Не верь, не бойся, не проси

Начало октября готовит сюрприз. Не сказать сходу: приятный или не очень. Когда получаю оповещение о новом сообщении на автоответчике от определённого абонента, слегка подвисаю, не зная, как реагировать. Но глазам своим не верю и вначале тупо пялюсь на экран телефона, боясь открывать сообщение и прослушивать послание, которое мне оставил Гиллиан. Не представляю даже смутно, что он там мог наговорить, но ничего хорошего заведомо не жду. Нас связывает не тот тип отношений, чтобы он присылал мне пожелания доброго утра и называл ласковыми словами. Затаив дыхание, включаю запись, и чем дольше она длится, тем меньше остаётся сомнений и переживаний. Он не призывает на мою голову проклятья, не оскорбляет, не говорит, что я мразь, жаждущая его подсидеть и выбросить из привычной обоймы. Лишь просит о встрече, называя адрес, по которому будет ожидать. Вот тут-то самое время удивиться. Непредсказуемый Гиллиан Ллойд. И выбор места встречи неординарный, зато правдивость слов Митчелла подтверждающий. Мистер Ллойд приглашает меня не на прогулку и не на ужин в дорогой ресторан, вроде тех, что обожает его работодатель. Он зовёт меня в часовню, предлагая скоротать время на вечерней службе, слушая, как омеги, решившие посвятить жизнь свою служению различным святым, поют тонкими, нежными голосами о спасении душ, предлагают покаяться и начать жизнь с чистого листа. До недавнего времени слова Митчелла о чужой религиозности кажутся глупой шуткой. Сложно представить забитого татуировками, в крови неоднократно вымытого, жёсткого и временами даже жестокого человека в подобном месте, покорно встающим на колени перед крылатыми статуями, складывающим ладони в просящем жесте и шепчущим слова молитв. Даже не берусь предполагать, как, что и когда именно толкнуло Гиллиана в сторону религии. Но факт остаётся фактом. Он действительно ходит в часовни, он слушает орган, он приносит к статуям цветы и жжёт свечи. Удивительно противоречивый человек, которого мне никогда не понять и не разгадать, сколько бы не пытался провернуть данный трюк. Часовня, выбранная в качестве места встречи, мне знакома. Я часто проезжаю мимо, иногда даже утренние службы посещаю, но никогда бы не подумал, что могу встретить здесь главу бешеных псин. Это ведь совсем не в его стиле, по моему — ошибочному — мнению. Как-то даже мысли не возникало. А зря. В разговоре с Митчеллом приукрашиваю действительность, рассказывая о родителях. Папа не был атеистом в полном смысле этого слова. Скорее, агностиком, признающим факт существования неких высших сил, но не уходящим в фанатизм. Единственным религиозным человеком был отчим. Он же настаивал на том, чтобы первые несколько лет я учился не в обычной, а в католической школе. Чёрная форма, постоянные рассуждения о смирении и благодетели, что должно воспитывать в юных омегах. Молитва перед едой и после еды. Молитвы перед отходом ко сну и после пробуждения. Гедеон искренне считал, что мне это пойдёт на пользу. Однако, увидев меня, стоящим на коленях в гостиной и шепчущим что-то о благословении крылатого Эллиаса, Треннт пришёл в ужас и моментально полетел вырывать ребёнка из лап сектантов. Скандал тогда разразился страшный, от которого поднималась крыша в доме, и вылетали из окон стеклопакеты. — Мой ребёнок не будет расшибать лоб об пол, вознося благодарности крылатой статуе за кукурузные хлопья! — орал Треннт. — Твой ребёнок вообще остался бы необразованным чучелом, если бы я не позаботился о нём и не отправил в школу! — парировал Гедеон. — В какую, блядь, школу ты его отправил?! — В ту, в которой сам учился и прекрасным человеком вырос! Единственный на моей памяти скандал, когда Гедеон действительно сказал не «наш», а именно «твой ребёнок». Это звучало так странно и так чужеродно, так обидно, что я постарался поскорее выбросить инцидент из памяти, а мысленно вернулся к нему много позже, когда узнал правду о своём происхождении. Переход в другую школу дался мне не слишком просто. Здесь действительно не молились перед завтраками, не заучивали наизусть все церковные праздники, не разговаривали с крылатым Эллиасом о своих проблемах. Не заставляли подниматься рано утром и идти на службу, во время которой большинству учеников отчаянно хотелось спать, но наши учителя зорко наблюдали за каждым и будили, одаривая лёгким подзатыльником. Такое вот проявление милосердия. Здесь разговаривали матом, даже малолетки знали, кто такие пидоры и почему их нужно пиздить, начинали курить траву раньше, чем доводили до идеала знание алфавита и на переменах искали укромный уголок не для того, чтобы помолиться, оставшись наедине с собой и своими мыслями, а для того, чтобы потрахаться. Ладно, это преувеличение. Разумеется, всё обстояло не настолько запущенно, но противопоставляя два учебных заведения между собой, я бы с уверенностью сказал, что в первом из нас старательно формировали чистых душой и телом ангелов, а во втором люди оставались собой, потому здесь все — или почти все — тянулись к пороку. И сложно сказать, что меня напрягало больше. То ли песнопения о спасении души, то ли то, как ко мне относились в новой школе, каждый день напоминая о том, что я от них отличаюсь. О том, что подобные мне в обществе не выживают. Рано