Не верь, не бойся, не проси

Встреча на территории гольф-клуба. Избито и пошло, но очень в стиле состоятельных господ, к обществу которых принадлежит мистер Тозиер-младший. Для них это столь же естественно, как дышать. Деловые встречи, что проходят либо в гольф-клубах, либо на территории ипподрома. Развлечения высшего света. Даже если ты паршиво держишь клюшку в руках и совершенно не разбираешься в лошадях, всё равно будешь делать вид, будто увлечён забавами аристократов. Чтобы не ударить в грязь лицом, чтобы сойти за делового человека. Не припоминаю, чтобы где-то мне встречалось упоминание об увлечении Митчелла игрой в гольф, но приглашение, естественно, принимаю. Не я здесь выбираю место встречи, не я диктую условия. Согласно правилам, следует проникнуться благодарностью за то, что на меня обратили внимание и допустили к телу, а не заставили общаться через десяток третьих лиц, как ожидалось в самом начале. Правда. До последнего думаю, что буду оббивать пороги, умоляя о встрече, и совершенно не ожидаю, что слова Харта-старшего окажутся правдой, что меня приведут прямиком к Тозиеру и позволят пообщаться с потенциальным губернатором тет-а-тет. Впрочем, именно заявление об общении с глазу на глаз максимально противоречивое и спорное, поскольку остаться с ним наедине не представляется возможным. Рядом с ним постоянно море охраны, которая за своим хозяином по пятам, подобно бесшумным теням, следует, отслеживая каждый его шаг. Они постоянно начеку. Мимо него без проверки даже муха не пролетит. Что уж говорить о людях. Тем более — задача повышенной сложности. Без опозданий. Стандартно. Ожидаемо. К утру то, что накануне казалось жутким и кошмарным, теряет часть своей значимости. Усмехаюсь, вспоминая свою внезапную панику и бестолковые тараканьи бега, на которые бездарно потрачена часть вечера. Нелепая дрожь и страхи, одолевающие с завидным постоянством. Вопрос дня, на который уже сегодня получу ответ. Знает он меня или не знает? По сути, нечего бояться. Даже, если знает, даже, если мельком однажды видел. Даже, если не мельком? Какая разница? Никто не принуждает меня откровенничать с ним, подавая всю правду о своей жизни в первозданном виде. Моя новая биография кристально-чиста и прозрачна, и если он с ней ознакомится, никаких зацепок не обнаружит. Стоит сказать спасибо Аллену, именно здесь он постарался и сделал всё так, что придраться не к чему. Единственный момент, способный породить ненужные вопросы — место рождения обоих. Харлин тоже родился в Чикаго. Это нас с ним роднит, а всё остальное... Допустим, рано или поздно Тозиер и его сторонники действительно начнут копаться в моём грязном белье. Допустим, попытаются отыскать какой-нибудь компромат. И, конечно, ничего не найдут. Скучная жизнь скучного человека, помешанного на построении блестящей карьеры, готового работать ради достижения заветной цели в режиме нон-стоп. Родители мертвы, бывший муж давно отправлен в утиль, коллеги дружно и радостно ненавидят, считая, что строю себя за счёт того, что топлю их. В университете тоже ничем особо, кроме повышенного интереса к знаниям не выделялся. Никаких выходок, о которых говорят десятилетиями, никаких громких скандалов. Просто серая мышь, которую природа наделила мозгами, способными клепать неплохие схемы продвижения живого товара, желающего прыгнуть выше головы. Этот образ давно ко мне прилип, став родным и близким. Этот образ останется со мной до конца, поскольку вести задушевные разговоры со службой безопасности Тозиера в мои обязанности не входит. Да, они тоже будут там, да, придётся терпеть их присутствие поблизости. Но что в этом такого? Как будто первый в моей жизни политик? Как будто первый в моей жизни ублюдок, рядом с которым приходится работать? Ничего особенного не произошло. Работа, ничего, кроме работы. Понятно, что, в данном случае, к делу примешан личный интерес, потому меня и накрывает спонтанной истерикой, но стоит лишь переспать с этой мыслью, и всё становится на свои места, и все вчерашние сомнения отступают, все страхи, сковывающие по рукам и ногам, отодвигаются. Лети, птичка. Территория гольф-клуба огромная. Потеряться здесь проще простого. Грёбанный лабиринт, в котором плутать приходится. — На ваше имя заказан пропуск? — голос учтивый, профессионально бесстрастный. — Да. Квин Морган. Меня ожидают. Несколько секунд на проверку. — Да, мистер Морган. Пропуск действительно есть. Проезжайте, пожалуйста. Улыбаюсь в ответ, ничего не говоря. Пустые разговоры. Случайные лица. Что ж, стоит признать, нечто общее у нас с Тозиером есть. Он тоже считает пунктуальность замечательным качеством, а потому ждать себя не заставляет. Вижу их издалека. Стоит в окружении примерно десятка человек. Вернее, они вдвоём особняком стоят, а все остальные по периметру теряются. Митчелл Тозиер в окружении своих комнатных псин, готовых жрать из его рук. Годы идут, традиции одной, отдельно взятой семьи не меняются. Когда-то его отец себя такими отморозками окружал, теперь он себе команду собрал. И, стоит признать, выглядят внушительно. Не хотел бы я с такими в тёмном переулке оказаться. Хотя... Если бы у меня в руках был пистолет, и они вынудили меня открыть огонь, итог столкновения мог бы стать довольно непредсказуемым. Для них. Не для меня. Подумав об этом, не могу сдержать усмешки. Псины, заметив меня, делают стойку. Понятно, в чём причина. Для них каждый чужак — потенциальная угроза их драгоценному работодателю, оттого и повышенное внимание к новому персонажу в его окружении. Иду, подбрасывая в ладони ключи от внедорожника. Не самая подходящая для омеги машина, как мне неоднократно говорили, но я ненавижу мелкие, невзрачные автомобили, которые разве что рюшами не обвешаны. Мои увлечения из числа тех, что больше альфам подходят. Грешен, люблю огнестрел и холодное оружие. И машины тоже люблю. Агрессивного вида, большие, внушительно выглядящие. Те, на которых можно в опасные догонялки поиграть. Перед выходом в свет принимаю обязательные подавители, приглушающие природный аромат. Так же, как и пунктуальность, одно из проявлений правил приличия. Не хочу, чтобы от меня фонило омегой, не хочу, чтобы во время разговора кто-то на запах внимание обращал, хотя, стоит признать, после операции по частичному удалению омежьей железы он куда интереснее и приятнее стал. Меньше нейтральности, больше яркости. Даже удивительно, что посредственность может настолько соблазнительно пахнуть. Ключи в последний раз взлетают и снова приземляются в ладонь. Прячу их в карман. Что ж, всё действительно не так плохо, как представлялось вчера вечером. Никаких катастроф. Я только что официально вошёл в клетку с тиграми, вернее, с озлобленными псинами, но они не кинулись на меня и не принялись раздирать на части. Большинство их даже значения не придало появлению незнакомого омеги. Опасности никто не почувствовал, подозрительными взглядами не наградили, ледяным презрением не окатили, как ожидалось изначально. Да, снова те самые мысли о принципах жизни альф семьи Тозиер. Те самые слухи, согласно которым Митчелл — как и его отец — слабый пол ни во что не ставит, презрительно об омегах высказываясь и пренебрежительно к ним относясь. Внезапно налетевший порыв ветра несёт ко мне отголоски сразу нескольких природных ароматов. Весьма приятных, стоит отметить. Но только один из них намертво врезается в память, поддразнивает рецепторы и кажется, что чья-то сильная рука ложится мне на горло, сдавливая. Не соразмеряя силу, не думая о последствиях. И я сразу, на