Не верь, не бойся, не проси

Опрометчивое решение, похожее на проявление суицидальных настроений. Иначе мой поступок не назвать и никак по-другому не охарактеризовать. Стремление войти в клетку не с тиграми, а с ядовитыми змеями, коих там несметное количество. Набираю номер, не слишком рассчитывая на моментальный ответ, и оказываюсь прав. Мне не торопятся отвечать. Впрочем, ничего удивительного. Время для звонка не самое подходящее. Глубоко за полночь. Самый таинственный, самый загадочный промежуток времени. Говорят, именно на период с трёх до пяти приходится самое большое количество смертей. Говорят, именно в этот период большинство спящих мучают кошмары. Быть может, это действительно так. И если первое подтверждает официальная статистика, то второе так и остаётся предположением. Не знаю, ради чего поступаю именно так, а не иначе. Гораздо рациональнее было бы занять выжидательную позицию, затаиться, попытаться лучше узнать своего противника, попытаться завести с ним приятельские отношения — непросто, если учесть, каким убийственным взглядом сменился взгляд растерянный, — а потом стремительно столкнуть пешку с шахматной доски, не позволив ему доиграть эту партию. Не думаю, что он легко и просто повёлся бы на показное дружелюбие, но попытаться стоило. Однако, чем дольше он игнорирует мои звонки, тем сильнее становится уверенность, что друзьями и единомышленниками нам не стать. А мне не обвести его вокруг пальца и не запудрить мозги, рассказывая о своей лояльности и стремлении в обязательном порядке усадить Митчелла Тозиера в кресло губернатора. Ллойд не первый год на него работает и в людях наверняка прекрасно разбирается. С ним нужно быть осторожным, его необходимо держать на расстоянии, а лучше вообще к людям не выпускать, не надев предварительно поводок с ошейником и намордник. Потому как его биография впечатляет, потому как с самого начала становится ясно, что он — конченный отморозок. Тёмная тварь, которая давно позабыла о том, что собой представляют человеческие чувства. И слухи, что доходят до меня на работе, подстёгивают эту уверенность. Единственный момент-противоречие — то, как он произносит моё настоящее имя. И мне до безумия интересно знать, как, когда, при каких условиях он меня увидел и умудрился запомнить, а не просто прошёл мимо, как делало большинство. Не помню его. Совсем. Совершенно. Ни разу за два года не обратил внимание. Но, может, всё дело в том, что и не смотрел особо по сторонам, целиком и полностью сосредоточившись на своём внутреннем мире, зациклившись на проблемах того периода. Думая исключительно о том, что происходит в жизни Треннта, ставшего особенно напряжённым и нервным, но не желавшим вываливать на меня ворох своих проблем. А, может, в том, что я даже мысли подобной не мог допустить. Не поверил бы, столкнувшись с ним взглядом, что он может смотреть на меня, а не на какого-то сумасшедше красивого альфу или омегу, стоящего у меня за спиной. Он никогда не заговаривал со мной, никогда не попадал в поле моего зрения, а потому его слова, вернее, интонация порождает форменный диссонанс в мозгах. Ещё несколько провальных попыток. Прежде чем он отвечает, и от голоса, чуть насмешливого, холодного, отчуждённого становится не по себе. Тот момент, когда кровь стынет в жилах. И кажется, что это не иносказание ни разу. Что он действительно меняет агрегатное состояние моей крови за считанные секунды. Слышу, как щёлкает зажигалкой. Едва различимый звук. Ожидание того, что ему скажут. И у меня вмиг проявляется защитная реакция, хочется хоть как-то зацепить, хоть чем-то запомниться. Вместо беззаботной беседы, которую планировал, с порога начинаю обострять без того непростую ситуацию, подбирая не те слова, что его ко мне расположат и не те, что способны заинтересовать, как в потенциальном союзнике-единомышленнике. Как будто нарочно вывожу его на противостояние, хочу, чтобы от холода и насмешки не осталось ни следа. Хотя, не уверен, что более яркая реакция придётся мне по душе. Хочется курить, и я копирую его действия. Чиркаю в тишине зажигалкой. Опускаю голову, поднося сигарету к пламени. Затягиваюсь. Выдыхаю. Слово за слово. Каждая новая короткая фраза, как пуля, выпущенная в темноту, когда палишь наугад, даже смутно не представляя, к чему тебя приведёт этот обмен колкостями. Не видя лица собеседника, не прочувствуешь его настроение, не считаешь эмоции. Мне кажется, что именно в эту минуту совершаю самую большую, грубую, непростительную ошибку. Кажется, что за считанные мгновения позволяю набросить себе на шею петлю и затянуть, как можно сильнее. — Приезжай ко мне. Нам есть, о чём поболтать, пёсик, — бросаю. Последнее — непроизвольно. Тот случай, когда, несомненно, лучше молчать, чем говорить, потому как, даже находясь на внушительном расстоянии, он умудряется окатить меня холодом. Это презрительное «пёсик» явно было лишним. Даже если они называют сами себя бешеными псами, даже если об этом известно почти всем обитателям Чикаго, от мала до велика, настолько откровенно провоцировать — не лучшая идея. Это недальновидно, на грани безумия. Когда сам выходишь навстречу маньяку, улыбаешься ему и протягиваешь нож, предлагая сделать с собой всё, на что хватит его фантазии. Сбрасываю вызов, понимая, что даже молчание Ллойда напрягает меня. Приглашаю к себе, не называя адреса, но не сомневаясь, что он и без того прекрасно его знает. У него в запасе было несколько дней для того, чтобы вдоволь покопаться в моей биографии, отыскать все адреса, пароли и явки. И он, как самая ответственная, как самая дотошная из псин Тозиера, не мог не проявить интерес к появившемуся на горизонте новому человеку. Это его работа, его долг. Хоть по собственной инициативе, хоть по приказу хозяина, но проверить меня он обязан. Приглашаю, не будучи уверенным в том, что он вообще приедет, а не пошлёт меня мысленно на хер и не ляжет спать. Один или в компании очередного омеги, к которым он, как гласит история, питает немалую слабость. Скорее, ставлю на то, что он палец о палец не ударит. Просто посмеётся над недалёким выскочкой, решившим позвонить и нахамить в ночи, а после выбросит его из головы, ведь он совсем не «Хар-лин». Во всяком случае, не для посторонних. И