Не верь, не бойся, не проси

Флориан. Даже имя его кажется мне предельно дурацким. Сам он — недалёким и раздражающим, слишком инфантильным. На его фоне собственная невнятная личность начинает казаться не такой сомнительной. На его фоне как будто сияю. Хотя, конечно, далеко не все со мной согласятся, не все подхватят данное утверждение. Не спорю, отношусь к нему максимально предвзято, дружить с ним не планирую и вообще старательно отговариваю себя от мрачных идей, с ним связанных, поскольку с каждым мгновением они становятся всё настойчивее. Но закон подлости продолжает надо мной потешаться, потому сталкивает с нежной, ранимой крошкой рядом с каютой. Он стоит на палубе, дышит свежим воздухом и пялится куда-то вдаль, но, стоит услышать шаги и заметить приближение постороннего, как пристальный взгляд оказывается направленным в мою сторону. Мне не о чем с ним разговаривать. Развлекать его не собираюсь, для утешения и успокоения у него есть Гиллиан, потому спокойно можем прожить на одной территории, не обменявшись ни фразой, ни единым словом даже. Общение отнюдь не обязательный номер нашей программы. Эта вылазка была спланирована Митчеллом от и до, и он уж точно не собирался обставлять всё, как двойное свидание. Гиллиан же всё наизнанку вывернул и с ног на голову поставил. Наплёл своей наивной пассии, что друг здесь неприступного омегу жаждет покорить, ради него на широкие жесты и пошёл. И вся эта пыль в глаза исключительно ради того, чтобы на меня впечатление произвести, чтобы моё холодное сердце растаяло. А они вдвоём должны стать группой поддержки, способной приободрить неудачника любовного фронта, никак не находящего нужный подход к своей крепости, не представляющего, где может находиться ключ от этого сердца. Вот они и поддерживают. Непонятно только, кто и что, и кого. Гиллиан-то, может, и поддерживает Митчелла, но его спутник разве что член его может поддержать, помогая себе рукой, когда на коленки опустится и отсасывать будет. Другой поддержки от него точно не дождаться. Стоит признать, даже смотреть на него спокойно не могу. Внутренне потряхивать начинает, когда принимается внимательно меня разглядывать, словно понять пытается, что в подобном экземпляре мог отыскать сам Митчелл Тозиер. Судя по тому, как темнеет его лицо, увиденное ему не нравится. Какая жалость. И я, и Тозиер не пришлись милашке по душе. Он нас обоих в свой персональный чёрный список внёс. И если Митчелла он на дух не переносит за счёт каких-то там трагических историй родом из прошлого, то причина отторжения, на меня направленного, — тайна и загадка века. Что же я тебе сделал такого плохого, цветочек, что ты меня взглядом убить пытаешься. Куда твои наивность и простодушие подевались, которыми ты перед Гиллианом светишь, желая расположение его получить на как можно более продолжительный срок? Он смотрит слишком внимательно для того, чтобы на случайность это всё списать. Вот уж в ком действительно сука бешеная просыпается, в ком сволочизм просматривается. На вид совсем юный, поразительно не затасканный, с налётом шика, с попыткой в стиль и умение подать себя, а уже насквозь дрянью пропитанный. Не всем он, конечно, истинные чувства показывает. Есть те, кто должен хотя бы иногда лажать, дальше собственного носа не видеть и в счастливом неведении пребывать. Думать, что хрупкое и нежное тепличное растение от жестокого мира оберегает, в то время как рядом растёт и развивается ядовитая лиана, желающая по рукам и ногам его оплести, отравить собой. Задушить. Не позволить вырваться. — Мы раньше нигде не встречалась? — задаёт вопрос, нарушая тишину. — Нет, — отвечаю резко, желая, как можно скорее за дверью скрыться. — Твоё лицо кажется очень знакомым. — Зато я тебя впервые вижу. — А ты всегда такой? — Такой? — эхом повторяю. — Это какой же? Что именно в моей личности не устраивает? — Сама вежливость, — фыркает, и притворная застенчивая улыбочка с порочной мордашки сползает, уступая место надменной ухмылке. Той самой, что дарит окружающим человек, ощущающий своё превосходство, возвышающийся над серой массой толпы, в чём-то уникальный. По мне так ничего особенного в нём нет. Банальная пригламуренная шмара, решившая, что, раздвигая ляжки, однажды миром править начнёт. И Гиллиан для него — лестница в небо. Тот, кто поможет хотя бы немного приблизиться к исполнению заветной мечты. Вот эти его ухмылки и попытки в циника закоренелого, что на хую вертел постороннее мнение, отчего-то кажутся более приближенными к реальности, чем та драма, которую перед нами старательно разыгрывают, потупив глазки в пол и манжеты рубашки неуверенно теребя. Он ведь вполне может оказаться неплохим актёром. Из числа тех, что прячут амбиции за показной скромностью и таким же целомудрием. Из числа тех, что и в рот, и в жопу, и куда угодно, а потом простынёй стыдливо прикрывается и шепчет, что это его первый раз, потому нужно быть аккуратнее и деликатнее. Из числа тех, что строят из себя идеальных домохозяев, покоряя потенциальную жертву своими талантами к ведению хозяйства, совмещённым с умением блистать в обществе. Посмотри. Ну посмотри же, какое сокровище попало в твои руки. Упустишь — будешь дураком, потому держи крепче и думай, как сильно тебе повезло. Как бы там ни было, он мне не нравится. Он меня отталкивает. Это подсознательное, это на уровне инстинктов. Отторжение во мне провоцирует. И, судя по всему, у нас эта неприязнь взаимная. Вон как на меня смотрит. Словно с минуты на минуту клыки острые обнажит и в глотку вцепится, желая избавиться от раздражающей личности. Или же псину свою послушную позовёт, чтобы она меня покусала за то, что бедняжку своими словами резкими, неправильно подобранными, до слёз и истерики довёл. И не случайность это нихуя, а заранее спланированная акция. Ведь тебе, Морган, чужое счастье жить и спать спокойно мешает. Своего нет, вот и суёшься, куда не просят. Когда тебя так внимательно, словно музейный экспонат разглядывают, сложно остаться невозмутимым и никак на происходящее не отреагировать. Позволяю себе ответным взглядом его одарить. Внешность не идентичная моей, но типаж, несомненно, тот же. И запах. Аромат, в котором тоже отголоски вишнёвых нот ощущаются. Мы не одинаковые, но что-то общее явно есть. И понимание этого приходит на ум не только мне, но и ему. Гениальная мысль, одновременно посещающая наши головы. Потому что слишком в глаза бросается. Потому что слишком сильно по рецепторам вишнёвые нотки бьют. Гиллиан, как бы старательно не отрицал он этот факт, ищет в других знакомые черты. Подделками ограничивается, не прикасаясь к оригиналу. Но даже подделки могут умные мысли в своих крошечных мозгах генерировать. — Настроения нет. Не хочу разговаривать, — бросаю, собираясь скрыться за дверью. Однако замираю на месте, услышав то, о чём, по идее, вообще никто никогда не должен был слышать. — Тварь лицемерная, — доносится до моего слуха яростное шипение. — Я не отдам тебе Гила. — А я претендую? Усмехается. — А разве нет? Ты хоть представляешь, как на него смотришь, и как это со стороны выглядит? Жалкое ничтожество, невостребованное человеком, по которому с ума сходишь. Или считаешь, что никто твоих фокусов не видел? Не заметил, как ты его своими выходками пытался привлечь? Думаешь, вокруг одни слепые идиоты? — Ты, детка, чего добиваешься? — интересуюсь, запуская ладонь в волосы и назад их отбрасывая. — Что жаждешь услышать, нападая с обвинениями на незнакомого человека? Что я сейчас проникнусь силой твоих чувств, разрыдаюсь и убегу в тёмном углу прятаться, дрожа от страха? Так мне не пять лет, чтобы убегать от идиота, что пластиковой лопаткой размахивает и грозится ею ударить. Если кто-то из нас и выглядит глупо, то только ты, тявкающий, как паршивая шавка из-за угла. Если бы Гиллиан был здесь, ты бы рискнул подобное заявить? Или прикусил бы острый язычок и в задницу его засунул, умалчивая о собственных планах на чужую жизнь? Подозреваю, Ллойд ни сном, ни духом о том, что принадлежит кому-то, а тут такие громкие слова. Но, если хочешь, продолжай. Я послушаю. Есть, что добавить, или запал кончился, и я свободен? — Ты его не получишь, — выдыхает, сжимая пальцы на ограждении, а во взгляде молнии сверкают. — Ни за что. Никогда. А если и получишь, то только через мой труп. Наивное летнее дитя. Прикусить бы тебе язык, не накликая на себя беду столь громкими заявлениями. — Замётано, — хмыкаю. — Через труп, значит, через труп. Последняя улыбка, адресованная бесхитростной сучке, что считает себя коварным соблазнителем и великим тактиком-стратегом, способным Гила не только на пару секунд привлечь, но и удержать рядом. Ни на день, ни на два, а на длительный период. После дверь с грохотом закрывается, отсекая меня от нежеланного собеседника. Настроение, без того паршивое, ещё хуже становится, хотя до недавнего времени казалось, что предел мы уже преодолели. Нет. Оказывается, всё могло и ещё может стать хуже. Стараясь не думать о нём, открываю крышку ноутбука. Пароль. Снова. И снова. Не с первой попытки получается. Пальцы подрагивают, соскальзывают, промахиваются мимо нужных клавиш раз за разом. Лай этот нелепый всё же выбивает из состояния равновесия. И слова, сказанные Флорианом, заставляют о многом задуматься. В большей степени, о том, что мои чувства, как на ладони. Если их увидел он, то и остальные видят. Тот же Митчелл. Просто до поры в счастливом неведении пребывает, потому и нож не для меня затачивает, а для того, кто жаждет открыто заявить свои права на Ллойда. Тот же Гил всё видит и всё понимает. Смеётся. Хохочет даже, понимая, какой властью обладает. Как сильно я от него завишу, и зависимость эта становится сильнее с каждым новым мгновением, проведённым рядом. Снова и снова отталкивает, снова и снова находит причину, чтобы меня унизить. Быть может, на пару со своей овцой смеются, находя происходящее дико забавным. Обхватываю себя руками и часто, шумно дышу. Зачем? Зачем? Зачем это всё? И в миллионный раз. Почему именно он? Из всех людей, что планету нашу населяют... Почему, блядь, именно он? Самый действенный и надёжный способ позабыть о Ллойде хотя бы ненадолго — в работу погрузиться. Закопаться в неё с головой, всё остальное от себя откинуть. Сосредоточиться на том, что сейчас важнее всего. На том, что приносит деньги. На том, что нужно постоянно контролировать и руку на пульсе держать, предугадывая, где ловушка ожидает, где нужно перестраховаться, чтобы