или поздно их запинают ногами. Приглашение Гиллиана, как билет в прошлое. Предложение вспомнить, как всё было. Вспомнить, каково это — смотреть на фрески и петь о святых покровителях, что даруют нам спасение. Не в одиночестве, а с кем-то. На волне сентиментальности даже старый снимок из альбома достаю. Тот, которого не должно быть у Квина Моргана. Тот, на котором запечатлён Харлин Бреннт в чёрной, с белым воротничком, униформе. Как давно это было, и каким нереальным кажется теперь. Привычка приезжать на место встреч заранее не даёт сбоя и сегодня. По дороге, правда, заглядываю в цветочный магазин и покупаю букет маргариток. Нелогичное решение. Маргаритки — любимые цветы Треннта, но именно их, в руках сжимая, переступаю через порог часовни. Замираю ненадолго. Неподвижный и задумчивый. Осторожно прикрываю за собой дверь. Смотрю на разноцветные витражи, на фрески, на ровные ряды скамеек, и статуи с удивительно скорбными лицами. Внутри тепло, сухо. Почти душно. Почти жарко. Собственная одежда кажется нелепой. Рубашка с характерным воротничком, какие-то вычурные кружева, украшающие рукава. Кусаю губы. Несильно. Не до крови. Не до болезненных ощущений. Несколько секунд промедления, а после — направляюсь к скамейкам, расположенным в самом начале. Провожу ладонью по сиденью, стирая невидимые пылинки, и опускаюсь на скамью. До встречи ещё не менее десяти минут, и я совершенно не представляю, каким ветром меня сюда занесло. Ещё меньше представляю, каким заносит Ллойда. Представить нас тут поодиночке более или менее получается, вместе — никак. Но факт остаётся фактом. Он здесь бывает, он здесь находит что-то своё. И я ловлю себя на мысли о том, что хочу его расспросить. Узнать мотивы, понять, как и при каких условиях формировался его характер. Хочу знать о нём, как можно больше. Не огрызаться в ответ на каждое сказанное слово, не начинать общение с очередного замечания о блохастых псинах. Хочется того, что для меня недоступная роскошь. Погрузившись в размышления о желанном, но таком нереальном и недоступном, не замечаю, как открывается дверь. И шагов не слышу. Зато неосознанно начинаю повторять слова молитв, сжимая крепче букетик в руках и представляя тот вариант развития событий, в котором продолжил бы обучение в католической школе. Кто знает, как тогда сложилась бы моя судьба? Sanctus Ellias. Sanctus Espiritus... Ощущаю его запах, прорывающийся через подавители. Медленно поворачиваюсь, оторвавшись от созерцания фресок, украшающих часовню. Тусклый свет. Слишком тусклый, но достаточный для того, чтобы рассмотреть выражение чужого лица. Серьёзный, собранный, ни намёка на улыбку. Смотрит на меня своими разноцветными глазами, гипнотизирует как будто бы. И мне хочется податься к нему. Перед ним на колени опуститься, склонив голову. Губами к его колену прижаться, ощутить прикосновение ладони к волосам, сначала поглаживающей мягко и осторожно, после — понять, что он так же нерешительно запускает пальцы мне в волосы, слегка оттягивая их назад. Заставляет запрокинуть голову, смотрит в глаза, а будто бы душу пытается разглядеть. Отпусти мне все мои грехи, Гиллиан. Разреши именно тебе во всём покаяться. Рассказать тебе обо всём, что меня столько лет подряд терзает, разрывая на части. Ведь ты же любил своего Харлина. Не знаю, как так получилось. Ни единой догадки нет о том, что, помимо навязчивой истинности, могло на тебя повлиять, но сама мысль о том, что меня любил хотя бы один человек, пока другие ненавидели и презирали, порождает внутри какую-то непривычную, чужеродную теплоту. Несвойственную мне. Теплоту, что рассеивает весь мрак, живущий во мне. Всю мою ненависть. Всю мою злость. Мне хочется прижаться к нему, сказать, что он не ошибся, и, да-да, я именно тот, кого он во мне видел. Именно Харлин. Но потом в памяти всплывает его обещание, и понимаю, что признаваться во всём — равно смертный приговор себе подписать. Он не оценит этой откровенности. Быть может, придушит меня голыми руками, посчитав предателем, как только поведаю о своих истинных стремлениях и целях. Кровавая пена. Мимолётная, но от того не менее дикая боль. На деле ничего подобного не происходит. Он не отпускает грехи, а я не становлюсь на колени и не вымаливаю прощение. Продолжаю сидеть на месте, жестом предлагаю хранить молчание. Голоса хористов тонкие, звонкие и нежные. Когда-то у меня был такой же. Когда-то я так же беззаботно пел, не слишком вникая в смысл слов, не понимая его до конца. Теперь же повторяю осмысленно. Я молю о прощении. Я молю об отпущении грехов. Прощаешь ли ты меня? Пение хора кажется спасением. Пока они поют, нет нужды начинать разговор. Но как только они замолкают, над нами повисает давящая тишина. И нужно как-то начинать разговор. Мне. Ведь он это делать не торопится, несмотря на то что сам выступил инициатором встречи. — Гиллиан Ллойд умеет удивлять, — отпускаю пространное замечание, не глядя в сторону того, к кому тянет магнитом, а я из принципа не поворачиваюсь. — Здесь последнее место на земле из всех, где я ожидал бы его увидеть. — Почему же? — Оно тебе не подходит, — озвучиваю недавние мысли. Чтобы решиться и прямо на него посмотреть, не отводя в нерешительности взгляд, приходится приложить немало усилий. Не хочу наталкивать