Не верь, не бойся, не проси

Крылатые статуи с лицом жестокого убийцы. Иронично. Кощунственно. Цинично. Какое слово не примени, все они будут актуальными. Факт остаётся фактом. Смотрю на крылатые статуи, охраняющие вход в здание благотворительного фонда, и вижу Энджи Тозиера. Человека, стараниями которого полегло множество людей, однажды не сумевших совладать со своими низменными желаниями, и подсевших на синтетические стимуляторы, обещавшие превратить их жизнь в рай на земле. Энджи Тозиер. Двуличная сука и тварь, какую поискать. Поразительный экземпляр, штучный образец. Жестокий убийца, на чьих руках ни капли крови нет, а смертей — сотни тысяч. Целомудренный, возвышенный, нежный. Щедрый благотворитель, верный, любящий супруг, заботливый папа, положивший жизнь на то, чтобы единственное дитя никогда не чувствовало себя одиноким и ненужным. Объект восхищения Митчелла, отзывающегося о погибшем папе с небывалой теплотой. Разговор о родителях начинается спонтанно, во время продумывания очередного хода в нашей своеобразной шахматной партии. Тозиер-младший изъявляет желание увековечить в истории имя своего папы, снять нечто вроде документального фильма о деятельности их благотворительного фонда. В ответ на мои замечания о том, что это несколько опрометчивый ход, одаривает ледяным взглядом. — Это же ваша работа, Квин, — замечает, потягивая вино из бокала. — Вы умело играете на струнах человеческих душ. Наверняка знаете, как менять полярность, превращая белое в чёрное и наоборот. Да, об этом фонде ходят неоднозначные слухи, но вы должны сделать так, чтобы никакой тени на нём больше не было. Всё предельно чисто, красиво и благородно. Справитесь? — Да, — отвечаю. Хотя, в глубине души есть немало сомнений. Слишком противоречивая история. Слишком противоречивые люди. Что Аарон, что Энджи. Их деятельность вызывала множество вопросов при жизни, продолжает провоцировать интерес и поныне, когда во главе семейного бизнеса стоит Митчелл. Младший Тозиер — выскочка, а выскочек, как известно, не любят. Да, на них обращают внимание, иногда даже больше, чем хотелось бы, но всегда с замиранием сердца ожидают наступления переломного момента. Того самого, когда человек, чрезмерно привлекающий к себе внимание, оступится, и по нему можно будет пробежаться, смешав с грязью. Затолкав в неё по самые уши. Не думаю, что он этого не понимает. Он не глупый. Он просто чрезмерно тщеславный, и это стремление к нахождению в центре внимания иногда порядком подбешивает. Больше скромности, мистер Тозиер. Меньше демонстрации собственного превосходства над другими людьми. Вы же умеете быть хитрым, изворотливым и, если понадобится, весьма изобретательным. Так почему же сейчас с упорством осла настаиваете на том варианте, что способен вашу репутацию подмочить? Разумеется, все эти вопросы остаются невысказанными. Я не спорю. Именно здесь и сейчас не спорю. Если для него благотворительный фонд дорог, как память о родителях, если он так хочет сделать акцент на деятельности Энджи, которая продолжается и ныне, не стану ему указывать. Сделаю то, чего от меня хотят, пусть это будет непросто, но никто и не обещал, что всё пройдёт, как по маслу. Митчелл много и с воодушевлением рассказывает о своей семье, не ограничиваясь сухими фактами, что прописаны в досье. Его глазами — и словами — они совсем не такие, какими я знаю обоих со слов Треннта. В его глазах они — лучшие родители на свете, каких только можно представить. И люди замечательные, достойные исключительно восхищения, но не презрения и не ненависти, что так ярко разгораются внутри меня, стоит лишь вспомнить о том, кто сделал меня сиротой. В глазах Треннта эти двое, разумеется, раскрываются иначе. Заботливые и любящие родители для одного, жестокие, одержимые мрази для другого. Одержимости, им свойственные, разного рода. Они одержимы идеей мирового господства, жаждой наживы, мести и обладания определённым человеком. Последние два пункта тесно связаны между собой. Там, где Аарон отчаянно жаждет получить в собственное распоряжение и пользование, Энджи мечтает уничтожить. С лица земли стереть, чтобы мокрого места не осталось. Чтобы ничто более не напоминало мужу о существовании омеги, который одним фактом своего существования разрушает их идиллию, перетягивая одеяло на себя. О болезненной одержимости отца сторонним омегой Митчелл, конечно, не рассказывает. Все эти штрихи к портрету его родителей я добавляю самостоятельно, о своих предках отзываясь очень сдержанно, если не сказать скупо. Правду ему не откроешь, а придумывать случаи из жизни, которых в реальности не было, нет желания. Я отделываюсь куцыми фразами о боли утраты, что до сих пор меня не оставила, несмотря на давность лет, а потому, если вы, мистер Тозиер, не возражаете, давайте лучше вы продолжите выступать в роли рассказчика, а ваш покорный слуга выступит в роли благодарного слушателя. То, что идея Митчелла не находит отклика в душе Гиллиана Ллойда, удивляет. В моём представлении, они из тех людей, что на одной волне находятся, а потому свободно могут друг за другом фразы заканчивать в разговорах. Для меня они почти идеальный пример пары, в которой нет истинности на химическом