Не верь, не бойся, не проси

Крысы, почувствовав опасность, первыми бегут с корабля. Ощущаю себя такой вот трусливой крысой, что убегает сразу же, как только появляется возможность. Удирает, ничего толком не объясняя. Бежит, не разбирая дороги, и пытается отдышаться, опираясь обеими ладонями на раковину в туалетной комнате. Смотрит на собственное отражение в зеркале. Горящие глаза, яркие губы, сегодня на удивление не подкрашенные кровью ссадин и укусов, просто слишком активно зацелованные, слишком бросающиеся в глаза, слишком привлекающие внимание. К сожалению. Митчелл, конечно, самовлюблённый до ужаса и по большей части на собственное отражение любуется, нежели на других людей смотрит, но не заметить перемены, произошедшие в нас с Гиллианом, сможет только при условии, что его тотальной слепотой накроет. Набираю полную пригоршню воды, провожу ладонью по лицу, жалея о том, что не могу голову под кран засунуть, чтобы хотя бы частично от горячки, охватывающей тело, избавиться. Чтобы избавиться от жара, что мозги сейчас расплавляя, навязчиво советует вернуться к Гиллиану, вновь в его объятиях оказаться и никуда не спешить. С ним остаться, с ним быть. Не прятать искренние чувства за оскорблениями, а откровенно во всём признаться. Даже не перед ним, а перед самим собой, в том, насколько сильно в нём нуждаюсь, и насколько сильная зависимость, потребность в нём формируется на фоне постоянного взаимодействия. Насколько она мои привычные чувства меняет, наглядно демонстрируя глубину пропасти между тем, что было до встречи с истинной парой, и тем, что после появилось. Провожу влажной ладонью по шее, стирая с кожи невесомые поцелуи, прижимаюсь лбом к зеркалу. Хочется побиться головой прямо о глянцевую поверхность, чтобы стекло посыпалось, чтобы стало больно, и все переживания в сторону физической боли сместились. Но это настолько нелепое стремление и желание, что сразу же приказываю себе о нём позабыть. Только деструктивных настроений мне для полного счастья не хватало. Приглаживаю волосы, вытираю лицо бумажными полотенцами. В последний раз на себя в зеркало смотрю и за дверь выскальзываю. Хочется самого себя по щекам отхлестать. Не в щадящем режиме, а основательно, чтобы проснулся, наконец. Выпал из сонного состояния, в котором постоянно пребываю, перестал попадать под порочное очарование, а начал трезво размышлять. Не тратил время на помеху, что с поразительной частотой появляется у меня на пути. Ничего не было, говорю себе, плотнее запахивая полы пальто, и кутаясь в него так, словно в помещении мне столь же холодно, как и на улице. — Ничего не было, — повторяю, сталкиваясь лицом к лицу с Ллойдом. Он усмехается в ответ, находя для меня несколько колких фраз, смысл которых к тому же самому сводится. Да, ваше Высочество, ничего не было. Пройдите нахуй. На чей угодно. Можете не возвращаться. Мне всегда есть, чем и кем себя занять. И мне приходится массу усилий приложить, чтобы никоим образом свои настоящие эмоции не выдать, оставшись предельно собранным и сдержанным внешне. Чтобы в общении с другими людьми не выглядеть потерянным. Чтобы в мозг себя методично не трахать, а это, как показывает практика, моё самое любимое занятие. Слишком часто я этим неблагодарным совершенно делом занимаюсь. Накручиваю себя по поводу и без оного, начиная биться головой о стену в надежде прошибить её там, где можно спокойно обойти, сделав буквально пару шагов в сторону. К вечеру успокаиваюсь окончательно. Не в последнюю очередь потому, что Ллойд уезжает раньше, предварительно что-то с Митчеллом обсудив. В мою сторону не смотрит, словно меня здесь, в принципе, нет. Но, может, оно и к лучшему. Съёмки заканчиваются глубоко за полночь. Моя вера в таланты Митчелла оказывается не напрасной. Просматривая отдельные фрагменты отснятого материала, прихожу к выводу, что он действительно очень органично смотрится в кадре, словно рождён для того, чтобы блистать на большом экране, вызывая каждым своим появлением массовые зрительские оргазмы. Он не переигрывает, не превращает сценарий в фарс. Он отыгрывает на все сто процентов, оправдывая все ожидания, превосходя их. Последние указания, что раздаю съёмочной группе, последние штрихи, последняя сигарета, что выкуриваю медленно и размеренно, а не лихорадочными затяжками, как в беседке. Статуи с лицом Энджи Тозиера смотрят на меня неотрывно, и я, не удержавшись, давлю окурок о постамент, на котором установлен один из фальшивых ангелов милосердия, подсадивших огромное количество жителей страны на риплекс. То же мне благотворитель хуев со своим аналогом манны небесной, разработанной в лабораториях секретных. Какое-то время просто стою на улице, кутаясь в пальто, пряча ладони в карманах, подставляя лицо ветру, швыряющему в меня дождевые капли. Апатия и безразличие. Два чувства, что правят бал в моей душе в данный момент. Не могу окончательно стереть Гиллиана из памяти, не могу уничтожить его образ. Дело к ночи, и мысли мои снова улетают на яхту. Возвращаются к ночам, там проведённым. К событиям, там пережитым. К воплям из соседней каюты. К торжествующим взглядам овцы, которыми он меня на следующий день одаривает, стоит пересечься на палубе. На ещё более торжествующий взгляд, когда Гиллиан на него, словно оголодавший и год не трахавшийся, набрасывается, заметив меня, решившего вечернюю дозу никотина получить и ради этого на верхнюю палубу поднявшегося. Что ж. Он и, правда, имеет право радоваться. Он ведь действительно в этом столкновении побеждает, пиздёныш недоделанный. Бесцельно щёлкаю зажигалкой до тех пор, пока меня из состояния ступора чужое присутствие поблизости не выдёргивает. Ладонь ложится на плечо, цепляет волосы, на одну сторону их все перебрасывая. Медленно оборачиваюсь, зная, кого увижу за спиной. Не ошибаюсь. Митчелл Тозиер собственной персоной. Не такой идеальный и лощёный, как в кадре. Кандидат, что выглядит идеальным на