на мысли о любопытных малышах, что обычно беззастенчиво разглядывают всё, что им интересно. И всех. При этом со стороны их внимание может казаться навязчивым, а я не хочу навязываться ему. — Тебе тоже. — Именно поэтому ты меня сюда и позвал? Решил устроить охоту на ведьм и проверить, смогут ли они выдержать испытание церковью? — уточняю, чувствуя, как уголки губ почти непроизвольно ползут вверх. — Я позвал тебя только потому, что за время вынужденной разлуки слишком много вопросов накопилось. — Например? — Какого хуя?.. Схожие мысли. Проявление истинности, или же банальное совпадение, когда каждый из присутствующих здесь выражает уверенность в том, что церковь ни одному из нас не подходит. Это замечание, звучащее из его уст, заставляет ненадолго улыбнуться. Но улыбка почти сразу гаснет под его взглядом, таким пристальным, внимательным, настораживающим и заставляющим понервничать. Снова видит во мне источник всех бед? Снова мысленно генерирует список угроз, прикидывая, в чём ещё можно обвинить? У него, похоже, целый перечень претензий накопился. Так много их, что не представляет, с какой начать и как подступиться. Красноречием не блещет. На мат срывается, и во мне просыпаются старые привычки, те самые, что родом из католической школы. Смотрю на него хмуро, как на неразумное, основательно провинившееся дитя. Заставляю замолчать, приложив палец к его губам. И только, когда лёгкое прикосновение как будто одновременно током ударяет и обжигает, понимаю, насколько двусмысленно жест этот со стороны выглядит. Какие ассоциации порождает. Ведь, по сути, наша история ведёт отсчёт с момента, когда он пальцы в рот мне засовывает и облизать их приказывает. А я подчиняюсь. И именно тогда понимаю, что в этом человеке таится моя смерть. Не только физической оболочки. Он с лёгкостью уничтожит мою душу, если ему позволить больше, если дать больше власти, чем сейчас уже имеет. Не те мысли, что в стенах церковных должны одолевать, но с каждой секундой смотреть на него становится всё сложнее. Невыносимо практически. Податься бы вперёд. Носом ему в шею уткнуться. Провести уже в знакомо-провокационном жесте языком по шее, вновь наглотавшись жжёного сахара с можжевельником. Надышаться им. Насладиться хотя бы в течении нескольких минут, секунд даже, если вечность для нас — недоступная роскошь. Податься бы вперёд и к губам обветренным, чуть шершавым — даже на вид — прикоснуться, языком их раздвинуть. Прижаться к нему и не отпускать. Гиллиан Ллойд. Моя смерть в человеческом обличье. Моё греховное наваждение. Это и прежде понятно было. Но в стенах часовни особенно остро ощущается, и вот теперь, когда во мне желания неуместные совершенно разгораются всё ярче, понимаю, что нужно отсюда уходить. Как можно скорее, без промедления. Пойти, выкурить для успокоения нервов сигарету. Закинуться подавителями, что уже сверх нормы сегодняшней пойдут, но ненужное возбуждение однозначно уничтожат. Два пути к отступлению. Тот, где свободно. Тот, где имеется преграда. Логично первым вариантом воспользоваться, но я выбираю второй. Мимо Гиллиана, сидящего на скамье, пытаюсь протиснуться. Лицом к лицу с ним оказываюсь, замирая на мгновение, между его ног, расставленных шире, чем позволяют приличия. Ладонью прикасаюсь к плечу, сожалея, что не могу надолго в таком положении задержаться. О том, что даже сейчас, мимолётно к нему прикасаясь, чувствую себя преступником, желающим отхватить себе кусочек чужого счастья. Судя по заявлениям Митчелла, он совсем не против моего взаимодействия с Ллойдом. Но — важная поправка — он с нами тоже должен быть. И этот пункт омрачает всё. Потому как Митчелл не нужен мне. Для меня он лишний, для меня он, скорее, досадное дополнение, нежели некто важный и нужный. Не скрою, он интересный собеседник, занимательная личность, образованная, всесторонне развитая. Но постель — не то место, где я жаждал бы с ним оказаться. Тем более в присутствии истинной пары. И на Гиллиана, отдающегося Митчеллу, смотреть бы не смог. Пусть и звучит слишком истерично, слишком незрело, но это тот самый случай, когда я скорее перегрыз бы сам себе горло и сдохнуть предпочёл. Что угодно. Только бы не видеть, как Ллойд под хозяином своим бьётся в оргазме, как оставляет на его спине красноватые полосы и кричит сорванным голосом. Как слова любви ему шепчет. Ему. Не мне. Неохотно убираю пальцы. Мимо прохожу. Цветы на алтарь. Перчатки из карманов. К выходу стремительным шагом. «Омиген», как спасение. Панацея моя опасная, наносящая удар по здоровью. Выпить его. Прямо сейчас. Срочно. Чтобы не мучиться от этого удушающего желания, что крепко держит за горло. Что давит. Что буквально под ноги Гиллиану меня швыряет, заставляя даже в обычное время течной сукой себя чувствовать, что жаждет на члене извиваться, умоляя трахать сильнее, жёстче, чаще. Прощай, самоуважение. Привет, безмозглое создание с вечно мокрой жопой, что не может спокойно смотреть на объект своего вожделения, не может не думать о нём. Холодность напускная. Отрепетированный, до совершенства отточенный взгляд равнодушной твари, что в исполнении Харлина великолепным был. Со стороны мои действия походят на побег, потому ничего удивительного в том, что Гиллиан пытается догнать. Об осторожности