с минимальными потерями из столкновения выйти. Мне ведь всегда работа — а до неё учёба — помогала. Она меня спасала, с самого глубокого эмоционального дна вытаскивала. Стимулом была, чтобы шевелиться и вперёд двигаться, а не умирать, обмазываясь любовными соплями. Беспроигрышный вариант. К ужину спускаюсь с ноутбуком в руках. Форменным кретином, наверное, в глазах окружающих выгляжу, но при этом даю понять, что думаю о романтике, в целом, и сегодняшнего вечера, в частности. Не по адресу. Мне она ни к чему. У меня на уме лишь работа, ничего кроме. Меня ведь рекомендовали, как робота-трудоголика. Получите и распишитесь. Мои странные выходки не остаются незамеченными. На меня смотрят все. Овца ебаная, что взглядом меня испепеляет. Но рассказы про страх, как в случае с Тозиером, на ходу не придумывает. Просто серией коротких взглядов награждает, а после в тарелку утыкается. Гиллиан куда естественнее себя ведёт, но, кажется, тоже не понимает, какого чёрта я здесь представление разыгрываю, и вместо того, чтобы млеть от слов и действий Тозиера, раз за разом о развитии хода избирательной кампании речь завожу. Что примечательно, самого Тозиера этот манёвр тоже напрягает. От его откровенности и словоохотливости дневной ничего не остаётся. Равно, как и от былого радушия. Его мои действия раздражают. Он хотел чего-то иного, а получает то, что ни в какие рамки не вписывается. Муть какую-то получает и ужин, проходящий в мрачном напряжении. Когда блюда остывают, потому что участникам ужина кусок в горло не лезет, напитки остаются невостребованными, а разговоры, за столом звучащие, никак не назвать непринуждёнными. По сути, он — единственный, с кем диалог поддерживаю. С губ постоянно обращение «мистер Тозиер» срывается. Рассказываю с воодушевлением о ходе избирательной кампании, о том, что предлагают избирателям его соперники в борьбе за всенародную любовь, о слабых сторонах, обнаруженных в каждой из представленных программ. О том, насколько некоторые их обещания невыполнимы и не имеют ничего общего с реальностью. Даже при наличии огромного желания сделать свою нарисованную сказку правдой они не сумеют. Именно на это нужно напирать во время проведения дебатов, как только начнутся открытые столкновения в прямом эфире. Правда, чтобы прижать соперника, необходимо подбирать определённые формулировки, не переходя грань дозволенного. Вы же, мистер Тозиер, определённый образ на себя примеряете. Если вдруг в прямом эфире начнёте брызгать слюной и визжать, как полоумный, эту выходку, несомненно, запомнят, но это неблагоприятно скажется на рейтингах. Впрочем, какой смысл объяснять такие мелочи? Вы же сами всё прекрасно понимаете и в определённых тонкостях больше, лучше моего разбираетесь. Ощущаю себя цирковой обезьянкой, что всеми силами пытается привлечь внимание к своей персоне. В столовой практически нон-стопом мой собственный голос звучит с редкими вкраплениями посторонних. Митчелл мою инициативность не особо поддерживает, как будто не понимает, что на меня нашло, и отчего я вдруг решил включить режим трудоголика. Отделывается односложными фразами, а сам меня едва ли взглядом не убивает. Не любит, когда события развиваются не по его сценарию, здесь вся задумка давно и прочно пошла под откос. Впрочем, начало всему положил Гиллиан, притащив за собой мелкое недоразумение, решившее, будто пара-тройка визитов чужого члена в его задницу — гарантия длительных отношений, а сам Гиллиан не просто его очередной клиент. Судьба. Человек, встреча с которым была предопределена задолго до того, как они действительно пересеклись в реальности. Из всех, кто в столовой находится, Гиллиан, частично эту кашу заваривший, наиболее расслабленным выглядит. Нейтральный настрой и никакого напряжения, что в остальных участниках блядского цирка просматривается. Усмехается, слушая нашу с Митчеллом словесную перепалку, но почти сразу берёт себя в руки и снова предельно равнодушным становится. Он не дрожит, как овца, искоса посматривающая на Митчелла. Не сжимает ладони в кулаки, как Тозиер, что несчастную скатерть неоднократно смять успел. Странно, что не содрал её со стола вместе с сервировкой и не устроил погром. На лице его явно читается раздражение от осознания, что всё — абсолютно всё, — идёт не по плану, и идея его с примирением оказывается на тысячу процентов провальной. Нет здесь никаких подвижек к улучшению общения, но есть чёткое разделение между мной и Гиллианом, с которым, правда, ни разу даже взглядами не сцепливаемся. Он периодически смотрит на меня. Я этот взгляд всюду и везде узнаю. Особенно после того случая в «Ригеле». Но ответным взглядом не награждаю, полностью сосредоточившись на одном собеседнике. Будто для меня Митчелл — центр личной Вселенной. Не как человек, не как альфа, а именно, как кандидат в губернаторы. Мой проект, над продвижением которого готов работать сутки напролёт, никак иначе. Прячу истинные эмоции за равнодушным выражением лица, за сдержанной полуулыбкой, за стёклами очков, которые ни разу за время ужина не снимаю. Открываю новый файл, вбивая туда несколько замечаний, связанных с именами соперников Митчелла. Патрик Грант, который передал мне визитку своего нанимателя, а я до сих пор не позвонил, несмотря на данное некогда обещание. Чья-то послушная марионетка, исполняющая пожелания хозяина, отрабатывающая старательно свой гонорар. Айрон Хоуп, которого Митчелл не воспринимает всерьёз из-за половой принадлежности. А зря. Мне-то как раз этот омега самым зубастым и самым опасным из всего списка кажется. Если захочет, раскатает Тозиера по асфальту, и ни малейшего сожаления не промелькнёт в его лице. Игры доминантов, в которые простым смертным доступа нет. Росс Такер, ныне действующий губернатор, получивший пощёчину от общества, узнавшего о его махинациях с незаконной застройкой, но всё равно ещё многими любимый. Такие разные, такие непохожие друг на друга, но в одной упряжке бегущие. Колоритная компания, ничего не скажешь. Флориан тычет вилкой в свою тарелку, а кажется: представляет, как в меня её втыкает. Похоже, не только он во мне самые мрачные стороны пробуждает, но и наоборот. Похоже, он заражается общим настроем, начинает жаждать крови определённого человека. Обстановка гнетущая, по нервам натянутым бьёт резко, с размаха. В установившейся тишине крышка ноутбука захлопывается слишком громко, привлекая ко мне внимание всех присутствующих в столовой людей. Мои слова и действия, как вполне закономерный финал сомнительной затеи. Лгу, отделываясь словами о плохом самочувствии. О том, что путешествие на яхте явно не для меня, и морская болезнь не обошла стороной, а начинает проявляться во всей красе. Практически слышу, как скрипит зубами Митчелл, вижу, как его пальцы вновь стискивают ткань, в то время как сжать он хочет не хлопок, а мою шею. Похуй. Если мне здесь паршиво, нет смысла задерживаться. Нет смысла сидеть дальше, вести светские беседы, демонстрировать радушие в отношении тех, кто меня раздражает. Нет ни единого аргумента в пользу того, что мне нужно остаться, и я ухожу, осторожно прикрывая за собой дверь. Дай мне, крылатый Эллиас, сил, чтобы пережить эту ночь и завтрашний день. Сам я, боюсь, не выдержу такого напряжения. * Жалкий. Слово-ассоциация, что к себе неизменно применяю в этот вечер. В эту чёртову ночь, когда снова и снова к бутылке прикладываюсь, не ощущая толком вкус, но чувствуя, как опаляет изнутри огнём, когда виски по пищеводу прокатывается. Пью именно его, а не шампанское, что подавали вечером, во время ужина. Повод не тот. Нечего праздновать, да и романтики в моей жизни нет. Игристое в антураж не вписывается. А виски — да, виски — в самый раз. Вкус сомнительной ценности. Кровь из прикушенных губ смешивается с алкоголем, но не могу остановиться, не могу заставить себя, приказать. В очередной раз вонзаюсь зубами в пострадавшую плоть и чуть слышно шепчу то самое слово, что бесконечным повтором в голове крутится. Жалкий, Морган. Какой же ты, в самом деле жалкий и никчёмный. Основательно обесценивающий себя, как когда-то говорил Треннт. Не имеющий цены, готовый добровольно, безвозмездно отдать себя в руки того, кто меня знать не желает, что уж о чём-то большем говорить? Мысль о том, что этой ночью мне не суждено выспаться, появляется сразу после того, как в соседней каюте хлопает дверь. Глупо и наивно думать, что двое, то ли изображая отношения, то ли реально в них состоя, будут ограничиваться исключительно платоническими отношениями, всю ночь трогательно держаться за руки и друг другу в неземной любви признаваться, подыскивая всё новые и новые витиеватые эпитеты. Чтобы красочнее, чтобы максимально возвышенно. Если овца ещё хоть как-то тянет на любителя подобного антуража и мишуры, то Гил совершенно точно не из тех, кто оды своим пассиям исполняет. Он не говорит о том, что они красивые, желанные и сексуальные в его глазах. Он действует. Не дразнит, бросая, как ненужную вещь, а в постель свою укладывает и не отпускает до самого утра. Он их просто трахает, со всей страстью, на которую способен, со всей нежностью. И эти действия говорят много больше слов, доказывая тем омегам, насколько они действительно желанны и прекрасны в его глазах. Его же действия наглядно демонстрируют, насколько низко в его рейтинге я стою. Настолько низко, что даже искать моё имя в общем списке — пустая трата времени. Я жалкий в своих чувствах, в своих желаниях, в своих мечтах и фантазиях. Я жалкий до безобразия, когда смотрю на него умоляющим взглядом, а получаю в ответ лишь холод, способный превратить и меня в кусок льда. Я жалкий в своих словах, что никак не сложатся в связную речь. Лишь какой-то умоляющий вой, вызывающий усмешку на чужом лице. Жалкий и одинокий. В такие ночи собственное одиночество воспринимается особенно остро, особенно тяжело переносится. При условии, что человек, которым ты болеешь, находится от тебя в шаговой доступности, но между нами пропасть, ситуация и вовсе невыносимой становится. Он — моя слабость, и за это я себя ненавижу и презираю. Смотрю в зеркало и снова вижу перед собой не демонстративно сволочного Квина, что поглядывает на всех свысока. Вижу перед собой агрессивного, асоциального Харлина, что ненавидит свою внешность, считая максимально неудачной и даже уродливой. Потому что, сколько бы я не цеплялся за прошлое и не копался в своих комплексах, а правда в том, что Квин действительно