Не верь, не бойся, не проси

#25

Наша сила в слабости, малыш. Запомни это. Прикрываю глаза и будто наяву ощущаю ласковое прикосновение ладони, медленно скользящей по волосам, перебирающей их и заправляющей за ухо. По секундам могу разобрать каждое его действие. Знаю, когда он перехватит мои волосы, собирая их в хвост и перевязывая лентой. Предварительно несколько раз проведёт по ним жёсткой щёткой, чтобы идеально — волосок к волоску — лежали. Чтобы я сам был идеальным, а не выглядел растрёпанным чучелом, что вечно со сбитыми коленками и содранными об очередной забор ладонями. Слышу шёпот тихий, нежный, вкрадчивый. Будто всё это происходит со мной в реальности. Столько лет прошло, а я всё ещё помню ощущения, связанные с прикосновениями Треннта. С его словами, что звучат у самого уха. Словами, которые должны были стать напутствием для глупого маленького омежки, постепенно превращающегося в юного, не слишком прекрасного, но при этом и не слишком уродливого омегу. Треннта нет уже десять лет, а я неизменно возвращаюсь к нему в мыслях. И всё так же продолжаю называть его по имени, как и при жизни. Не знаю, как так вышло, но назвать его папой для меня было столь же сложно, как освоить курс химии. Самая мерзкая наука, с которой довелось столкнуться в школьные годы. С тех пор у меня появилась прямая ассоциация. Самое хреновое, самое сложное, самое непонятное — химия. Отношение к Треннту для меня тоже — химия, потому что разобраться в них не могу до сих пор, хоть и пытаюсь периодически сделать это. Язык не поворачивался называть его папой прежде, когда я был совсем маленьким, не поворачивается и теперь, когда мне самому тридцать, и я в том возрасте, когда у него уже был ребёнок. Вероятно, ассоциации делают своё дело, оказываясь слишком яркими и накладывая отпечаток на моё восприятие. Папа — это больше про домашних омег, тех, что готовят для своего ребёнка маффины и панкейки по утрам, а по воскресеньям возят в парк развлечений, чтобы вместе покататься на аттракционах. Для тех, что мастерят детям костюмы ради участия в школьных спектаклях и подбрасывают каждое утро к школе, давая напутственный подзатыльник и пару долларов на карманные расходы. Если оценивать Треннта по данным критериям, выходит, что он никогда не был папой в классическом варианте этого слова. Мы с ним были скорее приятелями, пусть и со значительной разницей в возрасте, потому и называть его по имени куда привычнее. Подобный расклад вызывал недоумение и непонимание у большинства моих сверстников. Только единицы из их числа считали, что мне несказанно повезло, и мой папа самый клёвый из всех типов пап, что только существуют в природе. Треннт Блайкери остался в памяти многих, как холодный, отчуждённый, равнодушный ко всему происходящему человек, погружённый в собственные мысли и исключительно на собственной персоне зацикленный. Я часто слышал, как о нём отзывались посторонние люди, и большинство их сходилось во мнении о том, что мистер Блайкери — эгоистичная, самовлюблённая дрянь, которая готова пройтись по вашим головам, если в этом возникнет потребность. Его не будут волновать детали, для него не будет существовать условностей. Даже если вы были друзьями, увидев перед собой цель, он не заметит препятствий и уничтожит вас. Что говорить о посторонних, если Гедеон, души не чаявший в супруге, иногда цедил сквозь зубы это презрительное «сука», и в такие моменты мне было по-настоящему жаль его. Потому что зачастую именно я становился могилой его секретов. И, когда Треннт уходил из дома, оставляя на память о себе шлейф дорогого одеколона — такого же холодного и сдержанного, как он сам, — Гедеон именно передо мной распахивал душу, сетуя на то, что жизнь к нему по-настоящему несправедлива. На то, что он однажды имел неосторожность полюбить хладнокровную тварь, а тот им воспользовался и продолжает пользоваться по сей день, верёвки старательно вьёт и считает, что поступает правильно. Иногда, глядя на них, я ловил себя на мысли о том, что природа в какой-то момент решила пошутить, сделав Треннта омегой, а Гедеона альфой, потому что страдальческие замашки, свойственные отцу, куда больше подходили типичному представителю омег, а холодность и сдержанность Треннта были больше свойственны альфам. В своих суждениях я не был одинок, моё мнение очень многие люди разделяли, неизменно повторяя, что Треннт Блайкери — омега со стальными яйцами, в то время как его муж — нечто невнятное. Жалкое подобие альфы. Они преувеличивали, конечно. Жалким он не был, но все прекрасно понимали, что эти двое совсем не пара. Что такой человек, как Треннт мог найти в Гедеоне, всегда оставалось для меня загадкой. Если ему и нужен был альфа, то явно не такой мягкий и податливый, в рот своей паре заглядывающий. Ему нужен был кто-то в разы сильнее морально и физически, способный подавлять, своей воле подчинять, а не вечно под пяткой ходить и стремившийся исполнить все желания. Долгое время я искренне верил в то, что единственной причиной, связавшей их, был я сам. Не секрет, что под венец папа шёл с животом выше носа. То, что Гедеон мне не отец, я узнал много позже. И хотя долгие годы считал его своим биологическим родителем, нисколько не расстроился. Напротив, мне как будто стало легче. Как будто я всегда чего-то подобного подсознательно и ожидал. Просто теперь подозрения подтвердились, и всё встало на свои места. Я носил фамилию отчима, называл его отцом, а он, знавший правду, никогда меня не поправлял. Не начинал орать, что его обманом под венец затянули и заставили воспитывать чужого выблядка. Он действительно относился ко мне, как к своему родному ребёнку, предлагал обращаться, если возникнут какие-то проблемы, с которыми не сумею разобраться самостоятельно, и всячески оберегал наивного ребёнка от жестокого мира. Именно он стал моим родителем в общепринятом варианте этого слова, и, в какой-то мере, я был ему благодарен за ту заботу, коей он окружал дитя, в котором текла чужая кровь. Тем не менее, мысль о настоящем отце долгое время не давала мне покоя, стала едва ли не навязчивой идеей, как и стремление отыскать его. Даже не столько отыскать — имя-то я знал, — скорее, подобраться к нему. Увидеть со стороны, составить собственное