об этом обмане никто не должен узнать. Уж точно не он. Не тот, кого Тозиер из ложечки кормит и в своей постели постоянно держит, доверяя все свои секреты и зная все его тайны. Не тот, кто уничтожит и растерзает меня за правду, стоит лишь заикнуться об истинном положении вещей. Дорожка из вещей по полу. От двери до душевой кабины. Потоки воды, что льются сверху. Подставляю лицо под тёплый водопад, прикрывая глаза и наслаждаясь. Природный аромат выражен ярче, чем обычно. Подавители, принятые ещё утром, и которые я благополучно проигнорировал вечером, постепенно перестают действовать. Выходить без подавителя в люди — признак дурного тона, но сейчас я никуда не собираюсь, потому с очередной дозой можно повременить. Бесконечное применение «Омигена», от которого вот уже несколько лет напрямую зависит моё здоровье, и без того немало отравляет жизнь. Не хочу запихивать в себя ещё больше химии, да и смысла особого в этом не вижу. Вряд ли у меня под дверью будет ночевать десяток голодных альф, готовых броситься на первого встречного. Покинув ванную комнату, замираю ненадолго у окна, пристально, внимательно вглядываясь в темноту, словно хочу получить от неё какой-то совет, понять, куда и в каком направлении двигаться дальше. Но никаких просветлений. Тьма становится максимально беспросветной, и я привычно прижимаюсь лбом к стеклу. Выдох туманно-влажным облачком на стекле. Противоречия. Одновременно хочется и не хочется, чтобы он приехал. Боязно, если не сказать страшно, от одной мысли о его появлении, вместе с тем — волнительно. Потому как снова и снова, и снова, и снова, как на репите вспоминаю это чёртово «Хар-лин», и становится не по себе от концентрации эмоций, вложенных в него. Потому как до одури хочется узнать, как так вышло, что он когда-то не просто заметил тихое, невзрачное ничтожество, прятавшее ладони в рукавах и само прячущееся по самым укромным углам, не желающее привлекать внимание. Мечтавшее, чтобы его любили, но так и не находившее отклика в чужих сердцах. Как ему тогда казалось. И, как выясняется, ошибавшееся. Кем был Харлин для него? Как много значил? Как так получилось, что настолько яркий — а в том, что он в университете был звездой, ни секунды не сомневаюсь, — молодой человек обратил внимание на призрака, не интересующего никого больше? Мне хочется спросить, глядя ему в глаза, кто такой Харлин. Но понимаю, что никогда этого не сделаю, поскольку подобной заинтересованностью в жизни незнакомого человека лишь укреплю подозрения, что, по идее, нужно от себя отводить. Всячески отрекаться от прошлого, не реагировать на внешние раздражители. Не проникаться. Забыть. Звонок в дверь застаёт врасплох. Неожиданно. Действительно. Хоть и сам позвал его. Хоть и предложил поговорить не обезличено по телефону, а тет-а-тет, прожигая собеседника взглядом, а всё равно не думал, что согласится. Он не похож на ведомого, безоговорочно выполняющего все приказы и готового во имя чужих интересов раз за разом наступать на горло собственной песне. Он, как мне кажется, даже Тозиеру не всегда подчиняется. Делает это выборочно, под настроение. Но сюда приезжает. И я понимаю, что не напрасно предупреждал охрану о том, что у меня, возможно, будет гость. А ещё понимаю, что совершенно к этой встрече не готов. Вместо идеального внешнего вида — нечто сомнительное. Мокрая курица, только что выбравшаяся из воды, и толком не сумевшая привести себя в порядок. Шёлковое кимоно, наброшенное на плечи. Мокрые волосы, растрёпанный вид, обкусанные губы, к счастью, хотя бы не кровящие. И дурацкий природный аромат, что без подавителя проявляется слишком ярко. Закон подлости, как всегда, где-то рядом со мной. Подходит сзади, обнимает и смеётся прямо в ухо. Чёртовы совпадения, которые, даже при наличии огромного желания, не смогли бы воспроизвестись настолько точно. Стоит открыть дверь, и, словно по щелчку пальцев, ослабевает пояс халата, развязываясь едва ли не полностью, ставя меня в максимально неловкое положение. Голое тело под пошлым чёрным шёлком. Как будто бы провокация, но по факту совершенно не она. Потому как в чём-то я совершенно не изменился. Как и прежде, когда отзывался на имя Харлин, жажду не попадаться на глаза другим людям в обнажённом или полуобнажённом виде. Хочется прикрыться, но из принципа ничего не делаю. Не тянусь, чтобы поправить ткань, не пытаюсь сильнее затянуть пояс. Не хочу, чтобы было видно, как сильно нервничаю и насколько сожалею о предложении, которое сам же и выдвинул недавно. Что ты видишь, псина Тозиера? Сравниваешь с собой? Мысленно усмехаешься, понимая, что в борьбе за твоего хозяина я не конкурент? Разумеется, это и так было ясно. Я ведь не слепой и прекрасно видел, как Тозиер смотрел на своего помощника, сколько голода и желания обладать им прочитывалось в этом взгляде. Можжевельник. Тяжелый, удушливый запах. Не сладкий, но всё равно намертво прилипающий ко мне. Заполняет сознание и лёгкие, будто яд, что растекается по венам. Знакомые ощущения. Когтистая лапа, что терзает несчастные лёгкие, раздирая их на клочки. Слишком запоминающийся аромат, слишком притягательный. Настолько сильно акцентирующий на себе внимание, что становится страшно. Восприятие его природного аромата дополняется довольно мерзкими ощущениями родом из детства, вернее, из юности. Снова чувствую себя глупым маленьким омежкой, что надевает папины вещи и кривляется перед зеркалом, пытаясь казаться взрослее. В данном случае, не тем, кем является на самом деле. Ни грамма сексуальности, ни грамма соблазна, лишь жалкая пародия на всех тех восхитительно гламурных шлюх, которых мистер Ллойд так любит тащить в свою кровать, судя по заверениям очевидцев. Презрение, отторжение, не слишком понятная мне ненависть — три составляющих настроения, что прочитываются в пугающих глазах. Под таким взглядом хочется раствориться и исчезнуть, а не сверкать голыми ногами, которые он окидывает презрительным взглядом, и на губах появляется премерзкая улыбка. Да, я, несомненно, тебе — и всем твоим любовникам — проигрываю, Ллойд. Да, я это знаю прекрасно. Не обязательно настолько откровенно выказывать собственное пренебрежение. Но деликатность — это ведь не о тебе. Поправляю халат, сильнее прежнего