людях, но, оказавшись наедине с собой и тем, кому доверяет, позволяет себе сбросить эту маску и показать, что он обычный человек. У которого тоже тёмные тени под глазами залегают, у которого тоже есть какие-то проблемы, который тоже чего-то боится, кем-то дорожит и о чём-то переживает. — Наша договорённость в силе? — уточняет, убирая руку. Смотрит на меня своим пугающе проницательным взглядом, и мне внезапно становится очень интересно, каким был его отец. То, что внешнее сходство у них есть, несомненно. Но вот характер, интонации, какие-то привычки... Похож ли Митчелл на своего отца, или же полная его противоположность, как я и Треннт? Неуместная, нелепая какая-то мысль. До реального знакомства с младшим Тозиером я воспринимал его исключительно, как картонку без каких-либо отличительных черт и особенностей. У него посреди лба была нарисована мишень, а перед глазами у меня бегущей строкой шло сообщение о том, что нужно уничтожить его, отомстив за приказ, отданный некогда его отцом. Отобрать у него жизнь, как Аарон отобрал её у Треннта. Сейчас Митчелл кажется мне не таким уж омерзительным, и это напрягает сильнее всего. Начинаю видеть в нём не картонку, а живого человека, и именно это становится проблемой. До тех пор, пока ты кем-то не проникаешься, смести его с лица земли, гораздо проще, легче. А вот предавать того, с кем в одной упряжке бежишь, на кого работаешь, пусть это и стало неожиданностью... Знал бы он, какие мысли в моей голове мелькают, давно бы шею мне свернул и бросил остывающее тело в ближайшую канаву. Но он не знает. Видит во мне не возможную угрозу, а карьериста, что жаждет всеми правдами и неправдами добиться положения выше того, в каком сейчас находится. Помешанного на профессиональных достижениях и реализации своего потенциала. Быть может, оно и к лучшему. — Всё так же совершенно свободен. И всё так же никуда не тороплюсь, — отвечаю, мягко улыбаясь в ответ. — Вы на машине, Квин? — Да. — Позволите ваши ключи? — Зачем? — Вы же сами предложили виски вместо чая и кофе, — замечает резонно. — Значит, за руль вам сегодня не сесть. Один из самых оптимальных вариантов — отдать ключи моим людям. Завтра утром вас отвезут домой, а машина уже будет на стоянке. Конечно, если вы не согласны... — Разумно, — отвечаю, доставая ключи из кармана и вкладывая их в его ладонь. Улыбается в ответ. Так же сдержанно. Не дурацкая улыбка до ушей, не клоунская, вроде той, которой Флориан светит, демонстрируя всему миру своё счастье. Митчелл Тозиер — совсем другая история. Про сильные чувства, на грани одержимости, но не истинностью спровоцированные, а потому оправданные максимально. Его чувства не по канону, а вопреки. Оттого вдвойне интересно в сознании его покопаться. Попытаться ближе его переживания рассмотреть, детали узнать, проникнуться, понять. Разобраться, что в этом человеке Гиллиан нашёл, раз решился за ним пойти, а не отверг предложение заманчивое, когда их пути только-только пересеклись. Суждение может быть ошибочным, не спорю, но кажется, если у Ллойда к человеку такое отношение, то и сам человек должен быть особенным, выделяющимся на фоне серой массы. Не только доминантные гены тому виной. Они-то как раз не имеют на него влияния. А раз его истинная пара — омега, а не альфа, то, полагаю, и дискомфорт ужасный причиняют, когда и если Тозиер его давить феромонами пытается. Но что-то ведь держит их рядом. И это должна быть очень весомая причина. Один из охранников забирает у Тозиера ключи. Я называю адрес, альфа кивает согласно, обещая всё в лучшем виде сделать. — Не волнуйтесь, — произносит Митчелл. — Эрик аккуратный и ответственный водитель. С вашей машиной всё будет в порядке. — А со мной? Вопрос противоречивый. Кривая, сомнительная формулировка. Потому не удивляюсь, услышав тихий смех. Не гомерический хохот, от которого кровь в жилах стынет, но и не короткий смешок. — С вами тоже, — обещает, спускаясь по ступеням, подавая руку и предлагая к нему присоединиться. — Мне казалось, между нами установились доверительные отношения. Но, похоже, в этом сомневаетесь вы? — Просто меры предосторожности, не более. — Предусмотрительно. Но мне хотелось бы, чтобы наши отношения были более тёплыми, более... дружескими. Рассуждает об этом с лёгкостью. Со стороны может показаться беззаботным до наивности, но лёгкость эта наносная. Он кто угодно, только не поверхностный раздолбай, что дальше собственного носа не видит. Подобная маска в его арсенале наверняка имеется тоже, под настроение надевается, но суть его совсем иная. От него веет опасностью, не почувствовать которую невозможно. А потому о максимально доверительных отношениях, им упоминаемых, речи быть не может. Рядом с ним нереально расслабиться. Всё время ожидаешь какого-то подвоха. Это держит в тонусе и раздражает одновременно. Нервы не железные, а он на них играет самозабвенно, пытаясь донести до моего сведения мысль о том, что с ним лучше дружить. Служить ему преданно и верно. Потому как, если он узнает о каких-то играх на стороне, ничем хорошим это служение двум господам для меня не закончится. — Не слишком ли громкие слова, мистер Тозиер? — Относительно? — Дружба, которую вы мне предлагаете. Могу ошибаться, но что-то мне подсказывает, что это слово для вас значит слишком много, а настоящих друзей можно по пальцам пересчитать. — Не кажется. Но, может, вы один из тех, кого я готов пустить чуть ближе, чем многих людей из моего окружения. Не думали об этом? — Не считаю себя настолько ценной персоной, чтобы вам захотелось приблизить меня к себе, — признаюсь честно. Очередной смешок. — Вы талантливый специалист, Квин, — произносит, закуривая и предлагая мне, но отрицательно качаю головой; хватит пока никотина. — На дороге такие не валяются, а я планирую задержаться на политической арене дольше, чем на четыре года. Кроме того, думаю весьма предсказуемо, что губернаторское кресло — не предел моих амбиций, и в дальнейшем