забыв, хватает за рукав, резко дёргая на себя. В себя впечатывает, прижимая ближе, позволяя почувствовать, что не только на меня его близость определённым образом действует, в обратную сторону тоже работает. Пальцы ворот его куртки прихватывают. Хочу тебя. Хочу тебя безумно. То, что хочется прошептать в отчаянии, прикусывая кожу на шее, оставляя на ней засосы и следы зубов, зализывая пострадавшие места. — Фу, псина, — то, что в реальности выдыхаю, предпринимая очередную попытку зависимость свою уничтожить. — Если хотел сбежать, то это была самая ёбнутая попытка. — Я не хотел. — Тогда что за блядские фокусы я только что наблюдал? — Руку отпусти, и я с тобой поговорю. А нет, так и разговора не будет. — Ты же понимаешь, что я не тот человек, которому можно условия ставить? — Я же сказал «фу». Что тебе ещё нужно? Или перестал привычные команды понимать? Пробудить ярость и отторжение в том, кто на презрительное обращение неизменно реагирует, оказывается так просто. Не пропускает благополучно мимо ушей ни единого слова. Цепляется. Мстит. Болью за боль. Физическая за душевную. Видно, что оскорбления его цепляют неслабо. Видно, что поперёк глотки это презрительное «псина», иногда не менее тошнотворным «шавка» сменяющееся. Заламывает руку профессионально. Стремительно. И так, что тело прошивает болью, а на глазах выступают слёзы. К машине отталкивает, прижимая. Странно, что не прикладывает об неё лицом, а просто притискивает и собой прижимает, не позволяя пошевелиться. Вроде как гарантия того, что не вырвусь и не сбегу. Но только хуже делает своим поступком, потому как от такой запредельной близости меня ведёт сильнее, чем прежде. Я почти задыхаюсь от силы желания, что накрывает стремительно и всё-таки вгрызаюсь в губы зубами, чтобы слегка прийти в себя. Чтобы смыть болью ненужную эйфорию, чтобы притушить возбуждение, что рядом с ним всегда какое-то дикое, животное, запредельное. — Одежда аристократа, а повадки сучьи, — горячий шёпот скользит по шее, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не сорваться на вой и жалобный скулёж, поскольку невыносимо так близко с ним находиться; эмоции разрывают, испепеляют изнутри практически. — Или тебе это просто нравится? Может, потому что ты сам та ещё сука, тебя к определённому кобелю тянет? Заводит жестокость? Как нормальные люди не можешь? — А где ты тут нормальных увидел? — хмыкаю. — Я? Ты? Кто из нас нормальный? Я вот ни одного такого поблизости не наблюдаю. Пытаюсь вырваться из захвата, но он держит крепко. На совесть, что называется. В очередной раз клеймит сукой. Вместо имени. Для него я не Квин. Для него я сука. Просто сука. Мокрая, жадная, вечно голодная. Сука, которую он отчаянно хочет, но почему-то не берёт. Лишь дразнит словами, поступками. По отдельности. Или сочетанием первого и второго. — Отпусти, — повторяю. — Я курить хочу. И таблы принять нужно. Я за ними шёл. Правда. Не сбегу. Не переживай. — Можешь попробовать. Но не советую. — Я не собирался. Сигареты. Подавители. Жизненно необходимо. Так близко, но не дотянуться. Не достать, пока за руки удерживают, горячо и так сладко шепча на ухо всю ту словесную грязь, в которой он меня купает периодически. Которую никогда бы и никому не простил, но в его исполнении готов слушать и... наслаждаться. Потому как только в его исполнении это презрительное «сука», в сотый, а то и тысячный раз выплюнутое, моим личным сортом риплекса становится. Меня страшит собственная реакция на него. Меня страшит всё, что с ним связано. Потому как это не влюблённость, не любовь. Это безумие полнейшее, бескрайнее, в котором тону, и из которого даже не пытаюсь выплыть. Понимаю: не удастся. Чем дольше и чаще он рядом, тем меньше сил на сопротивление, тем крепче связь. Отпускает. Но далеко не отходит. Под пристальным наблюдением забрасываю в рот две таблетки. Запиваю водой. Пытаюсь закурить, но дрожащие руки — плохие помощники, особенно, если привычка закуривать сама по себе не слишком стандартная. Приметная. Вновь Гиллиана в прошлое окунающая с головой. Понимаю это, когда перехватываю взгляд. И снова выдыхаю с облегчением, когда сам подносит зажигалку к моей сигарете, подпаливая самый кончик. — Решил себе место под солнцем освободить? — спрашивает, пытая пристальным взглядом. — Ты о Митчелле? Ответ очевиден. О ком ещё, если не о сиятельном альфе, что между нами стоит, словно стена, которую хер подвинешь. — Так себе солнце, — с усмешкой замечаю. — По сути, я просто сказал, что думаю. Он может согласиться и прислушаться. Может на хер меня послать и продолжить гнуть свою линию. Моё дело — предложить. Его — отказаться. Что он и сделал. — Расстроил, наверное, деточку? — Нисколько. Я же вижу, что он скорее руку себе отрубит, чем от тебя откажется. — Тебе такой расклад претит, естественно? Самые примитивные умозаключения, ошибочные догадки. Ничего ты не знаешь, Гиллиан Ллойд. Ничего. Вообще. И нихуя дальше собственного носа не замечаешь, если действительно уверен в том, что я борьбу за Митчелла веду. На место его законного супруга мечу. Что сплю и вижу, как он меня своей собственностью практически провозглашает. Ревность типичная, омежья. Уверенность в том, что я покушаюсь на что-то, ему принадлежащее, оттого и тон враждебный. Оттого и