уровне, но есть во всех остальных сферах. Гармонично. То самое слово, что первой же ассоциацией в мозгах вспыхивает, когда на них обоих смотришь. Настолько гармоничные, настолько друг друга дополняющие, что становится завидно. И настойчиво преследует мысль, что на месте Митчелла должен быть я. Впрочем, гармоничность их пары слегка затирается под влиянием внешних факторов. Таких, как появление овцы, например. Внимательное наблюдение за Митчеллом во время неудачной вылазки лишь сильнее убеждает меня, что глаза не обманывают, всё именно так, как казалось в первый момент. Тозиер улыбается радушно, пытается изобразить доброго и благородного альфу, считающегося с чужими желаниями, понимающего чужие страхи. Но я без труда замечаю, насколько сильно его отторжение к человеку, посмевшему покуситься на собственность самого Тозиера. Овца же, ослеплённая симптомами любовной лихорадки и напрочь лишённая инстинкта самосохранения, видит угрозу во мне, но даже не догадывается о том, что Тозиер мысленно ему могилу копает, и самостоятельно хрупкие позвонки ломает, желая вновь вакантное место рядом с Ллойдом освободить. Мои подозрения подтверждаются уже на следующее утро, когда свидетелями их разговора становлюсь, в котором, правда, фигурирует моё собственное имя, а не упоминание овцы. Тогда я окончательно утверждаюсь во мнении, что окружают меня исключительно лицемеры высшего порядка. Тогда я своими ушами слышу, кем меня считает Тозиер, пытающийся при встречах тет-а-тет казаться галантным кавалером и мечтой любого омеги. Прошмандовка с текущей жопой. Вот он — мой потолок. Единственное определение, которым меня удостаивают, приказывая Гиллиану — на просьбу те слова не тянули, это именно приказ был — не слишком увлекаться. По возможности, вообще держаться в стороне и не подбираться слишком близко к созданию низшего порядка, к коим меня относят. Сложно после подобных разговоров держать лицо и не слать собеседника на хер. Откровенно хочется это сделать, но продолжаю наступать себе на горло, заставляю молчать и подобострастно улыбаться, всеми правдами и неправдами изображая заинтересованность в личности своего подопечного, а не его помощника. Учитывая уровень моих актёрских данных, получается, наверное, из рук вон плохо. Омерзительно даже. Но какие-никакие познания о личности Тозиера и методах воздействия на него у меня в процессе близкого общения появляются. Он, несомненно, тщеславен, самовлюблён и амбициозен. Любит, когда его хвалят, когда восхищаются, но при этом откровенную фальшь неплохо чувствует, и она его раздражает. Не любит приторную сладость. И омег таких, липких и сладких, не любит. Впрочем, ничего удивительного. Достаточно один раз на его идеал посмотреть, чтобы понять, что слащавые мальчики — не его стихия. Они у него отторжение провоцируют. Не сомневаюсь, что он и с такими может быть, но они у него ничего, кроме желания испортить, не вызывают. Те, кого портить не нужно, те, кто уже испорчен, ему гораздо больше импонируют и симпатию вызывают. Во мне он тоже видит что-то грязное, что-то неправильное. Наверное, это его и цепляет. Не так крепко, как в Гиллиане, на которого он надышаться не в состоянии. Скорее, я напоминаю ему занимательную головоломку, которую хочется решить. Как я, сидя напротив него в кресле, собираю в сотый раз кубик Рубика, так и он хочет мой образ полностью собрать. Чтобы не теряться в догадках, а однозначное мнение сложить. Но пока образ прошмандовки с текущей жопой над всеми остальными доминирует. Прошмандовки, в которую главной псине строго-настрого запрещено влюбляться, потому как хозяин не одобряет эту случку и вязку. Хозяин своей псинке куда более подходящую и породистую партию подыскал. Доминантную. А если он откажется правила игры принимать, и всё равно понесётся к своей сучке, не факт, что живой её найдёт. Сложно как-то двусмысленно трактовать слова Тозиера. Фактически, он мне угрожает, при этом всё равно хочет видеть, как мы с Ллойдом в одной кровати оказываемся. Чокнутый извращенец. Может, он ещё и пристрелит меня там же, если слишком страстным и чувственным наш секс покажется? Ведь никому, кроме него, Гиллиан не должен дарить свои чувства. Тело — пожалуйста, сколько угодно. А вот душу — извините. Только Митчу Тозиеру, никому кроме. Все эти мрачные мысли в голове проносятся, пока стою рядом со статуей, внимательно вглядываясь в лицо Энджи. Аарон, похоже, ни сил, ни средств не жалел на то, чтобы любимого супруга увековечить во времени и пространстве. Великолепная работа. Произведение искусства. Тонкие черты лица идеально переданы. Потрясающее портретное сходство. Кажется, ещё мгновение, и Энджи к тебе шаг сделает. Живой, здоровый. Правда, слишком юно выглядящий для своего возраста. Снова мимолётный взгляд на статую. Так и плюнул бы в это лицо, будь у меня возможность. Но в данных условиях нет ничего бессмысленнее. Статуям похуй на то, что в мире живых людей происходит, на что они готовы идти, одержимые своими желаниями, подталкиваемые вперёд бескрайними страстями и мелкими страстишками. Привычное уже ощущение. Стороннее наблюдение. Пристальный взгляд, направленный на меня. Примерно понимаю, откуда он может смотреть. В