нравится альфам и омегам, внимание многих привлекает. И просто потрахаться ради удовольствия ему неоднократно предлагали, в отличие от Харлина, которого, в лучшем случае, игнорировали. Ненавижу себя за то, что сейчас, зная, как он своего фанатичного поклонника натягивает, не могу от мыслей о нём избавиться. Не кривлюсь презрительно, не тону в отторжении, а завидую так сильно и дико, что нет на свете слов, способных передать всю полноту моих переживаний и эмоций, кроющих в этот час. Мысленно я тянусь к нему, хочу быть с ним, а всё, что мне остаётся — это прикоснуться к воздуху, зная, что к самому Гиллиану прикасается другой человек. Делает всё то, что мог бы делать я. Их чёртовы стоны, пошлые и громкие, практически оглушают. Флориан не орёт, как резанный, не пытается привлечь внимание, не разыгрывает восторги. Он, на самом деле, с ума там сходит от удовольствия. Так же, как я от ревности и неудовлетворённости, что с каждой секундой всё сильнее в масштабах увеличиваются. Чужая страсть причиняет боль, но она же, сука, и заводит, медленно доводя до точки кипения. Всё в том же проклятом зеркале вижу своё отражение. То, как непроизвольно приоткрывается рот, как на щеках постепенно выступает лихорадочный румянец. Дыхание сбивчивое, прерывистое и горячее, обжигает тонкую кожу губ. Я слышу их. По большей части, именно Флориана, и это порно в режиме реального времени, без сценария, без фальши, заставляет меня сгорать от возбуждения, нарастающего с каждым мгновением всё сильнее, но не находящего выхода. Обещаю мысленно, что не прикоснусь к себе. Ни за что. Принципиально этого не сделаю, даже когда возбуждение станет не тянуще-приятным, а остро-болезненным. Я не прикоснусь к себе. Не буду думать о том, как Гиллиан прикасался бы ко мне, как с меня бы вещи снимал, вернее, срывал в ожесточении, как кимоно, превратившееся в ворох обрывков. Неотрывно смотрю в потолок, сжимая в кулаках ткань одеяла. Я превращаю свои губы в кровоточащую рану и сам же слизываю кровь, что на них выступает. Я не хочу слышать. Не хочу видеть. Не хочу воспринимать. Не слышать их обоих. Не видеть своё отражение. Не чувствовать, как усиливается природный аромат, раскрывающийся ярче при возбуждении. Не вдыхать тот отравленный воздух, что мои лёгкие уже сейчас заполняет. Игра подсознания или же проявление истинности? Ответа на этот вопрос не знаю, но чётко, ярко, слишком сильно ощущаю аромат своего истинного. Аромат, что никогда не оставляет равнодушным, а теперь и вовсе за глотку берёт, прижимая к стенке и вырывая из моего горла предсмертные хрипы. Хочу не только со стороны выглядеть непробиваемой, непрошибаемой тварью. В реальности таким быть. Не воспринимать, не реагировать. Не тянусь привычно к упаковке с «Омигеном», зная уже, что может случиться после приёма лекарства в повышенной дозировке. Но в молчаливом споре с самим собой не могу решить, что по итогу хуже: беспамятство, спровоцированное медикаментами, или же это возбуждение никому не нужное и неуместное, от которого последние крохи самоуважения теряю. Перед глазами сотни образов, и все они неразрывно связаны с одним человеком. В ушах его голос. Хриплый, срывающийся шёпот, привычные слова произносящий. Организм, ощущающий присутствие поблизости истинной пары, выдаёт отменную на него реакцию. Вот только не учитывает тот факт, что эта самая пара хер положила на нашу истинность и сейчас совершенно стороннего человека в своей грубой ласке топит, игнорируя меня, забывая вообще о моём существовании. Момент жизни, когда ненавижу себя. Свою грёбанную омежью натуру ненавижу. И физиологию нашу — тоже. Её я и вовсе проклинаю, ощущая, как горячо и влажно становится в заднице, как отчаянно сокращаются и пульсируют мышцы, желая, чтобы к ним прикоснулись, чтобы их растянули, подготавливая. Чтобы заполнили собой, натягивая на себя, до упора, до пошлых шлепков соприкасающейся разгорячённой плоти. Чем ярче картинки в сознании, тем сильнее это омерзительное тянущее чувство. Больше смазки, больше боли, больше ненависти к самому себе, отчаянно жаждущему сейчас оказаться на простынях с определённым человеком. Под определённым человеком, которому и даром не нужно то, что я могу предложить. Даром не нужен я. Зато шлюху свою имеет во все дыры. Качественно, жёстко, с оттягом. Долго. Слишком, невыносимо долго. Может, по факту всё происходит на протяжение не такого уж длительного времени, но в моём восприятии оно будто нарочно замедляется, чтобы каждый чужой стон или вскрик по нервам били, заставляя подыхать от отчаяния. Состояние омерзительное, близкое во многом к спонтанной течке. Слишком яркая реакция на определённого омегу. Слишком долгое воздержание сказывается. Когда в моей постели действительно был другой человек? Когда я отдавался кому-то, а не обходился обезличенным оргазмом, подаренным собственными руками? Кажется, это было слишком давно. Может, даже в прошлой жизни, потому как в этой уже все воспоминания стёрлись. А потому и желание такое огромное, неконтролируемое, бескрайнее. Потому и боль, возбуждением вызванная, такая невыносимая. Потому жар, по крови разливающийся, не поддаётся ни описанию, ни контролю. Мне чертовски плохо. Меня эмоционально потрошит раз за разом, когда блядь за стеной снова и снова свой грязный рот раскрывает, чтобы зайтись в очередном вопле. Он ногтями чужую спину полосует, а кажется, что эти кровоточащие раны не на спине и плечах Ллойда остаются, а прямиком на моём сердце. Чтобы подняться с кровати, приходится приложить немалое количество усилий. Меня потряхивает, во всём теле дикая слабость. Мне хочется буквально выть от отчаяния. Приползти к соседней двери и царапать её ногтями, умолять Ллойда хотя бы просто посмотреть на меня. Отвлечься от своей юной и прелестной игрушки хотя бы на мгновение. Посмотреть на то, что он со мной сделал, сам того не желая. Просто родившись однажды и волей судьбы став моей истинной парой. Но он не отвлечётся и не посмотрит. Оргазмирующая, непрерывно кончающая, податливая шлюшка, что жадно к нему льнёт и слова любви безостановочно шепчет, для него куда интереснее и привлекательнее, чем циничная мерзота, псиной называющая и пытающаяся всеми правдами и неправдами пробудить в нём ненависть. Потому как это будет лучшим решением для нас обоих. Для него, что никогда хозяина своего не предаст и против не пойдёт. Для меня, что однажды повторит папину судьбу и сдохнет. Вполне вероятно, что от руки человека, которого любил и от которого был зависим вопреки всему. Я иду самым лёгким путём из всех возможных. Ищу спасение и забвение в алкоголе. Хочу налакаться до состояния, когда границы реальности размываются окончательно. Когда реальности, как таковой, не остаётся вообще, лишь вымышленный мир, в котором всё прекрасно. Нахожу ту бутылку, из которой Митчелл днём нам наливал. Забираю её с собой. Лёд прихватываю, сразу же несколько кубиков не в стакан забрасывая, а себе за шиворот, ощущая ледяное прикосновение к коже, прикрывая глаза и шумно выдыхая. Остынь, Морган. Остынь немедленно. Перестань сам себя накручивать и мучить, думая, что чужая реальность могла бы быть твоей. Что ядовитая змея, в соседней каюте обитающая, могла бы тебя хотеть так же сильно, как и ублюдка, продающего за деньги не только своё тело, но и свои чувства. Ты же сам знаешь прекрасно ответы на все свои вопросы. Не могла бы. Не хотела бы. Не будет никогда того, чем ты грезишь. Не секса, конечно. Секс с ним тебе, может, однажды и обломится. А вот всё остальное — нет. Каюта, в которой снова оказываюсь, словно тюремная камера, в которой меня запирают, заставляя принимать наказание. Легче не становится, и секс-марафон чужой не заканчивается. Шлюха хнычет и воет, умоляя трахать его сильнее, по имени Ллойда зовёт, выдыхая его с таким восторгом, что почти тошно становится. Не от того, как он это делает. От понимания, что, окажись я на его месте, точно так же делал бы. И то же самое говорил бы. И так же самозабвенно ему бы отдавался, боясь выпустить из своих объятий. Боясь, что, как только сделаю это, он тут же исчезнет, и я проснусь, и пойму, что всё было результатом бурной деятельности моей безумной фантазии. Горечь виски на губах сменяется солью выступающей на повреждённой коже крови. Я и, правда, оказываюсь под дверью. Не его каюты. Своей. Не снаружи. Внутри. Я затылком к ней прижимаюсь и чуть не рыдаю от осознания того, насколько сильным оказывается желание быть с ним и получить, наконец, разрядку. Желание под ним быть. Но у меня принцип. У меня жёсткая сделка с самим собой. Я не прикоснусь к себе. Ни за что. Когда угодно, где угодно, но не здесь и не сейчас. Не под саундтрек из воя Флориана, не под скрип и стук их кровати. Не в окружении аромата настойчивого, как будто кто-то бутылку с джином прямо в моей комнате расхерачил и прижимает лицом к полу, заставляя вдыхать без остановки. Подсознание подкидывает омерзительные советы, напоминая, что я в любой момент могу постучать в соседнюю дверь, предложив собственное дрожащее от неудовлетворённости тело Тозиеру. И он не откажется от сомнительного подношения. Он его примет. Он его возьмёт. Но даже, когда сознание затянуто алым туманом, когда трахаться хочется больше жизни, мысль о Митчелле в моей постели кажется до дикости неправильной и чужеродной. Я точно знаю, что не пойду к нему, не постучусь, не нырну в постель, не стану шептать, что он меня заводит. Мне есть, куда падать. Пока. Когда я приду к Тозиеру, достигну дна. Содержимое бутылки заканчивается слишком быстро. Преступно. Несколько раз затылком о дверь прикладываюсь, кончиком языка веду по воспалённым, болезненно на любое прикосновение реагирующим губам. Ненавижу. Ненавижу... Ненавижу бешеную псину Тозиера. Как никого другого на земле. И так же одержимо сейчас его хочу. Жалкое создание, в собственной смазке утопающее и губы свои бедные жрущее в приступе отчаяния. Ни грамма облегчения алкоголь, растекаясь по венам, не приносит. Лишь большее помутнение рассудка, нежели было на старте. Он границы дозволенного раздвигает. И если прежде я пытался от себя мысли о Гиллиане гнать прочь, то теперь сдаюсь под их натиском, погружаюсь в них, захлёбываюсь и тону, падая на самое дно. Представляю всё то, что он мог бы со мной сделать. Себя представляю, не таким скованным, как в гостиной собственной квартиры, когда замираю, ошарашенный чужими действиями, а проявляющим инициативу. Первым к нему подающимся, шею обеими