Единственное, что получается из рассказа почерпнуть, так это то, что «умереть» ему в своё время помогли. Исчезновение и инсценировка смерти — результат деятельности других людей, а вот замужество спонтанное — его собственная инициатива. Не потому, что он действительно поддался чувствам, не потому что в голове что-то перемкнуло, и он пришёл к выводу, что жить не может без Артертона. Совсем нет. У него не было к бывшему мужу ни любви, ни симпатии запредельной. Просто это был простейший вариант для того, чтобы затеряться в толпе и вместе с тем — запомниться окружающим. Чем знаменит Квин Морган? Тем, что когда-то женил на себе бестолкового альфу, а потом так же стремительно его бросил. Тем, что солгал окружающим о своей беременности, но действительно пострадал от укуса максимально несовместимого альфы. Тот, кто согласился на перевязку труб, тот, кто не стал печалиться из-за удаления омежьей железы. Напротив, даже обрадовался такому повороту, осознав, что больше никоим образом от альф зависеть не будет. Даже в течку они не будут влиять на его сознание. Даже доминантные. Практически идеальный план. Но есть один нюанс, нарушивший восхитительную схему. Даже отсутствие железы, что активно реагирует на феромоны альф, не делает его невосприимчивым к истинной паре, и это тот самый пункт, на котором Морган прокалывается. Потому что кого угодно ожидает встретить здесь, но только не свою истинную пару, а натыкается на меня. И, конечно, его это открытие не радует. — Страх — единственное, что я на тот момент почувствовал, — замечает. — Даже подумать не мог, что кто-то знаком со мной, что кто-то может помнить меня того, прежнего... — Мы в одном университете учились, — напоминаю. — Неужели тебе твои друзья всезнающие досье на меня не подогнали? Какое упущение с их стороны. Я же не последняя фигура в списке приближённых Тозиера. Могли и уделить мне чуть больше внимания, а они так халатно. Херово наша доблестная разведка работает. Неудивительно, что преступность по всей стране процветает. — Учились и учились. Подумаешь. Тоже мне достижение, — пожимает плечами. — Как видишь, мне это не помешало тебя не запомнить. Я тебя даже не видел там ни разу. — Зато я тебя... Часто. Произнести эти слова сложно. Словно они — аналог признанию в любви, а в любви признаваться — не моя стихия. Несмотря на истинность, несмотря на все те чувства, что меня одолевают, когда он рядом со мной находится, признать и принять такую правду слишком сложно. Словно она во мне что-то ломает, вразрез с моим характером идёт. Потому что когда-то, много лет назад, я в мысленном диалоге с самим собой решил, что чувства — это не для меня и не обо мне. История о ком-то другом. И ведь действительно на протяжение длительного периода от принципов своих не отказывался. Потому что омег самых разных в моей жизни чёртова тьма была. Омег, их чувств, их признаний, их слёз, их разочарований во мне. Зато с моей стороны не было ничего, кроме стремления воспользоваться доступным телом, а после — отправить на все четыре стороны. И только один из них всегда особняком на общем фоне стоял. Годами от себя не отпускал. Действительно, как послушную, верную собаку на поводке рядом с собой удерживал. Во снах приходил, наяву терзал. Образ, от которого невозможно было отделаться. Образ, который я во всех, кто у меня на пути появлялся, отчаянно искал, а потом так же отчаянно разочаровывался, понимая, что это всё не более, чем фальшивки, дешёвой позолотой покрытые. Мне всегда, с момента нашей первой встречи нужен был только он. И чёрт его знает, как эта паршивая истинность работает, если я уже тогда на нём помешался, а после не забыл, через года пронося свои обречённые, как казалось, чувства. Несмотря на полную уверенность в то, что он мёртв давно, в лицо каждого встречного омеги схожего типажа внимательно вглядываясь. Как так получилось, что человек, торжественно обещавший самому себе, что никогда и никого любить не будет, чуть не растворился в другом человеке, по уши в него влюбившись. Как вышло, что тот, с кем я даже заговорить за пару лет наблюдений так и не решился, в итоге все мои мысли занял, став самым ценным светлым созданием в моей жизни? Я сотни раз пытался в себе разобраться и ответы на все эти вопросы отыскать. Никогда не находил, и сейчас не могу, несмотря на многочисленные попытки. Просто знаю, что однажды его образ отпечатался на сетчатке, однажды я услышал его голос, однажды кончики пальцев отчаянно зачесались, словно их открытым пламенем обожгло — настолько сильно захотелось к нему прикоснуться. Каждый миг жизни, с ним связанный — моя личная маленькая смерть. Бесконечные наблюдения