том, что это именно Ллойд, не сомневаюсь. Слишком яркие ощущения. Очевидные. Так же он смотрел на меня в «Ригеле». И в первый мой визит туда, и во второй. Так же он смотрел на меня на яхте. Так же он смотрит и теперь. Нас разделяет стекло, но я всё равно чувствую это пристальное, настойчивое, если не сказать навязчивое наблюдение. Взгляд, от которого хочется поёжиться и как будто бы уменьшиться в размерах, чтобы минимальное количество внимания привлекать. Однако, я не пытаюсь стать невидимкой. Напротив, расправляю плечи и решительно направляюсь в здание благотворительного фонда, в стенах которого уже вовсю кипит работа. Участники съёмочной группы настраивают свет, проверяют работу аппаратуры, что-то активно обсуждают между собой. Из тишины сада попадаю прямиком в безумный улей, где стоит непрерывный гул, от которого голова кругом идёт. Сегодня с пустыми руками. Без ноутбука. Копия сценария лежит на почте, доступ к нему секундный, но не думаю, что в этом возникнет потребность. Накануне такие же копии падают на почту всем, кто так или иначе причастен к созданию документального фильма о деятельности благотворительного фонда. Условно документального, естественно. Реальные документалисты покрутили бы пальцем у виска, почитав сценарий, мною созданный и великодушно одобренный Митчеллом. Сахар вязнет на зубах, когда читаю всё то, что сваял в порыве вдохновения, но Тозиер находит этот вариант идеальным. На самом деле, с профессиональной точки зрения сценарий действительно, если не идеален, то весьма близок к этому. Просто во мне, как всегда, перфекционизм зашкаливает, и то, что у большинства вызывает однозначный восторг, в моём восприятии подвергается остракизму. Дух противоречия, всё те же привычки родом из детства и юности. То, что нравится большинству, обязательно должно быть забраковано мною, и наоборот. Найти Тозиера в этом человеческом море оказывается не так уж сложно. Доминант чёртов. Возвышается над всеми. Не заметить такого невозможно. Увидев меня, улыбается сдержанно и машет рукой, предлагая подойти ближе. Послушно продираюсь к нему через толпу. А, когда оказываюсь рядом, она как-то стремительно, будто по мановению волшебной палочки растворяется, и практически никого поблизости не остаётся, кроме нескольких псин, что послушно по пятам за своим хозяином ходят, позволяя поводки невидимые на шею их набросить. Жизнь свою определённому человеку посвящают, забывая о своей собственной. Большинство альф с детства солдатиками играется, а членам семьи Тозиер игрушки не нужны. Они в подарок свою собственную стаю получают, которой потом могут распоряжаться, как их душа пожелает. — Готовы? — спрашиваю, протягивая Митчеллу картонный стаканчик. Смотрит с подозрением. Не совсем понимая, что на меня нашло. — Что это? — Капучино с корицей. Без сахара. Без сиропов. Мне казалось, вы именно этот кофе предпочитаете. Нет? — Какая забота, — усмехается, но крышкой щёлкает и с наслаждением вдыхает аромат. — Я просто внимателен к людям, с которыми работаю, — фактически копирую его недавние слова. — Хочется, чтобы наш тандем был в радость обоим и никого из нас не тяготил. Почему бы не начать с таких вот приятных мелочей? Вы помните, какой чай пью я. В свою очередь, пытаюсь улучшить вам настроение тем кофе, который предпочитаете вы. — Спасибо. Вы меня удивляете, Квин. — Почему? — Было неожиданно. В чём-то даже мило. — Я бы предложил виски, но перед съёмками это не лучшая идея. — Мы могли бы реализовать её после съёмок, — произносит без тени иронии в голосе. — Конечно, если вы никуда не торопитесь и у вас нет далекоидущих планов на этот вечер. — Мне некуда торопиться, — сообщаю сдержанно и слишком шумно сглатываю, ощущая прикосновение чужой ладони к своему лицу. Он трогает подбородок, прихватывая пальцами. Чуть поглаживает, но, по большей части, просто фиксирует, не позволяя отвернуться и пристально глядя в глаза. Неизвестно, что жаждет там увидеть и прочитать. Неизвестно, на какой эффект рассчитывает, пытая меня тяжёлым, фантастически проницательным взглядом. Словно насквозь меня видит, все мои самые страшные, сокровенные тайны наружу вытаскивает. Как лягушку, на которой опыты предполагается проводить, укладывает на стол, достаёт острый нож и наносит порез. Молниеносное действие, и я уже кровью истекаю, а он самозабвенно во внутренностях копается, пытаясь отыскать там нечто, весьма для него важное и занимательное. Ладонь медленно соскальзывает на шею. И мне кажется, что он сейчас сдавит её, до синяков. До хрипа. Так, что открою рот, с жадностью ловя воздух. Однако, ничего такого не происходит. Лишь кончиками пальцев по ней скользит, пряди волос назад отводит. Взгляд тот же, что во время завтрака на яхте. В глазах азарт и заинтересованность определённого толка. Крайне странное ощущение. Неловко осознавать, что этот человек слышал все мои показушные вопли, проникся ими и теперь, вероятно, представляет, как я те же самые номера под ним исполняю. Может, ещё громче, ещё порочнее и отчаяннее кричу, окончательно срывая к утру голос и признавая, что любовника лучше, чем доминантный альфа в моей жизни быть не могло. Судя по тому, как загорается огонь в его глазах, он от мыслей