руками обвивающим, к губам прикасающимся. И вот уже его язык кровавые разводы слизывает, а не мой собственный. На коленях его устраиваюсь, притираясь ближе. Без подготовки длительной на член его натянуться пытаюсь. Мне наплевать на возможные последствия. На то, что это грубое проникновение может сделать наш секс ещё более кровавым, похуй, что он порвать меня может в процессе, и скользить будет не только по смазке, но и по крови. Похуй, как. Просто возьми меня уже. А задницу вылечить я всегда смогу. Просто дай мне то, что я хочу. Дай мне себя, Ллойд. Хотя бы на мгновение. Двойной удар по мозгам. Крепкий алкоголь и феромоны истинной пары, что не исчезают, а лишь более насыщенными и концентрированными становятся с каждым мгновением, проведённым в заточении, в окружении четырех стен. Они меня будто давят, а аромат не просто воздух собой наполняет — по крови разносится, отравляя её, к самому краю подталкивая. Прихватив зажигалку и пачку сигарет, выхожу из каюты. Полы пиджака сильнее запахиваю, спасаясь от мерзкого осеннего ветра. На верхнюю палубу поднимаюсь, чтобы больше не вдыхать и не слышать, чтобы больше невидимым лезвием по уже и без того изрезанным рукам не водить. На мгновение задерживаюсь напротив чужой двери и нервно сглатываю. Слишком ярко и живо в сознании картинка появляется. В мельчайших деталях прорисовывается. Типаж-то один, а потому его собой заменить в фантазии несложно. Напротив, это слишком просто. Даже усилий особых прикладывать не приходится, воображение всё очень живо воссоздаёт. И я желаю мысленно овце потерять голос, как минимум. Как максимум, подавиться спермой, которой его по уши, вероятно, накачали, и сдохнуть этой же ночью. Не знаю, как долго на палубе стою. Для меня время останавливается. Словно разом все чувства умирают к херам собачьим, ничего не оставляя внутри, кроме пустоты. Всматриваюсь в темноту, бесцельно поджигая сигареты, но не прикасаясь к ним, лишь наблюдая за тем, как тлеют, и после подпаливая новые. Не знаю, сколько сигарет так трачу, и как долго в состоянии омерзительного транса нахожусь. Из него меня вытаскивает самый главный триггер. Аромат, от которого бегу, как от огня. Феромоны, что всё ещё слишком яркие, слишком сильно проявляющиеся, всё ещё берущие за горло и заставляющие задыхаться. Кролик хренов, трахающий свою шлюхотень без остановки. В одной рубашке расстёгнутой приходит сюда, как будто не чувствует холода вовсе. Моё искушение, что в темноте ничуть не меньше привлекает, чем при свете дня. Искушение, слегка лунным светом подсвеченное, облитое им, а оттого кажущееся ещё более нереальным и недоступным для меня, чем обычно. Его взгляд скользит по мне недолго. И я тоже на него смотрю, сомневаясь, что он хоть что-то заметит. Для него, скорее всего, моё состояние останется тайной. Он так и не узнает, что я этой ночью сходил с ума, мечась по кровати, но запрещая себе даже думать о самоудовлетворении под аккомпанемент чужих стонов. Так и не узнает, каким опустошённым, буквально на части разбитым чувствую себя сейчас, вновь пытаясь собрать из осколков цельную личность. Не узнает ничего, если ему в лоб об этом не сказать. Потому как он вообще у нас избирательной слепотой отличается. Видит то, что хочет видеть. А то, что на деле происходит, благополучно из вида упускает. Держимся на почтительном расстоянии. Никто из нас не совершает ошибок и не идёт навстречу друг другу. Оба знаем, чем это чревато. Неоднократно пробовали, и практика так себе оказалась. Бессмысленно подходить и пытаться завести дружескую беседу с человеком, который тебе обещал ебальник на ленточки порезать, если вдруг что с драгоценной блядью случится. Это фарс в чистом виде, паршивая постановка от не менее паршивого режиссёра, в роли которого выступать нет никакого желания. Очередная сигарета, под пристальным наблюдением зажжённая и в кои-то веки не впустую спаленная. Закуриваю и затягиваюсь, исподтишка за его действиями наблюдая и отмечая про себя, что он тем же самым занимается. Мы отворачиваемся синхронно и так же синхронно снова взгляды друг друга ловим. Присутствие его поблизости невыносимо, запах его невыносим. Он убивает меня, с каждой секундой всё сильнее. Он меня уничтожает буквально, размазывая и разъёбывая сознание, что пытается сопротивляться притяжению, в мелкую крошку. Уходи, молю про себя, не особо надеясь, что он мои мысли перехватит, что тот телепат. Он и не перехватывает, продолжая на месте стоять. Сигарета заканчивается слишком быстро. Как и моя выдержка, от которой давным-давно нихуя не осталось. Знаю, что совершаю ошибку, о которой десятки и сотни раз в дальнейшем пожалею. Знаю, что уже утром, когда алкоголь из моей дурной головы выветрится, буду жалеть о каждом слове, о каждом поступке, что совершил сегодня. Но сейчас, отбросив остатки гордости, что ещё противиться пытаются, иду к нему, продолжая залипать на профиль, лунным светом подкрашенный, на расстёгнутую рубашку, на бликующую под лунным светом цепочку и кожу, рисунками разноцветными забитую. Ладони — и без того холодные — ледяными практически становятся. Чувствую, как сердце где-то на уровне глотки стучит, как меня в холодный пот бросает, как приступом дикого, почти первобытного страха накрывает. Не сказать сходу, чего боюсь сильнее. Его самого? Или же его отказа, что, несомненно, прозвучит? И того, и другого? Мне к нему прикасаться противопоказано. Прикосновение будет стоить жизни. Мысль об этом иррациональная какая-то, но в голове неизменно крутится. Однако, не могу себе в удовольствии отказать. И отказаться от него не могу тоже. Хочу ладонь на плечо положить, но замираю, так этого и не сделав. Вместо этого ещё на шаг приближаюсь и носом в шею вжимаюсь. Псина. Чёртова проклятая псина. То, как к нему постоянно обращаюсь. То определение, которое сейчас не к нему, а к себе применяю, и оно на меня, словно вторая кожа садится. Потому как сейчас именно я на псину похож, жадную, голодную, натасканную на чужой аромат, долго искавшую и, наконец, сумевшую найти. Вдыхаю шумно, с жадностью, с отчаянием, пытаясь отыскать в его природном аромате примесь чужого запаха. Доказательство того, что он недавно со своей овцой в одной койке кувыркался. И примесь эта есть. Слабенькая совсем, но до безумия раздражающая, пробуждающая в душе ярость и отчаяние, только-только отпустившие и как будто бы уснувшие. Зубами в воротник рубашки цепляюсь, пытаясь стащить её с него. Ладонями по расписанной коже вожу, ощущая, как покрывается мурашками под моими пальцами. Слишком сильный контраст. Его горячая кожа и мои ледяные руки, что такими непослушными сейчас кажутся. Неумелыми. Такими противными. Для него. И странно, что он не пытается сбросить их, дав очередное обещание. Например, переломать их к такому-то папочке, если ещё раз попытаюсь к нему прикоснуться. Против его воли. Псина. Моя. Не мне преданная. Не мною натасканная. Не во мне хозяина видящая. Ассоциации в голове. Вспоминаю их кровавые традиции. Ногтями веду по коже. Надавливаю сильнее. Там, где по идее сердце находится. Хочу его сердце. Душу его хочу. И тело. Тело, конечно, тоже. Пожалуй, сильнее, чем когда-либо и кого-либо. Возбуждение болезненное, разрушительное, вроде отпускавшее недавно, вновь накрывает. Вновь стремительно по венам проносится, сжигая их изнутри. Вновь и вновь в шею его носом вжимаюсь, желая в аромате природном утонуть. Вновь и вновь губами по влажной от пота коже веду, и то, что снова фантомные можжевеловые ягоды, нотами жжённого сахара обрамлённые ощущаю, доказывают реальность происходящего. Вновь и вновь с шумом сглатываю, потому как рот, будто у бешеной псины постоянно слюной наполняется. Вот она, главная причина неконтролируемого слюноотделения. Мне кажется, что в молчании моё спасение, а в словах смерть, но именно второй вариант выбираю. По имени зову. Посмотри на меня. Посмотри же. Неоднократно просьбу повторить приходится. Чем дальше, тем обречённее она кажется. Не верю в чудеса. В удачу собственную не верю. Скорее, готовлюсь к тому, что меня сейчас оттолкнут и снова на все четыре стороны отправят, прошипев на ухо, что в блядях, вроде меня, потребности не испытывают. Чувствую себя неудачником-лицедеем, что пытается оживить собственное представление, привлекая на помощь людей из зала. Однако, выбор делает настолько неудачный, что его попытка реанимировать неудачное выступление лишь сильнее на дно тянет. И я готовлюсь утонуть, не получая ответа на свой вопрос о том, что сильнее всего волнует. Вопрос, что сильнее всего мою слабость, зависимость и беспомощность демонстрирует. Спросить — насколько овца лучше меня — это почти преступление, направленное против собственной личности. Публичный суицид. И молчание Гиллиана красноречивее слов, в данный момент. Конечно, он лучше. Какого ответа ты ожидал? Отрицания? Попыток переубедить? Доказать, что ты напрасно себе мозги выносишь? Нет. Не напрасно. Он ведь, правда, лучше. Невинный милый мальчик, торгующий своей жопой исключительно из благородных побуждений, а не потому, что денег захотелось больше, чем подработка официантом давала. Тишина убивает. Сегодня сильнее, чем обычно, а потому стараюсь избавиться от неё, болтая за двоих. Не замолкая практически. Он смотрит на меня. Поворачивается всё-таки лицом. Смотрит презрительно, как на насекомое, что щелчком может от себя отбросить, но до сих пор жалеет. Мозг затуманен окончательно, и я шепчу всё то, что не должен вслух говорить. Все свои чувства и переживания разом обнажая. Смеюсь невпопад. И жду. Жду момента, когда ему надоест на это сомнительной ценности представление смотреть. Когда презрение и отторжение одержат верх, и он всё-таки меня оттолкнёт. Когда во взгляде не сдержанность, а брезгливость красочно проявится, которая сейчас так и просится на первый план. — Трахни меня. Слова, которые меня окончательно толкают вниз, с обрыва. — Трахни, как трахал его. Пожалуйста. Хочу, как он кричать. Хочу твой член в себе. Спину твою располосовать хочу, от восторга задыхаясь. Хотя бы одну ночь. Гил, не отталкивай меня. Шепчу, покрывая поцелуями его лицо, прижимаясь так сильно и так запредельно близко, словно не просто прижаться к нему хочу, а ограждение сломать, и вместе с ним вниз полететь. Если и можно было упасть максимально сильно, то я только что это сделал, признавшись откровенно в том, что, как вуайерист жадно ловил всё, что в соседней каюте происходило. Не затыкал уши, не пытался