мнение, что, возможно, будет в корне отличаться от представлений папы. Понять, каков он, тот человек, заставивший Треннта хотя бы ненадолго потерять голову, отказавшись от своего привычного амплуа. Хотя, подозреваю, что даже в любви Треннт был таким, как в воспитании детей. Никаких пошлых сюсюканий и слёз в подушку, лишь холодный расчёт и полный контроль над чувствами, больше партнёрства и общения на равных. Удивительно, что в итоге родить решил, а не на аборт побежал, узнав, что станет папой. О том, что Гедеон не имеет ко мне никакого отношения — пусть документы утверждают обратное, — мне рассказал незадолго до своей смерти сам Треннт. До сих пор прекрасно помню этот вечер, словно это было вчера, а не десять лет назад. Мне исполнилось двадцать, и Треннт посчитал, что я достаточно взрослый для такого разговора. Мы с ним часто откровенничали. Я знал многое о его жизни, но только не историю о своём настоящем отце. Видимо, тогда он решил, что настало время восполнить пробелы в моих познаниях, тем и занялся. В двадцать лет я относился к себе и своей внешности скептически. Мой пубертатный период, видимо, порядком затянулся. Большинство омег испытывает неприязнь к себе и своей внешности, став подростками. Мне собственная внешность не нравилась стабильно всегда. Не нравились черты собственного лица, казавшиеся то слишком сладкими, то слишком грубыми, и не имеет значения, что эти два утверждения благополучно друг другу противоречили. Они просто были несовершенными, и это раздражало. Не нравилось собственное тело, как будто из острых углов и выступающих костей состоящее. Не нравилась чрезмерная мертвенная бледность кожи. Не нравилось, как на нелепой фигуре сидели все те вещи, что покупал мне Треннт. На фоне восхитительного Треннта, к ногам которого альфы пачками падали, готовые ради него в лепёшку расшибиться, я сам себе казался ничтожеством, которому на роду написано до старости лет оставаться одиноким и никому не нужным дрочилой. Мне было двадцать. Все мои бывшие одноклассники давно лишились невинности, особо прыткие и безголовые даже залететь успели, в то время как я продолжал ходить по свету невостребованным чмом, на которое ни один альфа не позарился, даже в период течки, не говоря уже об обычных днях. В то время, как моих однокурсников и одноклассников альфы готовы были днями напролёт облизывать — во всех смыслах, — Харлин Бреннт для всех альф оставался невостребованным неликвидом. Я не был ярким, я не был красивым. Я был невидимкой, что отлично сливается с окружающей средой и методично вживается в роль предмета интерьера. Так было в школе, где я днями напролёт грыз гранит науки, погрузившись в учебные будни и пробуждая повышенный интерес исключительно у школьных учителей, видевших во мне старательного мальчика, которого ждёт блестящее будущее. В случае, если рвение и стремление к новым знаниям не угаснет. Одноклассники же меня в упор не замечали. И если в случае с альфами, что во мне никакого интереса не пробуждали, было совершенно наплевать на их равнодушие, то в истории с человеком, в которого я умудрился влюбиться, всё обстояло намного печальнее. Так было и в университете. Моя первая школьная любовь была яркой, пылкой и безумной. Порождение романтических настроений, получивших подпитку из многочисленных романов для омег, которые хорошо бы на законодательном уровне запретить, чтобы не формировали у юных и наивных ложные ценности. Мне, поглощавшему это грошовое бульварное чтиво пачками, хотелось нежности, мне безумно хотелось страсти. Мне было плевать практически на всё и всех, но хотелось, чтобы альфа, на которого я смотрел восторженными глазами, пожирал меня взглядом в ответ. Чтобы однажды, когда задержусь после уроков, встретил меня в пустом коридоре и затащил в такой же пустующий кабинет. Я готов был оставить свою угнетающую невинность там, на школьном столе, исписанном чернилами и рассказывающем всем желающем о том, что «Дарси Хейворт — конченная шлюха». Но главная моя проблема заключалась в нежелании альфы мечты эту самую невинность забирать. Его внимание было направлено на всех омег, кроме меня. Не было дня, чтобы он не зажимал кого-нибудь в тёмном углу, однако, каждый раз это был не урод по имени Харлин Бреннт. В такие моменты я особенно сильно загонялся и завидовал Треннту, способному сводить альф с ума одним взглядом или улыбкой. Удивительно, что у такого красивого, уверенного в себе и способного подавать себя в обществе омеги родилось такое недоразумение, как я. Бывает, что комплексы рождаются не на пустом месте, бывает, что родители способствуют их развитию и укоренению. Не моя история. Как раз с родителями у меня никаких проблем не было. Гедеона нисколько не занимала моя внешность. Он не критиковал меня ни за порванные на коленях джинсы, ни за разбитые колени, и вообще едва ли замечал, во что я одеваюсь. Треннт всеми правдами и неправдами пытался вылепить из меня идеального джентльмена, с его подачи в моём гардеробе появлялись элегантные костюмы, в которых я чувствовал себя до отвращения несуразно. Слишком дорогие и вычурные для той дешёвки, что неизменно отражалась в зеркале. И выглядела так, словно украла дорогие наряды у своего идеального папы. Украсть-то украла, но смотрится в них настолько нелепо и уродливо, что не стоило и пытаться. Мне казалось, что это несовершенство бросается в глаза всем и каждому, кто рискнёт посмотреть в мою сторону, потому прятался за завесой волос, вечно распущенных и растрёпанных, потому кутался в безразмерные толстовки на пару размеров больше, чем нужно. Невзаимная любовь, завершившаяся трагически, лишь подстегнула уверенность в том, что мне стоит позабыть о нелепых мечтах типичного омеги и начать смотреть на мир глазами реалиста. Наверное, не стоило запросто поддаваться на провокации и доверять человеку, успевшему потереться обо всех омег грядущего выпуска. Но, когда он обратил на меня внимание, я не смог устоять перед соблазном. При фантастически низком уровне любви к себе всё-таки совершил ошибку, поверив, будто один из самых востребованных альф школы способен заинтересоваться классической серой мышью. Такая же классическая до ущербности схема по соблазнению. Спор, в котором я выступал трофеем, какая-то символическая