я не исключаю возможности участия в президентских выборах. Тогда мне снова потребуется помощь специалиста и, вероятно, я снова постараюсь получить в своё распоряжение именно вас. Теперь уже по собственной инициативе, а не по совету Пирса. Во всём, что касается работы, мы очень быстро находим общий язык, работаете вы быстро, качественно, какие задачи перед вами стоят, понимаете и в сжатые сроки добиваетесь реализации задуманного. Мне бы не помешал такой помощник и во время пребывания на посту губернатора. Вы могли бы с лёгкостью возглавить мою пресс-службу. Не спешите с ответом. Мне было бы приятно знать, что вы не ответите сразу однозначным отказом, а хотя бы время на размышления возьмёте. — Заманчивое предложение... — Но? — Я не знаю, что будет завтра, а вы далеко вперёд забегаете. — Каюсь, есть у меня такой недостаток, — соглашается. — Иногда тороплю события. Но зато теперь у вас есть время подумать над моим предложением, ведь рано или поздно оно прозвучит. Конечно, вы можете отказаться и продолжать работать в агентстве, но это ли не показатель стагнации? — Кто-то назвал бы это постоянством и стабильностью. — А вы? — А я думаю, — говорю, глядя на него и не пытаясь отвести глаз. Не заливаюсь румянцем, не опускаю глаза в пол, не изображаю невинность, поскольку прекрасно помню один из наших прошлых разговоров. Его вполне разумное и актуальное замечание о том, что показная невинность мне не к лицу. Он не любит фальшь не только по отношению к себе, но и, в целом. Ещё один шаг на пути становления доверительных отношений. Не задаю лишних вопросов, потому вопрос: куда мы едем, остаётся открытым на протяжение длительного времени. Делаю ставку на то, что местом наших посиделок станет «Ригель». Ничего нового, однако, в определённой мере — показатель доверия. Ведь туда далеко не всех и не всегда пускают. Однако, едем мы не в «Ригель», а домой к Митчеллу. Святая святых. Крепость, принадлежащая истинному хозяину этого города. Дом, как дом. Никаких ассоциаций с замком сказочного персонажа, чьи супруги утопали в крови и были на веки вечные замурованы в стенах тайной комнаты. — Вы голодны? — спрашивает, когда проходим в гостиную. — Насколько нагло будет сказать, что да? — Ничуть не. Составите мне компанию не только в распитии спиртных напитков, но и за ужином. У вас есть какие-то предпочтения в еде, особые пищевые привычки, или?.. — Я всеяден. — Замечательно. Несмотря на поздний час, дом не погрузился в сон окончательно. Стоит появиться Митчеллу, и пространство моментально приходит в движение. Не проходит и десяти минут, как всё к ужину оказывается готово, а мне предлагают пройти в гостиную. Истинная роскошь, как она есть. Наверное, именно так стоит охарактеризовать место, в котором обитает Тозиер. И нет, это не безвкусные вычурные элементы интерьера, не блядская позолота, от которой буквально слепит глаза, не скупленный бездумно антиквариат, не уродливые кресла на львиных лапах, стоящие целое состояние, но цены своей абсолютно не оправдывающие. Здесь всё просто, но при этом изысканно и дорого. Достаточно одного взгляда, чтобы оценить и понять, что работа дизайнера обошлась владельцу дома в круглую сумму, но и результат получился более чем достойный. Отсюда не хочется сбежать, как можно скорее. Нет того давящего чувства, что по пятам ходило во время спонтанной вылазки. Может, всё дело в том, что здесь только я и Митчелл, но нет Гиллиана и его паршивой овцы. — Виски? — уточняет. — Или для ужина лучше выбрать что-то другое? — Виски толкает меня на безрассудные поступки, — усмехаюсь, вспоминая Лорана, некогда уложившего меня в постель именно после этого напитка. После — Гиллиана, напротив, отказавшегося сделать это. Там уже я отчаянно хотел, чтобы меня хоть куда-нибудь уложили. Но он скорее приложил. Лицом об пол. Дал понять, что пьяные ничтожества, умоляющие о внимании, ему максимально отвратительны, и он с ними никаких дел иметь не желает, не говоря уже о том, чтобы действительно в одной постели просыпаться. — Звучит интригующе. — Но, думаю, сегодня я не готов выставлять себя в непривычном свете. Потому другое. — Хорошо, — соглашается с лёгкостью, разливая по бокалам вино и подавая один из них мне. — Спасибо, что составили компанию. Я не мучаюсь от одиночества, но иногда всё же хочется разбавлять его присутствием других людей. — Не за что. — Надеюсь, наш сегодняшний ужин будет в разы лучше того, что имел место на яхте. — Тот ужин был обречён с самого начала. — Почему же? — Слишком колоритная компания собралась за одним столом. Столько ярких личностей на квадратный метр — перебор. Кто-нибудь обязательно померкнет, и всем будет неловко. — Флориан — тоже? — Он... Запоминающийся молодой человек. У него эффектная, весьма привлекательная внешность. Так что, да. Он тоже достаточно яркий. Однако, мне он запоминается не за счёт своей привлекательности. Даже с учётом того, что в моей постели бывали омеги, я бы на него не позарился. Мне не нравится его манера общения, его подача себя. Его навязчивость и приторность, от которой начинает воротить ещё до того, как прикоснёшься к подобному экземпляру. Такой даже пробовать не хочется. Мне. Другим, судя по всему, очень даже, и Гиллиан Ллойд тому яркое подтверждение. Он ведь всеми силами пытается продемонстрировать, что души не чает в этом омеге. Что он для него чуть ли не восьмое чудо света, которое ни в коем случае нельзя потерять, но зато нужно крепко держаться за него руками и ногами, ни на шаг не отпуская. Разумеется! Иначе другие охотники за драгоценностями перехватят сокровище, и он ни с чем останется. Для меня Флориан не соблазнительное лакомство, а маленькая, бесящая овца, возомнившая себя матёрым хищником. Настолько этой мыслью проникнувшаяся, что решила броситься с угрозами на человека, которого впервые в жизни встретила. Окажись на моём месте кто-то другой, вылавливал бы Гиллиан свою овцу из воды. И не факт, что