обо мне переходит к своей навязчивой фантазии, в которой к нам присоединяется Гиллиан, и они дерут меня вдвоём, как дешёвую шлюху, имея во все дыры и доводя свою новую жертву до экстатического состояния. На два члена разом натягивают. Как бывало и прежде. С другими омегами. — Что вы за человек, Квин Морган? — спрашивает, тем самым ничего не поясняя, лишь сильнее запутывая. — В каком плане? — Личные тараканы, — усмехается. — Вы меня пугаете. — Я? Вас? Чем же? — Вы мне кажетесь человеком довольно страстным и излишне эмоциональным. Весьма успешно маскирующим эти качества за напускной холодностью. И именно они делают вас непредсказуемым. Я не знаю, чего от вас ожидать в дальнейшем. Именно это и вызывает опасения. — Как знать. Возможно, вы правы, мистер Тозиер. Неспешно потягивает капучино из стакана. Руки больше не распускает, пространными фразами не бросается, зато с воодушевлением переходит к обсуждению итогового варианта сценария. Вопросов к нему у Митчелла нет от слова «вообще». Последние правки мы внесли ещё ночью. Пришли к выводу, что лучше уже ничего не сделать. Осталось лишь реализовать нашу задумку так, как мы её видим. Добиться от съёмочной команды той картинки, какую мы сами хотим получить. Чтобы не идеально-глянцевая, с какими-то незначительными помарками, добавляющими образу будущего кандидата живости, делающими его ближе к людям. Не так, чтобы люди давились сиропом и блевали от приторности. То, что наше с Митчеллом видение финального варианта совпадает, не даёт гарантии того, что операторы и режиссёры поймут нашу задумку и сделают всё ровно так, как нужно. Самая сложная часть процесса. Тозиер, несомненно, талантливый актёр. В нём я не сомневаюсь ни на секунду. Знаю, что отыграет на все двести процентов вместо ста. Выложится так, что зрители, по ту сторону экрана находящиеся, обрыдаются, заливая свои дома слезами. Съёмочная группа тоже одна из лучших, но осечки бывают у всех, и я, несмотря на внешнее спокойствие, волнуюсь. Немного, но всё же. Больше всего нервирует, правда, взгляд, что вновь становится до дикости ощутимым. Взгляд, под которым чувствую себя неловко. Беззубым юнцом, что никогда прежде не работал с высокопоставленными людьми, не умеет контролировать процесс, и в плане организации мероприятий подобного рода тоже сосёт с проглотом. Нервозность подстёгивает, заставляет не только самому от неё мучиться, но и окружающих ею заражать. Лезть к профессионалам, которые явно больше моего понимают, с советами, которые им нахер не нужны. То свет не тот, то камера не под тем углом снимает. На лицах всех и каждого, к кому со своими замечаниями приёбываюсь, вижу вполне понятное, очевидное пожелание: провалиться ко всем чертям. Но вслух они этого не произносят, что-то постоянно меняют и перенастраивают, пытаясь подстроиться под желания сумасбродного, но весьма щедрого клиента. Когда меня отпускает, накрывает откатом. Понимаю, что всего за несколько часов вымотался так, словно сутки напролёт разгружал вагоны с углём. Истощён морально и физически. Первое, конечно, сильнее проявляется, нежели второе. Перекур. Необходим, как воздух. Острая потребность. Митчелл, как только включается камера, обо мне забывает. Теперь для него никого и ничего, кроме семейных легенд и дел не существует. Теперь он в глазах потенциальных избирателей становится сентиментальным романтиком, что бережно хранит в памяти образы своих родителей и воспоминания о многочисленных благородных поступках, ими совершённых. Поняв, что Митчелл увлечён, и моего отсутствия не заметит, решаю выбраться на улицу и несколько минут провести наедине с собой. Благо, территория огромная, и я спокойно смогу уединиться, чтобы подумать о событиях сегодняшнего дня, о чужих и собственных действиях. О возможных последствиях. А ещё — о визитке, что до сих пор во внутреннем кармане одного из пиджаков лежит, ожидая наступления своего звёздного часа. Несколько раз руки к ней тянутся, но каждый раз сам себя одёргиваю. Не знаю, почему. Не понимаю, чем в своих поступках руководствуюсь. Почему отказываюсь Митчеллу подножку поставить, ведь долгое время считал это едва ли не смыслом жизни. И понятно, что его конкуренты не на повышение его рейтингов работать планируют. Очевидно, что дерьмо какое-то замышляют. Мне бы это на руку сыграло, но решимости не хватает. Каждый раз беру визитку в руки и снова откладываю. До лучших времён, что никак не наступают. На улице холодно. Слишком. Промозглый ветер так и норовит под полы пальто забраться. Порывами налетает, нападая. Всё время приходится убирать от лица волосы, что так и норовят растрепаться. То, что беседку местом для желанного уединения не только я себе выбрал, становится очевидно задолго до того, как по деревянным ступенькам поднимаюсь. Природный аромат, что так давно и прочно меня за все органы чувств держит, ощущаю остро. Вместе с порывами ветра до меня долетает. И мне бы благоразумно сбежать, не усугубляя ситуацию в очередной раз. Развернуться, пойти обратно, покурить, стоя на ступенях, рядом с крылатыми статуями. В конце концов, отыскать курилку непосредственно в здании. Но нет, меня же умные мысли всегда с опозданием посещают, поэтому снова и снова