затягивая пояс. Усмехаюсь и убираю от лица волосы, скалывая их на затылке. Замечаю, как нервно дёргаются крылья безупречного носа. Понимаю, что тому причиной. Природный запах без блокаторов становится слишком ярким. Поразительно, даже в чём-то пугающе, потому как я сам его настолько ярким и концентрированным не помню. Потому как всегда считал свои феромоны умеренными, но сейчас от меня ими буквально фонит. И это не самый позитивный знак. Без обследования точно не скажешь, но есть риск, что «Омиген» больше не справляется, и вся моя гормональная система радостно летит в глубокую задницу, а, значит, пересаживаться придётся на что-то посильнее. Проще сразу забронировать себе место на кладбище, говоря откровенно. — Он может быть ещё ярче? Вопрос, застающий врасплох. Сам не знаю ответа, потому лгу, отделываясь общими словами. Держать гостя на пороге всё же моветон, потому отступаю в сторону, предлагая пройти в квартиру. Мы можем вечность стоять на семи ветрах, сверлить друг друга насквозь взглядами, от которых кровь в жилах становится кристаллами льда, но раз уж я пригласил его к себе, то какое-никакое гостеприимство должно быть. Мой дом — не крепость. Декорации для неудачного спектакля. Фешенебельный район, великолепные виды из окна, элитное жильё. Внутри нечто обезличено-кукольное. Часть родом из детства. Все эти изящные блюдца, чашки из хрупкого фарфора и заварочный чайник из прозрачного стекла — внутри распускаются цветы. Много стекла, которое даже не используется по назначению. Импульсивные покупки, которые можно так же импульсивно разбивать, если накатит истерическое настроение. В теории. На практике, пожалуй, будет жаль. Я их всё же не просто так покупал, а для коллекции. Гиллиан молчит. Не стремится поддерживать разговор. Он сканирует меня взглядом, словно уже сейчас жаждет пробраться под кожу, отыскать все самые тёмные, мрачные, постыдные секреты. Словно хочет отыскать повод, за который меня реально придушить и уйти отсюда, оставив бездыханное тело на полу. Он мерзкий. Скользкий, как те гады, что выбиты на его предплечьях чёрными чернилами. Что выглядят так живо и достоверно, что гипнотизируют своими вертикальными зрачками и обещают смерть. Только её, ничего кроме. Мне неуютно рядом с ним. Максимально некомфортно. Страшно. И я стараюсь хоть как-то разрядить обстановку, сделав вид, что я самая глупая кукла на свете, у которой вместо мозгов сахарная вата. Беспечный мотылёк, уверенный в том, что неприязнь Гиллиана ко мне строится исключительно на ревности к его непосредственному начальству. Разливаю чай, подвигая к нему одну из чашек, но он, предсказуемо, не принимает подношение. — Боишься? — звучит почти, как вызов. — Чего бы мне бояться в твоём присутствии? — А вдруг отравлю? Вдруг соперника в тебе вижу и жажду место рядом с Митчеллом освободить, чтобы самому его занять? — Занимай, — резко отвечает. — Плакать не буду. Вместо естественности наигранность на полную. Незапланированная чайная церемония. Отпиваю не только из своей, но и из его кружки. Не отравлю. Не бойся. Хотя, судя по его лицу, он и так ничего не боится. Приди мне в голову безумная идея — подмешать яд ему в чашку, он бы никогда и ни за что не спустил мне всё с рук. Он бы умирал, бился в агонии, но утащил бы меня за собой. Прямиком на дно ада. — Не стоило трогать бедняжку Артертона, — замечаю, устроившись напротив и неотрывно глядя в гипнотические глаза, от взгляда которых вдоль позвоночника холодок и мурашки; странное сочетание страха и предвкушения чего-то такого... — Бывший муженёк едва не обделался, пока ты его расспрашивал обо мне. Он у меня натура трепетная. Ему с подобными тебе общаться противопоказано. Пытаюсь говорить так, будто меня ситуация веселит. Но Гиллиан моего веселья не разделяет. Даже уголок губ не дёргается. Абсолютно бесстрастное лицо. — И тебе его совсем не жаль? — Мне? — повторяю эхом. — Нисколько. Единственное, что меня в настоящий момент занимает, так это вопрос — какого хера ты лезешь в мою жизнь? Я с вами ещё и работать толком не начал, а вы уже в моём нижнем белье копаетесь самозабвенно. Но только кто тебе дал такое право, псинка? Не слишком ли много ты на себя берёшь? Беседа не клеится, и это с самого начала было ожидаемо. Но это тот случай, когда ожидания, что оправдываются, нисколько не расслабляют. Напрягают в сотни раз сильнее. Он гасит в себе эмоции, не позволяя им проявиться ярко. И это чертовски бесит, потому что я себя ощущаю так, словно в меня тыкают со всех сторон раскалёнными иглами, а он так, словно в цирк по дороге заглянул. Не знает, зачем и за что заплатил. Представление ему не нравится, но он продолжает смотреть, надеясь на хоть какие-то проблески. Я нахожу его слабое место. Уязвимость в идеальной системе. Знаю, что может его хотя бы немного на эмоции развести. Слово-триггер. «Псинка». Произношу всего один раз, а хочется десять. Растягивать, перекатывая каждую букву на языке, чтобы звучало, как можно более насмешливо, как можно более издевательски. Чтобы если и ненавидел меня за что-то, то хотя бы за насмешки и попытки продемонстрировать некое превосходство, которого в реальности у меня не было и нет. Его реакция и, правда, яркая. Даже слишком. Из крайности в крайность. От сдержанной холодности до безумия, что так ярко проявляется в его поступках. В том, как ко мне тянется. Молниеносный бросок, как у змеи, вернее, у кобры. Опрокидывает чашку, и чай растекается по поверхности барной стойки. Благо, что успел остыть, и потому не обжигает. А вот хватка, что на горле моём, сильная. И задыхаюсь я теперь не только от чужого природного запаха, но и от того, как сильно пальцы пережимают горло. От того, как близко он ко мне оказывается. — В самый раз, — шипит не хуже змеи. — Это, ваше Высочество, на секундочку, моя работа. И если я узнаю, что ты грёбанный коп или крыса, которую в наши ряды решили подсунуть, ты у меня кровавой пеной захлебнёшься. Доходчиво объясняю? — Будь я копом, ты бы у меня давно за решёткой сгнил. Перехватываю запястье, вонзая в него ногти, царапая кожу, равнодушно наблюдая за тем, как на месте, куда впивались ногти, выступают кровавые капли. Хватка ослабляется, и я отталкиваю его руку от своего горла. Безуспешно. Продолжает