целиком, а не по частям. Но Флориан мне угрожать пытается, во мне главную угрозу своему счастью видит, меня решает предупредить, что ни на жизнь, а на смерть будет за счастье бороться. Наивное, летнее дитя. — И всё? — То есть? — чуть прищуриваю глаза, не совсем понимая, к чему клонит Тозиер. Вино, что он к ужину выбирает, растекается по языку, поражая терпкостью и насыщенностью вкуса, в котором доминирует вишнёвая нота. И это, судя по всему, нихуя не совпадение. Специально подбирал, чтобы вкусом и ароматом мой собственный природный запах напоминало. Ассоциации. Вино и джин. Запахи специфичные, далеко не всем по вкусу приходящиеся, но, несомненно, к одной категории относящиеся. Омеги, чья близость опьяняет. И пить для этого совсем не обязательно. — Он запоминается только внешностью? Нет, ещё тем, что он истеричная мелочь, решившая, что сможет привязать к себе Гиллиана томными взглядами, нежными прикосновениями и притворным румянцем смущения, что на щеках вспыхивает, как по заказу. Слишком демонстративный. Всё напоказ. Всё для привлечения внимания. Никогда не любил и не понимал таких людей. Равно, как и тех, кому подобные экземпляры по вкусу приходятся. — Не только. — Чем ещё? — Помимо рода его деятельности? — Помимо. — Тем, насколько в его присутствии меняется мистер Ллойд, — отвечаю, откидываясь на спинку кресла и вновь в битву взглядов привычную включаясь. — Мы с Ллойдом не ладим как раз потому, что я считаю его отмороженным ублюдком, не имеющим никакого понятия о нормальных человеческих отношениях. Но теперь готов взять свои слова обратно. Похоже, подобное отношение только в мою сторону распространяется. С другими людьми он ведёт себя иначе. С Флорианом это особенно заметно, контраст в глаза бросается. С ним Ллойд гораздо мягче, нежнее, заботливее. Это смотрится слегка чужеродно, но видно, что он неравнодушен к этому парню. Не знаю, как давно они состоят в отношениях, но, похоже, оба очень счастливы. Как будто никого другого вокруг не замечают, лишь друг на друге сосредоточены. Других людей для них в этот момент попросту не существует. Этот разговор очень похож на прогулку по тонкому льду, скрывающему под собой опасные тёмные и холодные воды. Прямое продолжение нашего общения на яхте. Тогда я говорил, что недостаточно хорошо знаю Флориана, чтобы составить какое-либо мнение о нём. Теперь знания стали чуть объёмнее. Можно и порассуждать с видом знатока. Слова льются из меня потоком. Не заранее спланированная речь — сплошная импровизация. Но чем дольше говорю, тем сильнее разгорается во мне азарт, тем больше подробностей счастливой совместной жизни этих двоих хочется нарисовать. Видно, что Митчелл равнодушным к услышанному не остаётся. Его цепляет каждое слово, мною произнесённое. Приходится изредка себя одёргивать, чтобы ничего лишнего не сболтнуть, чтобы не выйти за рамки, из аналитика, наблюдающего со стороны за хитросплетениями чужих судеб, не превратиться в ревнивую суку, что капает ядом только потому, что выбрали не его. Рассуждаю о любви и гармонии в отношениях Гиллиана с его шлюхой так, словно мне до них нет никакого дела. Меня спросили — я отвечаю, ничего личного. По факту — змей-искуситель, что лживые слова на ухо жертве своей нашёптывает, надеясь, что она поддастся на уговоры и смачно отгрызёт кусок определённого фрукта. Митчелл не пытается меня прервать, не останавливает, не спорит. Слушает внимательно, и воодушевление становится сильнее, нежели прежде. Вспоминаются слова, брошенные овцой. Вспоминаются слова самого Митчелла о том, что мёртвые конкуренты его не волнуют, а вот с живыми он готов разбираться любыми, даже самыми радикальными способами. Вспоминаются собственные мысли. Это ведь не первый раз, когда думаю, что в борьбе с Флорианом Митчелл может стать великолепным союзником, что освободит для меня дорогу, а я лишь буду стоять в стороне и жевать попкорн, наблюдая за тем, как рушится чужая сказка. Главное, чтобы Тозиер не понял, с какой целью я перед ним разливаюсь соловьём, придумывая всё новые и новые подробности, щедро делясь своей точкой зрения. Главное, чтобы он не понял мои истинные мотивы, чтобы его гнев не обратился в дальнейшем против меня, и именно меня не нашли разобранным на составные части в разных районах Чикаго. — Они весьма гармоничный тандем. Классическое сочетание. Паинька и хулиган, — замечаю, цепляя волосы и назад их отбрасывая. — Видно, что Ллойд о нём заботится и пытается оберегать от любых неприятностей. Это... Пожалуй, в некоторой степени, это выглядит трогательно. Но сам бы я в подобные отношения вляпаться не хотел. — Почему же? Разве большинство омег не ищет себе тихую гавань? Отношений, в которых можно расслабиться и наслаждаться, а не проявлять инициативу, решая все важные вопросы и проблемы, с которыми приходится сталкиваться? — Вы говорите об отношениях не с тем человеком. Я в данном вопросе скорее теоретик, нежели практик. Да и за всех омег ответить не могу. Просто... Мне сложно представить себя рядом с таким человеком, как Флориан. Во мне нет ни намёка на родительский инстинкт, а потому окружать его заботой, холить и лелеять, я бы не стал. В обратную сторону это тоже работает, поскольку я не нуждаюсь в заменителе родителя. Но если их обоих подобный расклад устраивает и вдохновляет, то почему бы и нет? Мы все разные, и счастливыми нас делают разные вещи. Разные люди. Медленно потягиваю вино из бокала. — А что насчёт Гиллиана? — В каком смысле? — Вы не представляете себя в отношениях с Флорианом. Но Гил... Он ведь совсем другой. — Сложно представлять себя рядом с человеком, который тебя ненавидит. Я не мазохист. Ответ находится довольно просто и слетает с губ настолько естественно, словно я говорю правду. Что-то такое, во что сам верю, в чём не сомневаюсь ни на секунду. Ни быстро, ни медленно. Ровно так, как нужно. Не слишком приятно это осознавать, но это, скорее, заслуга вина, порядком расслабляющего