Не верь, не бойся, не проси

Первое публичное выступление во многом похоже на первый секс. Так же волнительно и такая же высокая вероятность облажаться в процессе. Высказывание одного из наставников, под руководством которого проходила моя самая первая стажировка. С этих слов началась его лекция, в ходе которой он посвящал меня в тонкости профессии, рассказывая, как правильно подходить к столь важной и сложной задаче, как раскрутка персонального бренда. Я слушал его, открыв рот и затаив дыхание, настолько уверенным в собственной правоте он выглядел, настолько непоколебимо излагал собственную точку зрения. Глядя на Митчелла Тозиера, слушая его ответы на вопросы журналистов, можно с уверенностью сказать, что первое публичное выступление в его жизни осталось далеко позади. Так же, как и первый секс. Для него публичные выступления — родная стихия, равно, как и общение с представителями СМИ. Подобные мелочи неспособны загнать его в тупик. Это, как вызов самому себе, что он раз за разом бросает, сам себя на «слабо» берёт, за счёт чего и двигается вперёд постоянно. Окажись я на месте всех тех омег, что сейчас сидят перед экранами телевизоров, желая чуть ближе познакомиться с возможным губернатором, наверняка проникся бы. Митчелл умеет быть убедительным. Может нести абсолютно любую херню, но преподносить её настолько виртуозно и филигранно, что будешь слушать, открыв рот, а после — отправишься на избирательный участок, чтобы в обязательном порядке отдать голос именно за этого кандидата. Да, какая-то доля моих заслуг в его сегодняшнем блистательном выступлении есть, но не скажу, что делаю образ Тозиера сам, с нуля. По большей части, речь Митчелла, официально вступающего в предвыборную гонку, результат его собственной умственной деятельности. Он не просит предварительно написать ему полный текст выступления, не возвращает раз за разом с правками, требуя довести её до идеала. Мы расстаёмся накануне, договорившись до того, что я представлю ему пример того, как именно проводится презентация собственного бренда в рамках предвыборных кампаний. Распишу тезисно, а всё остальное он сделает самостоятельно. От меня требуется сделать, как он сам говорит, самое главное — направить. Ключевые моменты, наиболее удачные фразы. Коллективная работа, что обязана принести результат. Начинаю работать над этим ещё в кабинете, аргументируя необходимость включения каждого подпункта в речь дебютанта. Выходит немногословно, но чётко и по делу. Именно так, как любят представители элиты бизнеса, которым каждая минута их времени дорога. Бесценна. Дорабатываю уже дома, так и не ложась спать. Отосплюсь после пресс-конференции, а пока — насилие над организмом и отказ ему в праве на сон. Митчелл внимательно наблюдает за тем, как скользит по бумаге карандаш. За тем, как рисую ему схематичный рисунок, обозначая ключевые моменты. Несколько раз поднимаю глаза, чтобы посмотреть на собеседника, натыкаюсь на задумчивый, изучающий взгляд. Митчелл не отводит глаза. И не пытается сделать вид, будто вовсе не заинтересован во всём происходящем. Во мне, в частности. — Продолжайте, мистер Морган. Я вас внимательно слушаю, — произносит. И я продолжаю, несмотря на то что под его чрезмерно пристальным взглядом становится по-настоящему неуютно. Цепляюсь мысленно за слова Ллойда, прозвучавшие в момент отсутствия в кабинете Тозиера. О том, что он меня, на самом деле, не слушает вообще. О том, что его бурная фантазия уже успела унестись далеко вперёд, представить нечто, совершенно далёкое от политики. От мысли об этом становится не по себе. Но бросает не в жар предвкушения, а в холод, когда от мыслей о чужом возможном желании не воспламеняешься в ответ, а хочешь исчезнуть из поля зрения определённого человека. Вроде льстит, а вроде и напрягает, потому как совершенно не представляю, как поступить с новым открытием. По сути, оно должно меня охуеть, как сильно обрадовать. Потому как это именно то, что в моём несовершенном плане было прописано. Попасть не только в жизнь Митча Тозиера, став для него незаменимым помощником, но и в его постель, постепенно укрепляя эту связь, занимая всё больше места. Смешной мальчишка вы, Квин Морган. Смешной и глупо-наивный. Однако, если я это признаю, у меня есть шанс на исправление собственных недостатков в дальнейшем. А пока вы действительно смешны. Сначала замахиваетесь на те цели, что по-настоящему для вас недостижимы, получаете возможность немного продвинуться вперёд, хотя бы кратковременно притянув внимание к своей персоне, но тут же идёте на попятный. И сами же прекрасно понимаете, что тому виной. Вернее, кто. Потому как разноглазая тварь занимает все мысли, не оставляя конкурентам ни единого шанса. Потому как даже формулировка, которую использую в данный момент, кривая до невозможности, и, скажи я ему об этом, засмеётся во весь голос. И, сука, будет прав, потому как у такого, как он, никогда никаких конкурентов не было, нет и не будет. Потому как он на свете один такой, неповторимый. Уникальный, блядь, до охуения. Смотрит своими разноцветными глазами так, что непроизвольно дрожать начинаешь. Взглядом не сердце, но душу из тебя выдирает. Не осторожно вынимает, одаривая обманчивой лаской, когда смотришь, как твоя кровь стекает по чужим рукам и всё равно улыбаешься фанатично, принимая невыносимую боль за благо. Когда резко рвёт, и ты должен захлёбываться криком, но в итоге лишь судорожно хватаешь воздух ртом, не успев ничего ни сказать, ни сделать. Молниеносный захват. А то, что ему удалось провернуть задуманное с блеском, несомненно. Митчелл кривляется перед журналистами, рассказывает о своих задачах и целях. Презентует себя не хуже, чем корпорация Эппл очередное — пиздец, какое крутое, по их мнению, — творение, и у меня, как у лица заинтересованного, внутри что-то должно дёргаться, сопереживать, болеть, если вдруг получится так, что Митчелл недостаточно хорошо подготовился, потому ошибается. Меркантильная сволочь, что денег жаждет, тоже должна напрягаться каждый раз, поскольку это показатель. Подопечный не справляется — виноват тот, кто своего рода наставником выступал. Но мне строго похуй на всё, что он говорит и делает. Может хоть голым перед представителями прессы поскакать. Мне так же строго похуй будет, поскольку мысли все заняты другим человеком и вокруг него крутятся методично. Хаотично цепляются за все его поступки и слова. За каждое прикосновение, что хранит кожа. За каждый обжигающий выдох, что запечатлевается на ней, удивительным образом не оставляя ожоги. За каждый его взгляд, что сегодня, прямо сейчас на меня падает. Словно два метательных ножа прямиком в спину. Прямиком между лопаток. До боли реально ощутимой, до прикушенных губ, чтобы хоть немного себя контролировать. Естественность, малыш. Ты должен быть естественным. Ты должен свои сильные стороны показывать, а не слабости. Сильная сторона у меня всего одна. Профессионализм. Потому как именно в работе равных мне нет. И в хобби, что давно и прочно вниманием владеет. Если концентрируюсь на чём-то, то до идеала доводить обязательно. Комплекс отличника, неспособного бросить нечто на середине дороги. Упёртость. Бесконечная работа над ошибками. Вот только человеческие отношения для меня тёмный лес. Я в них не умею, в чём честно признаюсь. Оттого всё происходящее здесь и сейчас заставляет дёргаться и нервничать, а не плыть по течению, принимая новые открытия, как само собой разумеющееся явление. Оттого, собираясь на пресс-конференцию, самый невзрачный из своих нарядов выбираю, и подавитель глотаю чуть ли не горстями, желая практически полностью от аромата природного избавиться. Отсутствие сна и тёмные круги под глазами в сочетании с мертвенной бледностью. Идеальный портрет. На место проведения презентации нового кандидата, плавно перетекающей в пресс-конференцию, приезжаю едва ли не самым первым. Снова прихватываю бутылочку с водой. Пересыхает во рту — пиздец как. Не от волнения, что примечательно. В чём, в чём, а в своих организаторских способностях я уверен, потому сложно представить, что может пойти не так. Здесь журналюги настолько лояльные собраны, что даже если к ним нового Ричарда Рамиреса привести, они начнут искать корень проблем не в нём самом, а в его окружении и токсичной атмосфере, что беднягу с рождения окружала. Тех, кто позубастее, нужно для иных случаев приберечь. Сейчас они все лишь мешать будут, а то, что подобные личности, желающие мистера Тозиера о лабораториях и деятельности его благотворительных фондов расспросить, однажды дадут о себе знать, не сомневаюсь вообще. Они совершенно точно найдутся. Они его потом утопить с утроенным рвением попытаются, но старт должен быть красивым. И я для этого делаю всё, что в моих силах. Даже если в глубине души хочется всё иначе провернуть. Именно тех самых акул пера созвать и уничтожить Митчелла Тозиера, ещё не родившегося, как политического деятеля. Если постараться, то он и не родится никогда... Пересыхает во рту от того, что слишком много и часто приходится разговаривать. Рот практически не затыкается. Меня рвут на части и те, кто находится рядом, и те, кто жаждет по телефону пообщаться. Таких тоже немало, и я чувствую, как раскаляется постепенно трубка. Пальцы скользят по клавишам ноутбука, когда проверяю список аккредитованных для сегодняшнего мероприятия журналистов. Чудесный список. Они точно Митчеллу дифирамбы споют, не будет никаких скандальных заголовков, будет этакий сказочный принц, решивший стать во главе штата, в котором прожил столько лет подряд, и в который перманентно влюблён. Десятки вкладок, тонны информации, что нужно через себя пропустить, проанализировать и решить, как лучше в дальнейшем использовать. Делаю один шаг, а стратегию дальнейшего продвижения стараюсь на сотню новых вперёд продумать, потому как соперники Митча тоже не пальцем деланы, и все, сами по себе, весьма любопытные экземпляры, бережно хранящие немалое количество тайн. Пока собираются представители СМИ и сами виновники торжества, даю себе несколько минут на перекур. Никотин и вода — то, на чём держится уставший организм, лишённый сна. Вместо воды больше подошёл бы кофе. Такой же чернильный, горький, остро пахнущий морем специй, что пьёт, презрительно отворачиваясь от чая, Ллойд. Но если я себя ещё и кофе травить начну, организм мне таких фокусов не простит. На улице прохладно, день дождливый, промозглый и мерзкий. Оттого хочется поскорее с сигаретой разделаться и нырнуть обратно в помещение. — Квин, дитя моё. Похоже, у