фразы колкие. Не видит, не замечает, что мне эта борьба ни к чему. Что если и бороться за кого-то, то только за него. С Митчеллом. Не за Митчелла. Жаждет докопаться до правды. Получить ответы на все вопросы. В упор не видит того, что прямо на поверхности лежит. Чувств моих больных не видит. Реальных, что тщательно спрятаны за колкими фразами и враждебным шипением. Ты же не друг мне, Ллойд. Ты же первым руки потянешь к моей шее, желая свернуть её, если правду узнаешь. Ты же за своего хозяина... За него, а не за меня. Мы ведь оба это понимаем. Ты только в голове мысль эту прокручиваешь, а я вслух проговариваю, каясь и умалчивая о многом одновременно. Размытые формулировки, которые не дают никакой конкретики. Запутывают сильнее обычного. На бред сумасшедшего похоже, но продолжаю говорить, никак не затыкаясь. Даже, когда уже пора бы это сделать. — Всё неоднозначно и очень запутанно, Гиллиан, — тяну, в очередной раз наслаждаясь тем, как его имя в моём исполнении звучит, и ловя себя на мысли о том, какое оно красивое. — Давай вместе попробуем разобраться. Может, смогу подсказать, в чём у тебя трудности возникают, — предлагает великодушно, не понимая, что сам факт его присутствия поблизости затуманивает мой мозг. — Не-а, не сможешь. — Откуда уверенность такая? — Я пиздец, какой сложный. — А я, типа, пиздец, какой тупой, что этот ребус никогда не разгадаю? — Заметь, я ничего такого не говорил, — поправляю. — Просто... Я не отказываюсь от своих слов. Мне действительно нравятся ублюдки разных мастей. Тянет меня к ним, как магнитом. И с тобой поиграть тоже было интересно. Но я долго думал, анализировал. И пришёл к выводу: ты не тот, кто мне нужен. Скорее, проблема. Отвлекающий манёвр, на который впустую растрачиваю силы. Считай, что я просто пытаюсь убрать тебя с дороги, как досадную помеху, которая, сама того не желая, вмешивается в мои планы. Пусть и... — И? — потеряв терпение, выдаёт с долей агрессии. Помеха на моём пути. Горячая. Чертовски горячая. Как самые жаркие, добела раскалённые костры ада. Пусть клише, пусть избито, но это правда, о чём и говорю откровенно, перестав отрицать очевидное. Он и, правда, невыносимо горячий. Я от его запаха дурею. От его вкуса. От его взгляда. От него самого. Невыкуренная полностью сигарета падает на асфальт, привлекая внимание ненадолго. Гиллиан делает шаг ко мне, наступая на окурок, давя его, уничтожая окончательно. Самое время взмолиться, взывая к покровителю всех омег, но вместо того, чтобы в очередной раз прошептать заученное, в голову вбитое Sanctus Ellias, выдыхаю имя Ллойда. — Гиллиан. Оно звучит в сумерках, подобно раскату грома. Одновременно тянемся друг к другу. Обхватываю его лицо ладонями, копируя действия Митчелла и подаюсь вперёд, не думая о последствиях. О том, что он меня оттолкнуть может и посмеяться, сказав, что принцесска слишком в себя поверила и слишком много возлагать на себя начала. Но он не отталкивает. Его пальцы скользят по волосам, путаются в них, зарываются, слегка сжимая и назад оттягивая. Вторая ладонь на шею сзади ложится, фиксируя и не позволяя отстраниться. Послевкусие жжённого сахара и можжевеловых ягод растекается по языку. И я боюсь открыть глаза. Боюсь внезапно проснуться и понять, что это не реальность, а очередные грёзы, в которых он не только насмехается надо мной, но и целует так дико, отчаянно, жадно, с первобытной страстью. Голодно, ожесточённо. Терзая мой рот, насилуя его гибким, горячим языком, не позволяя прерываться. Безумие. Блядское безумие, от которого никуда не деться, у которого ни конца ни края не наблюдается. Мой стон отчаянный, громкий, пошлый. Пальцы нежно касаются его лица, обрисовывая черты. Тактильная память на максимум. Когда-нибудь, через много-много лет я всё ещё буду помнить эти прикосновения. То, как меня вело от его близости, как отчаянно к нему тянуло, какой силы чувства накрывали. Хочу запомнить. Всё, что с ним связано. Вкусы, запахи, краски. Привкус крови из прихваченной зубами губы. Привкус слюны, что кажется чуть сладковатой. Запах его охерительный, великолепный, свежий, чистый, насыщенный. Объятия эти собственнические, что не пугают, а порождают желание навсегда в них остаться. Потому как никогда ничего сильнее и безумнее в моей жизни не будет. Никогда и ни с кем. Откуда ты взялся, Ллойд? Какого чёрта именно здесь мне на глаза попался? Какого хрена именно ты моим истинным и — вместе с тем — врагом оказался? Без его объятий пусто и холодно, но именно мне хватает силы воли, чтобы вырваться из вихря безумия, захватившего обоих. Отстраниться, погладить угол рта. В точности, как Тозиер. Там, в зале, после пресс-конференции. Смыть столь яркий и бесконечно желанный привкус с языка водой. После — разрушить всё то немногое, что между нами существует. Что только зарождаться начало. Чтобы очередную попытку оттолкнуть от себя в исполнение привести. Сказать те слова, что пробудят в нём ярость. Заслуженно получить по лицу и даже не пытаться бить в ответ. Принять своё наказание за «презренную псину». С размаха. До крови на губах, что несколько мгновений назад на поцелуи его отвечали, а теперь саднят от удара. Смотреть равнодушно, ухмыляться криво, выслушивая обещание больше никогда на зов не бежать. Уверять себя, что