ставка, какая-то вечеринка, на которую мы приходим вместе, и он — самый лучший, самый любимый, самый желанный на свете, — заливает в меня алкоголь, а после подбивает на совместное раскуривание риплекса. Сладковатый с примесью чего-то кислого дым туманит мои мозги, согревая изнутри, даря телу небывалую лёгкость, и барьеры, столько лет возводимые, рушатся за считанные секунды. Альфа делает вид, будто и сам пьёт, но, по факту, больше меня спиртным накачивает, готовясь сломать мою жизнь, потому что уже на следующее после вечеринки утро я просыпаюсь звездой. Не тем, за кем толпы фанатов бегают, желая получить хоть каплю внимания, но тем, на кого показывают пальцем и смеются так заливисто, что становится не по себе. Настолько громко, что в соседнем штате слышат и тоже смеются, за компанию. О том, какая слава меня ожидает, я не догадываюсь, но, проснувшись в чужом доме, с гудящей после алкоголя головой и до дикости размытым после риплекса восприятием реальности, ничего хорошего от жизни не жду. Хотя бы потому, что встречаю новый день не в своих шмотках, в которых похож на выпускника католической школы, на все пуговицы застёгнутого. Утро я встречаю полностью обнажённым, и единственное, что на мне есть — шёлковые ленты, которыми обмотаны запястья. Тонкие нити красного шёлка, превращающие меня в никому не нужный подарок без упаковки. И подсыхающая смазка на бёдрах, сейчас неприятно стягивающая кожу. Память возвращается фрагментарно, и я вспоминаю безумную ночь, когда чужие руки стремительно срывают с меня одежду. Чужие руки. Не в единственном числе. Множество их. Какие-то нелепые, пошлые комментарии, дикий смех, ослепляющий свет и вспышки фотокамер. Вспоминаю, как пытаюсь прикрыться ладонями, придержать ткань, но одежду разрывают на части, и ничего от неё не остаётся. Ничего, кроме прохладного воздуха, ласкающего разгорячённую кожу. Это омерзительно в солидном возрасте. Когда тебе семнадцать, это просто катастрофа, после которой большая часть пострадавших омег накладывает на себя руки, чтобы избежать позора и осуждения. — Да ты просто воплощение порока и соблазна, крошка, — шепчет Нил, перехватывая ладонью за подбородок и глядя на меня насмешливым взглядом. Он не целует меня и не трахает. Просто разворачивается и уходит, предварительно засмеявшись и заявив во всеуслышанье, что уродов не ебёт, даже из жалости. Вместе с ним уходят и все его друзья-альфы, ставшие свидетелями моего позора. Поразительно, что пьяные, обкуренные подростки умудряются сохранить остатки мозга в подобной ситуации и даже, мучимые спермотоксикозом, не набрасываются на доступное тело, попавшее к ним в руки. Хотя, зачем оно им, если поблизости всегда крутятся омеги куда более привлекательные и не особо обременённые моральными принципами? Омеги, чьи папы, в отличие от Треннта, никогда не вселяли страх в окружающих. Быть может, именно мысли о Треннте и остановили Нила с его приятелями. Никто не знал наверняка, чем занимается мистер Блайкери, но слухи о его деятельности ходили самые мрачные. Все знали, что с ним лучше не связываться, если не хочешь получить ворох проблем на свои голову и задницу. Если не хочешь, чтобы ледяная мразь откусила тебе голову и выплюнула её без сожаления и напрасных моральных терзаний. А в том, что он мог это провернуть, никто никогда не сомневался. Я сбегаю из чужого особняка, схватив первую попавшуюся футболку из шкафа. Не знаю, чей он. Не знаю, чья она. Сбегаю, как можно скорее, а, добравшись до дома, на цыпочках крадусь по коридорам, надеясь, что ни с кем не столкнусь, и никто не узнает о моей слишком весёлой ночи. До определённого момента мне везёт. Я добираюсь незамеченным до своей спальни, снимаю с себя чужую футболку и бегом отправляюсь в душ, желая избавиться от запахов табака, марихуаны и риплекса, осевших на волосах. От ароматов чужого одеколона, что практически прилипает к моей коже. От воспоминаний о ночи, которая должна была стать в представлении безнадёжного романтика волшебной, а стала отвратительной. Мне хочется рыдать, но я заставляю себя забыть о слезах и возвращаюсь в комнату. Туда, где, сидя на краю кровати, меня уже поджидает Треннт. В неизменном костюме, что, кажется, намертво прилип к его телу, потому никогда не сменяется домашней одеждой; с идеально уложенными волосами. С лёгкой полуулыбкой, что кажется мне опаснее любого, самого устрашающего оскала, хуже громкого крика, и опасения мои вскоре получают подтверждение, потому что это злополучное утро становится первым и единственным в нашей общей истории, когда Треннт поднимает на меня руку, отхлестав по щекам и пообещав, что я закончу свои дни в стенах наркологической клиники, потому как он сгноит меня там, если ещё раз хотя бы подумаю — не то что прикоснусь. Прежде, чем влепить первую пощёчину, он прикасается к моему лицу, заставляет приподнять подбородок и внимательно посмотреть в глаза. Несколько минут, кажущихся вечностью, изучает расширенные зрачки, а после — наносит удар такой силы, что я, не сумев устоять на ногах, к стене отлетаю. И после, сидя на полу и стирая кровавые сопли, долго пытаюсь понять, что нашло на Треннта, всегда славившегося умением держать себя в руках. Понятно, что забота о ребёнке подразумевает под собой попытки оградить его от влияния алкоголя и наркотиков, но... Но никогда не думал, что Треннт способен впадать в настолько сильную ярость, не думал, что в его глазах однажды увижу настолько сильную ненависть. Хочется лечь и уснуть. Забыть о событиях этого дня. Проснуться и понять, что ничего не было, что это всё ещё последствия наркотического прихода, не до конца отпустившего. Однако реальность оказывается куда более жестокой, чем мне представляется на первый взгляд. С наступлением новой недели в школу собираюсь, как на казнь, ни на мгновение не забывая о том, что там снова придётся столкнуться с Нилом. Посмотреть ему в глаза, вновь пережить момент унижения. Однако, момент унижения, который я ожидаю, оборачивается для меня целым утром его. Первое, что вижу, входя в школьное здание — собственные фотографии. Те самые. Обнажёнка, абсолютно пошлая и бесстыжая в своей откровенности. Простыни чужой постели, бледная поганка, что на них лежит со связанными руками и широко расставленными