уровне инстинктов понимаю, кому именно этот аромат принадлежит. Чистый, свежий, бодрящий. Если звучание его имени ассоциировалось исключительно с жжёной карамелью, то аромат напоминает об открытой бутылке джина. Хотя не считаю себя ни любителем, ни ценителем алкоголя, запах притягивает внимание. Слишком приятный. Слишком волнительный. И как будто бы смутно знакомый. Не уверен, что прежде действительно его ощущал. Быть может, нечто схожее? Или же... Невидимая когтистая лапа перемещается с горла прямиком на лёгкие, а оттуда — на сердце. Давит с завидным азартом, всё сильнее вонзая когти в беззащитную плоть. Заставляя проникаться этим запахом, заставляя его среди сотен других выделять, забывая о том, что поблизости вообще-то несколько альф находится, и один из них доминантный. По определению, именно его феромоны должны меня по мозгам ебашить, пробуждая целую гамму чувств, начиная от лёгкой симпатии при минимальном воздействии, вплоть до дикого, неконтролируемого желания, если воздействие окажется слишком сильным. Хоть как-то они всё равно должны проявиться, даже если железы моей больше нет, даже, если я больше не пополню ряды тех, кто готов на Митчелла запрыгнуть, начав растекаться от одного взгляда внимательно изучающих меня глаз в обрамлении густых, пушистых ресниц. В жизни он выглядит интереснее, презентабельнее и привлекательнее, чем на фото. Что ж, картинка хороша. Продавать такую намного проще, чем кандидата со специфичной внешностью. Растягивая рот в профессиональной улыбке, подхожу к ним, замирая напротив будущего подопечного. Собираюсь протянуть Митчеллу руку для рукопожатия и представиться официально, но в последний момент прикусываю кончик языка, услышав судорожный вдох, словно кому-то очень-очень плохо, и этот глоток воздуха с огромным трудом ему даётся. Не поворачиваю головы, продолжая смотреть на Митчелла, но уже точно знаю, кто именно дышит так, словно ему лёгкие — оба разом — пробили меткими выстрелами. Не сомневаюсь, что именно его пристальный взгляд на себе чувствовал. Но если прежде была мысль, что это исключительно профессиональный интерес — ещё бы главная псина не уделяла внимание окружению хозяина? — то с течением времени появляется ощущение, что именно он здесь не при чём. Наблюдая за ним исподтишка, отмечаю, как нервно дёргается кадык, когда Ллойд сглатывает. Его голос звучит тихо, неуверенно, едва не растворяется в шуме ветра. Но я всё-таки слышу то, что слышать не хотел бы никогда и ни за что. Моё настоящее имя, что стало таким непривычным. Имя, которым меня лишь один человек называл до недавнего времени. Дядюшка Аллен, в устах которого оно звучало, как одно из самых страшных проклятий. Здесь же интонации совсем другие, как и чувства, вложенные в произнесённые слова. Он словно потерян и сам не до конца верит тому, что говорит. — Хар-лин. Ты... Вот и правильно. Не верь, что это может быть правдой. Забудь всё, что только что сказал. Забудь звучание этого имени. Харлина забудь. Мой самый страшный сон, воплощённый в реальность. Человек из прошлого, оказавшийся не просто сторонним наблюдателем, не имеющим представления о жизни Харлина Бреннта. Некто, знающий его по имени. Знающий его в лицо. Неотрывно на меня сейчас смотрящий, насквозь прожигающий взглядом. И такой удивительно растерянный, как будто это не его надменный взгляд когда-то мне в память врезался, не его я мерзотой редкостной в мыслях назвал. Мне почти жаль, что эта милая встреча произошла именно при таких обстоятельствах, а не при каких-то иных. Быть может, если бы вокруг не было посторонних людей, я бы задал вопрос, как и при каких событиях мы познакомились. Вернее, откуда он знает Харлина, ведь очного знакомства я с ним не сводил. На миллион процентов в этом уверен и на религиозных книгах готов неоднократно поклясться, что не было этого. Лишь природный аромат вызывает смутные ассоциации, максимально размытые, словно пару раз где-то совсем рядом человек проходил, но пересекаться нам так и не довелось. Я никогда не рыдал, утыкаясь носом в его плечо. Никогда не сидел рядом с ним на скамейке, держа за руку и разговаривая о чём-то. Не ездил вместе с ним в собачий приют. Не смеялся в его компании, как с добрым другом, запах которого становится в процессе общения таким родным и привычным, что ты его из миллиона узнаешь. Я никогда его не видел. Ни разу не натыкался на него взглядом в толпе, никогда не заговаривал и впервые в жизни приметил именно там, на похоронах Аарона. Но он смотрит так, словно видит перед собой живое воплощение крылатого Эллиаса, перед которым сейчас на колени упадёт и начнёт молитвы возносить, не меньше. Разумеется, Митчелл моментально замечает перемены в настроении помощника. Неудивительно. Одного взгляда на эту пару достаточно, чтобы понять: отношения, их связывающие, достаточно близкие, нечто, схожее со связью родственной. Они ближе и роднее друг другу, чем некоторые люди, связанные кровью, вроде нас с Алленом. Они могут спать друг с другом. Могут не делать этого, оставив любовные отношения в прошлом, но ясно одно: здесь не только сексуальные желания роль играют. Не только общая постель их связывает. Здесь явно нечто большее. Хрупкая, во многом болезненная двусторонняя привязанность, созависимость, сформированная давным-давно, да так и не исчезнувшая. Такие связи образуются моментально, а рушатся годами, и то не факт, что полностью исчезают. Пирс крупно просчитался, решив, что стоит подсунуть Митчеллу какую-нибудь смазливую куклу, и он моментально к ней переметнётся, позабыв о своём помощнике. Если эти двое и расстанутся однажды, то только потому, что кто-то из них умрёт. Всё остальное бессильно, и власти над их связью не имеет. Представиться Митчеллу всё-таки удаётся, пусть и после сомнительной презентации. — Ваш приятель ошибся. Меня зовут Квин Морган, — произношу, понимая, что голос звучит совсем не нежно и обворожительно, а зло и раздражённо. Само собой получается. Мне не хочется демонстрировать прямо здесь и сейчас весьма паскудный характер, но знакомство начинается как-то... Совсем не так, как планировалось. И взгляд посторонний на себе всё ещё продолжаю ощущать. Взгляд человека, мечтающего проникнуть мне под кожу, увидеть самую суть. Чтобы никаких тайн и никаких загадок. Порция обязательной лести, которая вполне уместна. Да, мне безумно приятно познакомиться. И сотрудничать с вами, мистер Тозиер, тоже приятно. Это ведь практически моя вышка. Немного не дотянули по уровню важности до кандидатов в президенты, с которыми я несколько лет назад рядом находился. Значительно потерял в весе, почти не ел, спал урывками, но и заработал немало. Более чем достойно, особенно, если учесть, что был тогда не основным специалистом в команде, а человеком на подхвате, страхующим своих более матёрых коллег. Протягиваю ладонь, обтянутую перчаткой, Митчеллу, наблюдая за тем, как он прикасается губами к тыльной стороне. Правила этикета. Улыбка, намертво приклеенная к губам. Неестественная настолько, насколько это вообще возможно, но, кажется, никто не придаёт значения моей посредственной актёрской игре. Быть может, даже проникается мыслью о том, что видят перед собой ту самую суку и мразь, о которой так часто говорят в кругах гениев пиара. Меня почти не волнует, что думает обо мне Митчелл, и как воспринимает. Меня из состояния равновесия пытается вывести посторонний взгляд, и хочется зарычать зло, угрожающе, чтобы перестал в мою сторону пялиться. Как минимум, это неприлично — настолько пристально человека