это всё к лучшему. Просто позволить уйти. Просто отпустить, надеясь, что получится на расстоянии держаться, не совершая больше фатальных ошибок. Не формируя в себе привязанность к определённому человеку. Не загоняя себя в ловушку, из которой не выбраться. Надеясь, но не особо веря. * Разбитая губа саднит. Боль тянущая, жалящая какая-то, и я постоянно провожу по ранке кончиком языка, сначала слизывая выступающие капли крови, а после уже просто, по привычке, без особого на то смысла, провоцируя новую короткую, но яркую вспышку неприятных ощущений. Не позволяя себе окончательно успокоиться и позабыть о событиях уходящего дня. И не только сегодняшнего. Пропуская через себя события нескольких крайних недель жизни. Тех самых, что ознаменованы встречей с Митчеллом Тозиером и его бешеной псиной, которой я не понравился с первого взгляда. Он именно та собака, на которой привычная система дала сбой, ведь прежде, когда я волонтёрил в собачьих приютах, даже самые злобные особи рядом со мной превращались в послушных, ласковых щенков. Люди, работавшие в приютах, советовали всерьёз задуматься о том, что, возможно, стоит взвесить все за и против, и связать жизнь с кинологической деятельностью, но я никогда не рассматривал эти предложения всерьёз. Хотя, сейчас не отказался бы от пары хитрых приёмов, способных помочь приручить определённую особь, пребольно укусившую меня и пустившую кровь. Исключение из правил, начавшее всячески демонстрировать пренебрежение к моей персоне сразу после того, как стало ясно, что он ошибся, и перед ним не Харлин, а абсолютно другой человек. Мне плохо. Запредельно плохо. «Омиген» сверх нормы, выпитый ради уничтожения практически неконтролируемого желания, естественно, даёт о себе знать, выдавая разом целый букет побочных эффектов. Кружится голова, повышается температура, перед глазами всё плывёт, виски разламывает дикой болью, а носом идёт кровь. Немного, но алые пятна на пальцах доверия не внушают. Водить машину в таком состоянии противопоказано, слишком высока вероятность стать инициатором и виновником аварии. Потому просто сижу в салоне, глядя прямо перед собой, но ни черта не замечая, кроме размытых силуэтов. Будет мне уроком на будущее. Напоминанием о том, что шутить с подобными вещами себе дороже. В теле дикая слабость, и к горлу подкатывает тошнота. Организм не желает принимать таблетки. Гасить чувства, пробуждаемые истинной парой, не желает тоже. Я могу выжрать целую упаковку таблеток, тем самым убив в себе не только сексуальное желание, но и здоровье, в целом, но одно останется неизменным. Я не потеряю зависимость от определённого человека и интереса к нему не утрачу. Меня будет всё так же тянуть к нему, невыносимо и неумолимо, как тянет сейчас, на протяжение нескольких недель. Хотя, если выпить столько «Омигена», я скорее убью себя. Выхожу из машины, решив оставить её здесь и пройтись. Не особо верю, что станет легче. Более того, в голове проносится мысль о том, что могу потерять сознание и упасть, но я всё равно упрямо иду вперёд, добивая и без того страдающий организм никотином, вновь прикусывая ранку и оставляя кровавые отпечатки на сигаретном фильтре. Не замечая уже этой боли, потому как другая, разламывающая виски, всё внимание на себя перетягивает, и на глазах выступают слёзы. Нужно просто отдохнуть. Нужно добраться до дома, выспаться и завтра вернуться, чтобы забрать машину. Я иду вперёд с твёрдой уверенностью в этом, и только, замерев напротив определённого дома, понимаю, насколько фатально ошибся. Насколько затуманенным оказался мозг, если вместо того, чтобы пойти домой к себе, я умудрился притащиться к дому Ллойда. Неудивительно. Я знаю его адрес. А мозг, затуманенный, лишь на нём одном сконцентрировавший внимание, зациклившийся практически, предложил заглянуть на огонёк в гости. Давлю окурок, прикрывая глаза и усмехаясь. Самое то, что нужно. Приползти, будучи чуть не при смерти, на порог своего хозяина и сдохнуть на коврике у его двери, так и не получив прощения. Причина моего сумасшествия. Причина нездорового помешательства. Человек, рядом с которым в полной мере осознаю, что прежние чувства, казавшиеся верхом любовных переживаний, на деле ничего не стоили и ничего не значили. Человек, которого мне стоило бы обходить стороной, лучше — вообще не встречать, чтобы никогда не терять свободы и независимости. Чтобы мысли в голове были разные, а не только о том, как мне нужен определённый человек. Не зацикливаться на нём. Не страдать от невозможности быть с ним. В отличие от большинства романтически настроенных омег, Треннт никогда не возводил истинность в абсолют и не пичкал единственное дитя рассказами о том, что однажды на моей улице раздастся цокот копыт, и прекрасный рыцарь примчится за своим принцем, чтобы утащить его в страну единорогов и радужных пони. Папа отзывался об истинности, как о настоящем дерьме, которого нужно избегать, как огня, если хочешь остаться рассудительным, здраво соображающим омегой. Истинность — пережиток прошлого, к сожалению, и в современном мире имеющий определённое влияние на организм. Что ж, Треннт, как всегда, ни в чём не ошибся. Мой папа, он всегда был прав и всегда говорил правду, какой бы мерзкой она не была. Опять же, к сожалению. Несмотря