держать. Давит, не слабее, чем мог бы сжимать альфа, не делая скидку на мою половую принадлежность. Наверняка будут синяки. Может, есть уже сейчас. Может, он не просто сдавил, а в красках представил, как ломает хрупкие позвонки, как слышит хруст, и убирает со своего пути внезапное раздражающее явление. Ведь его путь к успеху должен быть усыпан лепестками роз, а не кусками дерьма вроде меня. — Это не только твоя мечта. Так что становись в очередь. Нелепая мышиная возня. Снова и снова. Не цивилизованный разговор. Ни разу не он. В момент, когда хватает за волосы, наматывая их на кулак, хочется дико взвыть, потому как не соизмеряет силу, потому как до одури больно, потому как не церемонится и не собирается действовать нежнее. Мои подозрения оправдываются. Он меня действительно считает крысой, что подослана извне с целью разрушить их криминальный балаган. Наверное, мысленно перебрал всех врагов своей любви, прикидывая, на кого из них я могу работать, но однозначного ответа не нашёл, потому выбирает варианты наугад. От союзника какого-то зарвавшегося мафиози, решившего пошатнуть авторитет Тозиера, до законника, помешанного на идеях правосудия, что работает под прикрытием. Не догадывается, что ни тот, ни другой вариант не актуальны, но зато максимально далеки от реального положения вещей. В то время, как сам он близко. Слишком близко. Нарушая все правила приличия, попирая все мыслимые — и немыслимые тоже — границы личного пространства. Внимательно рассматривает меня, словно впервые в жизни видит, но отчаянно жаждет запомнить каждую деталь внешности. Как губка впитывает воду, так и он запечатлевает зрительные образы. Хочется отвернуться, закрыть глаза, чтобы больше не видеть его перед собой, чтобы не терять волю под действием демонических разноцветных глаз. Чтобы не ощущать всё то, что сейчас испытываю на своей шкуре. Чтобы не видеть раздражение, адресованное мне, граничащее с желанием раздавить, стереть с лица земли. Я вижу отторжение, в котором мелькают отголоски возбуждения. Условный рефлекс, привычка, наверняка вынесенная Ллойдом из приюта, а после подкреплённая периодом пребывания за решёткой. Условия, в которых секс — это не источник удовольствия, но способ унижения, демонстрация своего превосходства, попытка доминировать над тем, кто слабее. Попытка раздавить его, уничтожив чувство собственного достоинства. И сейчас в его действиях я вижу те же самые обещания, ощущаю их на все сто процентов. Они будто растекаются горьким привкусом по языку, в то время как змеиный взгляд придавливает к полу. Хочется, чтобы всё это исчезло. Чтобы время повернулось вспять, и я вовремя прикусил язык. Не в миг, когда презрительное «псина» цежу сквозь зубы. Тогда, когда предлагаю ему приехать ко мне домой, не отдавая себе отчёта в том, что реально может нагрянуть с визитом, а не проигнорировать. Как вампир, что вхож в дом жертвы только после того, как получит разрешение переступить порог. В его руках чувствую себя максимально беззащитным. Ненадёжная шёлковая преграда предательски соскальзывает с плеч, когда Ллойд хватает за ворот кимоно, встряхивая, хоть и без того чувствую себя обнажённым в его присутствии. Хочется прикрыться, обхватить себя руками, чтобы не ощущать на себе этот взгляд изучающий, наполненный агрессией и отторжением. Хочется, чтобы отпустил. И чтобы не чувствовал моего страха, что стремительно захватывает, проносясь на огромной скорости по венам. Лицемерие на максимум, и вместо требования отпустить — очередная усмешка. Дерзкая, вызывающая. Притворная бравада, призванная показать, что он меня никоим образом не собьёт с выбранного пути, не заставит отказаться от задуманного. Даже, если я коп под прикрытием, если какой-нибудь агент, натасканный на борьбу с коррупцией, так просто он меня не расколет. Тянусь к нему, осознавая, насколько нелепо, если не сказать жалко, выгляжу. Когда пытаюсь выдать нечто провокационное, при этом ощущая себя посредственным актёром в дешёвой постановке, сюжет которой не выдерживает никакой критики. И мастерство исполнителя главной роли не то, что хромает на обе ноги, а буквально ползёт на четырёх костях. — Коллеги меня предупреждали. Говорили, что правая рука Тозиера — конченный беспринципный ублюдок, для которого убивать так же естественно, как дышать, — фактически выплёвываю ему в лицо, не сомневаясь, что играю с огнём и сильнее прежнего провоцирую его подобными заявлениями. — Не поверил? Может, сейчас самое время отказаться от своих тщеславных планов и выбрать кого попроще, а от сотрудничества с нами отказаться? — предлагает доверительным тоном. — Я не сказал, что мне страшно, псинка, — усмехаюсь, щёлкая зубами, словно жажду добраться до него и укусить. — Я, знаешь ли, обожаю ублюдков всех мастей. Они меня заводят, как и опасность. А ещё... — Ещё? — повторяет за мной послушно. — Любую собаку можно приручить, Ллойд, — шепчу, глядя на него и не отводя ни на секунду взгляд. — Какой бы злой она не была. Хочешь, тебя приручу? Слова, что звучат насмешкой над самим собой и своей природой вечного страдальца, неуверенного в себе и в какой-то, даже минимальной собственной привлекательности. Протягиваю руку, прикасаясь к его щеке, стараясь не концентрироваться на собственных ощущениях, на боли, что он причиняет своими действиями. И на... возбуждении, что совершенно неуместно, но накатывает и заставляет ненавидеть своё странное тело ещё сильнее, чем прежде, когда его впервые засветили перед всеми желающими, обвязав предварительно красными лентами. Удивительно осознавать, что Ллойд не доминантный омега. Потому как на меня он действует невероятным просто образом. Во мне плещется ненависть, разбавленная раздражением и злостью, но вместе с ними просыпается и ничем не оправданное желание. Чувствую себя глупым крольчонком, загнанным в угол, на которого наступают охотники, собираясь пристрелить. Вот только его оружие — не нож и не огнестрел, а феромоны, которые действуют на меня, словно убойная доза риплекса, сожжённого и отравившего воздух вокруг своим дымом. Потому как при всём желании отвернуться от него не могу. Разноцветные глаза гипнотизируют, словно он — удав, а я — тот самый кролик, и, спустя несколько непродолжительных