разглядывать, будто он музейный экспонат. На мгновение взгляды сталкиваются. Мой — ледяной и отчуждённый. Его — пугающий, как будто уже сейчас меня методично препарирующий, пытающийся под дорогими тряпками, которые я всё-таки научился носить, разглядеть самую суть. Разноцветные глаза, от которых не по себе. Слишком контрастно. Слишком загадочно. А потому... Слишком манит. Слишком не для меня. Опасно и даже противопоказано, потому как прямая угроза моей безопасности. Внутренний голос настойчиво советует быть максимально осторожным. А лучше — избавиться от этой помехи. Жаль, не поясняет как. До всего нужно дойти самостоятельно. Напрячь фантазию, выдать что-нибудь стоящее. Как будто я сам не понимаю, что мне необходимо убрать препятствие с дороги. Как будто с самого начала не думал об этом. Усилием воли заставляю себя отвести взгляд. Гиллиан тоже отворачивается, что-то шепчет Тозиеру на ухо и уходит в сторону, не стремясь перетягивать внимание на себя. Стоит признать, у него бы получилось. Поставь обоих рядом, и не на Тозиера я буду таращиться, несмотря на его доминантность, несмотря на то что, по идее, именно альфа должен занимать все мои мысли. В конце концов, он мне деньги платит. О его благополучии нужно думать, а не о посторонних омегах с тяжёлым взглядом, под которым хочется превратиться в улитку и спрятаться в раковине. — Умеете играть? — спрашиваю у Тозиера, что косится в сторону клюшек с подозрением. Профи так не смотрят. — Немного, — признаётся неохотно. — А вы? — Умею. Сыграем? Заодно обсудим детали нашего сотрудничества. Конечно, если вы не возражаете. — Не возражаю, — эхом повторяет, и я дарю ему очередную улыбку, попутно выхватывая клюшку из бэга. Митчелл копирует мои действия и направляется за мной. В его взгляде мелькает огонёк интереса. Пытается понять, кого ему подсунул Холл, и насколько рискованным был шаг — поддаться на эту авантюру, согласившись нанять определённого специалиста. — В гольфе вы по тому же принципу действуете, что и в профессиональной деятельности? — интересуется, останавливаясь на почтительном расстоянии и не пытаясь вторгаться в личное пространство; похвально, хоть и неожиданно. — Что вы имеете в виду? Руки не дрожат на удивление. Словно всё моё волнение сгорело в ушедшем дне, а сегодня осталась лишь уверенность в правильности совершаемых поступков. Прицеливаюсь долго, чтобы нанести максимально выверенный, точный удар, а не просто ворох травинок и земли в воздух поднять. Смотрю лишь на шарик, на нём пытаюсь сосредоточиться. — Королевский гамбит, — поясняет. — Успешная комбинация действий, о которой и сейчас говорить продолжают, несмотря на то что времени прошло достаточно. — Предпочитаю кропотливую работу пустой болтовне, — произношу. — И, думаю, моих клиентов подобный расклад более чем полностью устраивает. Вы платите деньги и, естественно, хотите получить определённый результат. Моя задача — дать его вам. Как можно быстрее, но так, чтобы качество при этом не пострадало. — Вы всегда такой серьёзный? — Практически. А что? Это проблема? — Вовсе нет. — Замечательно. Как я и говорил, предпочитаю работать на результат, соответственно, нужно всегда держать руку на пульсе, отслеживая ситуацию в режиме реального времени. Если не подойти к вопросу со всей серьёзностью, боюсь, результат будет сомнительный, — замечаю, всё-таки нанося удар и провожая улетающий шарик взглядом. — Пирс настоятельно советовал обратиться именно к вам, а поскольку мы с ним не первый год знакомы, думаю, он точно знает, какой специалист мне нужен. — Да. Мистер Холл очень тепло о вас отзывался. Характеризовал, как исключительно талантливого политика и целеустремлённого человека. — Пожалуй, он мне польстил. — В чём именно? — Назвать меня талантливым политиком сложно. Начинающим — да, уместно, всё остальное — преувеличение. — Есть люди, способные предвидеть дальнейшие события наперёд. Быть может, наш общий знакомый как раз из их числа, — произношу, глядя на Митчелла. Он не отводит взгляда. Рассматривает с интересом теперь не только и не столько профессиональным. Вот это уже удивительно, если вспомнить, какая картинка рядом с ним постоянно находится. Тут же мысленно возвращаюсь к откровениям своего болтливого коллеги-сплетника. Вспоминаю его громкие заявления об определённых пристрастиях этих двоих. Угол губ дёргается невольно. Улыбка не располагающая получается — что-то вроде тонкого шрама, расчерчивающего лицо. — Что-то не так? — уточняю, осознав, что пауза затянулась до неприличия. — Всё так, — откликается. — Всего лишь любуюсь. — Чем? — Вами, мистер Морган. Приятно знать, что мне в помощники достался такой бриллиант. Сочетание ума и красоты — мощное оружие, если умело ими распорядиться. Слышали когда-нибудь такое выражение? — Да. Только что. Смеётся, и мне становится неловко от его смеха. По коже озноб ледяной, несмотря на то что она полностью скрыта под одеждой. Как будто его комплимент не похвала вовсе, а очередная попытка напомнить о том, что омеги — существа низшего сорта. Те, кто созданы исключительно для услады глаз, оттого факт наличия мозгов у кого-то из них — нонсенс. Исключение из правил, а не правило. Смех Митчелла стихает внезапно, выражение лица становится бесстрастно-умиротворённым. Именно такие лица обычно называют нечитаемыми. — Надеюсь, мы с вами сработаемся, мистер Тозиер, — говорю, вновь нарушая затянувшееся молчание, чтобы оно из напряжённого не перетекло в гнетущее. — Надеюсь, вы оправдаете все мои ожидания, мистер Морган, — произносит, потянувшись и убирая от моего лица прядь волос, растрёпанных ветром. — Абсолютно все. * Он гордился бы мною. Или не так. Слова те же. Интонации и акценты иные. Он гордился бы мною? Вопрос, настойчиво бьющийся в голове, не позволяющий больше ни на чём сосредоточиться. В ней лишь мысли об одобрении со стороны папы, который уже никогда не скажет мне, какой я молодец. И не укажет на то, какой я долбоёб. Несомненно, он похвалил бы используемую технику, заявив, что тренировки не прошли даром, и время он на меня тратил не напрасно. Сказал бы, насколько это замечательно: видеть, что руки у меня не трясутся, и пули летят прямиком в цель. Сказал бы, что это восхитительный результат. Просто десять из десяти. Хотя бы в чём-то я добился высот, хоть где-то проявил себя по максимуму, ухватился за подвернувшуюся возможность и не стал от неё отмахиваться. Напротив. Когда он впервые предложил немного развеяться и поехать в тир, у меня загорелись глаза, а чувство азарта распространилось по крови вместе с ударной долей адреналина. Держать в руках оружие было восхитительно. Палить во все стороны, не слушая нотации о неправильности происходящего — тоже. Папа не останавливал меня, ничего не запрещал, лишь наблюдал за действиями подопытного кролика, прислонившись спиной к стене и сложив руки на груди. Никаких заявлений о том, что оружие детям не игрушка. Он хотел, чтобы я научился пользоваться огнестрелом, хотел, чтобы я виртуозно владел оружием холодным. Тогда в моих руках, разумеется, не боевое оружие было, но эффект всё равно вышел потрясающий. Зачем мне это, папа никогда не пояснял, отмахивался, отделывался короткими, размытыми, пространными фразами о том, что в жизни пригодится всё. И тренировал, тренировал, тренировал до тех пор, пока я не достиг предела собственных возможностей, пока не превзошёл по ряду показателей своего учителя, а Треннт был великолепным стрелком и ножом орудовал так, словно острое лезвие было продолжением его ладони, частью его тела. В чём, в чём, а в