ногами. Красные ленты на запястьях этой самой поганки. Такая же красная надпись на моём шкафчике. Несколько их. Одна под другой. Лесенкой. Потаскуха. Шлюха. Мокрая сука. Ладони сами собой сжимаются в кулаки. Во рту становится кисло, горько и солоно одновременно. Горечь и кислота фантомные, а вот кровь вполне реальная, потому что я прикусываю губу, и на языке появляется характерный вкус. Болит не только разбитый нос. Болит ещё и там, где, по определению, находится сердце. Потому что мне его только что основательно истыкали ножом. Потому что, идя по коридору, прижимая к груди свои фотографии, я чувствую множество взглядов, направленных в мою сторону, слышу шёпот, в котором мелькает упоминание моего имени, и смешки. Короткие. На отравленные дротики похожие, что в меня только ленивый не швыряет сейчас. Они смеются коротко, а кажется, что их смех становится бесконечно громким, весь школьный коридор заполняет. Хочется сбежать, спрятаться, в самый тёмный угол забиться, но вместо этого продолжаю упрямо идти вперёд, направляясь в зал для тренировок, потому что у ублюдка, лишившего меня не девственности, а самоуважения, первым в расписании стоят спортивные занятия. Сиятельный Нил Стокер. Восхитительный Нил Стокер. Великолепный Нил Стокер. Сколько раз я приставлял к его имени многочисленные восторженные эпитеты? Теперь от них не осталось и следа. Грёбанный ублюдок Нил Стокер на занятия не опаздывает. Потому, распахнув настежь двери спортивного зала, вижу его в окружении приятелей. Как всегда прекрасен. Сияет, улыбается, шутит, внимание к своей персоне привлекает. Крайне залипательно выглядит в форме, подчёркивающей все достоинства спортивной фигуры. Светлые волосы сколоты в короткий хвост, и лишь пара прядок, обрамляющих лицо, выбилась. Услышав, как открываются двери, смотрит на меня. И я прекрасно знаю, что видит он. Что видят все они. Замотанное в чёрные тряпки ничтожество, на чьё уродливое тело сегодня пялилась половина школы. Капюшон толстовки максимально натянут на лоб, лицо занавешено волосами. Не туго зашнурованные армейские ботинки и браслет со змеёй. Тот, с которым я практически никогда не расстаюсь. Тот, что мне однажды презентовал Треннт, сказав, что я сам должен быть, как эта змея. Пристальный взгляд, гипнотизирующий ничего не подозревающего противника. Бесшумные движения. Тихое шипение. Никакого яркого проявления эмоций. Молниеносный бросок и ядовитый укус. Змея, которой очень хочу стать. И сейчас в зал приходит не обиженный мальчик, который с минуты на минуту начнёт обливаться слезами, пытаясь узнать, почему с ним так поступили. Сейчас сюда папина маленькая змейка приползает, которой недавно едва не оторвали голову, и которая жаждет отмщения. Заметив меня, Нил обрывает себя на полуслове. Бросает мяч кому-то из своих приятелей, а сам направляется ко мне. — Харли, — тянет издевательским тоном. — Здравствуй, детка. Какими судьбами? — Есть разговор, — цежу сквозь зубы. — Смотрю, ты получил моё послание, — произносит, заметив ворох снимков, что по-прежнему в руках сжимаю. — Неужели настолько понравилось, что жаждешь продолжения? Если так, то у меня есть масса идей, которые я готов претворить с твоей помощью в жизнь. Нужно только выбрать место и дату съёмки. Мне самостоятельно это сделать, или?.. Договорить он не успевает. Разжимаю ладонь, и рюкзак со школьными принадлежностями с глухим стуком падает на пол. Разжимаю вторую, и снимки, уничтожившие, если не жизнь, то, как минимум, репутацию, рассыпаются по полу спортивного зала. Ладони — снова в кулаки, прикусываю щеку до обжигающей боли и крови, разжигая в себе ненависть. От тихого заучки, что дни напролёт прячется за дальними столами и старается лишний раз не привлекать к себе внимание, никто не ожидает решительных действий. Удара тоже не ждёт, потому кулак, что в челюсть Нилу врезается, становится для него полной неожиданностью. А я, не дав заклятому врагу оправиться от шока и потрясения, лечу вперёд, сбивая его с ног, и продолжая наносить новые и новые удары. Тотальный шок накрывает, очевидно, не только Нила, но и всех остальных зевак, ожидавших слезливого кино, а получивших боевик в стенах школы, потому что никто к нему на помощь не торопится, наблюдая за происходящим с открытыми ртами. А посмотреть там есть на что. Потому как драка наша наполнена безумием, ненавистью и неподдельной жестокостью. Потому как он не думает о том, что бьёт омегу. Как следствие, наносит удары, от которых взвыть порой охота. Потому как я не думаю вообще ни о чём, кроме стремления быть отмщённым и желания смыть свой сегодняшний позор кровью обидчика. Потому как мои удары — это наследие раннего детства, проведённого во дворе в окружении альф, что меня своим в доску считали и своим же премудростям учили. Наследие папы, решившего, что ребёнку с самого раннего детства нужно обучаться стрельбе и самообороне. И результат моей собственной обиды, которая наизнанку выворачивает, когда вспоминаю фразу об уродах, когда вспоминаю, помимо прочего, смех школьных зевак. Не царапины, не клоки вырванных волос, а удары выверенные, сильные, безжалостные. Я бью его кулаком в лицо, уничтожая смазливую картинку, на которую повёлся, бью в пах, вслух высказывая пожелание остаться импотентом и больше никогда, ни к одному омеге не прикасаться. Бью носками ботинок по рёбрам, глядя на то, как некогда восхитительный альфа скулит, будто избитая собака. Бью до тех пор, пока меня не оттаскивают от него. Но даже, когда чьи-то сильные руки одним рывком за капюшон хватают и тянут назад, продолжаю дёргаться и рваться к тому, кого хочу уничтожить, стерев с лица земли. В этот момент ловлю себя на мысли о том, что Треннт ошибался. Нет такой силы, что таится в слабости. Большинство людей понимает лишь грубую силу, и только к ней готово прислушиваться. Меня тащат в кабинет директора, где я бесцеремонно сплёвываю прямо на пол кровавую слюну. Звонят Треннту. Задают мне вопросы, пытаясь выяснить, что произошло, и почему тихий, незаметный омега сегодня напал на альфу. Не просто напал, а избил так, словно в него сам дьявол, жаждавший крови, вселился. Я молчу большую часть времени, лишь однажды отпуская глубокомысленное, как мне на тот момент кажется, замечание о том, что говорить