кого-то на фоне стресса от начала предвыборной гонки крыша едет основательно, поскольку в обычное время схожие пассажи ему не свойственны. У нас довольно тёплые отношения, но до подобных обращений мы ещё пока ни разу не доходили. Впрочем, всё когда-нибудь впервые случается. Вот и Пирс Холл начал стремительно в маразм въезжать. То в потенциальные любовники меня записывает, то в ряды своих детей. Хочется покрутить пальцем у виска и чрезмерно заботливым тоном поинтересоваться, а всё ли у него нормально, но внутренний лицемер вновь расправляет крылья и радостно включается в беседу. — Мистер Холл, — улыбаюсь радушно, протягивая руку для рукопожатия. — Рад вас видеть. Улыбка в ответ. Пожимает ладонь, но и возможности прикоснуться к ней губами не упускает. — Как тебе Митчелл? — с места в карьер, без промедления и поиска левых предлогов. — Мы... сработаемся, — произношу, пряча ладони в карманы. — Мне нравятся его хватка и целеустремлённость. Стоим на ступеньках, под козырьком. Дождь усиливается, чуть ли не стеной падая. Выходить из дома в такую погоду практически преступление против личности. Быть может, поэтому Митчелл не торопится на столь важное в его жизни мероприятие. — И только? — лукаво прищуривает глаза. — Он красивый мужчина, — признаю, не уклоняясь от ответа. — Обходительный, внимательный к мелочам. С ним приятно работать. Особенно, когда видишь отдачу, а не стучишься в глухую стену... — Квин. — Да? — Ты же понимаешь, что спрашиваю я не о том. — В таком случае, у меня нет однозначного ответа. Мы не настолько близки с Тозиером, чтобы рассуждать о подобном. — Так почему бы не сблизиться? — А стоит ли торопить события? Куда и зачем? Мне всегда казалось, что естественное развитие событий куда лучше искусственно спровоцированного, — дёргаю плечом. — Будучи фантастически привлекательным омегой, ты столь же фантастически неуверен в себе, — замечает Пирс, и я мысленно аплодирую его проницательности. Впрочем, сложно не заметить то, что практически лежит на поверхности. А неуверенность и некая незрелость, мне присущие, кажется, бросаются в глаза всем, кто смотрит внимательно. Всем, кто самую суть способен замечать, а не внешнюю мишуру, которой пытаюсь замаскировать все комплексы и сомнения. Имеющий глаза, как говорится... — С его правой рукой ты, несомненно, тоже встречался, — утверждает, и снова оказывается прав. Но здесь ничего удивительного. Было бы странно с Тозиером пересечься, а с его псиной ни разу не столкнуться. Они ведь неразлучными кажутся, как сиамские близнецы, что друг от друга ни на шаг. Но те обычно телами срастаются, а эти — душами. Тандем, в котором преданности и верности больше, чем где-либо. И верность здесь не в том значении, которое для пар, состоящих в любовных отношениях, присуща. Верность иного типа. В огонь и в воду ради другого человека. В ад, в пропасть и под пули. Никак иначе. Неоднократно произнесённые и получившие подтверждение клятвы на крови. На чужой преимущественно. Друг от друга зависимые, друг без друга не существующие. И здесь даже не любовь. Не назвал бы я это любовью. Со стороны Тозиера одержимость какая-то дикая, на грани помешательства прослеживается. Со стороны Ллойда демонстративная холодность, но чёрт знает, насколько сильно он оттаивает, когда они наедине остаются, когда нет посторонних, нежеланных наблюдателей? И вновь не о постели речь. К ней-то вопросов как раз никаких нет. Просто соображения на тему того, насколько мастерски Ллойд прячет свои истинные чувства, не желая, чтобы в нём видели живого человека с его слабостями и проблемами. Намеренно закрывается, примеряя амплуа полного отморозка. Создавая впечатление, скорее отталкивающее, нежели располагающее и вызывающее повышенный интерес. Да, разумеется. Киваю согласно. Встречался. Неоднократно уже. И запомнил. Навсегда. Даже, если наше знакомство будет непродолжительным, если вскоре я исчезну из их жизни, вычеркнуть его из памяти уже не получится. Потому как моя жизнь, вечно идущая через задницу, и здесь приколоться решила. Потому как омегу сделала моим истинным партнёром. Омегу, которого меньше всего хотелось бы видеть в своей жизни. Настолько разные, настолько несовместимые, что проще убить друг друга, нежели отыскать общий язык. Да и стоит ли впустую тратить время? Какой профит от этих стараний? Ведь я не совсем тупой. Понимаю прекрасно, во что для меня кратковременная вспышка страсти — а на большее рассчитывать глупо, — выльется, если вовремя не остановлюсь. Ничего хорошего из этого тандема не получится. Никакого вообще не получится. И ясно, кто в итоге сердце своё несчастное будет латать, накладывая многочисленные швы и пластыри, а кто вернётся обратно к хозяину и у ног его ляжет, ожидая очередного приказа, что бросится исполнять незамедлительно. Может, ещё и посмеётся над тем, как на него не девственная королева реагировала. Самый смешной, самый нелепый омега в его жизни. Такими эпитетами он меня одарит в конечном итоге и, наверное, будет прав. Едва ли все те роскошные омеги, которых он укладывал в постель, хоть раз вели себя в его присутствии столь нелепо, глупо и по-детски. Вряд ли обзывали псиной и шавкой. Вряд ли на агрессию вывести пытались. Вряд ли считали, что унижение — отличная основа для начала и развития отношений. — И как он тебе? — Опасный, — произношу, понимая, что это лучшее определение, какое только можно дать Ллойду. — Острый, как бритва. Чертовски красивый, добавляю мысленно. И столь же дико сексуальный. Но из этого списка для меня лишь острота лезвия и обещание опасности, вернее, того, что буду захлёбываться кровавыми соплями. Для меня — жестокие игры с телом, что вроде манит, пробуждая интерес к себе, а вроде и нет, потому как вокруг есть множество куда более привлекательных. А всё остальное — для других. Не для презренной принцесски, которую можно по углам позажимать и бросить, предварительно унизив словами или действиями, основательно смешав её с грязью. Ведь именно там ей самое место, а не на лаврах. Невозможно не чувствовать ту неприязнь, что от него исходит. Он меня видит совсем не так, как следовало бы. Он меня не понимает, не замечает истинного лица. Он перед собой лишь картинку определённую видит, о ней мечтает, протягивает руки, а после сам же себя по ним бьёт. Ведь парень с лицом кого-то слишком важного для Ллойда не равно тот самый человек. И осознание этого злит его ещё сильнее. Не Морган ему нужен, а тот, кто, согласно легенде, погиб много лет назад. И он меня за сходство это презирает. Его чувства, направленные в мою сторону, не до конца понятные, но явно неоднозначные. Из крайности в крайность. Потому и хочется его больнее цеплять. Отталкивая от себя, во врага своего методично превращая. Чтобы триггером для него это чёртово «псина», презрительным тоном процеженное, стало. Чтобы слышал, и ярость душу затапливала. Хотя бы она, а не только ёбаное равнодушие, смешанное с насмешками, коими осыпает меня по поводу и без оного. — Он тебя пугает? — Нет. — Напрягает? — Немного. Но его присутствие поблизости пережить реально. Стоит вспомнить о них, и возникают поблизости, словно по щелчку пальцев. К моменту их появления успеваем переместиться в здание, а потому наблюдаем за ними из окна. Красивая, как с картинки пара, глядя на которую, хочется вздёрнуться, сильнее затянуть петлю на шее. Как вариант, из пояса кимоно, что к такому-то папочке отправили, уничтожив без сомнений. Или хотя бы зажмуриться, чтобы не видеть их обоих. Вместе. Не ощущать, как волна необоснованной разрушительной ревности поднимается в душе, и подступает к горлу. Как давит кости, чуть не ломая их. Как хочется отвернуться, чтобы не смотреть на Митчелла, поправляющего воротник чужого пальто, и держащего над ними обоими зонт. Идут в окружении многочисленной охраны, но я практически никого и ничего не замечаю. Всё внимание сконцентрировано на одном человеке. Только на одного человека смотрю и снова по привычке хочется губы в мясо искусать, чтобы ощутить вкус крови. Чтобы хоть немного отрезвило. Чтобы стало легче дышать, а не так, как сейчас... Идеальная пара, несмотря на то что прошлое у Ллойда такое себе. Явно не для тех, кто в сказочки об американской мечте, на принципах добродетели построенных, верит. А то, что Тозиер себе потенциального первого омегу штата уже давно выбрал, очевидно. Только слепой этой одержимой страсти может не заметить. А я, несмотря на то что сейчас в очках, и без них вижу прекрасно. Вообще всё с момента самой первой встречи с тандемом этим замечаю. То, как один облизывает другого взглядом. То, как он его, а не каких-то левых шлюх мысленно взглядом раздевает и во все дыры, во всех позах имеет. То, как гармонично они друг друга дополняют, и, если кто-то между ними встать попытается, сам в итоге и окажется проигравшей стороной, поскольку подобный союз разрушить нереально и невозможно. И я понимаю, насколько самоубийственна эта мысль, тем не менее, всё равно иррационально хочется это сделать. Не проигравшей стороной оказаться, само собой, а встать между ними. Однако, стоит вспомнить историю со Скалетти, и на губах моментально появляется кривая ухмылка. Он, конечно, не был моей истинной парой, потому и кинул меня настолько легко. Однако, и партнёр его не был доминантным альфой. Фактически, в обеих ситуациях мои шансы примерно равны, и осознание этого меня не радует вообще. Погружаюсь в свои мысли настолько глубоко, что вообще перестаю воспринимать происходящее, вмиг отключаясь от реальности. Пирс продолжает говорить, рассуждая с видом знатока о том, что Гиллиан такому человеку, как Митчелл Тозиер совсем не пара, и тандем их необходимо разрушить любыми способами. Его несёт куда-то совсем уж в сторону, заявления странного толка имеют место. Он говорит едва ли не о колдовстве, и о том, что шавка наглая, дерзкая и излишне выёбистая, приворожила хозяина своей кровью, запахом её, вкусом. И мне хочется заметить, что Пирс излишне эмоционален, излишне восприимчив к растиражированным в СМИ историям о магии и колдовстве, что рассчитаны на людей с интеллектом чуть и значительно ниже среднего. Но тут же прикусываю язык, понимая, что в отношении меня данная теория вполне себе работает. И меня действительно к Ллойду тянет с такой силой, словно это не обычный интерес, не стандартная химия, возникающая при встрече двух людей, некогда незнакомых, а ныне столкнувшихся лицом к лицу. Это реально, будто очень мощный приворот на крови, созданный самой природой, решившей посмеяться, соединив вместе столь