и помогающего избавиться от звенящего напряжения, что по всему телу распространяется, стоит лишь подумать о своих стандартных реакциях на присутствие поблизости Ллойда. Будь я полностью трезвым, на моём лице все ответы промелькнули бы до того, как открою рот. Но сейчас Митчелл не усмехается саркастически, не начинает хохотать, не спешит оспаривать моё заявление. — Вы ведь так и не нашли общий язык, — произносит. — Даже не пытались. Но я ведь сразу говорил, что ничего не получится. Мы слишком разные люди. Пожимаю плечами с безразличным видом. Внутренняя дрожь даёт знать о себе. Мои подозрения получают реальное воплощение. Митчелл всё-таки озвучивает свои предположения. Те, о которых благополучно умолчал в прошлый раз. О моих возможных чувствах к главной бешеной псине. О моём возможном двуличии, когда на людях отзываюсь о Ллойде резко и не слишком позитивно, а в глубине души жажду местами с Флорианом махнуться и не в роли стороннего наблюдателя фигурировать, а объектом пристального внимания быть. Совершенно не здравая мысль, но хочется знать, что он сказал бы, озвучь я ему правду. Признайся в том, что Ллойд в моей жизни слишком много места занимает. Играет в ней главную роль, и все остальные актёры, на это место претендующие, благополучно нахер идут, не выдержав конкуренции. Встречных вопросов не задаю. Не интересуюсь, почему он озадачен моими впечатлениями и восприятием определённой ситуации. Не спрашиваю, зачем ему знать о моих чувствах, направленных в сторону Гиллиана. Всё и так понятно. Предельно ясно. Он все свои подозрения во время разговора на яхте озвучил, когда записал меня в прошмандовки с текущей жопой, и недвусмысленно намекнул Гилу, что лучше тому находиться от меня на расстоянии, а член удерживать в штанах. Если не хочет, чтобы по его вине ещё одна бестолковая, безобидная птичка сдохла. — В любом случае, меня нисколько не цепляет недовольство Ллойда моей персоной. Будь моим нанимателем он, мы бы не сработались и разорвали контракт уже в день очного знакомства. Вернее, мы бы даже не подписывали никакие соглашения. Но работаю я не на него, платит мне не он. Это многое меняет. — Это меняет всё, — хмыкает Митчелл. Крутит в пальцах пачку сигарет, словно сомневается, а стоит ли полировать алкоголь сигаретами. Решает, что да. Поднимается из-за стола. Выразительно на меня смотрит. — Составить компанию? — усмехаюсь. — Вы были бы идеальным помощником. Понимаете меня даже без слов. — Быть может, это простое совпадение, а не судьба. — Как знать, — произносит без тени иронии. На улице по-прежнему промозгло и сыро. Ёжусь от порыва ветра, привычно приветствующего меня каплями дождя, брошенными в лицо. Прислоняюсь спиной к стене, принимаю сигарету из чужих рук. Позволяю её подпалить. Митчелл внимательно за каждым моим движением наблюдает, каждое действие ловит. И я ощущаю себя глупым, наивным зверьком, загнанным в ловушку. Позволившим загнать себя в неё. Ничего не сделавшим для собственного спасения. Да и что можно сделать, в самом-то деле, когда твоим противником настолько матёрый хищник оказывается? Здесь открытые противостояния противопоказаны строго-настрого. Здесь только обходными путями, изворотливостью, попытками хитрить, но никак не прямо в лоб. Молчит, но, чтобы понять направление его мыслей, не нужно обладать телепатическими способностями. И слов не нужно тоже. Всё на лице написано. В ушах определённые его заявления звучат. О том, насколько сильно он жаждет посмотреть особое шоу, на одного зрителя рассчитанное. Насколько часто его одолевают мысли о двух определённых омегах в одной постели. О том, как Гиллиан уложит меня на спину, избавит от одежды раздражающей и будет ласкать до умопомрачения, а я — растекаться под ним во всех смыслах. Он, правда, этого хочет. Когда он Гилу свои порочные желания озвучивает, голос хриплый, ниже обычного, словно ему кто-то дышать мешает, словно сама мысль об этом его возбуждает до одурения. Фантазия собственная в экстаз приводит. А что говорить о реальности?.. Там он и вовсе с катушек съедет, обкончается, словно малолетка и руки в кровь сотрёт, наблюдая за постельными играми двух омег, что практически в равной степени его возбуждают. Между нами завеса сигаретного дыма, которую никто развеять или нарушить не пытается. Короткие затяжки. Сигарета, практически дотлевшая до фильтра. Пальцы всё чаще к губам прикасаются. А он всё чаще на них смотрит. На чуть прикушенные, слегка влажные, и от слюны, и от дождевых капель, что сверху на нас срываются. Он смотрит. Продолжает игру, в гостиной начатую. Ту самую, в которой его понимать без слов необходимо, самостоятельно принимать решения. Либо прямо сейчас к нему податься, либо развернуться и уйти, благополучно разрушив переломный момент. — Если это попытка забыться, а не осознанное желание, то не нужно... — Осознанное, — эхом повторяет, перехватывая моё запястье. Собственную сигарету тушит. Из моих пальцев окурок выхватывает, прижимая его к широкому балконному ограждению и в сторону отбрасывая. Двоякие чувства. Сомнительный старт для того, чтобы лечь с кем-то в постель, когда действиями твоими руководит не возбуждение, по силе своей сравнимое с природной стихией, а банальное любопытство, проснувшееся спонтанно, но породившее настойчивую мысль, от которой невозможно избавиться, от которой не отделаться никак. Мысль, что неразрывно с самим Гиллианом связана. С его ощущениями, его эмоциями, его переживаниями. Я не хочу оказаться на его месте, не хочу, чтобы Митчелл на меня большую часть времени слюной капал, как на него, но очень хочется знать, что чувствует он, когда под этого человека ложится раз за разом. Ведь очевидно, что Флориан — не конечная станция его жизни, а очередной перевалочный пункт, чья навязчивость и стремление к показушничеству, рано или поздно ему осточертеют, и он отправит надоедливого поклонника на все четыре стороны. Конечно, если кое-кто не уберёт