буду исключительно в присутствии своего адвоката. А пока он не появится, рта не открою. К моменту появления в кабинете Треннта, нас там уже трое. Нила успевают отмыть от крови, оказать первую медицинскую помощь и, что называется, поставить на ноги. Мы не смотрим друг на друга. Вернее, я не смотрю на него, но чувствую, как он пялится на меня. Как пялится на меня его папаша, что носится вокруг своего искалеченного птенца, хлопая крыльями и причитая, как они вместе призовут меня к ответу, и я пожалею, что на свет появился. Потаскуха грязная. Шлюха. Сука мокрая, которая, поди, сама ноги раздвинула, накачавшись алкоголем и наркотой, а теперь решила хорошего мальчика оболгать, обелив себя. Треннт приезжает, спустя час после звонка. Невозмутимость на лице, ни намёка на тревожность, ни капли гнева во взгляде, направленном на меня. — Просто так мой сын никого не ударил бы. Голос уверенный, и эту уверенность ничем не перебить. Я каюсь, рассказывая всё, что со мной произошло, ничего не утаивая. Снимки, что лежат на столе директора, становятся подтверждением моих слов. Треннт постукивает пальцами по столешнице. Чуть склоняет голову на бок. Улыбается всё так же сдержанно. — И после всего сказанного вы действительно в чём-то моего ребёнка обвиняете? — интересуется. — Можете попробовать раздуть скандал, но я бы вам не советовал так делать. Иначе ваша школа погрязнет в проблемах, которые я вам обеспечу в полной мере. А ваш подающий надежды спортсмен, — это уже омеге-наседке, — пойдёт под суд за создание, хранение и распространение порнографии с участием несовершеннолетнего. Его невозможно запугать и сбить с толку. У него в запасе сотни аргументов. Ни директору, ни родителям Нила нечего возразить. На одно их слово у Треннта в ответ припасено десять. И это не склочные, истеричные вопли омеги с обострённым папским инстинктом, что обычно выходит за пределы разумного, вроде тех, что сейчас с противоположного конца стола доносятся. Его голос полностью лишён истеричных нот. Сдержанный, холодный, но до глубины души пробирающий. Треннт заходит в кабинет директора с видом победителя, и в точности так же выходит, держа меня за руку. В этот злополучный день он официально разрешает мне не сидеть на уроках. Уходя, забирает все фотографии, прячет их во внутренний карман пиджака. — Растопишь ими камин сегодня вечером, — говорит. Молча следую за ним, поражаясь тому, как даже в самых безумных ситуациях он умудряется держать себя в руках и не срываться. Сидя в машине, тянется к бардачку, достаёт ватные диски и перекись. Обрабатывает мои ссадины. Морщусь, шиплю сквозь стиснутые зубы. Думаю о том, как моё тело сейчас под одеждой выглядит. Не тело, а один сплошной синяк, наверное. Под пристальным взглядом Треннта становится неловко. Хочется раствориться и исчезнуть. Не вспоминать ни о вечере, ни о проклятых фотографиях, что Треннт из кармана достаёт и с задумчивым видом разглядывать принимается. Состояние моё — омерзительнее не придумать. Даже если наши отношения не похожи на стандартное взаимодействие папы и ребёнка, даже если мы больше друзья, чем родственники, мне совсем не хочется, чтобы папа видел этот позор. Снимки, на которых не его умница-тихоня, что огромные надежды подавал, а шлюха с раздвинутыми ногами и мокрой задницей, что так хорошо на фото видна. Шлюха, которую десяток чужих рук одновременно оглаживает, а она ничего с этим поделать не в состоянии. — Не удивлюсь, если узнаю, что ублюдок мозоли на руках заработал, пока печатал и просматривал эти фото, — произносит сдержанно. А я шумно сглатываю. Единственное, чего хочется сейчас — провалиться сквозь землю. Исчезнуть, раствориться. Умереть и воскреснуть в теле другого человека, как бывает во многих книгах и фильмах. Но, увы, не случается в реальной жизни. — Треннт... — Ты и представить себе не можешь, какую власть над альфами будешь иметь, если перестанешь себя ненавидеть и осознаешь в полной мере собственную привлекательность, — произносит, словно не замечая моего состояния и упаднического настроя, от которого хочется вздёрнуться. — Треннт, — повторяю умоляюще. — Глупыш, — замечает, потянув за ткань капюшона и сильнее прежнего натягивая его мне на лоб. — Альфы, в большинстве своём, слабые и глупые создания. Ведомые. И думают не головой, а тем, что у них в штанах. Ими крутить легче лёгкого. И не в неземной красоте дело, а в том, как ты сам себя позиционируешь. Можно быть страшным, но настолько в себе уверенным, что тебя все, без исключения, хотеть будут. Вопрос в том: а правда ли тебе это нужно. Если бы тебя этот гондон не сфотографировал, а трахнул, стало бы тебе легче? Зачем спать с человеком, который тебя не уважает, который не будет о твоём удовольствии думать, а только о себе любимом позаботится? И кто вообще сказал, что он хороший любовник? Его неприхотливые придурки из группы поддержки, которым пары невнятных толчков для счастья достаточно? Какое кошмарное обесценивание себя. Риторический вопрос. Все. Ни на один ответа нет. И не будет. Подсознательно ожидаю, когда Треннт начнёт отчитывать меня за эти фотографии. Когда снимет маску понимающего папы и начнёт говорить, что я его своими действиями и поступками опозорил. Но он ничего такого не произносит. В тишине салона раздаётся щелчок зажигалки. Треннт закуривает и вновь щёлкает зажигалкой. Смотрит на меня пристально. — Ждёшь до вечера и камин растапливаешь? Или прямо сейчас с ними разделаться желаешь? Вместо ответа тянусь к зажигалке. И к фотографиям, поджигая их по одной и равнодушно наблюдая за тем, как оплавляется плёнка, частично уничтожая изображение, которое, к сожалению, из памяти своей мне никогда и ни за что не выжечь. Которое теперь всегда по пятам будет преследовать, напоминая о том, каким дерьмом излишние доверчивость, влюбчивость и наивность могут обернуться. Щелчки зажигалки становятся практически бесконечными. В салоне пахнет горелой бумагой. Мерзкий концентрированный запах дыма. Не останавливаюсь до тех пор, пока все их не уничтожаю. Но даже после этого не становится легче. Но я не плачу. Давлю в себе боль и разочарование. С силой вжимаю ногти в ладонь, заставляя самого себя вынырнуть из плена рефлексии. Снова смотрю на Треннта, что выглядит сосредоточенным и