на расстоянии, бесконечные поездки в метро, в попытке понять, к кому он таскается с завидной частотой, бесконечные приказы, самому себе отдаваемые. Не прикасайся к нему, не трогай его, потому что такие, как он, не для тебя. И всё равно, спустя десяток лет, он оказывается рядом со мной, в моих руках. Такой похожий и одновременно непохожий на себя прежнего. Вместо безразмерных толстовок — брендовые костюмы, вместо растрёпанных волос — идеальные укладки, вместо ауры светлого создания — темнота, что со всех сторон его окружает, потому что теперь он не о волонтерстве и мире во всём мире думает, а о мести, что изнутри его пожирает. То самое блюдо, что принято подавать холодным, давно остыло. Пора сервировать стол и угощать всех гостей, но он как будто сомневается в правильности своих действий. Как будто встреча со мной что-то в нём в итоге ломает, и он от идеи — всех псин утопить вместе с их хозяином — отказывается постепенно. Но пошатнувшиеся и полностью уничтоженные планы мести — понятия совершенно разные. Именно поэтому сегодняшний наш разговор кажется мне не менее обречённым, нежели его предшественник, завершившийся в подвешенном состоянии. Только сейчас, глядя в сосредоточенное лицо, понимаю, почему Харлина, довольно равнодушного к религии и разнообразным культам, в церковь потянуло. Давно известный факт: многие приходят к религии в минуты отчаяния, поняв, что они окончательно запутались и совершенно не понимают, куда двигаться дальше. Он, очевидно, сейчас именно в таком положении находится. Оттого и приходит сюда, и вслушивается в слова песнопений, желая в них ответы отыскать, оттого и шепчет тихо слова, в которые не особо верит, но за которые так отчаянно цепляется, как за последнюю свою надежду. Как будто ждёт, что на него сейчас озарение снизойдёт, и покровитель всех омег в окружении иных божеств все его проблемы разом решит. Вот только я знаю, что нихуя это не работает. Нет такой силы, что моментально всё дерьмо в твоей жизни уничтожит, а тебя в мир сказочный бросит. Нет и не будет. Это всё не более, чем заблуждения каждого из нас. И то, что сейчас он Эллиаса о спасении моей и своей душ просит, ничего не значит, потому что спасти их уже никто не в состоянии. Потому что нас обоих уже давно темнота поглотила, и от неё ни одному из нас не отмыться. Есть ли смысл? Вопрос, что хочется раз за разом ему задавать, ожидая ответа. Но чем дольше тянется молчание, тем очевиднее становится, что вопрос больше риторический, и отвечать на него никто не станет. Хоть десять раз спроси, хоть сотню. Принципы, ебучие, блядские принципы, от которых он оступаться не желает, толкают его в пропасть, а он и рад туда идти, уверенный в том, что поступает правильно. Ровно так, как должен. Так, чтобы покойный папочка им гордился, потому что, махнись они местами, поступил бы так же. Служба подходит к завершению. Собор постепенно пустеет, людей всё меньше, а напряжения в воздухе всё больше. — Гил. Ладони моей касается, внимание привлекая. Слова даются с трудом. Продолжает с собой бороться, со своими идиотскими установками, согласно которым Митчелл должен сидеть в тюрьме потому, что его отец когда-то приказал убить неугодного омегу. Я не пытаюсь обелить Митчелла, не утверждаю с пеной у рта, что Тозиер-младший — ангел небесный во плоти, и место ему не на стенде, где фото самых опасных преступников вывешивают, а на тех самых фресках, коими собор украшен. Трезво смотрю на ситуацию, прекрасно отдаю себе отчёт в том, что Митчелл по натуре своей та ещё сука, та ещё тварь, ни во что чужие жизни не ставящая, играющая ими, как фигурками шахматными. Кто не пришёлся по нраву — с доски игральной сбросить. Но и преступления отца на него вешать как-то глупо... Недальновидно. — Слушаю внимательно. — Знаешь человека по имени Кларк Россетти? Неожиданно. Вот уж упоминания о ком в разговорах не ждал, так это о нём. Но Россетти у нас, похоже, вездесущий. — Допустим. — Я не знаком с ним лично, но наслышан о его деятельности. И не сказать, что мне подобные люди очень импонируют, тем не менее... — Хочешь сказать, что он — твой потенциальный союзник, которому ты планируешь предложить сотрудничество? Кривая усмешка на лице. Максимум эмоций, которые себе позволяю. Хотя хочется расхохотаться истерично, услышав подобные откровения. — Всё сложно, Гил. Союзник, но не мой, а тех, кто за мной стоит. Фактически, играем мы на одной стороне. Я не с ним, но против Тозиера, — задумчиво произносит Харлин, проводя ладонью по лицу. — Знаешь, говорят, что из двух зол обычно выбирают меньшее. А сотрудники определённых структур не гнушаются заключать сделки с представителями