на определённого человека напарываюсь. Не сталкиваюсь с ним, не пересекаюсь случайно, а именно напарываюсь. Конкретно так, основательно. Рваные раны на теле остаются после каждой встречи, а азарт всё равно не умирает, продолжая гулять по крови. Быть может, даже повышая уровень его с каждым разом. Всё выше, выше, выше. И так до тех пор, пока запредельным не станет. Уверенно по ступенькам поднимаюсь, ни слова не произнося. Судя по всему, нам не о чем разговаривать. Своим сигарете и запотевшей от холода банке с колой внимания он в разы больше уделяет, чем мне. Мысленно отдаю себе несколько приказов. Держаться на расстоянии, не срываться. Не говорить ничего такого, что способно спровоцировать. Не козырять привычными шавками и псинами. Вообще ничего не делать. Просто наскоро выкурить сигарету и свалить на все четыре стороны. Сегодня я не должен сорваться. Сегодня я не должен к нему прикасаться. И не только сегодня. Никогда, в принципе, я не должен этого делать. Никогда. Слышишь, Морган? Забудь о том, что подобный человек существует. Постарайся выбросить его из головы. Будет сложно, но никто лёгкости и не обещал. Ебучий закон подлости, каждый раз вмешивающийся в мои дела, все карты методично смешивающий. Кто бы сомневался, что и сейчас без проявлений его не обойдётся? Сигарета уже в зубах зажата, и фильтр размачивается, но зажигалка волшебным образом пропадает, хотя ещё недавно была в кармане. Несколько раз их проверяю, выворачиваю даже, но всё равно ничего не нахожу. Гиллиан, всё это время внимательно за мной и моими действиями наблюдающий, продолжает стоять на месте. Прикладывается попеременно то к сигарете, то к баночке, при этом ноль эмоций на лице. Лениво, нехотя как-то на меня смотрит, не предлагая помощи. Бровь вскидывает и отворачивается, окончательно убивая мою веру в человечность. Ладно. Стоит признать, ничего другого я не ожидал. От него, во всяком случае. — Одолжи зажигалку. Слишком грубо получается. Сам это прекрасно понимаю. Словно приказ, хотя изначально ничего подобного не планировалось. Просто злость даёт о себе знать, оттого и голос такой. Тон раздражённый. Как ни в чём ни бывало продолжает своими делами заниматься. Затяжка. Глоток. Затяжка. Снова глоток. — Пожалуйста, — добавляю. Звучит не менее грубо, словно через силу из себя подобные слова давлю. Тем не менее волшебное слово родом из детства срабатывает, и зажигалка у меня в руках оказывается. Вот только нервозность в очередной раз даёт о себе знать, а потому закурить далеко не с первой попытки получается. Пальцы соскальзывают, пламя гаснет. Под пристальным взглядом, что не просто скользит, а буквально в меня впивается, сделать что-то ещё сложнее, чем обычно. Он смотрит, и мне под этим наблюдением, сродни тюремному, становится не по себе. Не сразу, но доходит, почему настолько жадно каждый жест ловит. Не первый раз слышу, что он любил Харлина. Вполне возможно, все его привычки и характерные жесты тоже знал, отмечал про себя. И теперь в режиме реального времени одну из них наблюдает. Не помню, почему у меня именно такая манера сигареты подкуривать появилась, но она как-то сама собой прижилась. Неудобная, выёбистая какая-то, как и мистер Морган в глазах окружающих, но такая родная, что никак с ней распрощаться не получается. Наши диалоги никогда не были высокоинтеллектуальными. Вот и сейчас мы от привычной схемы не отступаем, втягиваясь в словесную перепалку. Я знакомой дорогой и знакомыми до боли методами. Наказание без поощрения. Напоминание о статусе, презрительно брошенные слова о собаках. Ответный удар ждать себя не заставляет. И не сказать, что я удивлён. Напротив. Ожидаемо всё. Более чем. Ожидаемо настолько, что становится почти обидно от того, насколько предсказуемо. Козырь в его руках, что сам добровольно в них вложил несколько дней назад. Надменный взгляд, улыбка не менее омерзительная, шёпот, что удары плети напоминает и заставляет ненавидеть собственную природу. Дурацкую омежью физиологию, что суками течными нас делает. Не в переносном — в самом прямом значении. Мерзко было тогда, когда мольба в пустоту улетала. Омерзительнее в пару сотен раз теперь, когда бьёт словами на поражение, задевая за живое, за самое больное, за самое чувствительное. Он видит отражение всех эмоций, что кроют, на моём лице. Всматривается в него, наслаждается произведённым эффектом. Триумфатор грёбанный, знающий, чем зацепить сильнее всего. Как заставить противника чувствовать себя ничтожеством, презирать и ненавидеть, вспоминая каждое собственное действие на яхте, каждое слово, там сказанное. Каждый влажный выдох, на забитой разноцветными рисунками шее, оставленный. Каждое прикосновение. Собственные ладони, что по телу его скользили тогда, желая хоть какую-то ответную реакцию получить, но находя лишь холодность и отчуждённость. Холодное сердце Гиллиана Ллойда, о котором в Чикаго едва ли легенды не слагают. Не просто холодное. Из куска льда сделанное. Беги от него, Квин. Не связывайся с ним, мальчик. Не поддавайся обманчивым настроениям. Не думай, что он тогда действительно правду сказал, и боится зависимости от тебя. Возможно, просто хотел над тобой посмеяться. Возможно, какие-то свои