несхожих людей. Потому как стоит ощутить этот врожденный аромат, стоит почувствовать ток крови под кожей, стоит подумать о чужом загривке, и внутри меня просыпается оголодавший вампир, желающий вонзить зубы в плоть, поставить обязательную метку, заявив собственные права на мистера Ллойда. Не только на его тело, но и на душу. Моё грёбанное разноглазое наваждение, от мыслей о котором на части от противоречий раздирает. Ангел и демон, живущие внутри меня, ввязываются в бесконечный спор, пытаясь решить: проклятье эта встреча или же, напротив, подарок высших сил, за который мне стоит небеса в целом и покровителя всех омег в частности благодарить до седых волос, а то и вовсе до смертного одра. Стоит увидеть Ллойда, и внутренний голос — порождение эмоций —начинает сходить с ума, верещит безвестным тоном, что хочет, хочет, хочет, безумно хочет этого человека себе. А голос разума, куда более дальновидный, замечает, что одного желания недостаточно, тем более, когда на фоне своего конкурента проигрываешь буквально всухую. Потому что конкурент этот куда более цельная, давно сформировавшаяся личность, на которую смотрят и равняются, с которого берут пример. Богатый, властный, здраво рассуждающий, невозмутимый практически. Альфа-доминант, на которого столькие капают слюной. Альфа-доминант, который находясь рядом, ещё сильнее подчёркивает глубину пропасти между ним и мной. Гиллиан ведь не совсем конченный идиот, чтобы отказаться от своей, пусть специфичной, но всё же стабильности, ради истеричного омеги, бросающегося из крайности в крайность и напоминающего моментами подростка с не до конца сформированными взглядами на жизнь. Течь в его руках могли и могут многие, но подарить тот уровень жизни, которого он достоин, может только один человек. Потому как имя Тозиера-младшего — это уже, само по себе, определённый уровень, достичь которого мне не суждено. Никогда не стать хозяином этого города, никогда не начать получать желаемое по щелчку пальцев. И если на преклонение многих жителей, на влияние, на лаборатории мне практически наплевать, то любовь определённого человека до охуения хочется заиметь, вот только невозможно. И это понятно не только мне. Это для всех очевидно. — Прошу прощения, — говорю, выныривая ненадолго из плена нерадостных размышлений, — мне нужно на улицу. — Что-то не так? — беспокоится искренне Пирс. И от его заботы почему-то становится хуже. — Всё в порядке. Просто хочу остудить голову. О, да. Разумеется. Ведь ничего умнее, чем выйти под дождь только ради того, чтобы на глаза определённым людям попасться, ты не мог. Это же не стремление действительно подышать немного свежим воздухом. Это стремление вновь оказаться в опасной близости от своей зависимости, под ноги ему упасть, споткнувшись на ровном месте, вновь поднять на него глаза и столкнуться со взглядом, что пугает и завораживает одновременно за счёт своей уникальности. Выскальзываю на улицу, оставив Пирса в одиночестве, пытаясь не думать о том, насколько некрасиво и невоспитанно выглядел со стороны этот поступок. Пусть он хоть трижды уродливым окажется, мне наплевать. Я свои цели преследую, хочу боль себе причинить, искупаться в ней, упиться до отвращения. Увидеть близко-близко, как ладонь Митчелла покоится на поясе Ллойда, как на шее, чуть выше края ворота водолазки тёмные пятна засосов просматриваются. Как Ллойд, такой злой, вечно раздражённый и презирающий меня, смотрится в объятиях человека, с которым давно и прочно связан. И к которому совершенно иного толка чувства испытывает. Дождь стеной, словно пытается отсечь нас друг от друга. И я вновь тянусь к сигаретам, зубами её из пачки выхватывая, а после зажимая в пальцах. Начинаю обхлопывать карманы и ничего не нахожу, кроме дыры в подкладке. Замечательно, блядь! Даже сигаретами теперь не успокоиться. Всего один метод мне оставили. Сидеть и считать до ста. Миллион раз. — Доброго дня, мистер Морган, — знакомый голос поблизости. Голос триггерный. Голос раздражающий, несмотря на красоту тембра. Голос, который иррационально ненавидеть начинаю уже сейчас, когда крыша от ревности и злости едет методично. Пока медленно и осторожно, но это ведь только самое начало необратимого процесса. — Мистер Тозиер, моё почтение, — выдаю с притворной улыбкой. — К началу пресс-конференции всё готово. Остались лишь незначительные технические детали. Минут через пятнадцать можем начинать. По времени как раз укладываемся. — Замечательно, — отзывается, продолжая сканировать меня взглядом. Чуть насмешливо, чуть презрительно, словно все мои действия его забавляют и кажутся набором нелепых телодвижений, что не приведут к успеху, ведь хвалённый специалист окажется не более чем фейком. Много шума из ничего. Реклама гораздо лучше второсортного товара, завёрнутого в красивую обёртку, что, по факту, ничего не стоит. Мишура, призванная маскировать недостатки. — Мистер Ллойд, и вам доброго дня, — произношу, теряя большую часть показной приторности, глядя на него неотрывно и не пытаясь отвернуться, несмотря на то что очень хочется. Ещё сильнее хочется выбросить к херам собачьим сигарету, раздавив её, и вместо никотина, вместо дыма, продирающего глотку, вдохнуть дозу этого аромата. А лучше — вспомнить события дня ушедшего и начать с того момента, на котором мы остановились. Вот только Митчелл здесь явно лишний. — Взаимно, — отзывается сухо. Тем самым давая понять, насколько ему неинтересно всё, что со мной связано. Насколько я сам его раздражаю одним лишь фактом своего существования. Назойливая мошкара, от которой он с удовольствием избавился бы, прихлопнув, если бы не Митчелл, считающий, будто ему необходим определённый специалист. Кажется, сейчас он протиснется мимо меня, желая поскорее разорвать контакт. Вновь окатывает с головы до ног холодом его равнодушного взгляда. Вновь чувствую себя глупым школьником на чужой вечеринке, куда заглянул по ошибке, и который за эту ошибку дорого заплатил. Сигарета, зажатая в кулаке, выглядит жалко. Удивительно, что бумага не промокла, учитывая, как сильно вспотели от волнения ладони. Характерный щелчок, и огонёк зажигалки, что вижу прямо перед собой. Не Митчелл, что примечательно. Его главная псина решила оказать услугу. Подаюсь ближе, склоняю голову, чтобы поднести сигарету к зажигалке. Идиотская привычка, от которой не отделаться. Которую из себя не вытравить, несмотря на приличный срок существования под личиной другого человека. Только потом понимаю, что Гиллиан жадно ловит каждый момент происходящего, вижу, как чуть дёргается кадык, стоит беззвучно сглотнуть. Ллойд явно видел подобное в исполнении Харлина. Ему действительно знакома эта привычка, слишком хорошо знакома для того, чтобы посчитать банальным совпадением. — Спасибо, — отзываюсь практически беззаботно. Хотя, крылатый Эллиас свидетель, во рту мгновенно пересыхает, и язык напоминает кусок наждака. — Не за что, — непоколебимо, как будто не он только что жадно отслеживал мои действия и вспоминал прошлое. — Митч, мы идём? — Да. Мистер Морган?.. — Небольшая пауза, и я к вам присоединюсь, — говорю, чуть кивая в сторону сигареты, зажатой в пальцах. Хотя, теперь понимаю, что одной мне не хватит. Вообще никак. Если меня начало потряхивать от мысли об идеальной паре, когда они находились в отдалении, то теперь, стоило оказаться на расстоянии вытянутой руки от них, заметить, как по-хозяйски покоится ладонь Тозиера на поясе Гиллиана, становится по-настоящему тошно. Прислоняюсь к стене, больно вжимаясь в бетон затылком. Тут хоть всю пачку скури и сдохни, а легче всё равно не станет. Жалкая ты душонка, Квин Морган. Никакая не королева. Принцесска, что обо всём забывает, стоит лишь отголосок феромонов истинной пары уловить. И всё, и великий мститель сдох. Осталась лишь принцесска. Неоправданно выёбистая истеричная особа, что жаждет быть сукой, безжалостно крошащей и пожирающей чужие сердца, а получается пародия какая-то. Принцесска, чьи планы о мести теряют значимость, а потребность любить и быть любимым слишком сильно проявляется, и от этого тошно становится. Тошно от самого себя, от своих принципов, от своих взглядов, от своих метаний из стороны в сторону. Окурок щелчком в мусорку отправляю. Даже сейчас, когда оба из поля зрения исчезли, для меня воздух отравлен нотами можжевельника, и каждый вдох, как маленькая смерть. Режет лёгкие, но резь поразительно приятная. Мазохистское удовольствие, и кожа на загривке слегка чешется. Дикое желание ощутить там чужие клыки. Клыки определённого человека. Даже отсутствие железы не делает меня менее зависимым от игр омежьей природы. Маленький хрупкий нежный и не в меру романтичный омежка — моя сущность — жаждет быть помеченным своей истинной парой. — Отпусти, — шепчу, понимая, что никто не услышит. Отпусти меня, Гиллиан. Отпусти, отпусти, отпусти. Отпусти! Перестань в мыслях мелькать постоянно, прекрати по ночам проникать в сны, сделай что-нибудь по-настоящему мерзкое, чтобы я в тебе окончательно, раз и навсегда разочаровался. Хотя... Даже представить не могу, что смогло бы меня от тебя оттолкнуть. Наверное, в мире ничего подобного не существует. Наверное, меня всегда к нему необъяснимой силой истинности, как магнитом, будет тянуть, и ничего с этим не поделать. Когда оказываюсь в помещении, Ллойд из поля зрения исчезает. Серый кардинал Тозиера мозолить посторонним глаза не собирается. По привычке уходит в тень, и остаётся только гадать, где он сейчас находится. Зато самого Тозиера нахожу без проблем. Уверенность максимальная в собственной неотразимости. Доминантный альфа собрался обольщать журналистов, пришедших по его душу. Идеальный кандидат, которого мы обязаны вылепить общими усилиями. Я и он. Как иронично. Кто бы сказал, что подобное сотрудничество реально, я бы расхохотался. А теперь вот смеяться не хочется от слова «совсем», несмотря на то что происходящее до сих пор кажется нереальным. Слишком много общего в истории двух поколений. Словно самостоятельно проживаю папину судьбу. Сценарий слегка изменён, но совпадений всё равно много. Слишком дохуя. Так, что страшно становится, и знакомый по папиной истории финал кажется единственным возможным. Сегодня я — серость. Демонстрация стремления слиться с толпой, не перетягивая внимание на себя. Сегодня герой дня у нас совсем другой. Свет софитов направлен на Митчелла Тозиера, и он под ними греется, он под ними красуется, нисколько не смущаясь. Напротив, наслаждается повышенным вниманием, и я окончательно утверждаюсь во мнении, что политика и публичные