на ударную дозу «Омигена» в организме, меня всеми силами продолжает тянуть к определённому человеку. Если бы не дикая слабость, по всему телу растекающаяся, уже сейчас я бы пытался попасть в его квартиру, с ожесточением споря с охраной и доказывая, что меня ждут. Но я продолжаю стоять на месте, не двигаясь, лишь слизывая кровавый привкус с губ. Ход времени то замедляется, то ускоряется. Не знаю, как долго нахожусь здесь. Кажется, что медленно умираю, признавая, насколько опрометчиво с моей стороны было принимать и без того опасное лекарство в повышенной дозировке. Боль продолжает преследовать, носом идёт кровь, подсыхая и неприятно стягивая кожу. Мне бы вызвать скорую, но, как назло, забываю телефон в машине, а вернуться туда сил не хватит. Что ж, если мне суждено умереть прямо здесь и сейчас, это будет самая нелепая и самая бесславная смерть в мире. Сознание меркнет с каждым мгновением всё сильнее, и я проваливаюсь в черноту всё глубже, уже даже не пытаясь цепляться за реальность. В себя прихожу ненадолго. От того, что ощущаю прикосновение к коже чего-то мокрого и холодного. Вслед за прикосновением ощущаю характерный запах. Огромная псина тычется носом в мою щёку. Кто-то присаживается на корточки, осторожно трогает за плечо. Омега. Немолодой. Слегка за шестьдесят. Может, чуть меньше. — Мистер? Что с вами, мистер? — Я умираю, — сообщаю вполне осмысленно и даже связно. Пытаюсь подняться, упираясь ладонью в газон, на котором лежу, но на это сил уже не хватает. Тотальная слабость. Снова закрываю глаза, снова погружаюсь в спасительную темноту, где так пусто, хорошо, уютно и спокойно. Где нет ни боли, ни переживаний, ни Ллойда. Ничего и никого нет. Вообще. Лишь тишина и мрак. Повторное пробуждение куда приятнее первого. Хотя бы потому, что, открыв глаза, натыкаюсь на стены какой-то комнаты, и сам лежу на кровати, а не на холодной земле. Головокружение всё ещё со мной, но не такое дикое, как вчера. Провожу ладонью по лицу, вспоминая, как вчера бежала кровь, но нет больше ни характерного покалывания в носу, ни специфического запаха. Повернувшись на другой бок, вижу своё отражение в зеркале. Присаживаюсь на кровати. И тут же ощущаю, как по коже ползут мурашки. Овчарка, спящая на коврике у двери, ощущает перемены. Навострив уши, поднимает морду. Прямо на меня смотрит. Надо же. Не привиделось. Действительно было. И собака, и её хозяин, что-то обеспокоенно причитавший и вокруг меня носившийся, будто наседка. Решивший позаботиться о незнакомом парне, заявившем, что умирает, и вновь отключившемся. Отражение в зеркале — хуже не придумаешь. Наверное, именно в таких случаях принято говорить, что в гроб кладут краше. Моя кожа от рождения бледная настолько, что, кажется, хуже быть не может. Но отражение наглядно демонстрирует, насколько сильно я заблуждался. Может. И выглядит всё это довольно пугающе. Я, в принципе, сейчас очень болезненно выгляжу, и тошнота по-прежнему подкатывает к горлу. Овчарка поднимается со своей лежанки. Подбирается ближе, обнюхивает тщательно, по кругу обходит, а после начинает лаять, привлекая внимание хозяина. Омега, которого вчера практически не удалось разглядеть, не вламывается в комнату. Предварительно стучит, и только, когда разрешаю войти, приоткрывает дверь. — Доброе утро, — произношу, чувствуя себя неловко. — Доброе, — откликается, улыбаясь радушно. Какая потрясающая наивность и беспечность. Притащить к себе домой незнакомца, который кем угодно может оказаться. Окажись на его месте какой-нибудь альфа, наверняка оставил бы подыхать на земле, палец о палец не ударив. Но омеги от природы создания сердобольные. Им всех и всегда жалко. Вот и он меня пожалел. — Простите. — За что же? — Сомневаюсь, что, выходя на прогулку, вы рассчитывали наткнуться на умирающего человека. — Это было неожиданно, но пройти мимо я бы не смог, — пожимает плечами омега. — Со всеми может случиться беда, и не всегда это от нас зависит, потому извиняться не за что. — Спасибо. — Слышал, Джерри? — обращается к своей псине. — Тебе спасибо говорят. Что нужно сделать? Джерри садится напротив меня. Голову набок склоняет и коротко лает, а я не могу сдержать улыбки. Когда-то я ведь мечтал завести себе собаку. Когда-то мог стать хозяином подобного экземпляра. Неуверенно провожу ладонью по голове, между ушей. Джерри не рычит и не скалится. Похоже, и, правда, добрейшая собака. В отличие от той, с которой накануне столкнуться довелось. В отличие от той, что укус на губах моих оставила, и, судя по уничтожающему взгляду, это было самое безобидное из всех его желаний. Дай ему волю и развяжи руки, он не ограничился бы одним ударом. — Спасибо, — повторяю чуть тише, обращаясь уже непосредственно к Джерри. Омега, фактически спасший мне жизнь, оказывается весьма словоохотливым, если не сказать по-настоящему болтливым. Не указывает на дверь сразу после того, как прихожу в себя. Приглашает составить компанию за завтраком, заботливо поит чаем и всё время жаждет добавить еды в тарелку, потому что я, по его мнению, слишком тощий, а потому и организм у меня слабый. Рассказывает о визите врачей, о том, как Джерри меня охранял, о том, как они меня отыскали. Вернее, Джерри отыскал. Он вообще много чего говорит, а я большую часть времени лишь