этом ему не было равных. Со лба течёт пот. Устало провожу ладонью по лицу, прихватывая волосы и отбрасывая их назад. Сползаю по стене, прижимаясь к ней затылком. Пистолет лежит рядом со мной, на полу. В воздухе пахнет порохом, всюду и везде валяется целое море стрелянных гильз. Тренировочный зал, в котором обычно занимаются подопечные Аллена, соревнуясь в меткости. Тренировочный зал, куда меня прежде не желали пускать, но дали зелёный свет, стоило лишь упомянуть, с какой целью оттачиваю мастерство. Ни разу не секрет. Я сотни раз представлял, как оказываюсь напротив биологического отца, пристально смотрю ему в глаза и, наконец, решаюсь заговорить. За время, отведённое на обдумывание и анализ, у меня накопилось множество вопросов, на которые нет ответа, потому что внести ясность способны только два человека. Один из которых давным-давно мёртв, а мёртвые, как известно, не говорят. Последний в его жизни допрос, а после — прерванная жизнь. Кровь на моих руках. Момент, когда свершится месть. Что почувствую в момент, когда он погибнет? Испытаю ли хотя бы минимальное удовлетворение, или же окажусь в плену всепоглощающей пустоты? Полотенце на голову, бутылка с водой в руки и несколько больших, жадных глотков. Вымотан. Истощён морально и физически. И вроде не устал совершенно, а в теле какая-то бесящая слабость. И раздражение, что с каждой минутой становится всё сильнее, разрастаясь внутри меня до космических масштабов. Раздражение на самого себя. Неприятие. Опять же. Самого себя. Отторжение такой личности. Подростка, что оказывается заключён в теле взрослого человека и наотрез отказывается взрослеть по максимуму. Ненавижу себя инфантильного, ненавижу себя такого, состоящего из ненужных соплей и слёз. Ненавижу себя, ориентирующегося по сей день на папино мнение, мысленно всё ещё зависящего от его одобрения. Его образ в сознании слишком яркий, и я неизменно тянусь к нему, сравниваю себя с ним, понимаю, что сравнение не в мою пользу, и после начинаю сам себя клевать. Какого хера так делаю? Если бы я только знал. Снова беру в руки пистолет, внимательно рассматриваю, как в самый первый раз. Образ, стоявший перед глазами, растворяется. Нет больше Хэнка Стаута, но есть Тозиер. Оба. Сначала — отец, потом — сын. Тот, кто приказывает убить Треннта. Тот, кто изучает меня пристальным взглядом, кто протягивает руку, чтобы убрать волосы от лица. Грань дозволенного не переходит. Ограничивается исключительно этим жестом. Больше никаких попыток заигрывания, никаких двусмысленных фраз и пространных размышлений, что можно неоднозначно трактовать. Держа пистолет в руках, не могу не думать о своём новом нанимателе. О перспективах на ближайшие девять месяцев жизни, что открываются передо мной. О том, куда меня, в конечном итоге, стремление добиться — пусть и с опозданием — справедливости приведёт. Слишком много всего. Слишком яркие переживания. Эмоций переизбыток, что сжигает изнутри, и мне приходится их прятать за сучьими равнодушными ухмылками и презрительными взглядами. Не до конца сформировавшаяся личность. То, каким мне хочется быть. То, какой я на самом деле. Кто-то думает, что бессердечная тварь, расчётливая и холоднокровная. По факту — потерянный маленький мальчик, что боится отпустить прошлое и по-настоящему повзрослеть. И в данном случае, взросление — это не сигареты, которыми себя постоянно травлю, не алкоголь, который покупаю без удостоверения, не прыжки из одной постели в другую, что в моей жизни редко, но случаются. Взросление — это реакции на происходящее, умение принимать взвешенные решения, способность к анализу. Всё то, чего я практически полностью лишён. К огромному моему сожалению. Всё та же жалкая устрица в разбитой раковине, чьи осколки впились в соплеподобное тело. И вытащить их самостоятельно — задача повышенной сложности. А ведь был в жизни период, когда я верил, что смогу измениться до неузнаваемости. Когда мне это почти удалось, но, как известно, чуть-чуть не считается. Телефонный звонок вырывает из лап разгулявшейся рефлексии. Достаточно посмотреть на дисплей, чтобы на лице непроизвольно появилось брезгливое выражение, чтобы воспоминаниями накрыло, словно волной, и фантомная боль растеклась по загривку. Эндрю Артертон. Знаковая ошибка моей жизни, которую можно было совершить лишь находясь в состоянии дикого отчаяния, не иначе. Видимо, я тогда именно в таком состоянии и пребывал, потому как идея брака с Артертоном не показалась мне безумной. Он был одним из немногих альф, проявивших ко мне интерес, не посмеявшихся, бывших вполне себе искренним. И я подумал, что, может быть... Но, видимо, подумал недостаточно хорошо. Он не был роковым альфой моей жизни, он был — да и сегодня остаётся — серой посредственностью, что вечно теряется в тени блистательного окружения. Я понимал это и прежде, но всё равно всеми правдами и неправдами добивался расположения Артертона. Рядом с ним, после потери папы, впервые за долгое время чувствовал себя не любимым, нет, но нужным, что ли. Это ощущение давало понять, что не всё в моей жизни кончено. Я по-прежнему жив, а, значит, многое смогу изменить. Рано или поздно. Артертон не любил меня, но восхищался, как выставочным образцом. Смотрел на меня, открыв рот от восторга, и мне это льстило. Непритворное восхищение в собственных же глазах возвышало, давая понять, что не все альфы видят во мне урода. Некоторые считают совершенством. Пусть даже это те альфы, которые не стоят доброго слова. После заключения брака Эндрю не изменился. Не превратился в домашнего тирана, стремившегося посадить меня на цепь и удерживать новоиспечённого супруга за семью замками — только бы на него никто не покушался, а сам он не проявлял излишнюю самостоятельность. Большую часть времени он был тихим, спокойным и… раздражающим. Быт с ним окончательно уничтожил мои симпатию и признательность, проявившиеся в самом начале знакомства. Вынужденное существование под одной крышей, способное убить куда более крепкие отношения, чем наши, поставило на нашей семейной жизни крест. Здесь даже держаться было не за что, и сожалеть не о чем. Впрочем, даже в этом тихом омуте таились свои тёмные секреты, о которых я узнал гораздо позже, чем решился на брак с данным альфой. А жаль. В противном случае, отказался бы от идеи совместной жизни и не занимался нелепым самообманом, не проникался мягким взглядом и сдержанной улыбкой, что казались мне величайшим проявлением заботы. Считавший Артертона своим приятелем в самом начале, я начал намеренно искать в нём изъяны. И находил, что закономерно. Меня в нём буквально всё раздражало. Меня на части рвало от отторжения. От его запаха, от его привычек, от его голоса, от его рассуждений. От всего, что так или иначе было с ним связано. И секс с этим альфой был... паршивым. Мягко говоря. Это даже мне с моим мизерным опытом становилось понятно. Может, стань он моим первым, я бы проникся мыслью о том, что именно так всё и должно происходить. Но моими первыми любовниками стали профессионалы, оставившие неизгладимое впечатление в моём сознании, и в сравнении с ними Артертон был ничтожеством. Он, в принципе, был весьма консервативен. Миссионерская поза, выключенный свет, задёрнутые шторы, минимальная прелюдия, быстрый финал. Его. Не мой, поскольку удовольствие в постели с ним я практически не получал. Те крохи его, что удавалось ухватить, обычно были результатом собственных активных действий. Артертон считал, что его телодвижений достаточно, но мне катастрофически не хватало огня. Я лежал в