невероятно серьёзным. — Треннт, — зову осторожно. Поворачивается ко мне. Протягивает ладонь. Привычным жестом, как в детстве приглаживает мои волосы, заправляя пряди за ухо. — Я тебя разочаровал? — спрашиваю. Он улыбается. Не так вышколено, как всегда. Не натянуто. Не холодно. Отрицательно качает головой. Притягивает к себе, и ладонь ложится на спину, прямо между лопаток. Он целует меня в макушку. Редкие проявления папиной нежности, к которым невозможно привыкнуть. Которые, скорее, удивляют, чем воспринимаются, как само собой разумеющееся явление. — Ты мой ребёнок и сын человека, которого я больше жизни люблю. Ты меня, по определению, разочаровать не можешь. — Треннт... Снова по имени. И снова дальше этого не идёт. Его объятия и аромат одеколона, знакомый с самых ранних лет, успокаивают. Прикрываю глаза, утыкаюсь носом ему в плечо, позволяя гладить меня по волосам и по спине. — Я не разочарован, Харлин. Я горжусь тобой, мой самый храбрый на свете котёнок, — выдыхает, и, кажется, именно в этот момент на глазах выступают слёзы, что я так старательно сдерживал всё это время. Папа, папочка. Как бы я без тебя жил? Что бы я без тебя делал? * Удивительно, но после смерти Треннта мир не рухнул, не развалился на части и не погрузился в хаос. В общем. Чужой мир. Враждебный мир. Холодный мир. Мир равнодушный. Люди, окружавшие меня, продолжали так же, как и всегда, просыпаться по утрам, ходить на работу и учёбу, целовать детей перед их выходом в школу, отсыпая мелочь на завтраки и карманные расходы, заглядывать по вечерам в магазины и готовить ужины. У каждого в жизни была своя отлаженная схема, и она продолжала действовать. В то время, как я буквально на атомы рассыпался, не зная, что делать, куда податься и как жить дальше. А главное — стоит ли? Весь мой маленький мир был построен вокруг папы, который никогда не сюсюкает с тобой, но в любой ситуации готов выслушать и подставить своё плечо. Теперь, когда из Чикаго пришли трагические новости, мой мир раскололся и превратился в труху, которую, при всём желании, никогда и ни за что более не собрать воедино. Слабый и зависимый. Уязвимый и невнятный. Такими эпитетами я — большую часть прожитой жизни — вполне мог охарактеризовать самого себя. И, скорее всего, большинство тех, кто был со мной знаком, согласились бы с этим утверждением. Папа хотел видеть меня таким, каким был он сам. Человеком с железным характером, с твёрдым стержнем, что не сломать никогда и ни при каких условиях. Он старательно вкладывал в мою голову мысль о том, что я прекрасен. О том, что я едва ли не само совершенство. О том, что я сильный, и любые преграды, возникающие у меня на пути, не только не сломают, но и закалят, сделав ещё сильнее. Однако, эти мысли попадали не на благодатную почву, а потому не приживались. Я, продолжая цепляться за мрачные воспоминания, связанные с ошибками и неудачами, ознаменовавшими школьный период жизни, считал свою внешность серой и посредственной, старательно прятался за мешковатой одеждой и сторонился окружающих людей. У меня были проблемы с коммуникацией в отношениях с противоположным полом. Мне катастрофически не хватало уверенности. И любви к самому себе. Неудивительно, что в университете моя жизнь нисколько не изменилась. Ко мне не выстроилась огромная очередь из поклонников, были лишь те, кто показывал пальцем и перешёптывался у меня за спиной. Зачастую их рассуждения сводились к тому, что я странный, а потому лучше дел со мной не иметь и не тратить впустую время на столь отстойный экземпляр. Не то, чтобы меня это продолжало задевать и заставляло страдать. Я снова пошёл по проторённой дорожке, снова с головой погрузился в изучение наук, стал привлекать внимание преподавателей своими познаниями и непритворной заинтересованностью их предметами. Пока однокурсники считали, что я свихнувшийся гот с придурью, преподаватели во мне души не чаяли и говорили, что у этого старательного мальчика блестящее будущее. Мне хотелось верить им на слово. Раз уж на моей личной жизни был поставлен огромный жирный крест, стоило сосредоточиться на учёбе и карьере, что обязательно будет построена в кратчайшие сроки, и окажется настолько успешной, что всем злопыхателям и не снилось. Поразителен лишь тот факт, что при всей своей неуверенности в себе я настроился на карьеру в сфере рекламы, бизнеса, активного продвижения товаров и услуг. Не мог убедить мир в том, что сам прекрасен, но собирался доказывать, насколько прекрасны другие. Товары, услуги, люди. Превозносить других было проще, чем себя. В себе я видел лишь изъяны и уродство, в то время как в окружающих замечал исключительно положительные и привлекательные черты. Почти всё моё свободное время было посвящено учёбе и сладким грёзам о том, как я заработаю себе море денег. И тогда, располагая огромным количеством средств, не буду думать о собственной невостребованности вообще, потому как давно известно, что в нашем мире можно купить абсолютно всё. Секс и любовь — в том числе. Ни разу не исключение из правил. Абсолютно такой же товар. Покупать последнее было унизительно, а потому до подобного я опускаться не планировал. Купить себе пару раз альфу для секса было не так уж зазорно. Наверное, многие сверстники, узнав, какого толка мысли атакуют мою голову, покрутили бы пальцем у виска, но меня мало занимало чужое мнение. Это была моя жизнь и моя растреклятая девственность, так и оставшаяся невостребованной даже в те периоды, когда на других омег альфы чуть ли не набрасывались. В течки, когда желание зашкаливало, я рвал подушки зубами и рыдал навзрыд — настолько хотелось оказаться с кем-то в одной постели и не сгорать от сумасшедшей боли, что атаковала моё тело раз за разом. Однако, в реальности не было никого, кто захотел бы облегчить мои страдания естественным способом, никого не привлекали ни внешность, ни запах. Блокаторы были моим единственным спасением, потому, помучившись несколько раз без своего альфы, я плотно сел на подавители. Идеальный вариант для неудачника вроде меня, пусть и наносящий определённый удар по здоровью. Трахать самого себя было унизительно и мерзко. Я был слишком хорошим мальчиком, чтобы опуститься до подобной низости и прикоснуться к себе. Гадкий утёнок Харлин