криминального мира, чтобы одолеть зло большего масштаба. С Тозиерами у них давние счёты. Может, и не с самим Митчеллом, а ещё с его родителями, но факт остаётся фактом. Его влияние напрягает. А тут ещё его решение о построении политической карьеры, укрепление позиций, рейтинги, что растут в геометрической прогрессии. Рано или поздно его обязательно уберут. И убирать нужно сейчас, до того, как он получит в свои руки неограниченную власть. Он не станет губернатором. Ему банально не позволят это сделать. Его постараются убрать, как можно быстрее. А вместе с ним и всех, кто его окружает. Смотрит на меня выразительно, словно ждёт, что я тотчас же отрекусь от Митчелла. Пойду на сделку с совестью и с представителями федерального бюро расследований. Вслух, конечно, ничего такого не произносит. Наверное, и сам понимает, насколько абсурдно его предложение прозвучит, если вдруг решится озвучить подобные слова. Каким бы мудаком Митчелл не был, и сколько бы жизней не искалечил, а мы с ним всё равно крепко-накрепко связаны, и отрицать это глупо. Здесь дело не в любви, которой давно нет, не в страсти, от которой голову сносит, потому что и она в прошлом осталась. Здесь преданность и верность, здесь признательность за то, что в самые трудные моменты жизни он рядом со мной находился, поддерживал и давал силы жить, когда мне казалось, что всё давно кончено. Уйти сейчас, оставив его в одиночестве — самое мерзкое и низкое, что я могу сделать, и тогда станет понятно, что слова мои никакой ценности не имеют. Говорю, что с ним, а сам нож затачиваю, чтобы между лопаток вогнать, стоит лишь на мгновение отвернуться. Не знаю, ждут ли от меня принятия подобного решения, но с каждой новой секундой размышления всё больше склоняюсь к мысли, что не сделаю этого. Я буду с Митчеллом, когда Россетти протянет ему руку, улыбаясь притворно. Я буду рядом с Митчеллом в тот момент, когда сладкие улыбки сменятся выхваченным пистолетом, на собеседника направленным. Я буду рядом с Митчеллом в тот момент, когда воздух наполнится запахом крови и пороха, а звон гильз превратится в нескончаемую симфонию смерти. Я буду рядом с Митчеллом и в тот самый миг, когда федералы придут за нами, чтобы застегнуть наручники на наших запястьях. Даже истинность не заставит меня отступиться от этого решения. И снова Хэнка с его историей вспоминаю. То, как судьба над ним посмеялась, заставив играть по разные стороны закона с истинной парой. И снова на себя его жизнь примеряю, потому что во многом история эта цикличной получается. Очередной виток делает, максимально на предшественника своего похожий. Снова выбор между любовью и долгом, снова борьба между принципами и чувствами. Снова один борется за справедливость и жаждет всех виновных на электрическом стуле видеть, а другой от его помощи отказывается, не желая становиться предателем, крысой, что своих людей на верную смерть отправляет, а сам сухим из воды надеется выбраться. Как же, сука, символично. Ебучая преемственность, когда у представителей разных поколений события прошлого повторяются в жизни. Не в точности, но очень близко к этому. — Он пригласит Тозиера на встречу, — произносит Харлин, не дождавшись от меня какой-либо реакции. — Вроде как они должны будут заключить перемирие. Но... Это ловушка, Гил. Не будет никакого перемирия. Будет открытое объявление войны. Те, кого не перебьют люди Кларка, погибнут от рук федералов. И наоборот. Кого не уберут федералы, добьют люди Кларка. Своих они, конечно, не тронут, а собачкам бешеной своры шкуры потреплют основательно. Митчелл им нужен живым, о сохранении жизней остальных речи не было... — Зачем ты мне сейчас об этом рассказываешь? — спрашиваю, глядя мимо него, на те самые, мерцающие огоньки догорающих свечей. Ароматы цветов и ладана, наполнившие пространство, уже сейчас кажутся невыносимо насыщенными. Словно в этот момент массовая панихида по погибшим идёт. И не просто пустые скамьи перед собой вижу, а множество гробов, в которых находятся мои соратники, угодившие в ловушку. Фантомные сегодня, уже завтра они могут стать реальностью, потому что именно сейчас нет притворства и лжи в словах Моргана. Каждое его слово сказано со стопроцентной уверенностью. Он не придумывает на ходу подробности, он методично сливает мне планы своих соратников, забыв о долге, преданности и прочем дерьме, которым ему неоднократно промыли мозги в прошлом и настоящем. — Хочу, чтобы ты понял серьёзность происходящего вокруг. Чтобы оценил масштабы грядущего пиздеца. — Понял. Оценил. — И? — Хочешь, чтобы я обмочился от нарисованных перспектив и убежал в ужасе, ища тёмный угол, в котором можно