постели с тем, кто был моим мужем, и понимал, что скоропалительно принятое решение о браке с ним — одна из моих самых больших ошибок. Ни дикого желания, ни испепеляющей страсти, ни оргазмов, от которых отходишь приличное количество времени, вспоминая с восторгом. Артертон даже не пытался меня удовлетворять. В нём жила непоколебимая уверенность, что секс нужен не столько для удовольствия, сколько для продолжения рода. Ещё один камень преткновения в нашей семейной жизни. Артертон искренне считал, что, если мы состоим в браке, то и ребёнком в самое ближайшее время обязаны обзавестись, ведь без детей семья полноценной считаться не может. По воскресеньям он в обязательном порядке таскался на утреннюю службу и хотел, чтобы супруг следовал его примеру. Я никогда не считал себя атеистом, скорее, агностиком, но Артертон в своих суждениях иногда доходил до фанатизма, и меня это... Не могу сказать, что пугало, но слегка напрягало. Он любил шептать мне на ухо, что я его порок, его грех и его главное искушение. А татуировка, украшавшая мою спину, эту его уверенность лишь подстёгивала. В постели он называл меня порочной сукой, которая пришла в его жизнь, чтобы сбить с истинного пути и уничтожить всё светлое, что в нём было. Жаждал, чтобы я открывал душу на исповеди и каялся во всех своих грехах, но я не хотел этого делать. Я вообще не хотел ездить на службы, тем самым лишь сильнее разжигая чужое воображение и заставляя Артертона верить, что его супруг прямиком из ада появился. Развратная дрянь, которая хочет не только сдержанного холодного поцелуя, когда плотно сжатые губы прижимаются к твоим губам. Мечтает о чём-то большем, предвкушает продолжение, а получает... Нихуя не получает. Я исчез из его жизни сразу после трагической истории с меткой, едва не стоившей мне жизни. Понял, что больше ничего общего с этим человеком иметь не желаю. Повторно появился недавно. Но не для того, чтобы стоя на пороге и сжимая в руках чемодан, сообщить о желании вернуться обратно. Напротив, для того, чтобы пригласить на заседание суда. Настало время расторгнуть брак официально, подарив и получив взамен заслуженную свободу друг от друга. Вот только Артертон, похоже, не оценил этот широкий жест. Поскольку в зале суда внезапно начал плеваться желчью в мою сторону, рассказывая всем и каждому о том, с какой тварью свела его однажды жизнь. Нам не предлагали пересмотреть своё решение. Даже служители закона сразу поняли, что этот союз обречён, потому развод нам дали незамедлительно. С момента встречи на заседании, посвящённом бракоразводному процессу, проходит приличное количество времени. Мы снова забываем друг о друге, а потому этот звонок — повод для беспокойства. Какого хрена тебе от меня нужно, Артертон? Ты ведь клялся, что больше никогда мой номер не наберёшь, что даже о существовании моём не вспомнишь, вычеркнешь из памяти. Вырвешь с корнем из себя, как самый опасный сорняк, от которого нужно избавляться. — Слушаю внимательно. — Ты, — презрительно цедит сквозь зубы. — Сучий ты выродок, Морган... — Со словами поосторожнее, — советую, прижимая телефон к уху. Прищурившись, смотрю на обстрелянные мишени. Вновь сжимаю пистолет обеими руками, прицеливаясь. Если бы передо мной сейчас стоял Артертон, и дуло пистолета смотрело прямиком на него, он бы незамедлительно обмочился от страха. На расстоянии, не видя меня, не зная, на что собеседник способен в реальности, он вдруг становится поразительно храбрым, и даже повышает на меня голос, чего прежде — до заседания суда — никогда себе не позволял. Стремительная смена приоритетов, и вот я уже не его наваждение, не детка любимая, не малыш сладкий, а сучий выродок. — А то что? Друзей своих конченных на меня натравишь? — Каких друзей? — переспрашиваю, уточняя. Не совсем понимаю, что происходит, и какая муха укусила Артертона. Кажется, сегодня он прыгает выше головы, в том плане, что превращается в законченного истерика и голосит на пустом месте. Паника, паника и снова она же. Какими же должны быть мои потенциальные друзья, чтобы вогнать его в подобное состояние? Догадаться несложно. Перебирая в мыслях события недавнего прошлого, сам нахожу ответ, без посторонних подсказок. Тозиер и его бешеные псины. Не знаю, кто именно, но очевидно, что без их вмешательства не обошлось. Не могли же они принять в свой круг нового человека, поверив ему на слово, не попытавшись порыться в его прошлом и настоящем? Разумеется, нет. У них ведь принцип. Доверять, но в обязательном порядке проверять. Логично. Весьма предусмотрительно. Как ни крути, а Тозиер для многих лакомый кусок, и не всегда в прямом смысле этого выражения. Подобраться к нему мечтают многие, но далеко не все они грезят его расположением. История знает несколько случаев, когда энтузиасты жаждали втереться в доверие, чтобы в дальнейшем подставить. Понятно, что служба безопасности каждого начнёт проверять. Ожидаемо. Я и сам думал, что так будет. Не знал только, когда именно. Днём раньше, днём позже... Они себя ждать не заставили. Практически моментально дали знать о себе. — Тех, что ко мне сегодня с расспросами о тебе заявились. Как будто ты передо мной отчитываешься. — Они тебя за яйца подвесили, что ли и пальцы ломать начали, что ты мне теперь в ухо визжишь? — спрашиваю холодно. Брезгливость. Единственное чувство, что ныне направлено на этого человека. Удивительно осознавать, что раньше между нами существовала какая-никакая, хрупкая, но всё-таки симпатия. Тогда мне действительно казалось, что он не так плох, пусть и со странностями. — Что ты натворил, Морган? — шипит разъярённым котом; и я представляю, как на лбу выступает испарина, а уголки безвольного рта обиженно опускаются. — Что вообще можно такого натворить, чтобы тобой подобные люди заинтересовались? Учти, если это что-то серьёзное, я тебя выгораживать не стану, сдам с потрохами. — Нисколько в тебе не сомневался. Ты там от страха не описался, бедняжка? — спрашиваю, убирая пистолет в кобуру и вновь перехватывая телефон ладонью. — Можешь нормально объяснить, что произошло, или так весь вечер меня в истерических соплях топить будешь? Молчание. И шумное дыхание в трубке. Пытается прожевать и проглотить обиду. Понимает, что его не ценят, ни во что не ставят и перемножают на ноль. — Ко мне сегодня цепная псина Тозиера приезжала, — признаётся неохотно. — И интересовался он именно тобой. Если о тебе подобные головорезы расспрашивают, у меня появляется повод задуматься. Щелчок зажигалки. Примитивная медитация. Просто высечь пламя. Просто смотреть на него, не закуривая и не затягиваясь горьковатым дымом. — Богатая у тебя фантазия. — Ты из меня дурака не делай, мразь! Я тебя насквозь вижу. Столько лет знаю, что все твои сучьи повадки изучить успел. Ага. Заблуждайся. Ты ни черта о своём бывшем супруге не знаешь, мой не дорогой, кроме того, что я позволил тебе узнать. Если бы тебе правда о моём прошлом и настоящем открылась, ты бы уже курс реабилитации в клинике неврозов проходил. — Что ж... Если тебя это успокоит, скажу правду, — произношу, набрасывая на плечи пиджак. — Ничего такого страшного в моей жизни не произошло. У меня с Митчеллом общие дела, в перспективе длительное сотрудничество. А поскольку в его окружении я человек новый, нет ничего удивительного в том, что меня пытаются проверить. Они же не могут знать обо мне всё, потому и решили с близкими мне людьми пообщаться. Ошибки у всех бывают, вот и на тебя напоролись. Ты, Артертон, присядь. Вдох, выдох, все дела. Главное не нервничай. Я с ними поговорю, тебя