уснуть, не хлопал показательно дверями, стараясь испортить людям процесс непрерывной ебли и перетягивая внимание на страдающего себя. Нет. Я слушал, ждал и только теперь рискнул себя предложить. Слова, что звучат слишком неуместно. Именно сейчас. Именно сегодня. Именно в моём исполнении. Кажется, если бы я решил раздеться, обвязал себя ленточкой и к нему пришёл, одной лишь тонкой простынёй прикрываясь, эффект был бы менее ошеломительным, чем от слов. И унижения собственного было меньше. Ставки делаю в споре с самим собой: что же он мне скажет. Не хочу тебя, принцесска. Самое очевидное и болезненное. Самое ожидаемое, что скрывать. И когда он рот приоткрывает, дыхание затаиваю. — Вы пьяны, ваше Высочество. И всё. И ни слова больше. Жалкий, Морган. Ты просто жалкий. В его глазах ты сейчас упал на самое дно. — Точно. Именно поэтому я с тобой, а не где-то ещё. Глупая ухмылка появляется на губах. Мне больше нечего терять. Гордость свою я благополучно только что проебал. Почти та реакция, какой и ждал. Эмоциональная окраска чуть отличается, но общее настроение то же самое. Брезгливость в доминанте. И я его понимаю. Если бы на меня вешался не совсем адекватный, вдрызг пьяный омега, я бы не стал терпеть его прикосновения, выслушивать его сомнительную исповедь. Я бы давно его на хер послал, посоветовав проспаться и меньше пить. Но он слушает и даже не отталкивает, когда к губам прикасаюсь, надеясь получить ответную реакцию, но получая лишь холод, от которого сам коркой льда покрываюсь. И только, когда отстраниться собираюсь, внезапно перестаёт безучастное бревно изображать. Заставляет нас местами поменяться, к ограждению притискивает, инициативу перехватывает. Пальцами волосы в охапку загребает, сжимая, заставляя чуть голову запрокинуть. Целует, сука, так горячо и так отчаянно, что впору поверить, будто желания у меня совсем не односторонние, и то, что он сейчас делает — это не очередной раунд игры, не попытка поиздеваться над покорной марионеткой, добровольно себя в его пользование отдающей. С жадностью кровь с моих губ слизывает, но сам их не прикусывает, только ласку дарит, а не боль. За волосы сильнее прежнего тянет, горячими губами по шее скользит, своими действиями подталкивая меня не только к краю, но и за край. Стон, что с губ моих срывается, словно раскалывает на части ночную тишину. Ненавижу себя за эту слабость. За то, что возбуждение моё так ярко проявляется. За то, что дрожу в его объятиях. За то, что жадно ладонями по торсу его скольжу, но тактильный голод никуда не девается, становясь всё сильнее и отчаяннее. За то, что намокаю в его руках за мгновение, достаточно пальцами щёлкнуть — и между ног океан. За всё на свете себя ненавижу, потому как не такого от себя жду, а получаю... Ровно то, что получаю. Безмозглая сука, что в вечной агонии течной, даже если настоящие течки в её жизни крайне редкое явление. Запястье моё перехватывает, слегка сдавливая. К губам ладонь подносит. Смотрит долго, пристально, внимательно. Лижет пальцы. Средний. Указательный. Те же самые, что я днём вылизывал, глядя на него. — Прошу, ваше Высочество, — говорит без намёка на эмоции. — Пойдёмте со мной. И я киваю послушно. Потому как за ним пойду, куда угодно. Даже если это ловушка, и он меня ведёт на смерть. Если он меня на корм акулам пустить планирует. Если он... Никаких коварных планов. Он меня обратно в каюту, ставшую клеткой и тюрьмой, ароматом истинной пары пропитанной, приводит. И снова я в четырёх стенах оказываюсь. Снова на постель свою разворошённую падаю, вспоминая, как меня здесь кошмарило от мыслей о том, что через стенку происходит. Вместо брезгливости во взгляде подобие жалости мелькает. Ожившая ненадолго надежда снова благополучно подыхает, осознав, что никто ко мне не прикоснётся. У мистера Ллойда, похоже, блядские принципы на первом месте. Чистюля, который не станет пьяной сукой пользоваться. Ниже его достоинства — подобные трофеи получать. И фраза одна на все случаи жизни припасена. Та самая, которой уже мозг мне продолбил, напоминая очевидное. Вы пьяны, ваше Высочество. Жду, когда дверью хлопнет, но вопреки ожиданиям не уходит стремительно. Ко мне подходит, склоняется к кровати, тыльной стороной ладони по щеке ведёт. В макушку целует. И мне хочется прошипеть, чтобы подобные жесты для своей эскортной деточки оставил. У того лицо такое, словно он только недавно школьные стены покинул. Ему папочка нужен, который бы оберегал и пылинки сдувал, а не равноценный партнёр. Не мне. Но совершенно иные мысли сознание прожигают яркой вспышкой пламени, и я в рубашку его цепляюсь, желая получить сувенир на память. Слишком врезается в память случай в лифте, и то, как овца в рубашку его куталась. И если у Флориана есть, то почему не должно быть у меня? В конце концов, у меня и на самого Гиллиана куда больше прав, чем у них всех, вместе взятых. Гиллиан из рубашки своей выпутывается, оставляя желанную вещь в моих руках. Возможно, сейчас на моих губах широкая, сумасшедшая улыбка. Возможно, мне кажется. Возможно, не кажется вовсе. Я в отвоёванную с боем ткань носом влипаю, вдыхая так шумно и отчаянно, словно это мой единственный источник живительного кислорода. Даже если Гила не будет рядом, у меня, как у истинного фетишиста, найдётся вещь, которой поклоняться буду, которую возведу в абсолют и сделаю предметом своего персонального культа. — Знаешь, что я с ней сделаю? — вопрос в пустоту. Уверен, снова проигнорирует. Даже не заметит. Но нет, отвечает. И озвучивает не тот вариант, что у меня на уме. — Ритуально сожжёшь, когда вернёшься домой? Представляя, что меня, а не мою вещь сжигаешь? — Не угадал. Ты сейчас уйдёшь, а я её надену и буду мастурбировать. Доведу себя до оргазма раз, два, три. Десять. Всю её обкончаю, и смазкой, и спермой залью. Потом тебе пришлю, как подарок. А ещё буду стонать так сладко и громко, что ни ты, ни тот пиздёныш, что рядом с тобой отирается, глаз не сомкнёте всю ночь. Можешь идти, Гил. И начинай прямо сейчас искать, чем уши заткнуть. Ночь длинная, а я никогда одним разом не ограничиваюсь. Импровизация чистой воды. Добывая себе желанную вещь, я ни о чём подобном не думаю, но сейчас идея уже не кажется столь безумной. Он замирает, услышав моё обещание, и это уже на вызов становится похоже, брошенный не только ему, но и самому себе. Противоречие. Опять же в случае с самим собой. Со своими недавними мыслями, с уверениями, что не прикоснусь к себе, даже если от возбуждения крыша поедет. Но сейчас я не один, он не трахает свою мелкую сучку, и это почти дело принципа хоть чем-то, хоть как-то его зацепить. Стоит у двери, не решаясь уйти, хотя ещё мгновение назад сбежать собирался. Но теперь замирает и ждёт, зачарованно наблюдая за каждым моим движением. За тем, как с ожесточением свои собственные шмотки с себя стягиваю, не постепенно, а стремительно обнажаясь. Все вещи привычно к его ногам швыряю. Вдруг фокус с разрыванием на части повторить захочет. Может попрактиковаться. Выбор большой. Блядь... Собственное отражение в зеркале перехватываю, набросив рубашку на плечи и ощущая, как меня потряхивает в этот момент. Всего лишь рубашка. Его. Всего лишь тонкие нотки запаха природного. Его. На моей коже. Прямо сейчас. И от этого кроет возбуждением такой силы, что принято называть запредельным. У него и, правда, никакого предела нет. В глазах пламя азарта всё сильнее разгорается, и я пытаюсь понять, насколько далеко готов зайти в своём стремлении привлечь внимание, заставить равнодушную псину, что смотрит на меня неотрывно, но не торопится подходить, потерять самообладание. Не перехватывает руки, не сжимает запястья, не прижимается к губам, вновь целуя, как на палубе. Просто смотрит. Просто ждёт. Просто нижнюю губу покусывает и ладонь в кулак сжимает, вдавливая ногти в кожу. Не знаю наверняка, но почему-то уверен в том, что в этом мы с ним похожи. Оба себе ладони царапаем и губы до крови прикусываем, чтобы слегка в себя прийти, не уплывая окончательно. Снова прихватываю их зубами, облизываю, глядя неотрывно прямо перед собой. Смотри, Гиллиан. Смотри. Не смей отворачиваться. Давись голодной слюной. И не говори, что совершенно невосприимчив к моим феромонам, коих сейчас огромное количество в воздухе. Зашкаливающее просто. Смотри, как я себя ласкаю и думай о том, что это могли быть твои руки. Они бы касались разгорячённой кожи, они бы своими прикосновениями обжигали. Приходится приложить немало усилий, чтобы не проводить параллели между событиями школьной жизни и сегодняшним вечером. Не вспоминать красные ленты на запястьях. Не вспоминать то, что мне тогда сказали. Чтобы не чувствовать себя уязвимым, раздевшись перед посторонним человеком, и не прятаться от него в кромешной темноте, а ласкать себя при свете. Новая волна возбуждения накрывает с головой, топя меня в нём. Ненавижу дрочку, как таковую. Просто. Откровенно. Ненавижу. Не потому, что она приносит с собой лишь обезличенные, пустые оргазмы, что затираются в памяти и подчёркивают факт собственной невостребованности. Вернее, не только по этим причинам. Есть мнение, что человек, однажды попавший в объятия толкового любовника, очень быстро пристрастится к сексу, и будет хотеть его постоянно. Мнение, которое я разделяю. И признаю один неоспоримый факт. Всё, что я сейчас делаю, и в половину не так приятно, как если бы ко мне прикасался Ллойд. Если бы его, а не моя рука сейчас ласкала возбуждённый член, распределяя по нему смазку. Или, как если бы это был его горячий, умелый рот. Как если бы его пальцы осторожно прикасались к краям влажной дырки, поглаживали и медленно внутрь проталкивались. Если бы смазка текла по его ладони, а сам он в это время не стоял в стороне, наблюдая за моими действиями, как за бесплатным роликом с порнхаба, а был рядом со мной. Если бы его дыхание касалось моей кожи, если бы его губы оставляли следы на шее, на плечах, где угодно. Если бы он оставлял следы не только поцелуев, но и укусов. Если бы, если бы, если бы. Бесконечные допущения, в то время как история не терпит сослагательного наклонения. Тонкие нити поблёскивающей смазки на ладони. Медленно растягиваю и так же медленно вставляю, трахая себя сначала двумя, а после — тремя пальцами. Вгоняя их так сильно и так глубоко, насколько это вообще реально. Раз за разом, поглаживая простату, наслаждаясь ощущениями, что это прикосновение дарит. Медленно. Мучительно даже. Чем дольше, тем лучше. Он