пересидеть? — Нет. — Молодец. Потому что я этого не сделаю. Я не брошу ни свою свору, ни Тозиера. — Даже ради меня? Последний козырь из рукава. Разыгрывает партию, но без особого энтузиазма. Тоже, наверное, в прошлом методично копается. Тоже ситуацию из жизни папы на себя примеряет, вспоминает, как с Треннтом Хэнк обошёлся, и напрасных иллюзий не питает. Слишком много сходства между представителями разных поколений, стоящими во главе своры, находит. Не верит в силу любви, что все препятствия на своём пути уничтожить должна. Не верит, что в нашей истории всё может закончиться теми словами, что недавно от меня требовал. Долго и счастливо — вариант не для нас. И мы оба это понимаем. — Даже ради тебя, — отвечаю, спустя несколько минут заминки. Слова даются мне с трудом, но я всё-таки делаю окончательный выбор. К чести его, удар выдерживает стойко. Не начинает показательно руки заламывать и вопить о том, что я — сволочь двуличная, что сначала обещания ему давала, а ныне отказывается от них. Протягивает ко мне ладонь, тыльной стороной по щеке ведёт. Ни намёка на разочарование, ни намёка на слёзы, в уголках глаз мелькающие. Только плохо скрываемая тоска, что на самом дне их мелькает и тут же в показном равнодушии растворяется. — Спасибо за честность, — выдыхает, сокращая расстояние и оказываясь совсем рядом. — Ничего другого я от преданной псины мистера Тозиера и не ожидал. — Опять за своё? — Всегда. Губами к виску прикасается. Несколько мимолётных поцелуев на коже оставляет. Поднимается со скамьи, замирая напротив. Лицо моё ладонями обхватывает. Они холодные. Ледяные даже. Пугающе ледяные. — Я тоже буду там, Ллойд, — сообщает безэмоционально, верхнюю губу зубами цепляя. — И только об одном прошу. Сделай, пожалуйста, так, чтобы мне не пришлось убивать тебя. — А если мне придётся в тебя выстрелить? — отбиваю подачу. — Стреляй, — хмыкает. — Я ведь уже выдал тебе карт-бланш на руки. Помнишь? Когда сказал, что ты можешь сломать мне и пальцы, и шею, и что угодно. Я не отказываюсь от своих слов. Ломай. Стреляй. Но только так, чтобы долго мучиться не пришлось. Если придётся выстрелить, не целься в плечо или в ногу. Сразу бей на поражение. Чтобы я даже не понял, кто именно меня убил. Не хочу умирать долго и мучительно, истекая кровью на руках истинной пары. От этого ведь только больнее будет, правда? Свечи оплавляются и гаснут. Одна за другой. Помещение всё сильнее погружается во тьму. Она нас поглощает. Она нас прячет от окружающих, закрывая от посторонних глаз. И всё происходящее с каждым мгновением кажется всё более нереальным. Прижать бы его к себе и никогда никуда от себя не отпускать. Привязать к себе, нитками пришить, по живому, чтобы и боль, и кровь была, чтобы мы оба это прочувствовали полностью. Спасибо, Харлин, за тот короткий, сладкий сон, в котором мы с тобой всё-таки были вместе, пусть это и продлилось недолго, пусть теперь ты всё сильнее становишься похожим на призрака, что с минуты на минуту растворится во тьме, оставив меня одного. Снова. Как во всех моих снах, где я тебя поймать пытался, и почти достигал цели, но в последний момент терял неизменно. Протягиваю ладонь, чтобы прикоснуться к его руке, перехватывая за запястье. Большим пальцем поглаживаю, ощущая холод змеиного браслета. Снова две змеи сталкиваются в поединке немом, в поединке извечном, ставшим нормой для нас. Та, что на моей коже. Та, что в металле на его руке. Но не шипят угрожающе. Кажется, будь они живыми, переплелись бы тесно между собой. Он в точности копирует мои действия, что там, в домике садовника имели место. Внезапно на одно колено опускается и, ничего больше не говоря, к губам прижимается. Отчаяние, боль ощутимая от укуса, привкус кровавый на языке. Классика. Но ни один из нас не отстраняется, сильнее друг к другу прижимаясь. До боли и хруста костей его в объятиях сжимаю, к себе притискивая, и он льнёт ко мне, в воротник куртки цепляется, не желая отпускать. Моментом на прикосновение губ его откликаюсь, не могу не. Чертовски мало его касаний, его дыхания горячего, его запаха, что не оставляет равнодушным, ни в первозданном виде, ни в изменённом. Что там Митчелл мне шептал? Жизнь моя? Да. Я могу его формулировки на вооружение взять, примеряя к другому человеку. Потому что моя жизнь — это Харлин, гореть ему в адском пламени, Бреннт. Потому что в нём иногда раствориться хочется, потому что для меня он самое ценное и самое желанное, что в моей жизни паршивой есть. — Люблю тебя до безумия, — в шею мне выдыхает. — Больше жизни люблю. Жаль, что так всё вышло. Прости, если слишком сукой всё это время был, но я честно пытался тебя оттолкнуть, чтобы и тебя