выступления — это его стихия. От и до. Ни единой запинки, ни единого провисания. Перед самым началом пресс-конференции мы в общих чертах обсуждаем тактику и стратегию поведения, актуальные для этого дня. Всё то, что вчера до тошноты, когда нажираешься чего-либо настолько, что через уши лезть начинает, по несколько раз возвращаясь к каждому из существующих вариантов, анализируя, взвешивая все существующие "за" и "против», выдрачивали. Шлифовали, доводя до идеала. У Митчелла есть опыт публичный выступлений, и он весьма богат. Просто это первое выступление подобного уровня и масштаба. Впервые столь громкое заявление. Решение, к принятию которого Тозиер-младший шёл целенаправленно несколько лет подряд. Не спонтанность ни разу. Напротив. Не торопился. Разведывал обстановку и вот, наконец, решился, когда посчитал, что всё относительно спокойно, и о кровавых подвигах его юности все жители Чикаго окончательно позабыли. — Хотя бы немного волнуетесь? — спрашиваю у Митчелла за несколько минут до начала. — Нисколько, — отвечает с неизменной, чуть снисходительной улыбкой. — Не думаю, что у меня есть повод для переживаний. Я много раз представлял, как выхожу к журналистам с подобным заявлением. Если бы у меня возникли сомнения в правильности принятого решения, несомненно, отказался бы от своей идеи. Но сомнений нет. Я уверен в том, что делаю. И знаю, что именно делаю. Обратной дороги не будет, как бы сильно не хотелось этого моим врагам. — Не сомневаюсь, что вас ждёт успех, мистер Тозиер, — улыбаюсь до отвращения фальшиво, но он, похоже, за чистую монету всё принимает. Либо видит притворство, но не придаёт этому большого значения. Подумаешь. Какая-то пешка незначительная. Плевать на её загоны. Нет смысла задумываться о мнении скептически настроенных единиц, когда у твоих ног лежат миллионы восторженных поклонников. Писаки, собранные на пресс-конференции, отлично отрабатывают свои деньги. Это действительно одна из самых приторных презентаций живого товара, что когда-либо доводилось наблюдать. Положительный герой, просто живое воплощение идеального человека. Кажется, стоит выйти из здания, и моментально на табун белых коней этого сказочного принца наткнёшься. Смешно и нелепо в сочетании с именем Тозиера, но людям понравится. Не всем, конечно. Всегда найдутся те, кто к чему-нибудь, да прицепится, но большинству явно зайдёт. Здесь ведь находятся профессионалы. Те, кто давно и прочно принципы о необходимости правды послали нахер и продались с потрохами за материальные блага, создавая в СМИ положительные образы закоренелых мудаков. Виртуозно, между прочим, создавая. Так что Тозиер — самое то для них. Они сработаются. Им понравятся его деньги, ему — их статьи на первых полосах. Сучий кандидат года, которого хотелось бы не продвигать, а придушить голыми руками. Но где мне с таким тягаться? При всех моих амбициях, связанных с этой ситуацией, прекрасно понимаю, насколько они обречённые и неоправданные. Насколько неравны силы, вступающие в борьбу. Впрочем, и на борьбу это особо не тянет. Больше походит на избиение младенца, где в роли младенца — я. Митчелл и, правда, не испытывает ни грамма нервозности. Не идёт по стопам Холла, не играет роль души компании, не улыбается направо и налево. Лоялен, но сдержан. На вопросы отвечает ровно так, как должен, без перегибов, и слова подбирает умело. Заметно, что не одним днём подготовка проходила. Заметно, что стремление в политику пролезть давнее, а решение взвешенное. Я бы похлопал и «браво!» крикнул, если бы чёрная ненависть, направленная в сторону этой образцово-показательной семейки, не пропитывала меня насквозь. Если бы глядя на Митчелла, я не думал о его отце, и о своём папе, погибшем столь страшным образом. Если бы, глядя на Митчелла, не хотел пулю в лоб ему пустить. И уже не из-за папы, а из-за другого человека. Тоже омеги. Несложно догадаться, что это за омега. Тот самый, что сейчас в ложе с комфортом расположился, наблюдая внимательно за выступлением своего потенциального «Мистера Президента». Тот самый, что периодически меня взглядом препарирует, разбирая на составные части, будто по живому, сдирая кожу без предварительного обезболивания, и не испытывая никаких угрызений совести по этому поводу. Тот самый, к кому хочется повернуться лицом и смотреть неотрывно. До тех пор, пока глаза не начнут слезиться. До тех пор, пока он меня не поглотит окончательно, одним лишь взглядом подчинив своей воле и превратив в собственную марионетку, что за ним в огонь и в воду согласится броситься. Хочу в глаза ему посмотреть и вместе с тем боюсь этого до одури. Насколько бы сентиментально эта херня не звучала, но я действительно боюсь раствориться в его пугающих разноцветных глазах. Боюсь, что больше никогда не смогу отвернуться, потому как он стремительно станет для меня всем. Он уже становится, и от осознания этого пиздец, как стрёмно. Потому как не хочу любить, не хочу зависеть от кого-то, не хочу снова слабым и беззащитным в чувствах своих становиться. Не хочу, чтобы у меня появилось ещё больше уязвимостей, а здесь они неизбежны. Он смотрит. Ощущаю пристальный взгляд между лопатками. Взгляд, сравнимый по силе воздействия с прикосновением, что с каждым мгновением становится всё настойчивее. Сначала кончиками пальцев ведёт по ткани, после — к обнажённой коже прикасается. Всё так же, дразняще, легко. А после — уже с нажимом, всей ладонью вдоль позвоночника, распространяя по телу волны жара, заставляя тянуться за своей неторопливой лаской. Потому что хочется, безумно хочется послать всё к чёрту и оказаться рядом с ним. Хочется, чтобы действительно ко мне прикасался. Поцеловать его отчаянно хочется, чтобы проверить — обожжёт меня касание его губ, или это только игры моего воображения, и на деле всё окажется совсем не так, как представляется. Но с ним рядом всегда есть человек, которого он целует. Человек, который целует его, а вы, мистер Морган, радостно идёте на хер. Не на тот, правда, на который хотелось бы. И сосёте. Но опять же не тот хер, который хотелось бы. И так будет всегда, сколько бы вы не варились в своих переживаниях, сколько бы коварных планов по соблазнению не строили. Все они ни к чему, кроме очередной порции насмешек и издевательств, не приведут. Потому как не вы, мистер Морган, этому человеку нужны. Ваш максимум — стать развлечением его на день. На ночь. Стать куклой, которую используют, а потом бросят, не забыв заявить на прощание, что мерзкие мокрые сучки никому не нужны. Жалкие, ничтожные, презренные создания, что жаждут оказаться на спине с раскинутыми в стороны ногами. Не все, естественно, но вы, несомненно, да, мистер Морган. Заветное желание в этот паршивый момент — сорваться с места, быстрым шагом пересечь расстояние, отделяющее от двери. Вырваться на свободу, перестать ощущать на себе испытывающий взгляд, перестать вдыхать отравленный чужим ароматом воздух, перестать столь остро реагировать, забывая о себе, своих принципах и стремлениях. Вообще обо всём на свете забывая, кроме одного человека, и всего, что с ним так или иначе связано. Хочу уйти, чтобы больше никаких ассоциаций, никакого — даже кратковременного — возвращения к мыслям о столкновении, о том, как он меня разглядывал, стоя на пороге моей квартиры, и взглядом хищника, увидевшего жертву, жрал, не давясь. Кратковременная вспышка желания, спровоцированная истинностью, и ничего кроме. Быть может, он меня за эту истинность ещё и возненавидит в дальнейшем. Быть может, будет считать, что причина всех его бед таится во мне. Быть может... уже ненавидит, оттого и прожигает взглядом, мысленно все кары, в мире существующие, на меня призывая. Не подозревая, что для меня именно он — самая страшная кара, и он же мой страшный суд, что превращает напускной сволочизм в мелкую крошку. Тот, кто вновь наружу вытаскивает не сучью королеву, которая жаждет прийти к успеху по чужим головам, а Харлина. Того закомплексованного нежного мальчика с обманчиво-холодным взглядом. Того, чью неуверенность вечно за надменность принимали. И то, что моя игра теперь летит в пропасть, бесит невероятно. Хочу отключить в себе все чувства и эмоции. Вырубить их все одним моментам ко всем херам. Но нет, не получается. Кроет. Раз за разом. Всё сильнее и сильнее кроет. В ушах шумит кровь, потому-то ни слова из того, что произносит Холл, не слышу — всё пролетает мимо. Даже если Митчелл и тот, кто его старательно продвигает, сами себя нелепыми формулировками топить начнут, не замечу. Потому как мне будет совершенно наплевать на всё, что с ними происходит. Грёбанное наваждение, грёбанные узы истинности, грёбанные реакции, ими спровоцированные. Только они сейчас первостепенны, и это даже не насильственное воздействие на сознание. Ллойд не пытается повторять трюки, что в кабинете имели место, не воздействует на моё сознание феромонами, но легче мне от осознания этого не становится. Даже если он не пытается во мне искусственно желание пробудить, всё равно равнодушным не остаюсь, всё равно мысленно к нему тянусь, сгорая в пламени безумной ревности, бессмысленной и беспощадной. С нетерпением жду завершения пресс-конференции, но поздравлять Тозиера с восхитительным стартом не тороплюсь. Продолжаю сидеть на месте, не двигаясь, будто изваяние. Ненадолго прикрываю глаза. Виски давит. Голову разносит. И виной тому не чьи-то феромоны — исключительно нервное напряжение. Перенапряжение. Высоковольтное соседство, максимально мне противопоказанное, вместе с тем — самое желанное. Кожей ощущаю его присутствие поблизости. На уровне инстинктов. Слышу шаги в воцарившейся тишине. Как спускается по лестнице, неторопливо и размеренно. Картинно. Словно модель по подиуму вышагивает, направляясь ни к кому-нибудь — прямиком к своему доминанту ебучему, от мысли о котором меня уже сейчас тошнит. Не потому, что он урод какой-то. Снова нервы. Снова ревность. Снова ненависть. Стремление уничтожить. Стремление отобрать у чёртового ублюдка то, что по праву мне должно принадлежать, но сейчас к нему приближается, ему что-то говорит, к его щеке прикасается губами. Вспоминается дыхание на моей шее, и целый океан ощущений, с этим связанный. То в жар, то в холод бросает. Рычать хочется. Глотку чужую рвать зубами. Митчелл же не будет собой, если руки не распустит. Наплевав на присутствие поблизости посторонних, как и несколькими часами ранее, перехватывает Ллойда за пояс. Едва заметно край водолазки задирает, прикасаясь напрямую к обнажённой коже, поглаживая, как будто так и надо, как будто