секунд, меня сожрут, не оставив ни единой косточки. Глажу его тыльной стороной ладони по щеке, поражаясь тому, насколько удивительно правильным и приятным кажется это ощущение. А ещё тому, что непроизвольно начинают чесаться клыки, словно у сумасшедшего вампира, жаждущего вонзить их поскорее в чью-либо податливую плоть. Не чью-нибудь. Определённого человека. Губы дрожат, а дышать с каждым мгновением становится всё сложнее. Его запах везде. Он окутывает меня, словно тёплым пледом. Он проникает под кожу. Он затягивает сознание, и я снова вспоминаю Лорана с этим его «Ты пахнешь мною». Мне хочется, чтобы мною пах этот человек, и чтобы на мне остались отголоски его аромата. На мне, в моей квартире и, чёрт подери, на моих простынях. Чтобы он не рвал с ожесточением мокрые пряди волос, а просто запустил в них пальцы, поглаживая там, где сейчас болит. И чтобы перестал на меня смотреть, как на мерзость высшей пробы, от которой его перманентно тошнит, но чтобы в глазах его мелькнуло желание определённого толка. Я бы обратился к высшим силам, но крылатому Эллиасу не молятся о том, чтобы их выебли. Да и вообще ни о чём подобном не просят. Максимум, жаждут любви, о ней же умоляют, принося цветы к мраморным ногам огромной статуи. Ведь однажды покровитель всех омег обязательно вспомнит о ещё одном сыне, обязательно поможет. Вот только к тому времени просящие обычно забывают о своих просьбах, поскольку они теряют актуальность. Но судьба же любит пошутить, подсунув то, что уже имеет истекший срок годности и никакого удовлетворения не приносит. — Силёнок хватит? — усмехается, и угол губ ползёт вверх, зубы частично обнажаются, острые и с новой силой наталкивающие на мысли об укусе. — Или ты у нас дрессировщик года, о котором мне слышать не довелось? Просто до определённого времени в тени держался, чтобы конкурентов не пугать. Давал фору тем, у кого нет шансов? — И не такие сдавались, Ллойд. Двойная «Л» его фамилии вновь плавится на языке жжённым сахаром с послевкусием можжевеловых ягод. И снова сложно понять, почему у меня подобные ассоциации возникают, откуда берётся сладость, которой и в помине нет. Хочется раз за разом повторять, смакуя, но я этого, конечно, не делаю. Лишь мысленно усмехаюсь своим мыслям и лжи, что была озвучена. Сдавались... Как же. Скорее, это я постоянно сдавался, даже смутно не представляя, что эти завоеватели во мне находили, а после, когда игрушка им надоедала, уползал в тёмные углы зализывать свои многочисленные раны. Чтобы потом в очередной раз напороться на ублюдков и получить ранения куда более тяжкие, нежели те, что наносили их предшественники. — Например? Кто-то вроде твоего мужа бывшего? — не скрывает того, что ситуация ему кажется забавной. — О, да, ваше Высочество, такими трофеями, несомненно, стоит гордиться. — Ошибка в системе. Единичная. — Ой ли? Мне вот после общения с ним начало казаться, что ты сам, как псина, по помойкам шаришься и с удовольствием падалью питаешься. — Вон пошёл, выродок. Жалкие потуги казаться невозмутимым. Усмешка в ответ. — Уйду, когда сам посчитаю нужным, — прямо на ухо. Горячим дыханием. Горячим шёпотом. Горячим касанием языка, от которого прошивает удовольствием, будто молнией. От которого дрожь по всему телу, и в заднице мокро, будто у шлюхи, закинувшейся перед встречей с клиентом немалой дозой возбуждающих препаратов. Очередная попытка вырваться из захвата. Очередная попытка, оканчивающаяся провалом, поскольку не получаю свободу в результате непродолжительной борьбы, лишь усугубляю и без того сомнительную ситуацию. Никаких преград между нами, ничего вообще. Максимально близко. Запредельно близко. Настолько близко, что это на законодательном уровне нужно запрещать. Но едва ли того, кто неоднократно плевал на закон, остановит что-то подобное. Потому что и на этот запрет он будет плевать. Цепляет пальцами пояс, распуская его за мгновение. Проклятый шёлк, скользкий и податливый, будто для того и созданный, чтобы им не укрывали свои тела, а снимали с них, являя миру совершенство — или же несовершенство — линий. Пытаюсь оттолкнуть настойчивые руки, но злость на грани придаёт ему сил. С места не сдвинуть. Он даже не замечает моих трепыханий, одержимо рвёт дорогую ткань, словно реальная псина, сорвавшаяся с поводка. С ожесточением, с каким-то не до конца понятным остервенением, с яростью, что прежде была неведома. Рвёт, чуть не рыча, успокаиваясь лишь после того, как оно превращается в обрывки, не подлежащие восстановлению. Прохладный воздух касается кожи. Вжимаюсь спиной в барную стойку, не сразу понимая, в каком виде предстаю перед ним. Ощущаю его ладонь на своём теле. Краем глаза отмечаю, как она скользит по коже, и ощущение, будто действительно змеи, наколотые на руках, оживают, постепенно обвивая меня, сдавливая рёбра до хруста их, убивая медленно, но уверенно. Смотрит на меня пугающе одержимо, и, кажется, с минуты на минуту вонзит клыки мне в глотку, желая разодрать в клочья, как недавно поступил с кимоно. Решительно вклинивается между без того разведённых бёдер, не позволяя сжать колени. Ладонь перемещается на бедро, гладит, уверенно двигаясь вверх. Меня ведёт от его прикосновений, от его запаха, что окончательно подчиняет себе, от взгляда разноцветных глаз, что продолжают смотреть на меня с неизменным выражением. Его действия — воспоминания о местах не столь отдалённых. Я — очередная зарвавшаяся мерзость, которую нужно поставить на место. И как, если не трахнув её, а после — бросив, словно тряпку никому не нужную, жалкую, не заслуживающую внимания. Ощущаю его горячее дыхание на своей коже. На шее. Пара миллиметров между ней и его губами, но он не прикасается, лишь вдыхает и выдыхает. Запрокидываю голову, прикрывая глаза, стараясь не думать о том, насколько низко падаю, очутившись в этих объятиях, и не оказывая сопротивления в полную силу. Так, как мог бы. Реально мог бы, если бы... Но меня словно что-то сдерживает. Остатки ткани, до которых не добрались его руки, становятся влажными от природной смазки. По телу дрожь. И жар, что стремительно разносится по крови. Адское сочетание: ненависть и желание, смешанные между собой. Отравленный коктейль, что залпом вливаю в себя и проглатываю, оказавшись рядом