пиздёныша с нашей общей дороги раньше. Для меня норма скорее в том, что Гиллиан, натрахавшись на стороне, снова вернётся к Митчеллу, будет с ним шёлковым, будет марионеткой его послушной, что только изображает независимость, а по факту в кровать ложится, стоит лишь выразительно в его сторону посмотреть. Тоже понимает и принимает правила чужой игры. Тоже по ним играет, только любит время от времени нервы чужие пощекотать. Так и в этот раз случается. Ещё одна причина не отталкивать Митчелла — настойчивая мысль о его подозрениях. На этот раз, со мной связанных. Мне нужно их рассеять, доказав, что нет в моей голове ни единой мысли, связанной с Ллойдом, но периодически встречаются определённые фантазии, связанные с непосредственным нанимателем. И сейчас лучшее время для того, чтобы всё в жизнь воплотить, не прикрываясь ложной скромностью. Отбросить в сторону все сомнения, перестать хвататься за свои принципы, на время о чувствах позабыть, что, в любом случае, и при любом раскладе обречены. Никому ни радости, ни счастья не приносят. Никогда не принесут. И если прежде меня останавливали мысли о Гиллиане, которому изменяют, то теперь от них ни черта не осталось. Потому как практика показывает: сам Гиллиан тоже далеко не святой, и на ангела с белоснежными крыльями не тянет. Точно так же с лёгкостью меняет партнёров, так же не испытывает по этому поводу ни малейших угрызений совести. Смотрю на своего молчаливого визави, и разом несколько невысказанных вопросов обжигают кончик языка. Все об одном человеке. Расскажи мне, Тозиер, что он в постели любит. Какие позы предпочитает. Нравится ли ему, когда ты ему отсасываешь, или же он сам любит ртом работать? Приходится ли его уговаривать, или он сам на твой член насаживается, требуя, как можно жёстче с ним обращаться, а после кончает долго, громко, красиво, выгибаясь под тобой под немыслимыми углами? Как он стонет и стонет ли вообще? Кричит ли до сорванного голоса или тихими выдохами в шею твою, от пота влажную, ограничивается? Так же метит тебя своими укусами и царапинами, как меня, или эта жестокость в его исполнении только одному человеку предназначена? Какой он с тобой, Митчелл? Какой он... настоящий? Потому как уверен: мне его настоящим видеть не доводилось ни разу. Всегда какая-то маска, но была. Самая странная мотивация для того, чтобы с кем-то переспать. Думать, как с ним же спит тот, о ком ни днём, ни ночью позабыть не можешь. Получить хотя бы частичку того, кем обычно другой человек владеет и распоряжается. В фантомных образах и запахах тонуть, ощущая тонкие отголоски чужого аромата на этих простынях. Как будто и, правда, третьего участника в свою постель пускать, представляя, что он где-то поблизости находится, наблюдает за происходящим, но никак не реагирует на происходящее. В самый ответственный момент оставляет, уходя. Чтобы не позволить мне чувствовать себя грязью, что принципам изменяет, что не столько его, сколько самого себя предаёт, совершая фатальную ошибку. Медленно протягиваю к Митчеллу ладонь, веду кончиками пальцев по щеке, с трудом сглатывая. Не задаюсь вопросом о том, что творю, поскольку и сам понимаю, насколько необдуманное решение принято. Не взываю мысленно ни к папе, который, будь он жив, отхлестал бы меня по щекам за подобное решение, ни к крылатым созданиям, что должны внимательно за каждым нашим шагом следить, ограждая от ошибок и неприятностей. Мысленно только к Тозиеру обращаюсь, думая не о том, как мне с ним будет. Рассуждаю исключительно об ощущениях Гила, что в кровати Тозиера неоднократно просыпался и, как свои пять пальцев изучить его успел. Называть его по имени непривычно. Странно. Неестественно как-то. Знакомое «мистер Тозиер» от зубов отскакивает на раз-два, а сейчас я словно дар речи теряю полностью и заново учусь разговаривать. Оттого голос мой звучит так неуверенно. Чуть не дрожит, когда выдыхаю: — Митчелл. Улыбается. — Так лучше, — замечает. — Звучит в разы приятнее, чем официальное обращение. Оно уже оскомину набило. За шею сзади обхватывает, притягивая ближе, к себе прижимая, заставляя ладонями в плечи вцепиться. В голове пустота. В голове ничего, кроме темноты кромешной и всепоглощающей. Я отпускаю себя окончательно, отбрасывая от себя все мысли о Гиллиане и его чувствах к разным людям. О своих переживаниях. О хитросплетениях, царивших в отношениях представителей старшего поколения. О том, насколько сильно буду жалеть о случившемся уже этим утром, а, может, и раньше, если меня накроет откатом до того, как усну. Отпускаю себя и запрещаю думать о чём-то или ком-то, кроме Митчелла, в руках которого нахожусь сейчас, и который целует меня совсем не так, как это делает обычно Ллойд. Не нападение агрессивное, а поразительно мягкое прикосновение, словно последний шанс на побег. Отсрочка неизбежного. Предложение сделать окончательный выбор. Снова остановиться, придумать отговорку и свалить отсюда, либо продолжить и дать знать о принятом решении своими действиями. Потому как не принуждает, не обещает в порошок меня стереть, услышав очередной отказ. Всю ответственность за происходящее перекладывает на меня, давая понять, что если не хочу, то ничего и не будет. Нет смысла брать кого-то силой, когда за тебя тысячи омег готовы драться, и очередь из них не уменьшается. Напротив, с каждым днём всё длиннее становится. Отпускаю себя, и тихий стон срывается с губ, ломая хрупкую ночную тишину. Раскалывая её, сминая, будто лист плотной бумаги. С характерным хрустом. Забираюсь обеими ладонями под пиджак и расстёгнутую жилетку, ощущая, насколько горячая у него кожа, провожу по ней пальцами через ткань. Прихватываю рубашку, пытаясь из брюк вытащить, чтобы прикоснуться уже напрямую, без лишних и неуместных преград. Сам к нему сильнее липну. Лацкан прихватываю, стискиваю в кулаке, притягивая ближе. Пытаюсь опору отыскать и шумно выдыхаю, когда спиной к стене меня прижимает. Когда