все вокруг слепые и не заметят подобных действий. Их трое. Митчелл, Пирс, Гиллиан. Два политика и одна фигура, от политического мира далёкая, но явно рождённая для того, чтобы блистать на публике рядом со своим великим реформатором. Оживлённо что-то обсуждают, и я продолжаю сидеть в кресле, приказывая себе не двигаться с места. Потому как мысли об этих прикосновениях, что будто попытка заявить свои права и всем окружающим продемонстрировать, на части разрывают. Потому как фантазия набирает обороты, и я проникаюсь уверенностью Тозиера о том, что лучшего кандидата на роль первого омеги штата просто не сыскать. Потому как они вместе — ебучая гармония, в то время как со мной — диссонанс. Полный и разрушительный. Потому как, если и есть здесь третий лишний, то это явно не один из них. Бесит. На губах сама собой появляется презрительная усмешка. Неотрывно смотрю в сторону единомышленников, поглощённых беседой настолько, что ничего и никого вокруг не замечают. Кажется, будто о моём существовании они позабыли вовсе, но в какой-то миг на встречный взгляд, словно на высокую каменную стену натыкаюсь, разбиваясь об неё. Митчелл его по-прежнему обнимает, к себе ближе притискивая, а он на меня пялиться продолжает. Пытаюсь отыскать во взгляде надменность. Чужое стремление показать мне наглядно, что место рядом с ценным экземпляром из мира альф занято давно и прочно, потому могу не стараться. Как ни странно, нахожу. Недальновидно. Наивно. Для вас, мистер Ллойд, вдвойне. Неужели действительно настолько примитивно ваше мышление, что вы видите во мне конкурента в борьбе за определённое сердце? Ухмылка, призванная демонстрировать превосходство, стекает с лица, будто дешёвый грим. Снимаю очки и принимаюсь с показным рвением протирать стёкла, полируя их до блеска. Отворачиваюсь первым, не боясь выглядеть проигравшей стороной. Без того понятно, кто из нас облажался, не обязательно продолжать. Не обязательно добивать меня. Совсем не обязательно, тем не менее... У боли нет предела. Даже когда ты подыхаешь от неё, может стать ещё хуже. Это со мной и происходит. В момент, когда вновь взглядом на них обоих натыкаюсь. Блядская идеальная пара. В момент, когда Тозиер обхватывает его лицо ладонями, когда к губам прижимается так, словно собирается сожрать Ллойда. И я его понимаю. Сам себя на подобных мыслях ловлю постоянно. Вчера, сегодня, завтра. Всегда ловлю и буду ловить. Всегда буду в зависти тонуть, понимая, что кому-то можно, а кому-то категорически запрещено. Не мимолётный сдержанный поцелуй, когда на мгновение сухими губами прикасаешься, после так же стремительно отстраняешься и тут же делаешь шаг назад. Напротив. Лижутся отчаянно, так самозабвенно, так страстно. Пробуждают во мне не только ревность, но и зашкаливающую ненависть, и желание от Митчелла избавиться всеми возможными и невозможными способами. Свои губы закусываю, отводя взгляд. Хочется рассмеяться. Не потому, что весело. Тянет истерически захохотать, признавая, что жизни удалось знатно меня подъебать, закинув в подобные условия. Казалось, после всего, что было, эффектнее уже не получится. Она постаралась. Смогла. Тозиер медленно ведёт пальцем от угла губ Гиллиана к подбородку. Невольно копирую его жест, скользя подушечкой большого пальца по краю своего рта, представляя, как то же самое сделал бы, с тем же самым человеком. Нелепый поступок, свидетелем которого становится не кто-нибудь посторонний, а сам Ллойд, что вновь испепеляет меня взглядом. И в этот миг кажется, что лучше бы мне действительно сгореть, обратившись в пепел, чтобы больше никогда ничего подобного не видеть, не слышать. Не становиться свидетелем проявления чужих нежности и страсти, что причиняет бесконечную боль. Не пытаться делать хорошую мину при плохой игре. Не изображать здесь равнодушие, когда истекаешь кровью, видя, как человек, к которому тебя тянет, по-настоящему наслаждается объятиями того, кого ты ненавидишь. Не могу дышать. Не могу смотреть. Но и не смотреть не могу. Потому, когда он отворачивается, опускаю голову и пялюсь себе под ноги. Куда угодно. Только не на них. Не на их ебучую идиллию, что испытание многочисленными блядями выдержала и не рассыпалась на составные части. Что бы ни происходило, каким бы непредсказуемым и безумным не был наш мир, одно в нём всегда будет стабильно и непоколебимо. Даже, если небо обрушится на землю, а ночь и день поменяются местами, Гиллиан Ллойд будет стоять у трона своего короля, целовать подол его плаща и обновлять клятвы верности. И никто никогда их не разлучит. Кроме смерти. А, может, и она не сумеет, настолько крепкой представляется их связь. Смерть не сумеет. Я — и подавно. * Бешеных псин не исправить. Не приручить. Ласковыми, покорными комнатными собачками, если твоя фамилия не Тозиер, не сделать. К ним только радикальный подход. Их нужно отстреливать. В тот момент, когда они несутся на тебя, сверкая безумными глазами, когда с клыков капает слюна, когда понимаешь, что смерть, которую они ведут за собой, неизбежна, нужно действовать. Не становиться овцой, покорно идущей на заклание, а стрелять на поражение, не думая о последствиях, ничего не боясь. Страх никогда верным союзником не был и не будет. Он всегда только мешает, внося в душу смуту и раздрай. История бешеных псин Тозиера давняя и кровавая. Многолетняя, обросшая с годами сотнями подробностей. Досконально мною изученная. Неоднократно досье на каждого из них просмотрено, вдоль и поперёк прочитано, все крохи информации жадно впитаны. Но только двое из этого хоровода лиц и характеров по-настоящему интересуют и цепляют. Исключительно на них сосредоточено моё внимание. Один — истинная пара, второй — отец. Отец, которого я никогда не знал, называя этим словом Гедеона, глядя на него и удивляясь, почему же между нами так мало сходства. Разгадка оказалась проста. Разумеется, не будет сходства с человеком, чья кровь не течёт в твоих венах. Не стоит и пытаться его отыскать. На Хэнка Стаута я тоже не особо похож. В моей внешности как-то причудливо их с Треннтом черты смешались. Иногда говорят, что дети — копия своих родителей внешне, но я не такой случай. Что-то отдалённое, что-то смутно знакомое, но угадывается лишь в отдельных чертах. Ухожу по-английски, не прощаясь, не поставив Тозиера в известность. Просто бесшумной тенью выскальзываю из зала, а после — отключаю телефон, наплевав на то, как это будет воспринято и как истолковано. На сегодняшний день передо мной стояла задача, и я с ней справился. Всё остальное вопросов вызывать не должно. То, что я теперь на него работаю, не означает, что начну о каждом проделанном шаге отчитываться и тенью по пятам ходить. Глупо и недальновидно, конечно. Тозиер не из тех, кто на подобные выходки станет смотреть сквозь пальцы, находя их милыми причудами. Готов поспорить, что он из числа тех людей, что, заплатив деньги, отдачи хотят не на сто, а на миллион процентов, потому могу попасть в немилость. Но находиться сейчас рядом с ним, разговаривать и делать вид, будто всё прекрасно, выше моих сил. Потому как мне не улыбаться хочется, а смыть кровью улыбку с его губ, потому как внутри меня просыпается знакомая темнота, жаждущая отмщения. Собственнический инстинкт, сотканный из этой самой темноты, ненависть запредельную во мне порождающий. Отторжение безумное, а не восторг от общения с великолепным образцом рода альфийского. Имя отца несколько раз мелькает в разговоре, заставляя насторожиться. Это всё равно, что красную тряпку перед собой увидеть. Реакция незамедлительная. Безрассудно и непродуманно, но первое, что на ум приходит — последовать за Ллойдом. Хотя бы издалека на отца посмотреть, попытаться понять, что так сильно привлекло к нём однажды Треннта. Что было в этом человеке такого, что даже папа, обычно равнодушный и сдержанный, презрительно отзывающийся о большинстве альф, считающий их примитивными и глупыми, не сумел устоять. Какой он, человек, которого Треннт любил, которого едва в ряд своих персональных кровавых божеств не занёс. Человек, которому он позволил себя убить, не оказывая должного сопротивления, хотя при желании мог это провернуть. Он ведь поистине уникальным должен быть. Ни за что не поверю, что папу некогда на каком-то посредственном, сером альфе заклинило, отключив мозги основательно и бесповоротно. Чем дольше размышляю, тем сильнее утверждаюсь во мнении, что должен проследить за Ллойдом. На удачу особо не рассчитываю, отдавая себе отчёт в том, что бывший глава всех бешеных псин явно не на семи ветрах обитает. Не думаю, что подобраться к нему будет так легко и просто, но хотя бы издалека увидеть. На минутку, на секундочку. Просто посмотреть. Пока. Решение приехать сегодня на такси, а не сесть за руль уже не кажется таким уж нелепым. Ллойд, как истинная псина, тщательно роющая информацию и к деталям внимательная, наверняка помнит, на чём я обычно передвигаюсь по городу. Если бы он видел мою машину в зеркале заднего вида — а слежку он, несомненно, заметил бы, — вопросов могло возникнуть немало. То, что за ним какой-то таксист увязался, он тоже заметит, но это будет единичная акция. Быть может, не слежка вовсе, а банальное совпадение. Игры воображения. Последствия профессиональной деформации, выраженные в повышенной тревожности и подозрительности. В том, что каждого встречного начинаешь во всех смертных грехах подозревать, ни на секунду не забывая о том, что драгоценному кандидату в губернаторы постоянно опасность грозит. Равно, как и людям, к нему приближённым. В том числе самому Ллойду. Потому-то и нельзя ему расслабляться, потому нельзя терять бдительность. К своему наставнику Ллойд явно не торопится. Я плохо разбираюсь в людях. До сегодняшнего дня был уверен, что Ллойд на дороге ведёт себя весьма агрессивно и вызывающе. Относится к той категории водителей, что спокойно лихачат, наплевав на правила дорожного движения. Вседозволенность развязывает им руки, ведь знает, что никакого наказания за многочисленные нарушения не последует. Стоит хозяину города щёлкнуть пальцами, и желание исполнится. Ни штрафов, ни лишения водительских прав. Гиллиан, однако, не лихачит. Стиль езды плавный, размеренный. Пожалуй, один из самых аккуратных водителей, кого мне доводилось видеть. При этом его аккуратность — осознанный выбор, а не результат ярко проявляющейся неуверенности. Надо же. Ошибка. Но из разряда тех, что принято называть приятными. Малость, но, тем не менее, дополнительные штрихи к портрету личности этого человека добавляет. Усмехаюсь своим