взрослел, менялся внешне. Менялось лицо, менялось тело, и всё равно я оставался совершенно непривлекательным для альф из моего нового окружения. Их было много, они со мной разговаривали, но ни романтических чувств, ни сексуального желания ни в ком из них я не пробуждал. Возможно, и к лучшему. После определённых событий, основательно испортивших мне учёбу в выпускном классе, я понял, чем могут обернуться нелепые влюблённости, потому больше не совершал ошибок. Не повторял их. Не залипал подолгу на кого-то и строго-настрого запретил себе влюбляться. Помимо учёбы я тратил время на волонтёрскую деятельность. Помогал в нескольких приютах и мечтал однажды завести собаку. В тот самый миг, когда сделаю шаг в самостоятельную жизнь и начну жить отдельно от родителей. На самом деле, никто из них не протестовал против животных в доме. Просто для меня было делом принципа поступить именно так, а не иначе. Я проводил время в окружении собак и изредка тратил память телефона на сомнительные кадры. Фотографии самого себя, на которых практически не было видно лица — всё те же комплексы, будь они неладны, — собаки из приюта, какие-то детали окружающего мира, мелочи, за которые цеплялся глаз. У меня в подписчиках было не более десятка человек, но я и не стремился к популярности. Мне не отсыпали её в детстве, а в юности она мне уже не была нужна. Я искренне собирался стать форменной сукой, что строит карьеру без оглядки на посторонних. Идёт по головам и никогда ни перед чем не останавливается. Мои приоритеты выглядели следующим образом: карьера, успех, деньги. Очень много денег. Места даже для небольшого количества любви в этом списке не нашлось. Треннт моё рвение к учёбе поощрял. Равно, как и стремление к построению головокружительной карьеры. Даже в моей зацикленности он пытался увидеть положительные стороны. Отмечал, что это никакая не зацикленность, а целеустремлённость и умение реализовывать поставленные задачи. Он не пытался на меня давить, не унижал словами, не причитал, как многие папы о том, что я так всю жизнь и проживу в одиночестве, потому как такие закомплексованные чудаки, вроде меня, никому не нужны. Он был сторонником оптимистичной теории о позднем цветении. Придерживался точки зрения, согласно которой некоторым омегам нужно больше времени для того, чтобы осознать собственную привлекательность и начать вовсю этим козырем пользоваться. Сам он неизменно — стоило нам где-то появиться вместе, — притягивал к своей персоне повышенное внимание. Когда мы вдвоём выбирались куда-то, нас обычно принимали не за папу и сына, а за очаровательного омегу, за которым хочется поухаживать, и его страшного друга, которого популярная персона таскает за собой из жалости. Внимания, направленного в сторону Треннта, было море. Но нельзя сказать, что он купался в нём, как в лучах солнца, и наслаждался. Папе повышенное внимание досаждало. Он мог соблазнить любого альфу, которого только пожелал бы, но по большей части их навязчивый интерес его раздражал. О многих альфах он отзывался не слишком лестно и не собирался продолжать знакомство, отбривая большинство заявлением о том, что давно и прочно замужем. Треннта мало заботила его личная жизнь, единственное, чем он по-настоящему, до отчаяния, фанатично горел — это собственная работа. Все те идеи справедливости, которыми сыпали его коллеги, и которые в их среде распространялись стремительно, как вирус гриппа. Треннт жил на два города. Большую часть времени проводил с нами, но и в Чикаго его тянуло непреодолимо. Он иногда кривился презрительно, когда об этом размышлял. Его самого не устраивал подобный расклад, заставлял испытывать психологический дискомфорт. Не иначе. — Знаешь, как псины на свою блевотину возвращаются, так и я снова в Чикаго оказываюсь, — усмехался, неспешно потягивая вино из бокала. Впервые он бросил меня — вернее, нас с Гедеоном, — когда мне исполнилось пять лет. Сказал, что дела не ждут, и ему необходимо отправиться туда, где он нужнее. Помню, Гедеон тогда прижал его к себе, долго-долго гладил по спине, после поцеловал осторожно в лоб, и я расплакался, наблюдая эту картину. В пять лет я уже знал, кто такие покойники. Знал некоторые традиции, с ними связанные, а потому этот поцелуй отца показался мне не проявлением заботы, а чем-то вроде мрачного предсказания. К счастью, сбыться ему было не суждено, потому что Треннт вернулся через месяц. Живой, здоровый, пусть и несколько непохожий на самого себя. Какой-то... Сложно подобрать максимально подходящее определение, но самым близким будет, наверное, то, что папа в тот момент находился в состоянии внутреннего раздрая. И даже его вечная холодность как будто исчезла, лёд начал таять. Он не откровенничал о своих поездках, отделывался короткими ответами, отмахивался, как от назойливой мухи, и говорил, что у него очень важные дела. Было... обидно. В детстве воображение слишком живое, слишком яркое, и мне казалось, что Треннт уезжает не по делам, а к другому ребёнку. Не знаю, не помню, как и когда в моей голове впервые возникла подобная мысль, но какое-то время она действительно не давала мне покоя. Когда Треннт возвращался, я прилипал к нему, будто банный лист, а он смеялся чему-то своему и говорил, что в дальнейшем буду благодарен ему за молчание. Потому что такую правду знать хотят не все. Папа — агент, который положил жизнь на борьбу с преступниками. Если бы он сказал это тогда, когда мне было пять лет, я бы не поверил и решил, что меня намеренно дурачат и пытаются выставить идиотом. А потому откровения обрушились на меня в более осознанном возрасте. Мне было тринадцать, Треннт отвёз меня в картинную галерею, долго и прочувствованно рассказывал о полотнах, представленных на выставке, а после отвёл в кафе. Помню, как втыкал ложку в мороженое, поданное в вычурной креманке, и слушал исповедь, казавшуюся нереальной. Вся эта шпионская хрень, которой меня грузил Треннт, виделась чужеродной, максимально от меня далёкой. Хотелось рассмеяться и сказать, что у него очень богатая фантазия. Но чем больше времени проходило, чем дольше висело над нами молчание, тем очевиднее становилось, что Треннт не шутил. Он действительно положил жизнь на борьбу с преступностью, а его главной целью всегда был и оставался