широким мазком языка от основания шеи до угла губ проходится, оставляя на коже влажный след. Когда слегка прикусывает подбородок, а после оставляет на шее следы поцелуев. В точности там, где ещё днём Гиллиан целовал, словно затирая их, уничтожая напоминание о событиях в беседке, его собой заменяя, своим природным ароматом окутывая. Я не ощущаю его феромонов. Вообще их не чувствую, а потому и возбуждением стремительным не кроет, не срывает крышу за считанные секунды, но его действия умелые, уверенные, жёсткие, властные, пришедшие на смену незнакомой и непривычной нежности, всё же порождают определённый отклик в теле. С ним возбуждение совсем другое. Не столь стихийное, как с Гиллианом, не молниеносное, не бьющее в голову. Оно... Как будто бы осознанное. Россыпь мелких иголок под кожей, от которых она чувствительной постепенно становится. И кажется, что, находясь в его руках, я не грязная блядь, которую жаждут отодрать и бросить, швырнув на прощание пару купюр под ноги, а вполне себе любимый человек. На ближайшее время любимый. До тех пор, пока он захочет меня в своей кровати держать. А уж как долго это продлится — неизвестно. — Ты мог отказаться, — шепчет, прикусывая мочку уха и тут же облизывая прикушенное место. Одной рукой упирается в стенку, второй ведёт по моему бедру, скрытому тканью, медленно, но очень уверенно. С нажимом. Вновь губами к шее прижимается, заставляя запрокинуть голову и запустить пальцы ему в волосы. Не позволяя отстраниться. Пожалуйста, не останавливайся, Митчелл. Не сейчас. Продолжай целовать. Целуй, целуй, целуй постоянно. Хотя бы ты дай мне почувствовать себя желанным, нужным и любимым, а не грязной сукой, что в луже смазки сидит перед своим хозяином и умоляет о внимании, а он смеётся в очередной раз и к другому уходит, заставляя меня губы в мясо сгрызать от несправедливости происходящего. — Знаю, — в тон ему откликаюсь, дыша так сорвано и шумно, словно воздуха не хватает, и я мучительно пытаюсь хотя бы глоток его заполучить. Хватка на запястье. Пальцы смыкаются вокруг него. Без лишних слов затаскивает меня обратно в дом, в какую-то ближайшую комнату заталкивает, и от выдержки хвалённой, что прежде демонстрировалась, не остаётся ни следа. Наступает, срывая с меня одежду, не церемонясь с ней особо, не жалея и не задумываясь о том, в каком виде из дома его выходить буду. Но я, по сути, тем же ему отвечаю, обеими ладонями лицо обхватив, к губам прижимаясь, цепляя их зубами, не только медленно и нежно облизывая, но и прикусывая, и посасывая нежную кожу, и язык в его рот проталкивая. Мне больше не хочется быть сдержанным, не хочется о целомудрии показном думать, не хочется себя в какие-то рамки загонять и отказываться от ебли с доминантным альфой только потому, что наши папочки и отцы когда-то в своём любовном многоугольнике запутались, словно в паутине, а выхода из своего тупика так и не сумели отыскать. Быть может, завтра, когда меня отпустит, когда из головы выветрится обманчивая лёгкость, я снова буду загоняться так, как люблю и умею, но сегодня хочу быть с ним. Не по принуждению. Пусть и только потому, что жажду понять, что в нём особенного, что настолько Гиллиана зацепило в своё время. Почему такой свободолюбивый, независимый и трахающий всё, что движется, омега под кем-то ноги раскидывает с завидным постоянством. Что он в Митчелле находит такого, чего в других людях нет? Почему всегда к нему возвращается, словно намертво к нему приклеен? Почему? Этот навязчивый вопрос едва с губ не срывается. Снова тянусь за поцелуем, чтобы на действии сосредоточиться. Не позволить разным мыслям в голове надолго задержаться, а себе — на них зациклиться. На Митчелле слишком много одежды. И она слишком раздражает. Ненавижу его деловой стиль, эти вычурные костюмы-тройки, в которых он, кажется, не только на людях показывается, но и спит по ночам. Ненавижу их особенно сильно в этот момент, когда хочется поскорее с него всё это барахло снять. Пиджак, жилет, рубашка. Мои движения бестолково-лихорадочные, слишком жадные, вызывают у него тихую усмешку. Даже в темноте, не видя лица, без труда представляю его саркастичную ухмылку. Он сам раздевается, одну вещь за другой на пол швыряя. Вновь меня к себе притискивая. Помогая выпутаться из брюк, свои расстёгивая. В объятия свои заключает, прижимаясь в воспалённым, припухшим губам, уже не сдержанно целуя, а уверенно языком к моему собственному прикасаясь. С жадностью, весьма похожей на проявление собственнического инстинкта, облапливая обнажённое тело, оставляя обжигающие прикосновения ладоней на нём, поглаживая по спине, всё ниже спускаясь. Ладони на ягодицы ложатся, оглаживая, сминая. Снова сглатываю с шумом, понимая, что организм всё-таки не остаётся равнодушным, реагируя на близость другого человека ровно так, как и положено. Мне жарко. Кожу, словно огнём опаляет, особенно там, где её чужое дыхание, чуть прерывистое, шумное, касается. И задница намокает. Влажно, мокро даже, и дико хочется на чужом члене оказаться, ощутить заполненность, пережить эти чуть болезненные ощущения, что вскоре станут привычными. И болезненность сменится приятным скольжением. Мышцы сжимаются в предвкушении, смазка течёт по внутренней стороне бёдер, расчерчивая чувствительную кожу тонкими линиями. Я больше не думаю о нежности и об играх в ласковых возлюбленных. Напротив. Хочется, чтобы он не церемонился. Чтобы трахал грубо и жёстко, с оттягом, с презрением, в каждый жест вложенным. Потому как иного отношения я не заслуживаю. Потому как тяжёлые мысли всё равно одерживают победу над спасительной пустотой, и снова меня атакуют. Снова мучают и на части разрывают, напоминая о том, что люблю я другого человека. Хочу я другого человека, а отдаюсь этому, смирившись с тем, что тот на меня никогда не посмотрит. Всегда так и будет отступать. Смотреть, но не трогать, каждый раз всё сильнее меня своими поступками и словами уничтожая. Очередные