никто больше не тронет и запугивать не станет. Ты только скажи, кто именно к тебе приходил. Гашу свет. Осторожно притворяю дверь. Бегу вверх по ступенькам, слушая лишь напряжённое дыхание в трубке. Трусливый альфа, способный орать только на меня, да и то исключительно потому, что на расстоянии находится, а не лицом к лицу. Альфа, обмочивший штаны, стоило лишь слегка на него надавить. И после этого их называют сильным полом? — Ллойд, — выдыхает прерывисто. — Гиллиан Ллойд. Окончательно рассеивает мои подозрения. Конечно, Ллойд. Кто же ещё мог копаться в моей истории, надеясь отыскать хоть какие-то зацепки? Разумеется, тот, кто увидел во мне старого знакомого и не поверил словам о том, что знать того не знаю. Разумеется, тот, кто жаждет получить подтверждение своим подозрениям, заставив меня признаться во всех смертных грехах разом. Разумеется, тот, чей образ появился перед глазами самым первым и начал маячить неотвязно, стоило Артертону упомянуть о визите бешеной псины. Больше некому. Хочу ли я с ним пересекаться лишний раз? Естественно, нет. По-хорошему, мне бы от него избавиться, задвинуть, как можно дальше, чтобы не мешался под ногами. До минимума сократить контакты с ним, чтобы больше не ощущать пристальный взгляд, скользящий по коже, не дрожать внутренне от его присутствия поблизости. Придумать повод, чтобы не пересекаться и не играть в гляделки, пытаясь выдержать испытание разноцветными глазами, что пробуждают страх и трепет в душе. Разноглазая тварь. Кажется, так его многие называют. Не в лицо, конечно. Самоубийц-то не так много, готовых рискнуть и открыто выдать подобные пассажи. Но за спиной — сколько угодно. Разноглазая тварь, что неотрывно следует за Тозиером, словно его верная тень. Разноглазая тварь, что делит со своим хозяином всё, что бы тот ей не предложил. Кров, еду, постель, шлюх, что добровольно пачками в их общую кровать падают. Разноглазая тварь, что жаждет меня изучить и вывести на чистую воду, потому что до боли напоминаю ему странного студента из прошлого, некогда привлекшего внимание и по непонятным причинам запомнившегося. Разноглазая тварь, что не догадывается об одной важной детали нашего общего дела. Пока он изучает меня, я в точности то же с ним проворачиваю, пытаясь понять, что он собой представляет. Борьба обещает быть нешуточной. Плана действий, как назло, нет от слова «вообще», но я предвкушаю столкновение. Становится делом принципа — не оказаться в этом противостоянии проигравшей стороной. Не пойти по пути Треннта, не повторить его незавидную судьбу. И я надеюсь, что не повторю, ведь надежда — единственное, что у меня остаётся. * Помню аромат его духов. Сладко-терпких, удивительно противоречивых, совершенно неуместно и чужеродно звучавших на любом омеге, но только не на нём. Ему они подходили идеально. Как будто специально для него были созданы. Индивидуальная формула для эксклюзивного заказчика. Он всегда был окружён облаком этого аромата, идеально подчёркивавшим и его характер, и его природный запах. Мне его духи не подходили, но он не придавал этому значения, смеясь и нажимая на распылитель, стоило оказаться рядом с ним в момент, когда он держал флакон в ладони. Я пытался увернуться и оказаться на безопасном расстоянии, однако прохладные капли с резким запахом всё равно до меня долетали. Отголоски аромата всё равно оседали на моей коже и на волосах, раскрывались иначе, нежели на нём. Он обнимал меня, прижимался сзади, не упуская возможности в очередной раз выйти на тактильный контакт, и шептал на ухо, что теперь я пахну в точности, как он. Но тут же сам себя поправлял. — Ты пахнешь мной. От его слов вдоль позвоночника проходила приятная дрожь, та самая, которую принято называть дрожью предвкушения, а потому, если шёпот его сменялся прикосновением губ, что от уха спускались ниже, по шее, на плечо, на спину, меня бросало в водоворот ощущений, засасывающий целиком и полностью. Смертельный. Невыносимый. Невозможный. Такими же примерно словами я мог охарактеризовать и его самого. Лоран Скалетти. Омега с фантастически яркой внешностью, горячей итальянской кровью и невероятным обаянием, что распространялось на всех и каждого, оказавшегося в зоне досягаемости. По роду деятельности — психолог-криминалист, хотя, глядя на него, создавалось обманчивое впечатление, будто он не настолько приземлённый человек, и дело его жизни максимально далеко от бесконечного копания в грязи. Возвышенный, полубогемный. Какая-нибудь картинная галерея, в которой он с видом знатока вещает об импрессионизме и примитивизме, но никак не в мотивации криминальных элементов копается. Либо милая кофейня, воздух которой пропитан ароматами свежего кофе и такой же выпечки. Либо нечто вроде создания собственного бренда одежды, которая неизменно пользуется спросом, поскольку у его создателя безупречный вкус. Однако, Скалетти одним фактом своего существования разрушал рамки моего восприятия и рвал шаблоны. Его фантастическая увлечённость своим делом и профессионализм, о котором все окружающие единогласно рассуждали, не могли не восхищать. Для меня, желавшего понять принципы, которыми руководствуются преступники, знакомство с ним стало козырной картой, вытащенной из колоды, от которой, в принципе, ничего не ждёшь. Мы познакомились в каком-то сомнительном баре, и сам момент знакомства я благополучно проебал. Вернее, проебал воспоминания, с ним связанные. Обрывочные ассоциации-эпизоды, связанные с Лораном, начинались с момента ощущения прикосновения горячего, мокрого, юркого языка к моему собственному. С прикосновения холодного воздуха к обнажённой коже, с гладкости шёлковых простыней, на которые Лоран уверенно меня укладывал, шепча возбуждённо что-то о сладкой, нежной детке, которую он будет драть ночь напролёт. Не успокоится до тех пор, пока не начну умолять его остановиться, потому как сам он будет не в состоянии это сделать. Потому как рядом со мной теряет голову и счёт времени, потому как я его вообще обо всём заставляю забывать, потому как одного раза ему явно не хватит, чтобы насытиться. Потому как отпустит от меня только тогда, когда я буду затраханным настолько, что не смогу свести ноги. Он говорил много больше, чем воспринимал и перерабатывал мой мозг, затуманенный алкоголем, но что-то в памяти всё равно сохранялось. Он ласкал меня так, как никогда не ласкали альфы. Не в том плане, будто нечто феерическое с моим телом творил. В том, что относился к нему так, словно оно действительно было великолепным и вызывало в нём дикое по силе своей желание. Пусть и ненадолго, а всего-навсего в определённый момент времени, хотел его, мечтал о нём. Любил. Я и не думал сопротивляться, отчаянно хватаясь за чужие плечи, впиваясь в них ногтями, притягивая Лорана ближе к себе, боясь отпустить. Банальная история, в которой бал правит алкоголь, и под действием его начинаешь совершать поступки, о которых никогда даже задумываться не стал бы, будучи трезвым. Но я не был трезвым. По крови гулял односолодовый виски, мозги расплавились от бесконечных мыслей о том, что если с альфами мне катастрофически не везёт, то, может быть, стоит перестать терзаться муками совести и поискать счастья на другой стороне? До встречи с ним я никогда ни о чём подобном даже не задумывался. Не допускал ни единой мысли. С ним сначала тоже только на отвлечённые темы общался, поддерживая интересную беседу, но не знал, что проведу ночь в одной постели с этим человеком. Что он, такой чертовски серьёзный и собранный, казавшийся воплощением целомудрия