ведь не уходит. Он продолжает смотреть. Зачарованно. Голодно. Сглатывая постоянно, чуть ли не капая слюной на пол. Смотрит, но, сука, всё так же бездействует. Не подходит ко мне стремительно, не отстраняет ладонь, не шипит на ухо, что не нужно мне самому себя трахать, если рядом есть он. Не толкает меня на кровать, не устраивается между призывно раздвинутых ног, не спрашивает: а любит ли солнышко, когда его вылизывают? Не пытается даже на практике проверить. Быть может, и, правда, солнышко любит. Не интересуется: нравится ли ему, когда его в собачью позу загоняют, или предпочитает отдаваться, лёжа на спине? Поебать Гиллиану совершенно на мои чувства, ощущения и мысли. Да, картинка возбуждает, да есть что-то, что не оставляет равнодушным. Но это не чувства истинной пары, что на стенку лезть готова от безумного желания обладать и присвоить, чтобы больше никто и никогда не покушался. Это примитивное возбуждение человека, решившего глянуть на досуге порноролик. Просто по стечению обстоятельств главным героем ролика знакомый актёр оказался. И встало не столько на него, сколько на сами действия. На то, как отчаянно и ожесточённо он себя, приближаясь к финалу, имеет. Встало на обкусанные губы. На кончик гибкого языка, что снова по ним скользит. На растрёпанные волосы, что на лицо постоянно падают. На растраханную пальцами, чуть припухшую дырку. На относительно неплохое тело. Совокупность факторов привлекает. Но не сама личность. Ладонью по шее. Знакомый уже жест. Обида, что затапливает сознание. Мне не нужны зрители. Слышишь? Не нужны мне ебучие наблюдатели, что смеются и обсуждают. Мне участник нужен. Определённый. Не в отдалении трущийся. В моей постели. Прижимающий меня к ней. Заставляющий задыхаться от бесконечных поцелуев. Заставляющий кричать от того, в каком диком, жёстком темпе он меня трахает. Заставляющий кончать с именем его на губах и с частичками содранной кожи под ногтями, потому как невозможно удержаться и не оставить хотя бы пару памятных царапин. Но только я этому потенциальному участнику не нужен. Ни на хер. Ни вообще. А потому и не будет ничего из того, что фантазия моя успела нарисовать. НИЧЕГО. Он уходит чётко в тот момент, когда я всё-таки умудряюсь кончить. И через пелену мимолётного удовольствия слышу, как закрывается дверь. С отвращением вытираю сперму о простыни и в миллионный раз ногтями кожу ладоней царапаю. Ощущаю себя самым нелепым, самым грязным созданием на свете, упавшим ещё ниже в глазах человека, которым по-настоящему болею. Хотя казалось, что ниже уже некуда. Опускаюсь на четвереньки. Пальцами простыни прихватываю. Голову опускаю, позволяя волосам на лицо упасть. Странное ощущение. Тотальная пустота. Оргазм ничего не меняет. Хуже делает. Всё так же пусто, обезличено, не сексуально, а пошло. Словно блядь максимально дешёвая, нелепая и несуразная на контрасте с элитным эскортом. Жалкий. До отвращения. * Возвращение в город — то, чего больше всего на свете хочу. То, чего с нетерпением жду, и потому, лишь оказавшись в собственной машине, чувствую себя по-настоящему счастливым. Снова нахожусь в зоне комфорта, где нет опасных хищников и наивных мышей, желающих выдать себя за таких же хищников, пытающихся мимикрировать под них. Невыносимое общество, в котором чувствую себя максимально неуютно, и от которого хочется избавиться, как можно скорее. Митчелл, загруженный своими переживаниями и поглощённый ревностью. Гиллиан, которого от моего присутствия поблизости трясти начинает. Флориан, что смотрит на меня волком, каждый раз жалея о том, что не способен вонзиться зубами в глотку и перегрызть её к херам. Дай ему волю, он, несомненно, провернул бы подобный трюк, а потом сидел довольный с окровавленной рожей, слизывал красные капли с губ и с гордостью рассказывал всем желающим, как разделался с опасной гадиной, которая жаждала получить то, что ей по определению не принадлежит. А он, умница такой, взял и отстоял своё. Сумел продемонстрировать наглядно, кто же в доме хозяин. И это не Митч Тозиер, как можно было бы предположить. Бал в жизни Гила именно овца правит. Во всяком случае, ей кажется именно так, а переубеждать его никто не торопится. И если первая ночь на яхте ознаменована моими показательными выступлениями, привлекающими повышенное внимание, то вторая — звёздный час овцы. Он не стонет так же громко, отчаянно и демонстративно, как это делал я. Он иные методы выбирает. Когда поднимаюсь на верхнюю палубу, чтобы покурить и побыть в одиночестве, понимаю, что летят мои планы в пропасть, потому как замечаю в отдалении посторонних. Пара года продолжает играть в счастливые отношения, в любовь до гроба и неумение удерживать чувства свои под контролем. Закуриваю, стараясь не думать о Гиллиане, что ночью был со мной холоднее льда. Исподтишка смотрю на них с Флорианом и понимаю, что мне никогда такого не светит. Ни этих взглядов нежно-заботливых, ни прикосновений, лишённых грубости, ни слов, порождающих в душе теплоту. Понятно, что мне не подошли бы те номера, что он исполняет в отношении Флориана — слишком разные люди, но иногда в голову всё же закрадывались предательские мысли о том, что было бы, если бы мы встретились при иных обстоятельствах, будучи совсем другими людьми. Как тогда могла бы сложиться наша жизнь? Думаю об этом и тут же сам себя одёргиваю, понимая, насколько нелепо думать о каких-то допущениях. Мы ведь действительно пересекались раньше, был у нас какой-то шанс. Но и тогда ничего не сложилось. Он не рискнул ко мне подойти, а я просто не заметил, потому и оказался в состоянии тотального ахуя, услышав из уст постороннего человека имя, ставшее для меня чужим и непривычным. Имя, которым меня называли в другой жизни, куда более привычной и в чём-то даже более приятной. Жизни, в которую мне уже никогда не вернуться, как не вернуться и ему, некогда подававшему большие надежды. До тех пор, пока трагическая случайность не перечеркнула дальнейшие перспективы потенциально успешного финансиста. Ему ведь ещё до выпуска из университета несколько крупных компаний с мировым именем предлагало стажировку, перед ним сразу несколько дверей распахнулись призывно, а итог оказался плачевным. Ещё одна судьбоносная, в определённом смысле, встреча, которая перечеркнула всё. Любитель наркоты, оказавшийся сыном высокопоставленного чиновника, увидел потрясающе красивого омегу, решил, что тот кинется в объятия богатого мажора и просчитался. Совсем не тот финал ночи, на который можно было рассчитывать. Вместо одной кровати и ебли безостановочной, для одного — передозировка, а для другого — ложное обвинение и тюремное заключение, поставившее крест на блестящих перспективах. Если бы не появление в его жизни Митчелла... Кто знает, чем могла бы закончиться история Гиллиана Ллойда? Я закрываю глаза и стараюсь абстрагироваться от мыслей об этом человеке, но в очередной раз терплю поражение в борьбе с самим собой. Признаю, хоть сделать это и непросто. Стыдно. Как в детстве, когда совершаешь какой-то дурной поступок. Понимаешь, что на тебя за него будут злиться и кричать, а потому всеми правдами и неправдами от него отнекиваешься. Универсальная отговорка в стиле «это не я». И здесь тоже так сделать хочется, но неуместно. И никто не поверит. Потому что именно я, а не кто-то другой с каждым днём в этих чувствах ненужных и неоправданных всё сильнее тону, именно я в них увязаю по уши, именно я хочу к нему. И дурацкое воображение надо мной издевается, картинки счастливого будущего подкидывая. Того, где мы не по разные стороны находимся. Того, где мы вместе и, наверное, даже счастливы. Но потом реальность с размаху молотком по картинке этой бьёт, и нас накрывает потоком стеклянной крошки. И нет больше нашей идиллии. Есть только реальность, в которой я заливаю чувства крепким алкоголем, а после иду в ноги падать к объекту своих грёз. Унижаюсь перед ним, все карты раскрывая, откровенно рассказывая о том, о чём должен молчать. А в ответ получаю тишину и несколько скупых фраз. Он думает, наверное, что я ничего не помню из всего, что было несколько дней назад. Думает, что алкоголь настолько мои мозги затуманил, что там ничего не задержалось, но я... помню. К огромному своему сожалению. И то, как ластился к нему в отчаянном порыве, и то, как каждое слово, мучительно подобранное, озвучивал. То, как хотел его и даже не пытался сделать вид, будто нейтрален по максимуму. И то, как с наступлением рассвета изображал равнодушие и завидную отстранённость, когда они с Митчеллом, что наверняка показушными стонами проникся, взглядами насквозь прожигали. Взгляд Митчелла так и вовсе напрягал, слишком много в нём было голода, слишком много желания. Не такого сильного, как то, что на Гиллиана направлено, но всё равно ощутимого, реального, осязаемого. Наверное, в разговорах друг с другом они даже ставки делали: помню я или нет. Стыдно мне или нет? Сложный вопрос, на самом деле. Но вряд ли тот, чью голую задницу видела на фотографиях вся школа, может оскандалиться сильнее. Условия, правда, разные. В школе всё не по моей инициативе произошло. А здесь я сам перед ним раздевался. Сам себя трогал. Сам восторг неподдельный изображал, зная, насколько это всё фальшиво и, по большей части, не для себя и своего тела, жаждущего разрядки, а для него. Мне хотелось, чтобы он ко мне подошёл. Чтобы он ко мне прикоснулся. Даже мимолётного касания хватило бы для того, чтобы настоящую дрожь ощутить, чтобы искреннее наслаждение получить и застонать по-настоящему, в его приоткрытый рот, когда решит меня поцеловать, заткнув фонтан сомнительного красноречия. Но всё это так и остаётся лишь моей фантазией, не находя отражения в реальности. Мне мерзко, до тошноты. Но снова и снова к себе прикасаюсь, и снова с губ срываются притворные стоны, когда, ощущая его природный аромат, сам себя пальцами трахаю, а думаю исключительно о нём. И о том, как он своего Флориана натягивал половину ночи. Тогда мучился я, теперь пусть мучаются они. Хотя, с большей долей вероятности, им на это просто похуй. Отгоняю неуместные мысли. То, что было прежде, осталось в прошлом. Там ему самое место, не стоит к нему постоянно возвращаться, не стоит его ворошить. Нужно с ним попрощаться и двигаться дальше. Нужно. Наверное. Разумная установка, но суть в том, что подумать о чём-то намного проще, нежели действительно претворить в жизнь. Продолжаю работать над списком вопросов, начатым ещё на яхте. Правильнее