мыслям, понимая, что на деле совершенно его не знаю, а какие-то выводы для себя делаю. Нашему знакомству без году неделя, а привычный мир уже становится с ног на голову, и все мысли крутятся вокруг определённого человека. Да что там мысли? Вокруг него рано или поздно весь мой мир вращаться будет, как случилось в своё время с Треннтом. Он, конечно, этого открыто не признавал, в себе эмоции зашкаливающие хранил, прятал все переживания в глубине души. Безуспешно пытался их уничтожить, но всё равно возвращался на исходную позицию. Туда, где истинность над всем превалирует, и, если она в силу вступает, больше ничто не имеет значения. Лишь она первостепенна, она всем управляет, предопределяя будущее. Судя по истории моих родителей, незавидное. Ллойд едет медленно. Слишком медленно. То ли заметил, что за ним следят, и пытается понять, кому хватило наглости, то ли действительно не спешит. Второй вариант звучит удивительнее и неправдоподобнее. Наслышан от знающих людей о том, как высоко ценит время Стаут. Насколько сам он был в былые годы пунктуален и как отчитывал тех, кто собственным временем рационально распоряжаться не умел. Ллойда он, конечно, вряд ли будет, как ребёнка отчитывать. История гласит, что они довольно быстро нашли общий язык. А ещё о том, что Хэнк к юному уголовнику привязался очень сильно, даже сыном своим его называл. Знал бы он, что опекает истинную пару своего ребёнка, удивился бы несказанно. Он Гиллиану все свои сомнительные знания передаёт, натаскивает юного щенка, превращая в жестокую тварь, беспринципную, невосприимчивую к чужим мольбам. Учит убивать. Готовит к повторению своей истории. С поправкой на то, что его собственный отпрыск на память о себе ничего — никого — не оставит. Потому как не будет у меня детей. Перевязанные трубы, и никаких проблем. Никаких драм с беременностями, с детьми, которых прятать годами приходится, однажды вываливая на их головы сомнительные истории о криминальных авторитетах, специальных агентах и безумной любви, страсти, вожделении, между первыми и вторыми вспыхивающими. До отвращения примитивная блядская мелодрама, оказывающаяся реальностью в моей жизни. Таксист попадается удивительно понимающий и молчаливый. Лишних вопросов не задаёт, да и вообще пустые разговоры завести не пытается. Послушно едет вперёд, держась на почтительном расстоянии от машины Ллойда, стараясь не привлекать к себе внимание. В какой-то момент Гиллиан решает, что нужно вырваться вперёд, жмёт педаль газа в пол и исчезает из вида. Таксист впервые за время поездки нарушает тишину, спрашивая, нужно ли ему сделать то же самое, но лишь отрицательно качаю головой в ответ. Спасибо, мистер, не нужно. Я понял, куда мы приехали. Мне знаком адрес. Коллеги дяди Аллена располагают достоверной информацией о местонахождении мистера Стаута. По сути, он и не прячется особо, пусть и оберегает частную жизнь с маниакальным рвением. Только что ток по проволоке колючей не пускает. Но в остальном... Вот уж точно дом — крепость. Живёт в своём доме, отгородившись от внешнего мира высоким забором. Окружил себя многочисленными телохранителями, трясётся за свою никчёмную жизнь и, может быть, вспоминает изредка снежную королеву, чьей кровью раскрасил снег десяток лет назад. Я не наглею. Не пытаюсь привлечь внимание. Не прошу таксиста притормозить у самых ворот, не свечу лицом под камерами наблюдения, коими здесь наверняка всё утыкано. Мы всё так же, как прежде, на почтительном расстоянии. Ненадолго выхожу из машины, чтобы посмотреть на дом, за стенами которого находится мой отец. Паршивая была идея. При таком раскладе мне его никак не увидеть. Высокий забор надёжно скрывает частную жизнь от сторонних наблюдателей. От любопытных зевак, вроде меня. Хэнк Стаут в определённых кругах почти легенда. Жестокий палач, придумавший ту самую фишку с вырванным сердцами для своего хозяина, сотни жизней без сожаления поломавший и уничтоживший стольких, что дурно от одной лишь мысли становится. Даже сейчас, когда он к инвалидному креслу прикован, находятся те, кто его боится. Кто верит, что он голыми руками может убить. Не знаю, правда это или нет, но перед глазами вновь и вновь появляется папа. Вернее, то, что от него после встречи с адским Цербером осталось. И ногти впиваются в ладони, процарапывая до крови тонкую кожу. Перед глазами всё затягивает алым маревом, и ненависть зашкаливает. Она затапливает всё моё сознание, не оставляя места другим чувствам. Без шансов вообще. Однажды настанет день, когда я шагну за эти ворота и решительно посмотрю в глаза тому, кто отобрал у меня самое дорогое. А пока лишь закуриваю, усмехаюсь криво и шепчу, словно репетируя нашу будущую встречу, всего два слова: — Здравствуй, отец. Да, здравствуй, Хэнк. Здравствуй, отец. Вот мы и встретились. * Органично. Одно из любимых определений Лорана. Он настолько часто употреблял его в своей речи, что оно достигло статуса слова-паразита. У него всё и всегда было органично. Его духи на моей коже. Его одежда на моём теле. Моё присутствие в его постели, хотя мне-то оно как раз всегда представлялось чужеродным и неправильным. Но он говорил, что всё ровно так, как нужно. Что я просто жру свой мозг на пустом месте. Что к жизни нужно относиться намного проще, не зацикливаясь на каких-то определённых моментах, с лёгкостью их отпуская. Он вообще много чего говорил, до определённого момента пытаясь изменить моё отношение к жизни и заверяя, что, если бродить по свету с такими установками, как у меня, лучше не жить вообще, а удавиться прямо сейчас. Во мне, согласно его словам, он видел определённый потенциал. Видел типаж роскошной суки, способной сводить альф с ума парой взглядов и фраз, соблазняющей взмахом ресниц, завлекающей в свои сети и не отпускающей больше никогда. Потому как омег подобного типа невозможно забыть. Их можно потерять однажды по глупости, а после не суметь вернуть. Попытаться позвать обратно, но потерпеть неудачу. Ведь у них никогда не бывает хозяев. Они независимы, они сами по себе, они сами решают, с кем быть, а кого оставить. Когда он забрасывал меня своими шёлковыми рубашками, заявляя, что их все необходимо перемерять, выбрав лучшую, ассоциации в мыслях возникали сомнительные. В какой-то момент я не удержался и заявил, что он из меня не уверенную в себе самодостаточную личность жаждет вылепить, а элитную шлюху. Он засмеялся. — Всё это дерьмо исключительно у тебя в голове, детка, — произнёс, постучав пальцами по моему лбу. — Если будешь себя так позиционировать, тебя иначе никто и воспринимать не станет. Но я же тебя не в кровать к каждому встречному толкаю. Просто хочу, чтобы ты раскрепостился, чтобы начал получать удовольствие от жизни, от всего того, что в ней происходит. Она у тебя пресная, нелепая, из бесконечных сомнений состоящая. Но ты же не хромой горбун, у тебя пиздатая внешность, у тебя есть всё для того, чтобы альф цеплять пачками. А ещё, детка, ты сечёшь в своей профессии. Это раз. Два. Ты сам себе отличные бабки зарабатываешь, что уже тебя из списка потенциальных охотников за содержанием вычёркивает. Таких омег альфы не только вожделеют, но ещё и опасаются. Однако, на десяток трусов, хотя бы пара достойных рисковых экземпляров найдётся. И они захотят узнать тебя поближе, окуная в свою роскошную жизнь. И там ты будешь выглядеть органично, если позволишь себе чуть больше, чем сейчас. Вот и сейчас я его голос будто наяву слышу. Органично. Произносит и языком цокает. После образ перед глазами возникает, одобрительно посматривающий на меня и показывающий два больших пальца. Дохуя просто органично, ничего не скажешь. Роскошный ресторан, расположенный на пятидесятом этаже бизнес-центра. Одно из самых модных и самых востребованных мест у местных толстосумов. Интерьер не вычурный, больше минималистичный, без неуместного шика и повсеместной позолоты. Меню вроде тоже сносное, никакой заумной молекулярной кухни с цветами кабачков во фритюре. Сюда многие обеспеченные люди приезжают. Митчелл Тозиер, известный тягой к демонстрации собственного благосостояния, не исключение из правил. Приглашает меня и явно на согласие рассчитывает. Таким людям ведь не принято отказывать. Они всегда добиваются именно тех ответов, какие желают услышать. Уверен, что на встречу он прибудет в компании неизменного помощника, но в итоге не наблюдаю Ллойда в зоне досягаемости. Несколько телохранителей, впрочем, Митчелла сопровождают. Он не беспечен, как наивный младенец, а потому, естественно, что в гордом одиночестве по городу не передвигается. Тотал блэк. Чёрный костюм, чёрная рубашка. Единственное разнообразие — змеиный браслет с зелёными глазами, за который Митчелл взглядом ещё в самую первую встречу зацепился. И я понял, почему, когда впервые на руки Ллойда посмотрел, когда увидел забитую змеями кожу, что оба запястья обвивают кольцами. Как знак. Не одна, а несколько змей в окружении мистера Тозиера-младшего. Сработался с одной, с другой тоже получится. Не может быть иначе. Просто не может. — Мистер Морган, — учтиво и радушно. Подаю руку для рукопожатия, покорно выдерживая прикосновение губ к тыльной стороне ладони. — Спасибо за предложение, мистер Тозиер, — откликаюсь, не улыбаясь во все тридцать два, но пытаясь изобразить радушие. — Вам здесь нравится? — Пока рано об этом судить, — признаюсь честно. — Вечер только начался. — Надеюсь, вы не будете разочарованы, — произносит, внимательно меня разглядывая. Откровения Гиллиана яркой вспышкой возникают в памяти. Те самые, что о теле, распластанном на столе, и во всех существующих позах вытраханном. Судя по взглядам, похоже на правду. Не просто спонтанные замечания, брошенные на ветер в попытке зацепить сильнее. — Меня сложно разочаровать. — А очаровать? — Зачем вам это? — Для общего развития, — замечает. — Всегда интересно знать, какие люди попадают волей судьбы в моё ближайшее окружение. Кого-то я выбираю самостоятельно, кого-то приносит течением. Сложно сказать, кто задержится рядом надолго, а кто исчезнет из моей жизни уже через несколько дней. Глядя на вас, Квин, я думаю исключительно о долгосрочных перспективах. Собственно, потому и позвал на ужин. Хочется узнать о своём помощнике больше не из обезличенного досье, а из самого проверенного и надёжного источника. Кто может знать вас лучше, чем вы сами? Пожалуй, никто. Именно поэтому хочу с вами пообщаться. Попытаться понять, что вы собой представляете. Да-да. Самостоятельно поискать поводы для того, чтобы я кровавой пеной плеваться начал. Помочь Гиллиану, часть