не привязывать, и самому не привязываться лишний раз. Мои ладони по спине его скользят. И в этот момент он мне кажется до безумия хрупким. Не в плане телосложения, просто... Словно статуэтка из тонкого фарфора сделанная, разбить которую проще простого. Даже разбивать не обязательно. Достаточно надавить сильнее, чтобы сколы и трещины появляться начали. А можно и не давить даже. Потому что они уже сейчас начинают появляться. — Храни тебя крылатый Эллиас, — произносит, в угол губ целуя, и голос его отчаянием наполнен. Наверное, оно в нём и, правда, зашкаливает, если атеист внезапно в религию ударяется, и верит, что высшие силы после его просьб кого-то оберегать возьмутся. Из рук моих выскальзывает и к выходу направляется, не оборачиваясь. И мне отчаянно хочется за ним пойти. Окликнуть, попросить остаться, пообещать, что никогда и никто нас разлучить не сможет, но оба понимаем, насколько лживыми обещания эти будут. Потому не даю ему ложных надежд, не зову, не привязываю к себе нитями сладкого обмана, а просто даю уйти. * Кларк Россетти объявляется через пару дней после нашей с Морганом памятной встречи. Просто-напросто, как чёрт из табакерки выскакивает, подходя к столику в ресторане, где мы с Митчеллом ужинаем. Без приглашения опускается на свободный стул, оглядывает меня неизменным в своей зашкаливающей презрительности взглядом. — Приветствую, друзья, — произносит до отвращения приторно. Он сам такой же приторный и липкий, как его голос. Омерзительный в своей демонстративной сладости. С момента последней встречи почти не изменился. Слишком высокий для низкорослых итальянцев, слишком лощённый для их же небрежности, слишком смазливый для их характерной топорной внешности. Никогда не фанател от альф итальянского типа. Омеги с горячей южной кровью иногда пробуждали во мне определённый интерес, но альфы — никогда. Слишком шумные, слишком крикливые, слишком эмоциональные. Ко всему, что они делают, великолепно подходило слово «слишком», и Кларк — итальянец, правда, лишь наполовину, — идеально в это правило вписывался, подтверждая всё, но ничего не опровергая своим существованием. Помню его таким по прежним встречам, понимаю, что годы над ним не властны. Ещё через десяток лет появится и всё равно будет таким же, как сейчас. Таким же, как и в момент первой встречи. Разве что больше морщинок появится, а волосы седина тронет. Треплется обо всём и ни о чём одновременно, изображая радушие, делая вид, что счастлив невероятно видеть нас обоих. Задаёт Митчеллу вопросы на отвлечённые темы, интересуется, какими судьбами его в политику занесло, каким он видит будущее Иллинойса, словно действительно душой за судьбу штата болеет. Как будто его единственное стремление — защитить штат и его жителей от произвола нерадивых чиновников и опасностей, что потенциально несёт в себе правление Тозиера. — Что тебе нужно, Россетти? — спрашиваю, глядя ему в глаза. Расплывается в улыбке. — Мистер Ллойд, неужели ваш наниматель не сообщил вам последние новости? Всем свойственно меняться и признавать свои ошибки. Я из числа таких людей. Ваш покорный слуга пришёл с миром, потому не смотрите на меня так зло. Я не причиню вреда ни Митчеллу, ни его очаровательному спутнику-омеге. Мой покорный слуга. Как же, блядь! Клоун недобитый, жизнью основательно переёбанный. По мозгам. Пытается словами унизить, намеренно подчёркивает мою принадлежность к слабому полу, всеми правдами и неправдами давая понять, что считает унизительным общение со мной. Если с кем-то и станет обсуждать дела, то только с Тозиером, а все остальные могут пойти и отсосать с проглотом, потому что для них такой чести не предусмотрено. Если Кларк с кем-то и общается, то только с игроками высшей лиги. Не с их подпевалами. Его общество напрягает и раздражает. Он это, как любой хищник, несомненно, чувствует, но не торопится уходить. Наслаждается чувством превосходства. Потягивает красное вино из бокала, изображает человека, проводящего вечер в окружении близких друзей, с которыми давно не виделся, скучал отчаянно, потому никак не может заставить себя уйти. Встречу, как и обещал Морган, действительно назначает. Улыбка широкая и искренняя, но глаза холодные, выдающие на раз и два все планы этого человека. Ловлю себя на мысли о том, что, даже не получив предупреждение от Харлина, всё равно не поверил бы в искренность, открытость и широту души этого человека. Слишком много наигранности в каждом слове и жесте. Провести он может наивного глупого мальчика, только-только решившего нырнуть с головой в криминальное болото, но не Митча Тозиера и не его верную псину. Мы эту фальшь подсознательно обнаруживаем, мы