киваю согласно и мило улыбаюсь, изображая радушие. На деле же, хочется отсюда сбежать. Я не привык к гиперопеке. Меня ею ни папа, ни отчим не окружали, потому-то сейчас становится неловко и неуютно. Я, правда, весьма признателен и благодарен спасателю, не давшему мне сдохнуть там, ну, или, как минимум, воспаление лёгких подхватить, но эмоции мои довольно сдержанные. Могу даже совсем неблагодарной тварью показаться. Покидаю квартиру ближе к полудню. Обещаю как-нибудь вернуться, понимая, что обещание не сдержу. И только, оказавшись за пределами гостеприимной квартиры, обращаю внимание на номер её. Тяжело сглатываю, понимая, что двумя этажами ниже находится квартира Ллойда. Ирония судьбы, насмешка её, не иначе. Я шёл к нему, без определённой цели, одними инстинктами ведомый. При этом был уверен, что меня даже на порог не пустят и не позволял прорваться дальше центрального входа. До объекта своего желания так и не добрался, но хотя бы в его доме оказался. Сейчас, когда сознание не затянуто туманом, и соображать начинаю чуть лучше, нежели прежде, идти к нему уже не вижу смысла. Глупо хватать за руки того, кого намеренно от себя отталкиваешь. Глупо. А в моей ситуации ещё и неоправданно. Захожу в лифт, стараясь не думать о риске возможного столкновения и вмиг напрягаюсь, когда двери открываются на том самом этаже. Медленно. Словно издеваясь надо мной и моими натянутыми до предела нервами. Подсознание зло шутит, раздражая рецепторы до боли знакомым запахом. Можжевельник, как доминирующая нота. Глоток джин-тоника, пробуждающий ото сна. Стою, затаив дыхание и крепко зажмурившись, чтобы не встречаться взглядом с разноцветными глазами. Боюсь услышать насмешливое высказывание о чокнутых сталкерах, что не имеют ни капли уважения, потому и сюда решили заглянуть. Запах не становится слабее, однако, со мной никто не пытается заговорить, вообще никак на моё присутствие рядом не реагирует. Подозрительно. И я открываю глаза, глядя на человека, что составляет мне компанию во время поездки в лифте. Не Гиллиан. Совершенно точно не он. Омега до боли знакомого типажа. Светлые глаза, длинные тёмные волосы. Его природный запах теряется под чужим ароматом, более сильным, маскирующим, подавляющим. И я готов на что угодно поспорить, что мальчишка из квартиры Гиллиана вышел. И цель его пребывания там очевидна. Мимолётного взгляда достаточно, чтобы отметить припухшие губы, шею, помеченную тёмными пятнами засосов, след зубов на выступающей ключице, тёмные следы сдавливающих до боли пальцев на тонких запястьях. Омега ничего не скрывает, напоказ выставляет своё тело, и то, что с этим телом творили ушедшей ночью. Не натягивает рукава рубашки сильнее, не застёгивает все пуговицы до горла. Он гордится тем, что его трахали ночь напролёт, а на губах появляется довольная улыбка. Словно издеваясь надо мной, ещё шире и мечтательнее улыбается, прикусывает губы и едва слышно выдыхает имя, не оставляющее меня равнодушным. Тем самым окончательно разрушает сомнения. Имя, с его губ сорвавшееся, синоним моего личного проклятья. Имя, с его губ сорвавшееся, причина моего помешательства. Гил. Произнеся это, касается пальцем губ, гладит их и тихо, счастливо смеётся. Мне хочется схватить его за плечи, встряхнуть и спросить, кто он, какого чёрта здесь происходит, и какое отношение вообще имеет к Гиллиану. Судя по тому, какое блаженство на смазливой, порочной мордашке отражено, его не просто поимели и выставили за дверь, двинув коленом под зад. Ему, возможно, ещё одну встречу пообещали, и он теперь от телефона не отлипнет, ожидая, когда омега мечты позвонит или напишет, одаривая вниманием. Тот случай, когда чужое лицо, светящееся от счастья, хочется разбить в кровь. Стереть к херам эту восторженную улыбку. В пыль превратить и самого омегу уничтожить. Потому как неправильно всё происходящее. От и до неправильно. Я, а не он должен быть на этом месте. Так же улыбаться, так же в чужую рубашку, насквозь пропитанную ароматом Ллойда, кутаться. Я должен его имя, будто заклинание, повторять. Но жизнь жестока настолько, что делает меня свидетелем чужого счастья. Заставляет смотреть на это в прямом эфире, понимая, что мы с Гиллианом слишком разные люди. И если меня на части разрывает от воздействия истинности, вышибающей мозги и на одном человеке запечатляющей, то для него она вообще ничего не значит. Он не чувствует, не понимает, не принимает. Он в упор не видит того, что со мной творится, отчаяния этого не замечает, которым пропитан каждый мой взгляд, направленный в его сторону. Он смотрит лишь вперёд, но не по сторонам. И трахает наивных глупых мальчишек, мечтающих о романе, если не с самым опасным и влиятельным человеком этого города, то хотя бы с его заместителем. А ещё даёт им надежду на то, что из этой спонтанной ебли что-то достойное и долгосрочное может получиться. Отчаяние и ярость тесно сплетаются внутри. И хочется сделать больно. Хочется схватить незнакомца за волосы, сжать до боли и прошипеть, чтобы больше никогда к Гиллиану не приближался. Не смотрел на него. Даже дышать в его сторону не смел. Иначе я его личико прямо сейчас перекрою, в зеркало впечатав. Но вместо этого я лишь закрываю глаза и медленно выдыхаю, стараясь успокоиться. До поры, до времени.