его работы сделать. Но не настолько же я глуп, чтобы перед каждым встречным всю свою подноготную обнажать и все секреты рассказывать. Как и любому человеку мне есть, что скрывать. И я не стану раскалываться, вмиг рассказывая о своих истинных мотивах. Только потому, что на меня смотрит сам Митчелл Тозиер. Только потому, что его взгляд холоднее льда, а в глубине глаз без труда подозрительность прочитывается, маскируемая показным радушием. Он не лжёт насчёт своих мотивов. Действительно хочет понять, что за человек рядом с ним оказался. Но если ему что-то в моих ответах не понравится, он не станет гнушаться грязных методов. Угроза, не высказанная вслух, но реально ощутимая, от которой мороз по коже. — Самый обычный. Ничем не примечательный. Усмехается. — Не скажите. Будь вы таким, Пирс не обратил бы на вас внимание и не стал настоятельно советовать именно вашими услугами воспользоваться. В деловых кругах авторитет заработать не так просто, а у вас он, несомненно, есть. Потому считаю, что, называя себя ординарным, вы несколько лукавите. Нарываетесь на комплимент, жаждете похвалы? — Вовсе нет. — Тогда чем руководствуетесь в своих поступках? — Высказываю собственное мнение, но не настаиваю на том, что оно единственное правильное. Не всем дано оценивать себя объективно. Откидываюсь на спинку стула, отвечая взглядом столь же пристальным, как тот, что сейчас на меня направлен. Снова угол губ ползёт вверх. Его мои ответы, похоже, больше забавляют, чем впечатляют. Оно и понятно. Когда рядом находится разноцветная, яркая, райская птица, никто не станет обращать внимание на серого воробья, мечтающего стать павлином. — Природная скромность или филигранное притворство? — Это варианты ответа или же выбор, который нужно сделать прямо сейчас? — Это риторический вопрос. Не более. — У меня нет цели привлекать чьё-то внимание. У нас с вами контракт, я лишь выполняю его условия и на место первого омеги штата не претендую даже в мыслях, — замечаю, отпивая немного воды. — У меня за плечами есть неудачный брак, потому замуж я особо не рвусь. — Как так получилось, что вы решились выйти замуж за столь сомнительного человека? — Ошибка молодости. — И только? — Он был мил, нежен и заботлив, а у меня был дефицит внимания, — хмыкаю. — Первое впечатление оказалось обманчивым, но об этом я узнал намного позже, уже после того, как дал согласие на брак. На самом деле, это не та тема, которую мне хотелось бы обсуждать. — Этот человек причинил вам боль? — Не люблю ворошить прошлое. Лжец, сам себе мысленно говорю. Лжец, каких поискать. Ты ведь только прошлым живёшь и дышишь. Отними его, и тебя, как личности, больше не будет, она на составные части рассыплется. Целей в жизни твоей не останется. Стремлений, мотивации. Всё исчезнет, останется лишь нелепая оболочка, органично вписывающаяся в эти декорации, но ощущающая себя жертвой, попавшей на допрос. — Но раз уж мы заговорили о браке, поделитесь своим мнением? — На тему? — Семейные кандидаты действительно вызывают больше доверия, нежели их холостые конкуренты? — Да, так уж вышло, что семья для многих в качестве гаранта стабильности и надёжности выступает, — произношу, расправляя салфетку. — Если кандидат обзавёлся семьёй, и его супруг фактически живое воплощение счастья, кредит доверия гораздо выше становится. Человек, который может позаботиться о своей семье, сумеет позаботиться и о штате, который ему доверят. Звучит немного бредово, но именно такова мотивация большинства избирателей. У нас ведь множество кандидатов подаётся с формулировкой «примерный семьянин». Даже если у него есть с десяток любовников и не меньшее количество внебрачных детей. Почему вы вообще озадачились этим вопросом? Официанты действуют бесшумно, практически не привлекая к себе внимания. Меняют приборы, разливают вино по бокалам, подают и убирают салфетки. То, что ужин проходит не в общем зале, а в отдельном кабинете, конечно, тоже ожидаемо, но раздражающе. Ощущаю себя лабораторной мышью, загнанной в рамки. Нет возможности отвернуться, всё время исключительно на собеседника смотреть приходится. И его взгляд на себе ощущать. От холода к заинтересованности, от угроз к предвкушению и вожделению, которое и, правда, моментами мелькает в глазах Митчелла. Поразительно. Иметь в своей кровати охрененный экземпляр, и всё равно хотеть кого-то другого, не пытаясь даже скрывать это желание. — Быть может, банальное проявление любопытства? — Быть может, — повторяю эхом. — А, может, и не быть. Рискну предположить, что наш общий знакомый, мистер Холл, попытался промыть вам мозги, вложив в них собственное мнение и ценности, ему присущие? Улыбается мягко. Очаровательно. От такой улыбки действительно очень легко поплыть, проникнувшись. Тем более, атмосфера располагает. Тихий вечер, шикарное заведение, красное вино, приятно согревающее. Атмосфера стандартная для свидания, безотказная схема, хоть и примитивная. Не менее шикарный альфа, расположившийся напротив меня. Столкни нас жизнь при иных обстоятельствах, возможно, я бы действительно очаровался, проникся этим человеком, получал удовольствие от происходящего, а не чувствовал себя преступником, которого методично подводят к эшафоту. Но мы находимся именно в этих условиях, изменить которые невозможно, и Тозиеры для меня — не символ власти. Для меня их семья — синоним к словам смерть, боль, отчаяние, ненависть, месть. Они — то, что меня по-настоящему живым делает, пусть живость эта и сомнительна. — Не без этого, — соглашается. — Проблема в том, что наши с ним взгляды на брак несколько не совпадают. Мистер Холл жаждет видеть рядом со мной чистенького, порядочного мальчика из хорошей семьи, который будет брать моих избирателей за душу своими благородными поступками и нежными улыбками. Как ныне покойный британский принц, о котором по сей день говорят, что он едва ли не новый святой. Это, конечно, утверждение спорное, но британцы его искренне любили. — Гиллиан Ллойд на чистенького мальчика из хорошей семьи не тянет. — И вновь хочу отметить одно из ваших качеств. Это достойно похвалы. — Какое же? — Вы проницательны, Квин. Неужели мои чувства настолько бросаются в глаза? — Не думаю, что вы стали бы целовать постороннего человека в присутствии Холла. А вы это сделали после пресс-конференции. — Возможно, я сделал это ему назло. — Не совсем понимаю. — Пирс не слишком жалует Гила. В то время, как для меня Гил — почти весь мир, — произносит, подтверждая все мои догадки о потребности в определённом человеке, граничащей с одержимостью. Это заметно. Это слишком заметно. Чрезвычайно. Каждый жест, каждый взгляд буквально кричит о зашкаливающих чувствах. Нет ни единого шанса на ошибку. Возможно, я бы ему даже посочувствовал, если бы не одно «но». Для меня Ллойд — не весь мир, но только пока. Чем чаще нас сталкивает жизнь, тем крепче становится подтверждающаяся истинность, тем сильнее меня к нему тянет, и ничего с этим не поделать. И когда зависимость достигнет пика, жалеть нужно будет не Митчелла. Себя, не имеющего шанса на взаимность. — Избирателям ваш выбор не понравится. Они его не оценят, но какое вам дело до их мнения? Не верю, что подобное может вас остановить. В конце концов, президент Франции однажды спровоцировал общественный резонанс своим поступком, взяв в супруги одиозного манекенщика. — Не понравится. Именно об этом мне Пирс и говорил неоднократно. Однако, если бы у меня был реальный шанс заполучить Гиллиана в мужья, я бы наплевал на все условности. — Хотите получить рекомендации на тему, как и чем покорить независимого омегу? Боюсь, мы с мистером Ллойдом слишком разные, чтобы я действительно мог дать подходящий совет. — Вы похожи на его первую любовь, — тянет задумчиво, в очередной раз жадно впиваясь взглядом мне в лицо, рассматривая так пристально и дотошно, словно понять пытается, чем именно Гиллиана подобная внешность цепляла прежде. — Знали об этом? — Нет. Откуда бы? — И то, что при встрече он назвал вас чужим именем, не насторожило? — У всех свои причуды, — пожимаю плечами. — Для меня было очевидно, что мистер Ллойд обознался. Почему так вышло — не моя забота. Не скажу, что мы моментально нашли общий язык, и меня искренне заинтересовала история его жизни. — Наверное, даже слишком похожи, раз мой невозмутимый помощник выглядел таким потерянным, — продолжает рассуждать вслух, закидывая очередные приманки. — Я знаю его несколько лет, за это время мы с ним почти сроднились, но никогда я не видел его в подобном состоянии. И что это, если не любовь, пронесённая через года? — Никогда бы не подумал, что вы настолько сентиментальны, мистер Тозиер. — Вы похожи, Квин, — повторяет, и взгляд его максимально серьёзным становится. — Быть может, это одна из причин, по которой ваши отношения не складываются. Вы для Гиллиана — триггер. Напоминание о не случившемся счастье. — Внешнее сходство, как основной мотив для зарождения ненависти? — Разумеется. Вы не тот юноша. Он мёртв. Вы живы. Естественно, что Гиллиана вынужденное соседство с вами цепляет. Не знаю, как повёл бы себя, оказавшись действующим лицом схожей ситуации. Наверное, тоже постарался бы оттолкнуть подделку, наводящую на мысли о несчастливой юности. — Боюсь, причины нашего противостояния не во внешнем сходстве заключаются. — В чём тогда? — Мы слишком разные люди. — Сейчас работающие в одной команде. Если вы будете постоянно устраивать показательные выступления, ничего не получится. Это ведь именно командная работа, а не соревнование одиночек, перетягивающих на себя одеяло и пытающихся доказать, кто имеет больший вес, чья задача важнее. Очередной глоток. Ненадолго прикрываю глаза. — Вы можете расторгнуть наш контракт в любое время, мистер Тозиер. Если вас что-то не устраивает в моей работе... — Устраивает. Абсолютно всё. — Если есть ещё какие-то причины... — Квин, — вкрадчиво и тихо. — Послушайте, у меня нет ни единой причины для расторжения нашего соглашения. И увольнять вас я не планировал. Лишь высказал мнение об определённой ситуации. — Мы не в детском саду, мистер Тозиер, а вы не воспитатель, что подведёт нас друг к другу и предложит дружбу мизинчиками скрепить. — Я не собирался ничего подобного делать. Просто хотел отметить, что вам обоим стоит пересмотреть нынешнее отношение к ситуации и попытаться начать действовать сообща. — Гиллиану вы то же самое говорите? — Да, — честно признаётся. — Просто слова другие, а суть та же. — И как вы себе это представляете? — Хочу пригласить вас в небольшое путешествие, которое, думаю, пойдёт