её кожей чувствуем, мы её сразу же в сладких интонациях определяем. Если бы мы этим даром не обладали, ни одного из нас уже не было бы в живых. После того, как Россетти удаляется, нас обоих одна и та же мысль посещает. Времени на раздумья нет. Пора действовать, притом незамедлительно. Иначе действовать начнёт кто-то другой, он же нанесёт нам удар и не факт, что мы от него, будучи неподготовленными, оправимся. Все псины редко собираются вместе. Очевидно, что есть определённый костяк, приближенный к Митчу, а есть те, кто всего лишь на подхвате работают. Но сегодня у нас общий сбор, присутствовать на котором обязаны все без исключения. Бессонная ночь и пристальные взгляды, направленные в стёкла, за которыми непроглядная темнота. Ничего, кроме неё. Харлин молчит, больше никак не напоминая о своём существовании, словно желает раствориться, заставив меня поверить в то, что несколько месяцев, ознаменованных нашим общением — сомнительным, стоит заметить, — никогда не были реальностью. Все события недавнего прошлого — не более, чем результат игр моего воображения. Просто мне слишком хотелось, чтобы они стали правдой, вот я и погрузился в свои сладкие грёзы с головой. Чикаго окутан сонным мороком, и сны его безмятежны, по большей части. Лишь бешеная свора Тозиера не думает о сне, кто-то ворчит недовольно о том, как же отчаянно заебал всех неубиваемый Россетти, которого давно стоило бы выпотрошить и позабыть о том, что подобный существует, кто-то меланхолично наблюдает за товарищами, ничего не говоря, лишь слушая со всем вниманием, на которое способен, кто-то молчалив и сосредоточен, потому что не готов был к открытому столкновению именно сейчас. Потому что с момента, когда Митч объявил о желании податься в политику, все были уверены, что места кровавым столкновениям в их жизни больше не будет, из криминального сообщества мы — может, не стремительно, но всё же — превратимся в уважаемых и почитаемых людей, решающих проблемы не кулаками и оружием, а иными методами, далёкими от бесконечной жестокости. Но реальность, как всегда, отличается порядком от всего того, что мы все себе успели нафантазировать. Когда наш сбор подходит к концу, когда я, огласив список правил и порядок действий на завтрашний день, отпускаю свору по домам, время переходит далеко за полночь. Свора постепенно тянется к выходу, в какой-то момент понимаю, что никого, кроме нас двоих, не осталось. Только я и Тозиер, который выглядит особенно задумчивым и озадаченным. Он немногословен этим вечером, практически ничего не говорит, лишь слушает. Он потерян не меньше, чем все его люди. Он уже видел себя в кресле губернатора, а теперь понимает, что его мечты обречены и уже совсем скоро станут горстью пепла и праха, после чего их придётся похоронить. Он не станет губернатором, я не стану первым омегой штата, составляющим ему достойную пару. Все его фантазии и заветные желания, воображением нарисованные, к ёбаному папочке в ёбаную бездну проваливаются, остаётся лишь неутешительная реальность. Не пугающая, потому что напугать Тозиера нереально, но раздражающая невероятно, пробуждающая в нём приступы ярости безумной. Понимаю это без слов, видя, как плотно сжаты губы, как ладони в кулаки сжимаются, как темнеет взгляд. Запекшаяся кровь на моих костяшках. Перестав гипнотизировать взглядом темноту за стёклами, перевожу взгляд на кровавые метки, на сбитых руках оставленные. Появились совсем недавно, когда жаждал от саднящего, на куски меня раздирающего чувства обречённости избавиться. Когда пытался жестокостью из себя, словно кислотой, вытравить мысли о его Высочестве, что решил попрощаться, напоследок доверительно сообщив мне, что от моей руки готов смерть принять. И если так случится, то в его глазах я не увижу осуждения. Потому что от моей руки он примет смерть и ни слова против не скажет. Даже сопротивляться не станет. Точно так же, как не стал бороться с Хэнком его истинный. Мне хочется причинить себе ещё больше боли, хочется, чтобы она целиком и полностью тело моё заполнила, чтобы только вокруг неё все мысли крутились, но при всём желании не могу этого сделать. Не получается у меня о Харлине не думать. Его образ настойчиво перед глазами, и запах его тоже, словно пеленой окутывает, мерещится повсюду, хоть его рядом и нет. Опираюсь ладонями на подоконник, опускаю голову, вспоминая шёпот, обращённый ко мне и ко всем святым, к которым Харлин взывает во время нашей последней встречи. Поцелуи его отчаянные вспоминаю, прикосновения, какие-то лихорадочные, хаотичные, словно делает что-то и боится, что это прикосновение последним в нашей жизни может оказаться. Его образ перед глазами постоянно. Его вижу в оконном стекле, его же представляю и сейчас, когда на подоконник смотрю. Действительно, будто образ чужой на сетчатке выжгли, навечно, намертво нас скрепляя. Так, что никому уже не под силу будет эту связь разорвать. Никогда. Ни одна сила над нами власти не имеет, потому что он — только для меня, а я — только для него, и это нерушимое правило. Тозиер, словно бледная тень самого себя, вместо лощённого, уверенного в себе и в правильности всех совершаемых поступков непоколебимого доминантного альфы, некто сомневающийся. Разрозненная личность. Нечасто мне доводится видеть его таким. Возможно, настолько потерянный он только сегодня. Подходит ко мне, подкрадывается бесшумно. Вижу, как приближается, за отражением в стекле наблюдая. Вижу, как закуривает, и мне пачку протягивает, но качаю головой, отказываясь. В последнее время сигарет в моей жизни было слишком много. Настолько, что вкус табака намертво в язык въелся. Не могу от него избавиться, как бы сильно не старался, и очередная скуренная сигарета не приносит облегчения ни на сотую процента. — И всё-таки ловушка, — произносит, прислоняясь плечом к стене. Взглядом меня сверлит, надеясь на ответный взгляд, но я продолжаю упрямо смотреть на свои сбитые руки. Сложно находиться рядом с Тозиером. Дышать рядом с ним сложно. Ненавижу это грёбанное чувство вины, что давит тебя, словно огромная каменная плита, сверху накрывающая. Не стремительно падающая, а именно постепенно опускающаяся. Та, что чувство беспомощности разжигает. Когда понимаешь, что не можешь ничего поделать, сколько бы усилий не прикладывал, потому что в закрытом пространстве находишься, и куда не ткнись, везде стены, без выхода. Меня вина не просто давит, она меня на части разрывает, она меня уничтожает методично. Я переполнен ненавистью к самому себе. За то, что Тозиера обманываю, постоянно от него часть правды утаивая. За то, что не могу против принципов своих пойти. За то, что снова перед выбором оказался, и, выбирая между чувствами и верностью хозяину, на второе ставку сделал. Ненавижу свою блядскую жизнь за то, что она меня в такие условия забросила. Всё на свете ненавижу, и от этой ненависти тошно. На языке горечи больше, чем остаётся от сигарет. Хуёво до невозможности, но я не должен свои слабости показывать. Напротив, обязан доказывать, что их у меня нет. — Она самая. — Откуда такая уверенность? — Не думаю, что ты оценишь мою откровенность, — сквозь зубы цежу, всё-таки повернув голову в сторону собеседника. — Попробуй, Гил. Вдруг ошибаешься, а я и, правда, оценю? В его голосе нет ни злости, ни тоски. Сплошная апатия, неизвестно откуда взявшаяся. Сколько помню, Тозиер всегда был полон энергии и шёл к своим целям напролом. Видеть его таким непривычно, словно кто-то его подменил, и это не Митчелл вовсе, а его паршивая копия. Мы оба сейчас такие. Быть может, не сломленные окончательно, но частичный надлом появился в каждом из нас. Слишком много всего в последнее время произошло, и не все наши поступки были верны. Слишком много ошибок и с его, и с моей стороны. И, хотя не хочу в сентиментальность погружаться, словно в ванну с горячей водой, оно как-то само собой получается, потому что кроет. Пиздец, как. Словами не описать, не передать собственные ощущения. Чувствую себя, словно с меня по живому кожу содрали и сообщили, что отныне мне только так и жить. Вся моя нелепая жизнь перед глазами проносится. То, как много лет подряд с ума сходил от тоски по умершему, который даже и не думал умирать, то, как в нелепые чувства с Тозиером играл, считая, что мне он и десятки безликих омег помогут пустоту в груди заполнить. То, как я добровольно на самое дно падал, а потом старательно выкарабкивался, чтобы сейчас оказаться в ситуации, когда обстоятельства нож к горлу приставляют, и ничего ты с ними не сделаешь. Вообще ничего, как ни старайся. — Гил, — поторапливает. — Не то, о чём хочется разговаривать. Честно. — Если скажешь, что информацию тебе птичка на хвосте или в клювике принесла, не поверю. — Не птичка. — А кто? — Митч, не дави на меня. — Даже не пытался, — произносит, усмехнувшись. — Ты же знаешь, как я давить умею. Это не тот случай. Знаю. К сожалению. Слишком хорошо знаю. Перед глазами снова события давнего прошлого, и его образ, теми днями датированный. То, как он по кровавым лужам идёт с равнодушным видом, то, как кнутом размахивает, направо и налево иссекая пострадавшие тела неугодных ему. То, как он медленно разрезает на кусочки одного из своих врагов, пытаясь нужных ответов добиться. Он не тот человек, с которым можно шутить. Не тот, от кого можно скрывать важную