и строгости в момент рассуждения о мотивах Джеффри Дамера — идеальная тема обсуждения с малознакомым человеком, не так ли? — окажется настолько горячим и страстным. Оторва, что, оказавшись за закрытыми дверями гостиничного номера, сбросит с себя маску строгости и покажет на примере, какой конченной шлюхой может быть. А ещё поможет мне осознать, что, оказывается, спать я могу не только с альфами, но и с омегами. Доказать: для того, чтобы получить в постели мощное удовольствие, наличие узла у любовника не обязательно, и почувствовать себя по-настоящему желанным и любимым можно без вязки. Он топил меня в удовольствии, как будто пытаясь за одну ночь подарить всё то наслаждение, которого я был лишён во время брака с Артертоном, не совпадавшим со мной ни в плане темперамента, ни в плане химии. Для Лорана секс не был лишь способом продолжения рода. Для Лорана он был чем-то вроде наркотика, как бы странно это ни звучало. Сам Скалетти часто говорил, что секс — это его хобби. А ещё неоднократно замечал, что ему нравится работать с обречёнными случаями, при этом выразительно смотрел на меня, позволяя понять, на кого именно намекает. Это позже — многим позже — я узнал, что Лоран в своих словах нисколько не преувеличивал и не приукрашивал ситуацию. Ему действительно нравилось превращать уродливых куколок в прекрасных бабочек, пропуская их через свои руки и отправляя в свободный полёт сразу после того, как вчерашняя куколка распахивала красочные крылья и летела вперёд. Созидатель, любитель живой природы, ратующий за её сохранность, чёрт бы его побрал. Пигмалион, лепивший из всех своих неуверенных, закомплексованных, тихих любовников тех, кому вослед оборачиваются, присвистывая восторженно. Я, желавший измениться до неузнаваемости, тоже стал частью его эксперимента. Несмотря на ту заносчивость, что мною активно демонстрировалась всем желающим и нежелающим, основа характера оставалась прежней. Неуверенности, забитости и стремления быть нужным хоть кому-то, во мне накопилось слишком много. Он это видел, он старательно вытаскивал наружу все мои мрачные мысли, предлагая их проработать и начать смотреть на мир иначе. Не жмуриться, не закрывать глаза руками, а смотреть прямо, широко открытыми глазами. Не ждать похвалы от кого-то, жить, в первую очередь, для себя. Себя же любить и ценить, потому как никто не станет этого делать до тех пор, пока я сам не установлю определённую планку собственной ценности в чужих глазах. В сущности, он не говорил мне ничего нового. Те же самые слова, в своё время, произносил Треннт, пытаясь донести до моего сведения, что себя необходимо ценить. Но ни к первому, ни ко второму я не прислушивался, продолжая заниматься самокопанием и искать в хороших — или относительно хороших — ситуациях лишь темноту и мрак. А ещё бесконечно зацикливался на мысли о том, что меня всю жизнь окружают блистательные омеги, на фоне которых я меркну и становлюсь по-настоящему блёклым созданием. Сначала таким омегой был папа, потом, собственно, Лоран. Когда мы вместе выходили в свет, он всегда был тем омегой, от которого невозможно отвести восхищённый взгляд, а я — лишь его невнятным дополнением, о существовании которого, как мне казалось, никто даже не вспоминал бы, если бы не постоянные напоминания со стороны Лорана. Он всеми правдами и неправдами пытался вытолкнуть меня на первый план, под свет софитов, заставляя общаться с альфами, что жаждали свести знакомство именно с ним. — Видел, как он пожирал тебя взглядом? — жарко шептал мне на ухо, стоило оказаться на заднем сидении такси. — Не меня. — Ты слепой, Морган, — смеялся, запрокидывая голову и потряхивая свои роскошными, чуть волнистыми волосами. — Они с ума сходят от мысли о том, как тебя отыметь, а ты ебёшься исключительно в глаза, потому ничего не замечаешь. Ни их жадного взгляда, ни того, как часто они сглатывают, и как дёргается нервно кадык, не ощущаешь как будто бы запаха их феромонов. А они жаждут поиметь тебя. Иногда — нас обоих. Знаешь, многие альфы мечтают о сексе с двумя омегами. Им нравится наблюдать, а мы с тобой не только в этот фетиш вписываемся. Мы можем возбуждать ещё и тех, кто о сексе с близнецами мечтает. Типаж внешности схож, если не присматриваться... Мне хотелось думать, что единственной ошибкой, которую я совершу в жизни, станет влюблённость в Нила Стокера, разбившего моё — на тот момент — хрупкое и трепетное сердце. Но я оказался из числа тех, кто вляпывается, а не просто входит в одну и ту же реку дважды. Влюблённость в Лорана была неизбежна и предопределена заранее. Моё восхищение им перешло в любовь, больше напоминавшую зависимость. Он был для меня всем. Я буквально дышал и жил им. С трудом переносил альф, что вились вокруг него, будто назойливые шмели вокруг ароматного цветка. А он охотно принимал знаки внимания с их стороны, заставляя меня тонуть в чёрной ревности, что способна испепелить дотла. С самой первой встречи, буквально с момента нашего знакомства не оставляла мысль, что однажды это всё неизбежно завершится. Он станет самой яркой вспышкой в моей биографии, а после исчезнет, оставив после себя только пепел. И я буду медленно догорать в одиночестве, в то время как он встретит свою истинную пару и будет счастлив. Его идея о двух омегах действительно находила живой отклик в сознании многих альф. Несколько раз ему даже довелось уломать меня на подобные развлечения. Лоран и альфа, получавший доступ в нашу постель, по-настоящему от происходящего кайфовали. Они ласкали меня в четыре руки, они наслаждались происходящим, а во мне снова и снова что-то умирало, выгорая всё сильнее, всё больше оставляя мёртвого, всё меньше живого. Я кусал губы до кровавых ран, пытался давить в себе эмоции, что готовы были хлынуть через край каждый раз, и приходил к мысли, что групповой секс всё-таки не моё и не для меня. Да, однажды мне захотелось совершить экстравагантный поступок, и я пошёл на поводу желаний, но... Ни один из альф по вызову не имел ценности в моей жизни, а к Лорану я был неравнодушен, в чём открыто признавался. Потому каждый его довольный стон, каждый рваный выдох, каждый крик, не мне адресованный, причиняли боль. Каждый его оргазм, испытанный в руках альфы, становился очередным ножом, который он всаживал в меня, не замечая, что его детка истекает кровью. В переносном смысле, разумеется. И боль моя отнюдь не физическая. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять, чем завершилась наша общая история. Все мои предположения оказались правдой жизни, а не результатом работы безумно разгулявшейся фантазии. Однажды Лоран действительно встретил альфу своей мечты. Однажды он действительно дал мне отставку, так и не доведя процесс превращения уродливой куколки в бабочку до финала. Просто с головой погрузился в свои чувства, а обо мне позабыл. Однажды он прислал мне приглашение на свадебное торжество и даже предложил стать свидетелем с его стороны. Для него это было легко и естественно. Последний провалившийся эксперимент его не волновал. Он наслаждался своим семейным счастьем, а я стал лишним в его жизни. Прекрасный пример того, что мне на роду написано остаться одиноким и никому не нужным. Тот единственный, что решил заявить на меня и моё тело права, поставив метку, был омерзительным типом. Выбором, ознаменованным отчаянием. А те, кого искренне любил я, в итоге превращали моё сердце в крошево, оставляли многочисленные кровоточащие раны в душе и уходили, не оглядываясь. Того, кто захотел бы выступить в роли доктора и хотя бы