на пользу вашему общению. — Блаженны верующие, ибо слепы они в вере своей. Ограничиваюсь коротким комментарием, ничего более не произнося. Всё так просто и одновременно с тем так сложно. Стремление Митчелла во всём разобраться и сделать, как лучше, несомненно, похвально и вызывает уважение, но в успехе его затеи сомневаюсь. Не думаю, что Гиллиан перед ним моментально душу распахнул, и все свои секреты рассказал, потому многие детали для Митчелла — тайна, покрытая мраком. Тайна, доступ к которой он не получит. Не зная большинства деталей, не догадываясь о наличии отягчающих обстоятельств, он, несомненно, совершит ошибку. — У вас гораздо больше общего, чем может показаться на первый взгляд. — Например? — Например, вы тоже цитируете тексты священных книг, хоть и утверждаете, что далеки от религии, как таковой. — Мои родители были весьма набожны. Привычка, привитая с детства. — Вот как? — Да. А что, Мистер Ллойд действительно религиозен? Никогда бы не подумал. — Люди вообще непредсказуемые существа. За конфетной внешностью иногда скрываются маньяки, а тот, кто красотой не блещет, больше того, обладает пугающей внешностью, оказывается лучшим человеком, встреченным на жизненном пути, — разводит руками. — В любом случае, мистер Морган, я высказал своё мнение, и вы его прекрасно поняли. Я нахожу вас довольно умным человеком. Не мудрым. Именно мудрости вам, пожалуй, и не хватает. Импульсивность играет с вами злую шутку, но вы не глупы. Вы понимаете много больше, чем в итоге озвучиваете. Делаете правильные выводы. Это я тоже ценю. Наполняет бокалы. Свой. Мой. Поднимает, предлагая свой бокал ближе поднести. Стекло соприкасается с лёгким звоном. — Предложите тост? — За мир и взаимопонимание? — вопросом на вопрос отвечает. — Чудесно. За них. Поднимается из-за стола и к панорамному окну направляется. За стеклом — ночной Чикаго. Потрясающие виды. Будь рядом со мной другой человек, не находись я в таком напряжении, вечер, несомненно, потянул бы на звание идеального. Атмосфера располагает, вино постепенно расслабляет, виды завораживают. Мне хочется прикоснуться ладонью к стеклу, хочется быть там не в одиночестве и не с Митчеллом. Не со школьной любовью, сделавшей из меня посмешище, и не с Лораном, рассуждающим об органичности. Мне здесь с Ллойдом хочется оказаться. Прижаться к стеклу всем телом, ощущая его гладкую прохладную поверхность, чувствуя, как сзади меня обнимают чужие руки, как дыхание знакомо обжигает шею, а ядовитый язык выдаёт снова что-то о текущих суках, всегда для определённого человека готовых. То, что в школьные годы триггером стало, теперь заводит, пусть и непросто в этом признаваться. Он меня унижает словами, мешая с грязью, а я лишь киваю согласно и смотрю на него восторженно. Хочется в аромате знакомом утонуть, запрокинуть голову, затылком в плечо утыкаясь. С ним даже упасть не страшно будет. Сам факт взаимодействия с ним для меня, как падение с огромной высоты на острые пики. Ни единого шанса на счастливый финал, но море острых ощущений в процессе. Я действительно веду одной ладонью по толстому стеклу, наблюдая за каплями дождя, по нему стекающими. Размывающиеся силуэты, отражённые в стекле. Мой. Митчелла, стоящего у меня за спиной в отдалении. — Мне действительно хотелось бы видеть, что отношения между людьми, играющими немаловажные роли в моей жизни, наладились, — произносит, делая шаг вперёд. — Что вы подразумеваете под наладившимися отношениями? — впервые за вечер позволяю себе ухмыльнуться. — Простое общение, или же взаимодействие, о котором столько слухов ходит? — А вы верите слухам, Квин? Действительно? Жадно глотаете все сплетни, не пытаясь докопаться до самой сути? Голос низкий, чуть более хриплый, нежели обычно. — Нет, но для меня это не просто слухи. Есть реальные доказательства... — И вас это напрягает? — Нет. — А сами вы этого хотите? — Вопрос из числа тех, что не задают малознакомым людям. — Тем более тем, чьи родители были набожны и воспитывали единственное дитя в строгости? — Тем более, — эхом повторяю. — Оставьте ложную скромность другим людям, Квин. Вам она не к лицу, — выдыхает, приближаясь, но всё ещё не пересекая черту дозволенного, лишь стоит напротив. — В невинности есть определённое очарование, несомненно, но это не ваш случай. Резко поворачиваюсь к Митчеллу лицом, прижимаясь спиной к стеклу, ощущая его лопатками. Очевидно, что без воздействия феромонов не обходится. Ещё один любитель использовать грязные методы. В точности, как его тень, сегодня отчего-то решившая остаться в стороне. Впрочем, понятно, почему он здесь не появился. Сложно было бы его обсуждать, когда он на расстоянии вытянутой руки находится. Феромоны в воздухе явственно ощущаются, но не действуют. Отсутствие железы, пострадавшей от укуса несовместимого партнёра, тому главная причина. На Гиллиана организм реагирует даже без неё, за счёт истинности, но здесь совсем иная ситуация. Головной боли нет, но нет и дикого желания, зашкаливающего, мозги вышибающего. А по идее должно быть. Я уже сейчас обязан на колени опуститься и щекой о штанину потираться, поскуливая и постанывая от возбуждения, накатывающего бесконечными волнами. Тем удивительнее для Митчелла, что ничего подобного не делаю. Даже шмотки свои не сдираю одержимо, не пытаюсь на шее его повиснуть, не покусываю губы в предвкушении, словно блядь, объебавшаяся риплексом и мечтающая получить хуй в задницу. Медленно протягивает ко мне руку. Недавние действия Гиллиана копирует. Пальцы прикасаются к губам. Подушечка большого пальца поглаживает тонкую кожу. Однако, воздействие более деликатное. Не проталкивает пальцы в рот, не шепчет о том, как жаждет отодрать мокрую блядь, не дышит сорвано в шею. И в штаны прямо здесь не лезет. Поразительно. Вполне реальная перспектива. Я бы не удивился. Он мог быть твоим братом, напоминает внутренний голос, вновь выдвигая на первый план информацию об одержимости Аарона Треннтом. И эта мысль создаёт определённый психологический блок. Даже если в нас нет ни капли общей крови, мысль о том, что она могла быть, заставляет испытывать некое отвращение к происходящему. По телу проходит дрожь омерзения, но Митчелл, очевидно, по-своему это трактует, потому как улыбка его становится мягче и соблазнительнее, нежели прежде. — Откуда такая уверенность? — слова даются с трудом, их из себя практически выталкивать приходится. — Слишком лживо звучат слова о целомудрии из уст того, кто потерял невинность в объятиях двух альф. — Откуда?.. — договорить не получается. В момент, когда он это произносит, земля будто уходит из-под ног, и дышать становится нечем. Мои грязные секреты. Мои тайны, что так тщательно оберегались от посторонних. Постыдные страницы биографии, которые хочется вырвать и сжечь. — Я что угодно могу узнать, — замечает. — Абсолютно всё, что захочу. Даже такие подробности. Как видите, для меня нет ничего невозможного. С каждой новой фразой собственные идеи всё безумнее кажутся. И весь этот цирк с новой личностью, и месть какая-то сомнительная, и всё, что прежде таким правильным казалось. Слишком рискованно. Попытка прыгнуть выше головы, что, несомненно, провалится. — Осуждаете? — Увольте, я не стану читать вам нотации о нормах нравственности и об аморальности секса втроём. Особенно, если учесть, что сам подобное практикую периодически. При таком раскладе мои слова будут проявлением лицемерия. Так что нет, я не осуждаю. Мне просто интересно наблюдать за вашей реакцией. — И как? — Восхищён. Больше того, отмечу, что вы поразительно стойкий омега, если сейчас умудряетесь держать себя в руках, а не сидите на столе без штанов с раздвинутыми ногами, как сделало бы большинство, оказавшихся на вашем месте. И это только подстёгивает интерес. Что вы за человек, Квин Морган? Ладонь соскальзывает, и пальцы больше не касаются губ, но в плечо впиваются, сжимая. Сильнее к толстому стеклу прижимая, втискивая в него. Что я за человек? Хороший вопрос, мистер Тозиер. Потерянный и потерявший ориентиры малыш в теле взрослого, решивший, что может тягаться с кем-то вроде вас. Наверное, это единственный правильный ответ. — Молчите. Неужели сами не знаете? — Сомневаюсь в ответе. Зато он не сомневается. В правильности своих поступков. Ожидаемых, предсказуемых, но всё равно шокирующих. Потому как никогда не поставить мне себя на место человека, рассказывающего о неебически сильной любви к одному, но тут же другого самозабвенно целующего. Не понимаю, не принимаю. Вся моя сущность его отторгает. Всё против этого поцелуя восстаёт, пусть и умелые действия, от которых можно голову вмиг потерять, и альфа не самый мерзкий из всех, что на свете существуют. Но в ушах звучат его слова. О том, что Гиллиан для него сравним по ценности почти со всем миром. И от того слишком мерзко становится. Не моя история. Мне не понять, как можно любить одного, а трахать при этом десяток других. У меня слишком консервативно заточенные мозги. Не могу, не хочу так. Это почти предательство. Себя, своих принципов и... Гиллиана. Пусть даже я ему никогда не принадлежал, пусть даже он никогда не был моим. Пусть никто из нас никаких клятв о вечной любви и верности не давал. Но ластиться к нему, а после вылизывать глотку его мужику — это слишком. Вместо того, чтобы расслабиться и получать удовольствие, упираюсь свободной ладонью в плечо Митчеллу, не отталкивая, но мягко отстраняя. Не сразу, но получается. Митчелл ведёт языком по губе, облизывая её, отступает на шаг назад, но хватку на плече не ослабляет. — Сколько подавителей вы принимаете ежедневно, мистер Морган? — спрашивает тихо. — Ровно столько, сколько допускают инструкции по применению. — Что ж. Не совсем та реакция, которой я ждал, — замечает. — Но я довольно терпелив, а лёгкие победы и вдвое не так приятны, как умеренное сопротивление. Помните об этом, Квин. — Что вы хотите этим сказать? Знакомым уже жестом прихватывает прядь волос, отводит назад, допивая остатки вина из бокала. Не одним махом, а медленно, смакуя. Кажется, что стекло за моей спиной действительно покрывается трещинами. Ещё немного, и обрушится с грохотом вниз. А вслед за ними полечу и я, отправленный в полёт сильными руками. Вопреки ожиданиям, ничего не происходит. Лишь обмен взглядами в звенящей, напряжённой тишине. А после — улыбка на чуть припухших, ставших более яркими, губах. Митчелл не прижимает меня к стеклу и никуда столкнуть не пытается. Напротив, к себе притискивает и шепчет едва различимо, почти касаясь уха губами. — Я умею ждать, Квин. И я подожду.