информацию. Особенно в подобных ситуациях. Будь на месте Харлина кто-то другой, я бы не стал отпираться, не стал бы ничего скрывать. Выложил бы всё, как на духу, но сейчас выбор стоит между откровенностью и жизнью его Высочества, потому вместо того, чтобы рот открыть, продолжаю хранить молчание. Словно мне рот скотчем заклеили, предварительно скрепив губы суперклеем. И вроде глупо, учитывая тот факт, что Харлин на встрече завтрашней будет присутствовать, а, значит, тем самым смертный приговор себе подпишет, на глаза Митчу попавшись. А вроде и сдать его не могу, потому что предать его — это как сердце из груди вырвать, потому что этот омега для меня не безликая однодневка, о которой забываю через пару секунд после того, как общая постель остывает. Он — часть моя. Самая важная. Самая ценная в моём представлении. Потому что без него я не смогу. Потому что уже сейчас не могу. Потому что меня нахуй сжигает изнутри каждый раз, когда представляю, что кто-то его убить может или хотя бы ранить... Сука моя истеричная, что с первого дня знакомства только и делала, что нервы мотала, но никоим образом не желала истинные чувства обнажать. Сука, которую множество раз голыми руками отчаянно придушить хотелось, потому что как к грязи относился и даже не скрывал этого. Сука, которую обожал и превозносил так же сильно, как ненавидел, едва ли не с первого дня. Сначала потому, что о первой, самой сладкой и самой невинной любви напоминал, а в дальнейшем потому, что прикоснулся и пристрастился. С самого первого касания, с самой первой микроскопической дозы его внимания. Потому что его редкая нежность, прорывающаяся сквозь толщу цинизма и ярко демонстрируемого отторжения — то, что меня зависимым сделало, и я знаю точно, что он меня никогда не отпустит. Мысли о нём со мной до седых волос останутся. Как и мысли Хэнка о Треннте. И если ему суждено умереть завтра, то я, как и Хэнк, остаток жизни проведу в ожидании момента, когда моя Королева за мной придёт, потому что без него жизнь — не жизнь, а нечто пустое и бессмысленное. Моя Королева. Моя. Только моя. Может, не уничтожившая меня. Может, не растопившая без остатка ледяное сердце разноглазой твари Гиллиана Ллойда, но сделавшая немало шагов на пути к успеху. Будь у него в запасе больше времени, он, несомненно, достиг бы поставленной цели. Не получив ответа на интересующие вопросы, Митчелл вплотную ко мне подходит. Ладонь его опускается на моё плечо, сжимает ощутимо, до боли. Без слов, одними действиями даёт понять, чего от меня хочет. Заставляет лицом к нему повернуться, и я, чтобы не разжигать огонь гнева сильнее прежнего, подчиняюсь. Он не жестокий и не грубый. На губах едва различимая, почти незаметная улыбка. Ведёт кончиками пальцев по плечу, вдоль ремней оперативной кобуры. Кажется, что эти его действия — обманный манёвр. Мгновение, и ладонь его ласкающая в карающую превратится, смыкаясь на горле, когда он меня к ответу призывать начнёт и откровенности запредельной требовать. Однако, он ничего такого не делает, к стене не прижимает, не заставляет выдавать своих информаторов. Не давит, несмотря на то что я уже не оправдал его надежд. Несмотря на то, что моё имя у него теперь с разочарованием частичным связано. Лбом к моему лбу прижимается. Губы свои покусывает, ладонью уже не по плечу, а по щеке моей медленно ведёт. — Неужели есть на свете что-то, чего мой храбрый мальчик боится? — выдыхает. От этого зашкаливающего проявления собственничества, в максимально уверенных интонациях выраженного, не по себе становится. И если прежде спокойно всё это проглатывалось, то теперь хочется оттолкнуть его и ледяным тоном произнести: «Не твой, Митчелл». Потому что реальность такова, что я никогда ему не принадлежал, не принадлежу и принадлежать не собираюсь. Не твой, Митчелл. И никогда не был твоим. Зато его Высочеству, суке этой взбалмошной и до конца даже мне самому непонятной, принадлежу с потрохами, с момента самой первой встречи. С тех самых пор, как впервые увидел его во дворе кампуса. Как впервые взглядом за его ёбнутую манеру закуривать зацепился и начал грезить моментами, когда он сигарету губами обхватит, а я ему зажигалку подносить буду. Как впервые на его фотографию в социальной сети залип и после сохранил всё, что на странице нашёл. Как впервые решил за ним проследить и, не раздумывая, эту идею в жизнь претворил. Как впервые допустил мысль о том, что чувства во мне не мертвы и не атрофированы полностью, а, значит, любить я всё-таки способен. С тех самых пор, как в мою жизнь прочно вошёл Харлин Бреннт, а после его альтер-эго — Квин Морган. Тому, кого я увидел и пропал. Пропал навсегда.