сказать, корректирую его. Буквально пара косметических поправок, внесённых в хороший исходник. С поправками он и вовсе должен стать блестящим. По времени — буквально полчаса. Должно быть. Но я умудряюсь растянуть процесс на целую вечность, постоянно отвлекаясь. Завтрак почти остыл, но я к нему не прикасаюсь, только время от времени чай в чашку подливаю. Дико хочется пить. Во рту пересыхает каждый раз, когда ловлю себя на мысли об определённом человеке. То есть, практически постоянно. Говорят, любовь меняет. Кому-то дарит крылья, позволяя парить и купаться в своём счастье, кого-то, напротив, швыряет прямиком в грязь, пробуждая в нём всё самое мерзкое и тёмное. Мой вариант, похоже, второй. Мои чувства, вспыхнувшие внезапно, методично меня разрушающие, далеки от радости и воодушевления. Зато склонность к собственничеству, ревность, злость... Их в моей жизни становится слишком много. Они переполняют меня до краёв. И через край переливаться начинают. Мешают дышать в полную силу, ломают мне все кости. В чокнутого монстра превращают, что не может без другого человека ни жить, ни дышать. Вернее, может, но эта жизнь и вполовину не так интересна, как рядом с ним. Тем самым. Особенным. Истинным. Иногда ловлю себя на мысли о том, что одержим этим человеком, оттого он и мерещится мне повсюду. Даже здесь. Даже сейчас. Занятно. Но не мерещится. Действительно его вижу в стекле. А после и аромат до боли знакомый ощущаю, когда он, оставив машину на стоянке, заходит в помещение. Банальное совпадение, а не заранее оговоренная встреча. Не так далеко мы живём друг от друга, как оказалось. Вдвойне занятно, что до того ни разу не пересекались, даже мимолётных встреч не было. Всё началось так странно. Неожиданно. Спонтанно. В тот самый миг, что я ничего подобного не ждал вообще. В тот миг, когда мне меньше всего нужна была встреча с истинной парой, и в такой безумный водоворот меня затянуло, что и представить сложно. Только и остаётся, что гадать: сумею выплыть или нет? Есть ли надежда на спасение? Или нет её вовсе? Ноутбук — прекрасное прикрытие. Делаешь вид, будто максимально сосредоточен на том, что на экране отображается, но в то же время можешь спокойно за окружающими наблюдать, чем, собственно, и занимаюсь. Не думаю, что Гиллиан ко мне подойдёт. Сомневаюсь, что он захочет разговаривать. Первое впечатление, как принято считать, самое правильное. А у него оно обо мне сложилось из серии «оставляет желать лучшего». Не тот случай, когда, завидев знакомого, приветливо машешь ему рукой и не упускаешь возможности переброситься парой фраз. Скорее, тот, когда стараешься проскользнуть мимо, оставшись незамеченным. Делаешь вид, будто знать не знаешь. Просто обознался, просто по ошибке окликнул. Простите, это какое-то недоразумение. Я совсем не тот человек, который вам нужен, не тот, кого вы ищете. Наше знакомство — сомнительное мероприятие. Ни взаимопонимания, ни гармонии, ни притяжения безумного взаимного, о котором так много и часто принято говорить при упоминании об истинных парах. Наверное, мы одни из тех, кто подходит под определение «ложной истинности». Явление куда более распространённое, нежели истинность реальная. Тот случай, когда хочешь человеком обладать, тянешься к нему, с ума сходишь от его запаха, а по итогу оказывается, что совместимость ваша на уровне самого глубокого дна находится, и лучше бы вам никогда не встречаться, чтобы катастрофы, жизни ломающей, не случилось. Чтобы заблуждения не стали ловушкой, выбраться из которой практически невозможно. Во всяком случае, без потерь. Мне хотелось бы позабыть о нём. Не вспоминать. Не реагировать слишком ярко. Воспринимать без особого всплеска чувств. Просто, как чисто эстетически привлекательную, красивую картинку, притягивающую внимание, но не вызывающую такое количество эмоций, как положительных, так и отрицательных. Не как человека, без которого жизнь кажется несовершенной, без которого ценность многих вещей ставится под сомнение. Однако, против воли взгляд как будто сам собой к нему прилипает. К тому, как он стремительно пересекает зал, подходя к барной стойке и озвучивая свой заказ. На меня, разумеется, ноль внимания. Ни единого взгляда. Даже мимолётного. И, в самом деле, зачем ему смотреть на какую-то неудачную дешёвку, когда рядом находится элитная шлюха? И она, в отличие от меня, не лицемерит. Она в своих поступках и желаниях максимально открыта и откровенна. Не изображает неприступную крепость, не воротит нос демонстративно, шавкой не называет, зато в экстазе заходится каждый раз, когда ей хотя бы капля внимания перепадает. Идеальный вариант в отличие от неидеального меня, способного лишь ярость в Ллойде пробуждать. Ничего, кроме ярости. Глоток обжигающего чая и холод металла, плотно обхватывающего запястье. Поглаживаю металлические чешуйки, волосы привычным жестом отбрасываю за спину, очки снимаю и прячу в футляр. Нужно уйти отсюда, как можно скорее, пока определённый аромат снова в плен не захватил, пока чистое и ясное сознание не затянуло очередной пеленой неконтролируемого желания, пока снова задыхаться не начал, мечтая отыскать спасение в том, кто меня не спасти, а уничтожить жаждет. Мне бы бежать. Собрать вещи, как можно скорее, подняться с места и ко входу направиться. Сделать вид, будто не заметил. Ускользнуть незамеченным. Понимаю, что так лучше для обоих будет, но продолжаю упрямо сидеть на месте и спину чужую взглядом прожигать. До тех пор, пока не обернётся. И он ведь действительно оборачивается, скользит по мне взглядом. Сдержанный, равнодушный. Мгновенное узнавание, и лёгкая полуулыбка, до того лицо освещавшая, внезапно меркнет. Сам он хмурится, но не отворачивается. Поразительно, но именно сейчас я себя куда более беззащитным перед ним ощущаю, нежели на яхте, когда из одежды только его рубашка была, когда изображал из себя звезду фильмов для взрослых, в то время как сам даже на участника любительской постановки не тяну. Так друг друга взглядами можно вечность убивать. Нужно сделать шаг. Либо вперёд, либо назад. Подойти и попытаться заговорить цивилизованно. Либо сбежать, изобразив тотальную занятость. В Гиллиане решимости явно больше, потому-то первый шаг остаётся за ним. Он прихватывает одноразовый картонный стаканчик с логотипом заведения и уверенно направляется ко мне. Не дожидаясь приглашения, не тратя время на приветствия, отодвигает стул и опускается на сидение. — Мистер Морган, — тянет чуть насмешливо. — Моё почтение. Только что раскланиваться притворно не начинает. От этой издёвки становится не по себе. — Не похоже, — замечаю сдержанно. Очередное испытание силы воли. Наблюдение за каждый моим жестом. За чуть подрагивающими пальцами, что, ища успокоения, скользят по змеиному телу. За приоткрытыми губами, на которых все ранки зажили, и снова можно кусать, не сдерживая свои порывы. За тем, как снова и снова волосы от лица убрать пытаюсь. Как и ожидалось — слишком. Его присутствие поблизости. Его запах. Его взгляд. Его голос бархатистый, от которого дрожь сладкого предвкушения вдоль позвоночника. Мурашки россыпью. Моя погибель в человеческом обличье. Чувствую себя собакой свихнувшейся окончательно и бесповоротно. Голодной псиной, что помнит лучшие годы своей жизни, когда не по улицам скиталась, а домашней любимицей была, и тогда-то её баловали, подкидывая периодически любимое лакомство. Вот и сейчас оно перед ней. Манит, соблазняет, но так и остаётся недостижимым. Бегу за ним, а оно так же находится на расстоянии. Ни на шаг ближе не становится. — На что? — усмехается. — На искреннее проявление почтения. — Я пытаюсь быть вежливым, ваше Высочество, — ни капли раскаяния. — Но если вам больше нравится наш привычный формат общения, с лёгкостью организую. В воздухе дополнительно к его природному аромату ещё одна нотка, ещё один аромат, что стойко с ним ассоциируется. Крепкий чёрный кофе, что пьёт — уверен, — без добавления сахара и молока. Только густая, насыщенная чернильная лужа. — Неудачная попытка поиграть в интеллигента. — Как и твоя идея, над которой вы с Митчеллом так усердно работаете, — замечает, умудряясь одной фразой неслабо заинтриговать. — Которая из? — уточняю. У нас с Тозиером много идей. Его, моих. Наших общих. Угадать, что именно не пришлось по вкусу Ллойду — занятие обречённое. Придётся половину жизни потратить, чтобы точно определить, о чём он речь ведёт, но так и не добраться до самой сути. Отвечать, естественно, не спешит. Ему сам процесс доставляет. Классический расклад. Игра в кошки-мышки, где наши роли предварительно расписаны, и очевидно, что мне роль потенциальной жертвы, а не хищника отведена. Вместо того, чтобы поразить многословностью, готовностью к диалогу, хранит молчание, что кажется зловещим. Но зато глаза не отводит, продолжая внимательно разглядывать, словно музейный экспонат. Взгляд из числа тех, под которыми моментально начинаешь чувствовать себя неуютно. Когда рядом находится Ллойд, это ощущение в несколько раз сильнее становится. И мне приходится приложить немало усилий, чтобы продолжать выдерживать испытание взглядом, чтобы не моргать часто-часто, чтобы не начать рассматривать рисунок на скатерти, чтобы не признать собственное поражение. — Та, что с благотворительным фондом Тозиеров связана, — поясняет, прихлёбывая кофе. Человек-эстетика. Человек-искусство. В чистом виде. Залипаю на пальцы, сжимающие стаканчик. На шею, частично воротом водолазки скрытую. На то, как кадык под кожей подрагивает каждый раз, когда он сглатывает. На черты лица, что привлекли внимание ещё в тот самый день, на похоронах Аарона. В день, когда я ошибочно записал его в ряды сволочных альф, прислуживающих Митчеллу. И ошибся лишь с полом своего визави. В остальном — нет, потому как сволочизма в нём реально много оказалось. Слишком. С избытком даже. — Что с ним не так? Он почти символ данной семьи. Первая ассоциация, возникающая в сознании рядового избирателя, когда фамилию Тозиер произносишь. Разве нет? — Спорное утверждение. — В чём я ошибаюсь? — Давайте начистоту, ваше Высочество, — произносит со вздохом, на спинку стула откидываясь и раздражающе крышечкой щёлкая. — Мы не дети, а потому наивности в нас обоих по минимуму. Во всяком случае, хочется надеяться, что ты не витаешь в облаках и располагаешь всей необходимой информацией. И, в таком случае, тебе должно быть известно, что пару раз «Ангел милосердия» фигурировал в статьях не в