с ним, не думая о последствиях. Слишком странно, слишком болезненно. Меня наизнанку выкручивает от этого желания, и ощущение, будто я действительно сдохну, если он прямо сейчас ко мне не прикоснётся. Словно каждая минута промедления стоит мне жизни. Слишком непривычно. Даже, переживая течку, я не испытывал подобного, а потому сейчас становится страшно. От того, как сильно хочется прикоснуться, как безумно тянет к этому человеку. Дыхание всё выше и выше. По подбородку, по скуле. Всё так же, не прикасаясь. — Разве по канону Королева не должна быть девственной до встречи со своим истинным королём? — выдыхает в висок, прижимается к нему влажными губами. Блядство. Невыносимо жарко. По шее стекает капля пота, а впечатление, будто раскалённый металл, от которого кожа сгорает и сползает лохмотьями. Ладонь оказывается между моих широко расставленных ног. Пальцы скользят по влажной коже, собирают сочащуюся смазку. Гладят, поддразнивая, но не проникают внутрь, ограничиваясь лёгкими касаниями. Чёртов предательский стон обжигает мои губы, бёдра подаются навстречу касанию, пальцы цепляются за ткань пиджака, а хочется прикоснуться напрямую к коже. Феромоны смешиваются. Его. Мои. Сложно отличить, сложно понять, кто из двоих больше возбуждён. Тот, кто бросался громкими словами о приручении, а сам оказался банальной, предсказуемо текущей шавкой. Или всё-таки тот, кто, игнорируя пустые слова, решил на практике отрабатывать методы дрессуры и слишком много в пустоту пиздоболящих действиями приручать к себе, давая понять, кто тут больше подвержен влиянию инстинктов. Чтобы после громко рассмеяться и уйти к своему доминантному альфе, с которым несопоставим ни один омега. Слишком разные весовые категории. — Что-то пошло не так? — убийственный шёпот, вновь обжигающий кожу. — Мразь, — выдыхаю, обливая его презрением, что без труда прочитывается во взгляде. Тело — игрушка, которая кажется ему забавной. Слишком доступное, слишком слабое, слишком раздражающее. Ни малейшего сопротивления, никакой борьбы. Слишком лёгкая победа. Он уйдёт отсюда, как только наиграется. Возможно, расскажет своему обожаемому Митчеллу, насколько доступная дешёвка — его новый помощник. Едва ли сохранит новые знания при себе. В нём я вижу новое воплощение тех, кто расклеивал мои фото на школьных досках. Просто чуть больший масштаб игры, и ставки чуть выше, а моя жизнь снова по кругу, снова по знакомому до боли сценарию. Пытаюсь отвернуться. Не позволяет. Привычно уже перехватывает за шею, чуть сдавливая, заставляя жадно поймать ртом воздух. — Чего ты добиваешься подобными высказываниями? — спрашивает, продолжая скалиться. — Чего на самом деле хочешь? Улыбка, как угроза, а не как демонстрация бодрого или доброго расположения духа. — Чтобы один конченный псих из моей квартиры свалил. Встречный вопрос не задаю. Он отвечает сам. Ему вопросы не нужны. — А я хочу в твой чёртов грязный рот засунуть, чтобы больше всей этой хуйни про ублюдков и псин не слышать. Проводит по губам влажными пальцами, исполняя озвученное вслух желание. Растирает смазку по нежной коже, оставляя на ней тонкий, чуть поблёскивающий слой, чтобы вскоре решительно протолкнуть несколько пальцев мне в рот. Снова встреча взглядов. Снова странно, что звуки выстрелов не гремят, потому что мы не смотрим, мы друг друга этими взглядами убиваем. Гладит кончиками пальцев язык, что моментально откликается на его касание. Облизываю, прикусываю, сильнее втягиваю их в рот, наблюдая за чужой реакцией. За тем, как дёргается кадык, как мутнеет взгляд. Как сбивается дыхание, и приоткрываются губы. Выдох слишком громкий. Очередное касание языка. Вылизываю его пальцы, а хочется схватить за полы пиджака и прижаться к губам. У него, видимо, появляются те же мысли. Медленно подаётся вперёд, но быстро берёт себя в руки, окончательно отстраняясь, поднимаясь на ноги и уходя. Лишь зажимает в кулаке кусок чёрного шёлка. Я не бросаюсь вслед за ним, не спрашиваю: какого хуя только что творилось. Продолжаю сидеть на полу, не меняя позы, не думая о том, какой блядью был в его глазах. Возбуждение, что растеклось по венам вместе с кровью, исчезать не торопится. Тело отчаянно жаждет прикосновений, не понимая, почему его так жестоко бросили, не подведя к разрядке. Вновь вгрызаюсь в губы, чтобы хотя бы немного прийти в себя, чтобы отрезвить мозг, опьянённый чужими феромонами. Утонувший в них, практически полностью отключившийся. Пытаюсь закутаться в обрывки безнадёжно испорченной ткани. Прижимаю пальцы к вискам. Не так я представлял себе сегодняшний вечер. И разговор — тоже. Однако, что есть, то есть. Другого не будет. И эта слишком яркая реакция мистера Ллойда на меня заставляет о многом задуматься. Например, о том: как расценивать его сегодняшний порыв? Что на него нашло в итоге? Что заставило поступить именно так, а не иначе? О том, к какому результату подобные его реакции способны привести меня. Что это, на самом деле? Подарок от покровителя всех омег, решившего, что мне необходим союзник в стане врага, и эта кандидатура идеальна? Или же очередная насмешка судьба, толкающая в объятия того, кто меня уничтожит, предварительно измотав основательно остатки порванных неоднократно в клочья нервов? Того, кто заведомо другому человеку принадлежит и едва ли когда-нибудь от него откажется? Избавься от него, настойчиво советует внутренний голос. Избавься, или он, как и обещал, избавится от тебя, заставив захлебнуться кровавой пеной. Он не из тех, кто шутит подобными вещами. Ты же понимаешь серьёзность ситуации. Действовать нужно прямо сейчас, не пуская всё на самотёк. Снова думаю о его пугающих и вместе с тем мистически притягательных глазах. Снова вспоминаю запах. И пропускаю ассоциации через сознание. Жжённый сахар на губах. Любимое лакомство родом из детства. Мне не нужны были восхитительные сладости, не были нужны изысканные десерты из кондитерских, продающих свои творения втридорога. Самое бессмысленное занятие, по мнению окружающих — растапливать сахар в ложке, после опускать в холодную воду и облизывать до тех пор, пока не растворится на языке окончательно. Горечь подгоревшего сахара, смешанная с его же сладостью. Бесконечный восторг вкусовых рецепторов, которые