частично подлатать израненные сердце и душу, так и не нашлось. Моя операция по превращению в истинную особу королевской крови, провалилась с треском. Я был тварью и сукой исключительно на словах, по факту — нет. И если люди, смотревшие на меня, верили, что я действительно такая мразь хрестоматийная, то, похоже, привычка ебаться в глаза, ничего вокруг не замечая, была характерна не только для меня. Она была присуща большинству тех, с кем сталкивала меня жизнь. На свадьбе Лорана я улыбался шире всех, словно умалишённый. Не проигнорировал приглашение, не отказался от предложения стать свидетелем. Напротив. В этот день я выглядел лучше, чем когда-либо, вложив в создание праздничного образа хренову тьму денег. Закидывался алкоголем, словно последняя тварь, и бесконечно смеялся. Делал вид, что счастлив за приятеля, и этот день лучший не только в его, но и в моей жизни. Забавно и одновременно с тем мерзко вспоминать о том, как мы с ним трахались в день его свадьбы, потому как это последний раз, и я не могу устоять перед тобой, Морган. Потому как ты, Морган, самый сексуальный котик с самыми острыми коготками, чьи царапины так люблю. Он шептал эти слова мне на ухо, покусывая кожу на шее и плечо, с которого стащил рубашку, оставляя сотни отметин на моей коже и отчаянно вколачиваясь в податливое тело, неизменно плавившееся в его руках. А я не менее отчаянно цеплялся теми самыми острыми коготками в его плечи и шептал, будто заведённый, как хочу быть выебанным именно им, как только для него теку, как безумно хочу его. И теперь, когда он принадлежит не мне, а кому-то другому, возможно, в разы сильнее, чем прежде. Потому как теперь, когда он чужой, в наших отношениях запретности в разы больше, и это не может не заводить. В принципе, не лгал. Потому как именно он был тем, кто приучил моё тело к постоянному удовольствию, кто значительно расширил границы моего восприятия, кто принёс в мою жизнь самые сильные переживания. Самые безумные чувства. Кто впервые подарил мне небеса, а после столкнул вниз, заставив разбиться об землю. Остаток ночи я провёл в объятиях альфы, которого подцепил в баре отеля, где проходила торжественная церемония. Имя? Не помню. Не узнавал. Но по виду — какой-то богатый ублюдок, считающий, что омеги готовы ради ночи с ним наизнанку вывернуться. Я своими действиями его теорию не опроверг. Оправдал на все сто процентов. Ночь напролёт он имел меня, как дешёвую блядь, и мне казалось, что это — единственное, чего я заслужил. Ведь в этот вечер я отдался Лорану не потому, что мне действительно до хрипоты и ломоты в костях хотелось залезть ему в штаны. Исключительно ради мести. Он заставил страдать меня, и я должен был в обязательном порядке отплатить ему тем же. Я хотел, чтобы его замок из песка развалился, а счастливая семейная жизнь приказала долго жить, не начавшись толком. Я сделал для этого всё, что было в моих силах, а потом наказывал себя альфой с замашками садиста, что причинял мне боль, но почти не дарил удовольствие. Альфой, что к утру решил придушить меня, и его игры с дыханием едва не стоили мне жизни. Альфой, принявшим меня за профессиональную шлюху и оставившим деньги на прикроватной тумбочке. Видео нашей ебли с Лораном попало в руки его мужа буквально на следующее утро. И за пышным торжеством последовал не менее громкий бракоразводный процесс. Брак, влетевший обоим в приличную сумму, но не продержавшийся и суток. Альфа, ставший мужем Лорана, оказался не из тех, кто жаждет полюбоваться на жаркий трах двух омег, и не из тех, кто готов простить измену в день свадьбы. Стоит ли говорить, что видео было моих рук делом? Когда-то я пострадал от действий одноклассников, решивших распространить мои обнажённые фотографии по школе, сейчас же, позабыв о принципах, сам занимался чем-то подобным. Понимал, что идея моя не выдерживает никакой критики, что это всё проявление редкой подлости и сволочизма, тем не менее, всё равно не отступился от задуманного. Он разрушил меня. Сначала создал воздушный замок, в котором я с удовольствием поселился, но вскоре сам же его и уничтожил. После такого он не имел права жить в сказке. Хотелось ударить больнее, хотелось мести, и я отчаянно пытался напомнить ему о прошлом, соблазнял методично, выверенно. Странно, что он, такой до безумия влюблённый в своего альфу, не смог устоять перед отработанным материалом. Я никогда не спрашивал, он никогда не рвался откровенничать. Потому между нами осталось множество невысказанных слов. Обвинений, осуждений, оскорблений. Лоран позвонил мне лишь один раз. Через несколько дней после завершения бракоразводного процесса. — Ты конченная мразь, Морган. Мразь и сука, — произнёс. Не дождавшись ответа, сам сбросил вызов. От звука его голоса, так недолго звучавшего в динамике, по телу прокатилась дрожь. Та самая, горячая, неконтролируемая волна, что накрывала всегда, стоило его увидеть или услышать. Я хотел к нему. Я хотел его. Я не желал отпускать, а он не желал оставаться, поскольку все его — продолжительные и не очень — романы с омегами всегда были для него не более, чем развлечением. Он всегда знал, что окончательно свяжет свою судьбу только с альфой. Быть может, так же предложит мужу разнообразить семейную жизнь, приглашая в кровать третьего участника. Время от времени. Быть может, супруг даже согласится и с энтузиазмом встретит это предложение. Быть может... Но альфы для него будут лучшими всегда. А я — просто мразь и сука. Подлая, обидчивая, истеричная. Я сам это прекрасно знал. И всё равно... Отчаянно хотел стать важным хотя бы для одного человека. Хотел, чтобы кто-то любил меня до безумия, до одури, до черноты перед глазами, возникающей на фоне бесконтрольного желания обладать мною. Хотел отчаянных ответных чувств. Взаимности, чтоб её, хотел. Чтобы не только меня от чувств на клочки раздирало. Чтобы кто-то моё безумие разделял и горел в этом адском пламени вместе со мной. Вместе с тем не верил, что это возможно. До тех пор, пока не встретил его. Пока не услышал это потерянное «Хар-лин» из уст самой грозной бешеной псины. Пока в глазах его не прочитал всё об истинных чувствах, что были направлены в сторону безликой тени по фамилии Бреннт. Удивительно, но Гиллиан Ллойд, судя по всему, испытывал к Харлину всё то, что я так отчаянно жаждал ощутить на себе. Всегда. Пока в очередной раз не сунулся в отравленное озеро, именуемое чувствами, хоть и зарекался сотни раз. Но он... Он идеально вписывался в список блестящих омег, находясь рядом с которыми я вечно терялся и выглядел тусклым поношенным барахлом из секонд-хенда на фоне брендовой шмотки. Он не был утончённым и возвышенным, как мой папа. Он не был таким смешливым и беззаботным, как Лоран. От него — помимо нереального природного аромата, затмившего для меня даже запах доминантного альфы, — тащило за сотни миль кровью, порохом и опасностью. Тяжёлый взгляд разноцветных глаз, забитые змеями предплечья, уверенность в каждом жесте. Такой разительный контраст со словами, произнесёнными сорванным голосом. Мой план начал рушиться, не начавшись толком. Я должен был привлечь внимание Митчелла, его же должен был соблазнить, попытаться сделать его зависимым от себя. Но, глядя в профайлы обоих, себе мог признаться, что взгляд намного чаще цепляется не за влажную мечту каждого второго омеги Иллинойса, а за его помощника. За омегу, который уже давно, ещё до того, как в его жизни появился мерзкий выскочка Квин Морган, сделал свой выбор. И в борьбе против этого выбора у меня не было ни единого шанса.