игры вновь затевает, в которых ты всего лишь марионетка... Откровенно насмехается. Сукой направо и налево разбрасывается. Рефреном звучит из его уст. Сука. Просто сука. Жалкая сука с мокрой от возбуждения задницей. Тянется, желая меня, словно собаку, за ухом почесать. Первая попытка неудачная. Вторая ещё провальнее. Слишком сильно цепляют слова и действия. Слишком сильной оказывается обида, на смену которой вмиг приходит злость, а с ней — агрессия. Звук пощёчины. Неудачное соприкосновение, и на коже царапина появляется. Прямо под глазом. Мелкая, едва заметная, но всё-таки царапина. Цепная реакция, в которой насилие порождает насилие ещё большее. Ни намёка на удивление, когда его ладонь с моей щекой соприкасается. Не поглаживает — с размаха на неё опускается, оставляя след на бледной коже. Предсказуемый мудак. Бил уже так же. И тогда кровь из губы разбитой сочилась. Мне в какой-то момент в голову сумасшедшие мысли закрадываться начали. Не хотелось, чтобы быстро ранка затягивалась. Напротив. Хотелось, чтобы как можно дольше не заживала, чтобы напоминанием стала, чтобы каждый раз во мне отторжение пробуждалось, как языком на воспалённую кожу наткнусь, и привкус крови почувствую. Звук зажигалки, падающей на пол и в сторону отлетающей, оглушителен. Боль прошивает руки. Не невыносимо, но как будто отрезвляюще. Оба запястья крепко перехватывает, отталкивая меня к ограждению. Вжимая в него с силой, которая почти пугает. — Уёбок отмороженный. Ядовитое шипение и желание в глотку ему вцепиться. — Ага, — тянет довольно. — А ещё тварь разноглазая... Спасибо за подсказку, милый. Только ты со своими откровениями порядком опоздал. Я тебя мысленно уже тысячу лет именно так называю. И знаю прекрасно, как тебя бывшие пассии называют. Среди тех определений, что тебе дают, «разноглазая тварь» — одно из самых безобидных. Потому как ни одного омегу, безумно влюблённого в Ллойда, не удостоили той чести, что на долю раздражающей овцы выпала. Никого так не обхаживали, не заботились и не пытались в отношения играть. Давно всем известно, что Ллойд никого дольше одной ночи в своей постели не держит. Использует, бросает, наслаждается жизнью дальше, в то время как его жертвы латают разбитые сердца, пытаясь осколки суперклеем склеить. Слова, будто через слой ваты. Что-то там про красивый ебальник, что-то про аппетитную задницу. Совокупность составляющих внешности, что не гарантируют прощения. Но я и не рассчитывал. Хотя бы потому, что ебальник свой красивым не считаю, да и задницу нахожу вполне обычной. Пытаюсь из захвата вырваться, но сделать это мне не позволяют, прижимая сильнее, чем прежде. Вплотную прижимаясь. Так запредельно, пугающе близко, что его дыхание обжигает кожу. Прикрывает глаза, носом ведёт по ней. Висок, которого едва ощутимо губами касается. Настолько лёгкое прикосновение, что заставляет сомневаться в реальности происходящего. По-настоящему тающие поцелуи. Колено вклинивается между ног и медленно скользит вверх, сильнее их раздвигая. Минутная тревога. Воспоминание о собственном поступке. И о мести, которую для меня могли приготовить. Но Гиллиан не бьёт коленом в пах, не заставляет меня сгибаться от боли и выть на одной ноте. Колено уверенно прижимается к паху. Несколько дразнящих прикосновений. Движения знакомые. Простые. Простейшие. Вверх и вниз, провоцируя, пробуждая во мне уже знакомые чувства, порождая уже знакомые реакции. Инстинкт. Условный рефлекс. Натаскивает меня на себя, приучает к себе. К своим прикосновениям, к своему природному аромату. А я поддаюсь, не находя сил к сопротивлению. — Тварь разноглазая, — обречённо выдыхаю. Затылком в ограждение. До боли. До неприятных ощущений, чтобы отрезвило. Глаза закрываю, чтобы не смотреть, не сталкиваться с разноцветными глазами, что одновременно пугают и завораживают. Понимаю, что совершаю ошибку. Фатальную. Когда глаза закрыты, восприятие в разы острее становится. Пытаюсь сбежать от своих ощущений, в которых тону. Выплыть из них, но вместо этого сильнее погружаюсь. С головой. И лёгкие мои наполняет не вода, а воздух, отравленный ароматом персонального безумия. — Тварь. Тварь. Тварь. Тысячу раз тварь. Могу миллион раз это слово повторить, а ничего в плане восприятия у меня не изменится. Как тянуло к нему, так и продолжает тянуть. Как швыряло ему под ноги, так и продолжает швырять. И в дальнейшем продолжит, потому что мы с самого начала были обречены истинностью. — Тварь. Его хватка на запястьях ослабевает. Уже не пытается мне их переломать, и кости в мелкую крошку превратить не стремится. Гладит выступающие косточки с нежностью неведомой мне прежде, с невероятной заботой, в точности копируя мои действия. Когда мы за одним столом сидели. Когда я решился руку протянуть и его ладонь погладить. Когда всего лишь парочка незначительных, на первый взгляд, жестов выдала больше моих истинных чувств, чем море лживых слов, неоднократно брошенных ему в лицо. Он гладит мучительно медленно, смакуя каждый момент, и под кожей словно ток растекается. Приятное тепло. Слишком приятное, чтобы от него так легко отказаться. Гиллиан близко. Чертовски, запредельно близко. — Тварь, — уже скорее по привычке, на автомате выдыхаю, нежели действительно зацепить словами пытаюсь. Последнее на сегодня. На губах его оседает, по языку размазывается. Потому как выдыхаю, повернув голову, ему прямо в рот. Не отворачиваясь больше, а глядя исключительно на него. В упор. Глаза в глаза. И губы наши оказываются так близко, что даже не прикасаясь к ним, не могу понять, чьё дыхание тонкую кожицу опаляет: его или моё. Потому как выдыхаю, сокращая расстояние между нашими губами, вжимаясь, влипая отчаянно в его приоткрытый рот, слизывая с невероятной, пугающей жадностью сигаретную горечь и приторную сладость пошлой газировки. Глаза из принципа не закрываю. Даже если начнут слезиться, не опущу веки. Буду смотреть на него, буду так же отчаянно к нему прижиматься, так же покусывать и облизывать, так же жадно нападать на его рот, словно хочу сожрать его, а не просто поцеловать. И, судя по тому, как он отвечает, подобные мысли не только мою голову посещают. Безумие заразно. Безумие не лечится. А, значит, нет для нас спасения. Потому как мы оба уже заражены, как чёртовы зомби, которые теперь неизменно друг на друга реагируют. Он освобождает от захвата мои запястья. Даёт иллюзорную свободу. Лети, птичка. Беги, зайка. Плыви, рыбка. Куда хочешь. Ты свободен. Я тебя больше не держу. Он освобождает от захвата мои запястья. В реальности. Но суть в том, что невидимые ленты, которыми они перехвачены, всё ещё у него в руках. На кулак намотаны, и вряд ли он когда-нибудь меня отпустит. А, значит, выбор очевиден. Вместо того, чтобы плыть, лететь и бежать, я ещё сильнее к нему прижимаюсь. Ногтями плечи царапаю через несколько слоёв ткани, в рот его припухшими губами ещё отчаяннее, нежели прежде, впиваюсь, и мысленно произношу то, что вслух произнести не решаюсь. Ты мой, ты мой, ты мой. Ты мой, Гиллиан. И я тебя не отпущу. Я никому тебя не отдам. Уж точно не мелкой бляди, что каждую ночь под тобой кричит, занимая не своё место. Я найду способ от него избавиться и заплачу любую цену за исполнение мечты. * Обручённые истинностью. Обречённые истинностью. Всего одна буква разницы, а смысл слов меняется до неузнаваемости, и второй вариант для нас куда актуальнее первого. Примеряя на нас возможные сценарии развития событий, каждый раз прихожу к выводу, что наша истинность и обречённость практически синонимы. Понятия взаимозаменяемые. Пора бы с этим смириться, ведь столько лет прошло с момента самой первой встречи, что уже почти неловко о каких-то чувствах заикаться. Но истинность за горло держит сильно, жёстко, уверенно. Она не отпускает ни через год, ни через два. Она, сука ебаная, вообще не отпускает, накатывая постоянно, изнуряя приступами неоправданной тоски, заставляя бесконечно размышлять на тему того: а что было бы, если... Мои пальцы измазаны чернилами. Я больше не пишу тебе электронные письма. Я пишу их от руки, несмотря на то что подобная практика уже значительно устарела и практически атавизмом стала. Я пишу тебе, выливая на бумагу все переживания, что терзают меня, разрывая душу в клочья. Я пишу тебе, несколько раз перечитываю поток своих мыслей, иногда упорядоченных, а иногда вовсе между собой не связанных, оттого напоминающих бред сумасшедшего. Разрываю на несколько частей и поджигаю, надеясь, что так же просто, как горит бумага, сгорят и мои чувства. Но как же наивно звучат подобные предположения из уст омеги моего возраста. Мне всегда хотелось независимости. Мне всегда хотелось быть именно тем, кем ты меня называл. Холодным созданием, с такой же душой, с таким же сердцем, а самое главное — с таким разумом. Мой чокнутый братец, ставший с годами редкой сукой, в детстве отличался повышенным уровнем сентиментальности в крови. Это он вздыхал по ночам об очередном альфе, он попал в плен типичных подростковых страстей, когда смотришь на какого-то сверхпопулярного старшеклассника, и сердце заходится в бешеном ритме. А тот старшеклассник на тебя даже не смотрит. Больше того, о существовании твоём даже не подозревает. Его метания и бесконечные влюблённости в недостижимые идеалы меня порядком забавляли. Больше того, смешили. Тогда я был совершенно безразличным к большинству альф, меня окружавших. Воспринимал их ровно, без особого восторга. Принимал ухаживания с равнодушным лицом и не бегал счастливо по потолку, получив очередную розу и открытку в день Валентина. В то время, как Аллен свои подарки считал и сокрушался, что их так мало, я без сожаления отправлял все подношения в мусорную корзину. Мне не нужны были отношения в школьные годы, мне не нужны были те альфы, чей уровень интеллекта казался мне недостаточным. Мне не нужны были вообще никакие альфы. Я искренне собирался провести всю жизнь в одиночестве, не догадываясь о том, какой сюрприз ожидает меня впереди. Не подозревая, что подростковый ангст в исполнении Аллена окажется чем-то невнятным на фоне моих собственных терзаний, что накроют много позже, когда я встречу тебя и навсегда попрощаюсь со своим здравым смыслом. Превращусь из короля льда в типичного омегу, что живёт инстинктами, что жаждет быть с определённым человеком, что на стенку без него лезет и ногти до мяса обламывает, по полу катаясь в агонии. Это ужасно. Это больно. Это практически