теперь так же реагируют на чужие феромоны. С губ срывается очередной стон. Не наслаждения. Отчаяния, скорее. От осознания, как всё сложно и запутанно. Как всё непредсказуемо и, в какой-то степени, нелепо. Обрывки шёлка остаются лежать на полу; стремительно распахиваю дверь спальни, буквально падая на кровать и закрывая глаза. Пара секунд сомнений, а после прикасаюсь к себе, вспоминая пальцы на губах, шёпот и дыхание, буквально сжигавшие кожу, запах, которым, до сих пор наполнена квартира. Слишком живо и ярко представляю, как притащил бы сюда Ллойда, как раздвинул бы под ним ноги, позволяя взять себя. Как под ним бы стонал и извивался, царапая его плечи, а не простынь в кулак захватывая. И кажется, что именно с разноглазой тварью секс был бы лучшим в моей жизни, потому что... Есть подозрение, что это именно она. Та самая сука, что когда-то загнала папу в могилу. Та самая сука, что заставила его от некоторых принципов отказаться и не сопротивляться, когда определённая тварь пришла убивать его. Истинность, малыш, была нашим с Хэнком проклятьем, звучит в голове голос Треннта, а в сознании вновь всплывают события ушедшей ночи. Тело выгибает в коротком, непродолжительном оргазме, не приносящем облегчения. Потому что вместо расслабления мозг получает новую задачу, сложную, практически неразрешимую. Потому что перед глазами образ определённого человека, что, по иронии судьбы, оказался главой псин. А я желаю разделаться с его хозяином. Значит, нам не по пути. Как и моим родителям, что не сумели пойти каждый против своей системы. И настойчивый вопрос бьётся в голове. Слишком настойчивый. Почему, Ллойд? Почему, почему, почему же, блядь, именно ты, а не кто-то другой? * Здравствуй, Хэнк. Привет, псина преданная и непоколебимая в своих взглядах. Как дела, шавка моя любимая? Каждый раз, когда пытаюсь представить момент нашей встречи, спотыкаюсь на моменте приветствия. Ступор на старте, и никакого продолжения. Напоминание о том, что наши отношения — это что-то максимально нереалистичное. Настолько, что даже формулировка «наши отношения» звучит абсурдно, словно насмешка. Сочетание несочетаемого. Потому как нет никакого «мы», и нет между нами никаких отношений. Каждый раз, когда у меня в голове всплывает подобное словосочетание, а перед глазами появляется твой образ, невольно усмехаюсь. А после просыпаюсь и подолгу смотрю на спящего рядом мужа, так непохожего на тебя. По тому принципу и выбирался, чтобы ничего, даже отдалённо схожего, чтобы ни малейшего напоминания, кроме, пожалуй, цвета волос. Грешен, всегда питал слабость к брюнетам. На самом деле, в моей жизни был всего один человек, которого я, без преувеличения, мог бы назвать своей слабостью. Тот самый, что некогда грозился уничтожить меня, если я хотя бы пальцем трону его хозяина, если хотя бы на милю приближусь к криминальной империи Аарона Тозиера. Человек, к которому меня бесконечно тянуло, но от которого я раз за разом отказывался, не сумев переступить через определённые установки. Что поделать? Жизнь вообще штука жестокая и не всегда справедливая. Не все получают то, что желают. Чаще просто сосут, и не то, что хотели бы сосать, потому что вместо вкусных леденцов жизнь им хуи подсовывает. Никто из нас оказался не готов жертвовать тем, что у него было. Никто из нас не захотел сломать установившийся порядок, бросить всё, предварительно, разумеется, продумав план дальнейших действий. Пуститься в бега, осесть где-нибудь в Европе и жить счастливо до конца наших дней. Мы с тобой выбрали каждый свой вариант, в котором не нашлось места для слова «вместе». Я сделал ставку на Гедеона, ты на своих многочисленных блядей, с которыми кувыркался в отсутствие постоянного спутника жизни. Столь демонстративно с ними светился, что это почти смешно со стороны смотрелось. Ты знаешь, как нелепо выглядят те, кто жаждет спровоцировать ревность, показывая, что рядом с тобой тьма самых разных мотыльков вьётся, слетающихся на тебя с таким пылом, словно ты — единственный источник света в кромешной темноте? Теперь знаешь. И, надеюсь, примешь к сведению, перестав играть на публику. Ведь наблюдатели давно разошлись, зрительный зал пуст, и только ты продолжаешь отыгрывать все представления театрального сезона, надеясь на возвращение главного критика, способного дать самую объективную оценку из всех. Ревность с помощью привлечения третьей стороны — это почти детский метод. На этом шаблонном сценарии половина подростковых книг строится. Но там, Хэнк, подростки в главных ролях, а не мужчины, чьи виски тронула ранняя седина. Когда тебе за тридцать, можно придумать куда более изящные методы привлечения внимания, не выставляя на публику своё несуществующее счастье, в которое никто не поверит. В первую очередь, я. Почему, возможно, спросишь ты? Потому что это мудрость народная, давняя, слоем пыли толщиной в палец покрытая. Счастье любит тишину, а не крики о нём на каждом углу. Здравствуй, Хэнк. В сотый, а то и тысячный раз открываю поле электронного письма, собираюсь набрать послание, которое, конечно же, никогда не отправлю, но пальцы зависают над клавишами, и я не знаю, что написать, как написать, о чём тебе рассказать, о чём тебя спросить, чтобы беседа наша не выглядела максимально наигранной и фальшивой. Чтобы не было длительных, неловких пауз, когда «адресат набирает сообщение…», и набор этот продолжается приличное количество времени, а после поле так и остаётся пустым. И только один участник беседы продолжает фонтанировать энтузиазмом, пытаясь спасти обречённую ситуацию, но по факту лишь не совсем умным человеком себя выставляет. Не представляю, какой могла бы быть наша встреча. О чём бы мы могли поговорить. О работе? Заранее проигрышный вариант. Самая неподходящая для нас тема. Наш вечный камень преткновения. Ваше криминальное болото, созданное из грязи, крови и риплекса. Последний элемент, разумеется, самый важный. Ведь белое золото этого города многих свело с ума и по сей день продолжает сводить. Не только тех, кто на нём плотно сидит и жизни не представляет без очередной дозы, но и тех, кто жаждет обрести власть над лабораториями, отобрав монополию на производство этого дерьма у Аарона Тозиера. Сколько кровопролитных