качестве символа доброты и заботы о простых людях. Иногда этот фонд в них упоминался, как один из вариантов отмывания денег. Нелегальные доходы. А благотворительность — выгодное дело. Не для общества. Для самих благотворителей. Потому что будем откровенны. Общество любит сопливые истории о чудесном спасении. А по факту на одну спасённую жизнь приходится десяток тех, кто помощь так и не получил, хотя деньги на его лечение поступали. — Не слишком ли много откровений за один день? — хмыкаю, копируя чужую позу. — Разве ты не должен, как истинный Цербер, охраняющий покой хозяина, до последнего отстаивать мнение о том, что он белый и пушистый. И все те деньги, что его благотворительный фонд получает, идут на благое дело, а не в кармане Тозиера оседают. — В его кармане они и не оседают. Но «Ангел милосердия» всё равно не то место, которым нужно светить во время проведения рекламной кампании... — Тозиеру об этом скажи. Попытай счастья. Может, получится переубедить. У меня не получилось. — Инициатива, как я понимаю, от него исходила? — Бинго, Ллойд. В данном случае, я лишь исполнитель. И раз уж наниматель настаивает на прославлении благотворительного фонда, постараюсь превратить этот кусок дерьма в аппетитную конфетку. Блестящий фантик уже готов. Осталось лишь добавить несколько штрихов, и можно приступать к созданию маленького шедевра. — Как бы ему этот шедевр боком не вышел, — тянет задумчиво, опуская стаканчик на стол и доставая сигареты. Зона для курящих. Пепельница на столе, что подвигаю ближе к нему. Проявление заботы. Своеобразное. Вряд ли оценит. Очень и очень вряд ли. Он этого как будто вообще не замечает, полностью погрузившись в размышления. Переживает. Сомневается в правильности чужих поступков. Разумно, на самом деле. Окажись я на его месте, переживал бы не меньше. Потому как он прав. О благотворительном фонде Тозиеров не только хвалебные отзывы прилетают. С ним множество слухов связано, и многие из них, мягко говоря, сомнительные. Митчелл, в большинстве ситуаций весьма гибок и готов идти на уступки, но есть несколько камней преткновения. Несколько пунктов, в отношении которых наши мнения не совпадают. «Ангел милосердия» — один из них. Начинание родителей, которым Митчелл гордится. Вернее, гордится он как раз не фондом, а своими родителями. Их превозносит. Хочет больше о них рассказать всеми миру, явив избирателям ещё одно из своих лиц. Любящий сын, почитающий тех людей, что дали ему жизнь. Сентиментальные сопли, вызывающие во мне отторжение, но большинство падко на такие вот истории. Тозиер, несомненно, покорит многих, когда начнёт заливать с экранов о своей безграничной любви к родителям. — Я постараюсь сгладить все острые углы, — обещаю. Вздрагиваю непроизвольно, когда в очередной раз взглядом разноцветных глаз, как кнутом по мне хлещет, обжигая. — А если не получится? — Во всём, что касается рабочих моментов, я в себе не сомневаюсь, — произношу твёрдо. — О! Ты настолько уверен в себе? — Настолько. Даже сильнее, чем ты можешь представить. Если Митчелл хочет красивую сказку, он её получит. Поверят ли избиратели в этот сахарный сироп — другой вопрос. Но я, правда, приложу все усилия, чтобы они им обмазались и в него влипли, а после — не сумели выбраться. — Какое самолюбование, — качает головой. — Квин Морган полумерами не ограничивается? Он перед собой ставит определённые цели и идёт к ним напролом, не обращая внимания на существующие препятствия? — Если получается, почему бы не мечтать о большем и не поднимать с каждым разом планку всё выше? — Осечки никто не отменял. Одно неосторожное движение, и вот ты уже не чемпион. Травма позвоночника, и вот ты уже к инвалидному креслу прикован, — замечает пространно. — Не боишься возможных последствий? — Очередная угроза? — Как можно! Мне казалось, у нас тут дружеская беседа. — Правда? — Честное слово. — И какое отношение к дружеской беседе имеют упоминания неудач и возможной расплаты за них? — Не воспринимай всё настолько буквально. Во-первых, иносказание. Во-вторых, не только и не столько о предвыборной кампании речь шла, сколько, в принципе, о задирании планки. В любой сфере деятельности. В окружении любых людей. Осторожно пепел стряхивает, и движение его пальцев кажется не менее восхитительным. Зачаровывает. Внимание к себе притягивает. Намертво припаивает буквально. Хочется, чтобы он раздавил сигарету, ладонь ко мне протянул, пальцами губ коснулся, поглаживая их, не пытаясь внутрь толкнуться. Просто мимолётное касание, как будто бы случайная, спонтанная ласка, на которую не особо рассчитываешь, оттого вдвойне приятно её получать. Как отражение. Тоже за сигаретой тянусь, фильтр губами обхватывая. Смотрю на него выразительно, без слов прося о содействии. Понимает. Щёлкает зажигалкой, позволяя подкурить. Смотрит за тем, как с моих губ первая тонкая струйка дыма срывается. Зачарованно наблюдает. Слишком пристально, слишком внимательно, чтобы можно было принять всё это за мимолётную заинтересованность, а не чуть более сильные ощущения. Вновь мыслями возвращаюсь во второй день пребывания на яхте, когда они с Митчеллом оба на меня смотрели не так, как обычно. Когда в глазах вполне определённые желания прочитывались. Сейчас этот взгляд такой же. Быть может, самообман. Быть может, всё это мне только кажется, и, на самом деле, ему по-прежнему плевать на высокомерного выскочку, что только оскорблять и нахуй посылать умеет. Быть может, это лишь игры воображения, но мне хочется поверить, что глаза меня не обманывают. Ни его, в которых ясно прочитывается желание обладать. В очередной раз прижать к стенке, по уже знакомому нам сценарию пойти, когда соприкосновение губ — не проявление нежности и заботы, а своего рода элемент молниеносной захватнической войны, в которой боль тесно переплетается с удовольствием. Ни свои. — Я не тупой, Ллойд, — чеканю. — Ой ли? — поддевает. — Во всём, что касается рабочих моментов, мои умственные способности не должны вызывать никаких сомнений и нареканий. — Неужели никогда не было осечек? — Быть может, в самом начале. Незначительные. Каких-то жутких промахов не припоминаю. — А потом детка выросла, заматерела и стала легендой в мире пиара? И тогда даже мелкие ошибки совершать перестала? — Можно и так сказать, — отвечаю ровно и сдержанно, не совсем понимая, насколько он серьёзен. С ним сложно. Или не с ним. А со мной. Мне. С самим собой. С собственным восприятием информации. Потому как в любых его словах сомневаюсь и подвох искать начинаю, которого может и не быть вовсе. — Надеюсь, решение нанять тебя не было ошибкой, — произносит, ожесточённо туша сигарету. — Пока Митчелл не жалеет, но кто знает, что будет завтра? Последние глотки кофе допивает, опустевшим стаканчиком в воздухе потряхивает, и я прекрасно понимаю, что дальше будет. Мгновение, и разговор этот закончится. Мгновение, и он уйдёт. Поднимется и покинет меня, вновь оставив в одиночестве. Словно мираж, к которому я так и не смог приблизиться ни на йоту. Как за тень, за призрака, из молочного тумана сотканного, за него хватаюсь. Пальцы осторожно, неуверенно по его ладони скользят, по запястью пробегаются. И мне хочется, как в самых ванильных подростковых романчиках, чтобы наши ладони соприкасались, чтобы пальцы переплетались, чтобы почти до боли. Понять, что не только меня потряхивает от постороннего присутствия поблизости. Не только меня ведёт, как конченного наркомана, что через страшные ломки проходит, не получая того, что ему так хочется. Того, что ему необходимо. — А ты? — Что именно я? Жалею ли? — Да. — Да. Короткое слово, что острым лезвием по горлу полосует, оставляя глубокую кровоточащую рану. Да. Жалеет. Да. Жаждет избавиться. Да. Я ему мешаю. Раздражаю, вечно поблизости находясь и под ногами путаясь. Да. Его наше вынужденное соседство напрягает, и он хочет, чтобы оно, как можно скорее завершилось. Пока я мысленно в голове выстраиваю определённые логические цепочки, он протягивает свободную руку. В точности то делает, о чём я немногим ранее думал. Кончиками пальцев по лицу ведёт. По щеке. По подбородку. По губам. Легко, без нажима. Просто поглаживая. Просто черты лица обрисовывая. — Почему? Вопрос каким-то незнакомым, хриплым, будто бы чужим голосом озвученный. Сам его не узнаю. Хочу знать истинную причину. Вместе с тем, боюсь услышать ответ, что последует. Противоречия сплошные. Волнение раздражающее. Как же хочется с вызовом ему в глаза смотреть, когда с дерьмом смешивать меня начнёт, рассказывая о том, насколько мои умения и таланты в области связей с общественностью и продвижением преувеличены. Ответить достойно, нанеся удар не меньшей силы. Но я даже смутно не представляю все те слова, что он произносит. Потому как они — самое неожиданное и непредсказуемое из всего, что я мог услышать. Они — то, к чему я не был готов вообще. — Вы, ваше Высочество, тварь холодная и заносчивая. Сама себе зачастую противоречащая, считающая и ставящая себя выше остальных, — усмехается криво. — Иногда отчаянно по стенке тебя размазать хочется. Иногда — нагнуть и трахнуть жёстко, чтобы меньше выёбывался. Трахнуть, к моему огромному сожалению, хочется чаще. — К сожалению? — эхом повторяю. Ухмыляется. Головой качает и с места своего поднимается. — По сути... Я тебя в любом месте и в любое время выебать могу. Даже если прямо сейчас в ближайшую подсобку затащу, ты сопротивляться не станешь. Потечёшь, как блядь конченная за считанные секунды. И я бы это сделал, но есть то, что напрягает. — Что же? Только не говори, что верность своему цветочку хранишь. — Смешное предположение. — Тогда... Неужели даже у главной псины есть слабости? Прикрывает глаза, окончательно зрительный контакт разрывая. — Ты для меня пахнешь вкуснее любого альфы и слаще любого омеги. Это пугает. Не хочу пристраститься. И рисковать не хочу, — практически на одном дыхании выдаёт. Руку резко отдёргивает, как будто не к лицу моему прикасается, а в открытом пламени её держит, не замечая, как она волдырями покрываться начинает. Уходит так же стремительно, как появился, ничего больше не поясняя, не раскладывая по полочкам, не разжёвывая. Надеясь, что сам пойму. Понимаю. Но легче от этого не становится. Только хуже. И осознанием накрывает. Он не хочет истинность признавать. Она его тяготит, напрягает и раздражает. Он чувствует её, не может не. Но сопротивляется. И, в отличие от меня, у него хватит сил, чтобы с этими чувствами справиться.