полное разрушение собственной личности. Это зависимость, а с ними, как известно, нужно бороться, с самого начала, не пуская всё на самотёк, иначе всё может закончиться трагично. Эффект бумеранга. Иными словами данную ситуацию не охарактеризовать. Расплата за насмешки, которыми я некогда награждал брата в школьные годы. Расплата за все те неосторожно брошенные слова. Потому как именно Аллен станет тем человеком, к которому я приду, обращаясь за помощью, а он вспомнит наше детство и начнёт насмехаться надо мной. Больше того, будет презирать и, возможно, даже ненавидеть, узнав, с кем меня столкнула жизнь. Узнав, кто отец моего ребёнка. Ты ведь всегда был таким правильным, Треннт. Ты ведь всегда и во всех ситуациях умудрялся рассуждать здраво, не поддаваясь панике. Что же случилось теперь, братишка? Что заставило оступиться? Притом, настолько сильно, что все мои проёбы померкли на фоне одного твоего. Язык немеет и губы не шевелятся. Их как будто крепкими нитями сшивают. Не могу говорить. Не хочу говорить. Слишком стыдно признаваться в том, что у меня, оказывается, тоже есть слабости. Что есть в этом мире некая материя, способная уничтожить все принципы Треннта Блайкери. Стыдно признаться, что хотя бы один раз, но я поддался чувствам, поддался эмоциям. Всему тому, что так отчаянно презирал и не скрывал своего отношения к подобным вещам. Истинность, давящая меня и мою личность. Разрушающая её всё сильнее, потому как с каждым разом, с каждой новой встречей, что жизнь намеренно в неограниченном количестве подбрасывает, сопротивляться всё сложнее. Я знаю, что вы обо мне думаете и что говорите. Знаю, что все меня давно в разряд эталонных тварей записали, что с удовольствием глумятся над чужими чувствами, не считаются с ними вовсе и гордятся собственной невосприимчивостью. Знаю. Потому как сам старательно этот образ поддерживаю, делая всё для того, чтобы окружающие не сомневались: у меня нет слабостей. Ни единой. Ко мне невозможно подобраться, меня нечем шантажировать, меня никак не взять за горло. У меня нет никаких ценностей, за которые я готов отдать жизнь, поэтому... Правда в том, что я лжец. Виртуозный, раз уж никто меня до сих пор не раскусил и не вывел на чистую воду. Раз никто не понял, что у меня есть уязвимые места, не увидел, как я смотрю на тебя одержимо-болезненным взглядом и понимаю, что однажды за эти чувства последует расплата. Я никогда никого не любил. Не собирался. Мои установки гласили, что альфами нужно играть, как куклами. Манипулировать, подталкивать к принятию какого-нибудь, необходимого мне решения, получать от общения с ними выгоду. Не материальную. Подобное оставим проституткам. Выгода ведь может быть любой. Информация, полезные связи, даже секс, если вдруг возникнет острая потребность. Использовать и бросить, моментально вычеркнув из памяти и позабыв, что такой человек существует на свете. С тобой же, Хэнк, всё с самого начала складывалось иначе. То был знак, что мне нужно бежать, как можно дальше. Не останавливаясь ни на мгновение, не оглядываясь, не вслушиваясь в звуки твоего голоса. Мне нужно было бежать от тебя, а не искать намеренно взглядом, не вставать у тебя на пути, не мучиться по ночам, представляя, какими они могли бы быть с тобой. Моя ошибка. Множество их. Не рассмотрел сразу, а после — упустил время. Истинность не дарит крылья, Хэнк. Она действительно обрекает людей. Это не забота, не нежность, не теплота, которой хочется окружить свою пару. Это зависимость, до чёртиков пугающая одержимость, стремление раствориться в человеке, войти в его кровь, оставшись там навсегда, и никогда от себя не отпускать. Это болезненно, это тошнотворно и омерзительно. Это всё от начала и до конца неправильно, но, увы, бороться с этим невозможно. Истинность ничем не перебить и никак не разрушить. Она сжирает тебя за считанные мгновения, словно рак. Поражает каждую клетку твоего тела. Она превращает тебя в того, кто ничего, кроме своей истинной пары, не замечает. Она держит за горло, она методично уничтожает личность. Истинность обрекает тех, кто ею связан. На страдания, на созависимость, на потерю себя и своих ориентиров. Это всё равно, что блуждать в темноте, натыкаясь на стены, а свет видеть лишь в те моменты, когда твоя пара находится рядом. И лучше бы, при таком раскладе, нам с тобой вообще никогда не встречаться, чем встретиться и обречь себя на это тотальное ощущение безысходности, что теперь всюду следует по пятам, когда рядом нет тебя. Я так сильно люблю тебя, Хэнк. Мне не хватает слов, чтобы передать всю полноту и глубину чувств, направленных в твою сторону. Я так сильно тебя люблю, что готов умереть за тебя, только бы ты продолжал жить. Я так сильно люблю тебя, что мне становится страшно от осознания, насколько радикально меня сломали, уничтожили и разрушили чувства к тебе. Потому как я до встречи с тобой и после — это разные люди. И если бы у меня была возможность никогда с тобой не встречаться, я бы выбрал её, чтобы не тонуть в этих неправильных чувствах. Не ощущать их так до боли остро. Не тянуться к тебе мысленно. Не терять себя и свои идеалы. Никогда не встречаться. Никогда не любить. Но я уже. А, значит, я погиб.