столкновений, возникающих на этой почве, видели улицы Чикаго? Сколько ещё подобных столкновений они увидят? Сколько раз асфальт их будет полит кровью зарвавшихся юнцов, решивших, будто они могут диктовать условия истинному хозяину города? Или, может, о семье? Такой же премилый разговор получится, как и о работе. Потому как в нашу последнюю встречу я торжественно пообещал избавиться от твоего ребёнка. В случае, если приём экстренной контрацепции не поможет. Казалось, в момент, когда ты услышал о моём решении, у тебя перед глазами пронеслась вся жизнь. Я стоял спиной к тебе, кутаясь в безразмерную практически полосатую рубашку и наблюдал за тобой, жадно ловя каждое движение отражения в оконном стекле. Но то, что увидел, повернувшись лицом к тебе, поразило. Я понял, что прежде недооценивал силу твоей привязанности ко мне. Твои чувства всегда казались мне... поверхностными. Слишком много альф было в моём окружении. Кажется, с самого рождения я был исключительно альфами окружён, исключительно с ними водился, а потому и мировоззрение у меня формировалось, несколько отличное от того, что присуще клишированным, стандартным омегам. А поскольку я водился с альфами, то и их мнение об омегах слышал неоднократно. Далеко не всегда это были восторженные, возвышенные слова. Гораздо чаще все их замечания сводились к тому, что омега — человек второго сорта, и единственная его ценность в вечно мокрой дырке, в которую можно член засунуть. Естественно, после таких откровений в какие-то чувства со стороны альф не особо веришь. Потому-то твои эмоции, твои переживания стали для меня открытием. Хотя, я так до конца и не понял: приятным или не очень. Можешь не верить, но мне не хотелось причинять тебе боль. И ранить словами не хотелось тоже. Мне казалось, ты обеими руками поддержишь решение об избавлении от ребёнка, но ты воспринял идею без восторга. С твоего лица тогда как будто все краски разом сошли, оставив лишь серое полотно. Занятное наблюдение. Неужели ты действительно был настолько наивным, что верил, будто у нашей с тобой истории может быть счастливый финал? Будто однажды бешеная свора отпустит тебя, а я покину ряды федералов, решив, что тихая гавань спокойной семейной жизни станет для меня идеальным вариантом? Если, правда, верил, то наивности твоей просто нет предела, и удивительно, как ты с такими взглядами на жизнь до сих пор жив, а не кормишь собой червей. Прости, моя любимая псина. Я не нарочно. Просто каждый раз, когда наш с тобой разговор представляю, неизменно захожу в тупик, и это раздражает. Мы же с тобой оба совсем не глупые, столько тем для общения можно отыскать, если постараться. Если у нас не выходит, значит ли это, что мы плохо стараемся? На самом деле... У меня есть для тебя новости. Много новостей, потому, прежде чем перейти к блоку, посвящённому главным событиям крайних лет моей жизни, присядь и несколько раз глубоко вдохни — выдохни. Хотел написать «последних», но передумал. Суеверие, чтоб его. Никогда прежде за собой подобной щепетильности не замечал, теперь всё чаще к мелочам цепляюсь, и никогда не говорю последний. Словно опасаюсь, что он действительно может стать таковым. Скажи мне, Хэнк? Ты когда-нибудь задумывался о том, каким отцом мог бы стать, если бы не твоя грёбанная работа на Тозиера, если бы не щенячья преданность, которой я так восхищался, и за которую тебя презирал? Каким отцом ты сам себя видел? Тем, что ночи напролёт у кроватки болеющего ребёнка проводит, то и дело прикладывая ладонь к горячему лбу, чтобы проверить температуру? Тем, что каждое важное событие в жизни ребёнка помнит и может с точностью сказать, чем знаменателен каждый новый год? Тем, кто балует ребёнка и на руках носит, становясь строгим при необходимости? Тем, к кому ребёнок может в любой момент за советом обратиться? Или же ты пополнил бы собой ряды тех замечательных отцов, что вспоминают о наличии у них ребёнка только тогда, когда наступает время поступления в университет, и необходимо вносить за обучение круглую сумму? Пропустил бы его первые шаги, первые слова, первые награды в школе? Пропустил бы всё на свете? Не отвечай сразу. Подумай. А я пока выскажу свою точку зрения. Я уверен, что ты стал бы представителем второго вида отцов. Таких большинство. А потому воспитание никогда не стало бы твоим коньком. Даже если бы твой сын был омегой, ты учил бы его тому, что важно и ценно для тебя самого. Он был бы несколько нестандартным представителем своего пола. Тем, что предпочитает игре в будущего папу, носящегося по улицам с куклами, пистолеты и машины. Тем, кому в день совершеннолетия ты подарил бы не бриллиантовые запонки, как делают многие отцы омег, а пистолет. Тем, кто втянул бы своего ребёнка во всё это дерьмо, в котором ты сам варишься годами. В котором другие твои дети вариться будут, если вдруг решишь осчастливить какого-нибудь омегу. К чему это всё? Ни к чему, Хэнк. Ни к чему. Просто иногда... Иногда, проснувшись в одной постели с Гедеоном, я предаюсь размышлениям о том, как мог бы просыпаться в одной постели с тобой. Точно так же подниматься с кровати, идти готовить завтрак, по пути на кухню заглядывать в детскую. Точно так же гладил бы ребёнка по волосам, смотрел на него с нежностью и надеялся, что его жизнь сложится счастливо. Гораздо счастливее, чем сложилась в итоге наша. Если бы я просыпался в одной постели с тобой, мой сын называл бы отцом именно тебя, а не постороннего альфу, согласившегося принять участие в моём спектакле. Если бы я просыпался в одной постели с тобой, мне бы приходилось каждое утро щипать себя за руку, чтобы удостовериться: это не сон, всё в реальности происходит. И кровные враги действительно сумели отыскать компромисс, чтобы вопреки всему и всем быть счастливыми вместе. Но этого нет. И наш ребёнок зовёт отцом другого мужчину. Я сам целую другого мужчину. И очень надеюсь, что ты никогда не узнаешь о моём маленьком обмане. Потому как для своего сына я хочу другой судьбы. Той, где не будет места для риплекса, крови, грязи, многочисленных трупов и боли. Всего того, что стало таким родным для нас. То, без чего мы свою жизнь уже не представляем. Как и без борьбы, что окончится лишь в тот момент, когда один из нас умрёт. Никак иначе.