определённый человек, имя которого врезалось в мою память с первого раза и на всю жизнь. Его звали Аарон Тозиер. Доминантный альфа, ненавидящий Треннта сильнее всего. И столь же сильно его желающий. Некоронованный король Чикаго, чья власть была практически безграничной. В рамках определённого города, разумеется. А, может, и штата, ведь имя Тозиера гремело не только в Чикаго, но и за его пределами. На самом деле, и в тринадцать этот рассказ казался мне безумным. Какие-то преступники, какой-то наркотрафик, какие-то одержимые идеей бешеные псины, что выгрызают своим жертвам сердца. Когда считал нужным, Треннт становился великолепным рассказчиком. Это, видимо, был один из таких случаев, потому что истории его были красочными настолько, что у меня перед глазами живо вставали фрагменты его рассказов. И жертвы псин с раскуроченными грудинами, и ящики с сердцами внутри, и кровь, что реками разливается по асфальту в Чикаго. Рассказы подкрепляли газетные вырезки. Со снимков на меня смотрел тот самый мистер Тозиер, о котором довелось услышать. Правда, большинство статей противоречило словам Треннта, потому как Аарона здесь превозносили, хвалили и выставляли едва ли не святым человеком. Его и его супруга, обладавшего говорящим именем. Энджи. Производное от полного «Энджел». Ангел. Как мило. Особенно, если учесть, чем этот самый ангел промышлял. И, хотя рассказ Треннта мне казался местами безумным, определённый страх в душе появился. Не в последнюю очередь потому, что Треннт упомянул, что псины однажды могут добраться и до меня. Второй части откровений я удостоился как раз в день своего двадцатилетия. Тогда мне и открыли правду о происхождении, сообщив, что я не простой ребёнок, а породистый щенок. Достойный наследник одного из представителей той самой бешеной своры. Вернее, не просто одного, а самого главного. Того, кто управляет безжалостными убийцами. Того, кто отдаёт приказы, и не подчиняется никому, кроме Тозиера. Переварить эту информацию удалось далеко не сразу. Представить Треннта, такого правильного, такого радикального в своих суждениях, по уши влюблённым в преступника, — практически нереально. Но внезапно вспоминаю, с какой нежностью он говорил о том, что я сын человека, которого он больше жизни любит. Всё моментом становится на свои места, вопросы отпадают. Все чувства его на грани обнажения. Вижу, насколько трудно ему с ними совладать. Однако... Он мог любить этого альфу, на стенку без него лезть, но от своих принципов так и не отказался, и жизнь связал с другим человеком. — А он знает обо мне? — спрашиваю. Отрицательно качает головой. — Нет, Харлин. Он не знает. Все думают, будто ты сын Гедеона. А у шавки на руках есть бумаги, доказывающие, что его ребёнок так и не родился. — Но... почему? — Когда-нибудь поймёшь, — произносит со вздохом, стряхивает пепел небрежным жестом и снова прикладывается к бокалу. — И не станешь осуждать меня за это решение. — А как же истинность? Разве вы с ним не... — Слишком много значения ей придают. Напрасно. На нашем столе море окурков. Курит не только он, но и я. Треннт не задаёт вопросов и не читает нотации. Вскидывает бровь, заметив, как впервые за вечер тянусь к пачке и закуриваю, но ничего не говорит. Принимает новость о курящем сыне, как данность. Сигарета — не то, за что он будет меня ругать или — хуже того, — распускать руки. Что заставило его ударить тогда, понимаю лишь теперь, узнав о вечной, непрекращающейся борьбе папы с производителями и распространителями риплекса. На нашем столе почти опустевшая бутылка вина. Я тоже пью, не ощущая ни лёгкости, ни обещанной — не Треннтом, конечно, а многими сверстниками, давно прикладывающимися к стакану, — свободы. На самом деле, спиртные напитки мне не нравятся. После случая с фотографиями не нравятся вдвойне. В висках пульсирует боль, и я не знаю, что тому виной. Алкоголь или же эмоциональное перенапряжение, что сейчас очень тесно соседствует со мной? Некогда зародившийся внутри страх начинает делиться и разрастаться по принципу раковых клеток, заполняя меня целиком и полностью. Если в тринадцать рассказы о страшных людях с пистолетами кажутся чем-то вроде пересказа сюжета сомнительного боевика, то теперь становится очевидно: не выдумка. Это наша с Треннтом реальность. Вернее, его реальность, в которую против воли оказываюсь втянут и я. Треннт старается сохранить присущие ему холодность и равнодушие, но в день своего двадцатилетия я, в кои-то веки, вижу его совсем другим. И понимаю, что ему ничто человеческое не чуждо. Он идеальный. Всегда для меня таким был. Но вместе с тем, он живой. Со своими слабостями, сомнительными поступками, не менее сомнительными страстями. Не силиконовая кукла, а обычный человек, который был и остаётся для меня примером для подражания. Мой двадцатый день рождения не тянет на радостное событие. Получается максимально грустный праздник, наполненный откровениями, и тайн в моей жизни больше не остаётся. Хочется верить, что новый год моей истории, начавшийся подобным образом, продолжится в ином русле, и поводов для грусти будет, как можно меньше. Однако, все мои надежды разбиваются на множество осколков. Ведь именно он оказывается последним в череде дней рождения, которые я праздную в компании Треннта. В день, когда мне исполняется двадцать один год, Треннта рядом нет. И не только рядом. Когда мне исполняется двадцать один год, Треннта нет в живых. Потому как однажды все его страхи становятся реальностью. Потому как в один далеко не прекрасный день Аарон Тозиер отдаёт приказ своим проклятым шавкам, и одна из них безжалостно выгрызает чужое сердце. И если мир других людей нисколько от этого не пострадал, то мой рухнул в одночасье. А в серой и бессмысленной жизни, наконец, появилась цель. Я должен добраться до него. До них обоих. До человека, сумевшего провернуть невозможное. Подарившего мне жизнь и отнявшего её же, забравшего самое дорогое, что у меня было. Вырвавшего папино сердце, а как будто бы... моё. До человека, отдавшего приказ об убийстве. Я должен отомстить тварям за то, что они сделали с моим папой. Я сделаю это, какой бы высокой не оказалась цена, которую придётся заплатить. И когда это случится, они оба пожалеют о том, что появились на свет.