двери. Ванная комната. Душевая кабина. Поток тёплой воды, что сверху на нас обрушивается. Прохладный кафель за спиной. Взгляд поплывший. Руки, что с обеих сторон в стенку упираются. Похоже, они с Гиллианом одни и те же курсы садистов окончили. С отличием. Обоим нравится наблюдать за омегами, что в их объятиях от страсти плавятся. Наблюдать, но не прикасаться, мучить до последнего, заставляя изнывать от похоти, от желания хоть как-то от этого возбуждения нарастающего избавиться. Он и сейчас меня пристально рассматривает, знакомым жестом подбородок прихватывает, не разрешая отвернуться, не разрешая опустить голову. Глаза закрыть тоже не разрешает. В молчании его этот приказ моментом прочитывается. — Горячий. Сладкий. Вкусный, — выдыхает, очередную влажную полосу на шее оставляя, и его дыхание щекочет кожу. Ладонь путается в волосах. Хватает их жёстко, уверенно, на грани болезненных и приятных ощущений. Назад оттягивает, заставляя запрокинуть голову. Вкус. Запах. Непривычно. Странно. Поразительно практически. Возбуждение делает природный аромат ярче и слаще. Он прорывается сквозь подавители, он дразнит рецепторы, и Митчелл сглатывает вновь и вновь, понимая, что всё это время рядом хамелеон находился, маскирующийся под нейтрально пахнущее создание, а теперь он в полной мере ощущает и запах, и вкус моей кожи. Вкусный? Сладкий? Нравится? Так сожри меня прямо сейчас. Поглоти целиком и полностью. Искусай, оставляя следы зубов, пометь многочисленными синяками и засосами. Сделай так, чтобы Ллойд меня при следующей встрече совсем другим увидел. Не жалкой, никому не нужной сукой, которая жаждет именно его член в себе, а роскошным омегой, у которого тоже есть очередь из желающих разделить одну постель на двоих. Тем, кого не только дразнят и отталкивают, а действительно хотят и добиваются, и наслаждаются заслуженной наградой. Хватка в волосах сильнее становится. Я знаю, чего он хочет. Сам о том же непрерывно думаю. Вниз по стенке сползаю, опускаясь на колени. Губы вновь и вновь облизываю. Тянусь к его члену, поглаживаю с осторожностью, а после головку губами обхватываю. Никаких попыток казаться сдержанным и неопытным. Пара секунд, чтобы привыкнуть к размерам, пара секунд на то, чтобы снова с мыслями, черепную коробку разрывающими, разобраться, и ещё пара, чтобы полностью процессу отдаться, ни о чём не думая. Ты с двумя альфами ебался, Морган, позволив им всё, что только на ум придёт, с телом твоим сделать. Ты так кошмарно нелепо девственность свою треклятую потерял. Думаешь, тебе, правда, есть чего стыдиться? Думаешь, тебе к лицу образ воспитанника католической школы, что становится на колени ради того, чтобы молитвы вознести, а не для того, чтобы чужие хуи обсасывать? Нет, конечно же, нет, сам себе отвечаю. Прикрыв глаза, принимаюсь ласкать его, в то время как сам он лишь наслаждается, не проявляя никакой инициативы. Смотрит сверху вниз, волосы всё так же в кулаке придерживает, но не тянет за них, не сжимает сильнее, не подтаскивает ближе и не пытается сходу член мне в глотку запихнуть. Но только вначале, давая привыкнуть. Ощущаю, как хватка сильнее становится. Отстраняюсь ненадолго, чтобы взглядом с ним встретиться, чтобы снова без слов обо всём договориться. Особый взгляд, в котором все желания, как на ладони. Согласный кивок. Вновь привычное касание, и солоноватый привкус на языке. Расслабленное горло и готовность к тому, что мне сегодня нахер разъебут всё. И рот, и задницу. Были бы ещё какие дырки, для ебли предназначенные, выдолбили бы и их, но раз уж только два варианта... Его сложно заглотить полностью. Практически нереально. Почти больно, но я наслаждаюсь этой болью, пропуская его член в ребристое горло, постанывая, словно конченная шлюха каждый раз, когда особенно глубоко входит, и понимая, что Митчелла от кайфа размазывает, когда горло вибрацией реагирует на это вторжение. Слюны так много, что она стекает из уголков рта, капает на пол, смешивается с водой и исчезает в стоке. Возбуждение, что прежде казалось не слишком очевидным, всё ярче проявляется. Член к животу прижимается, пачкая его смазкой, она же и из задницы сочится, густая и тёплая. Хочется, чтобы ко мне прикоснулись, а самому себя трогать я запрещаю. Табу на прикосновения. Однажды я уже рискнул, оступился. Было не сладко, но очень унизительно. Кончает он долго, и я не пытаюсь отстраниться. Не плююсь, но и не стремлюсь проглотить всё до последней капли. Зато его картинка, в которой собственная сперма стекает по моим губам, возбуждает невероятно. Он к ним прижимается в долгом, глубоком поцелуе, проникая языком до самой глотки, вылизывая её. Целует уголки натруженных губ. На ноги меня ставит. Выключает воду. Спиной к себе разворачивает. Прижимается губами к плечу, загривок, практически потерявший чувствительность после вынужденной операции, покусывает. Ведёт вдоль позвоночника кончиком острого языка. Мне сложно представить его, стоящим на коленях перед кем-то. Мне сложно представить его, сосущим чей-то хер. Ещё сложнее представлять, как он омегу языком удовлетворяет, вылизывая мокрую, горячую, так отчаянно пульсирующую дырку. Он слишком не похож на тех альф, что готовы становиться на колени, и он меня удивляет, уверенным жестом раздвигая ягодицы и проводя между ними гибким, горячим языком. Вылизывая так самозабвенно и с таким наслаждением, что начинаю сомневаться в реальности происходящего. Он лижет, лижет, лижет, то проталкивая кончик языка внутрь, преодолевая сопротивление мышц, то вновь скользя им по коже. Пальцы одной руки жадно скользят по моему бедру, поглаживая бледную кожу, вторая ласкает чувствительную мошонку, перекатывая поджимающиеся яйца. Единственное, что без внимания остаётся — это член. Хватая воздух пересохшими губами, смотрю зачарованно на мутные капли, что по стволу стекают. Их бы размазать по нему, втирая в горячую кожу. Но не буду. Из принципа. Этот секс ведь не ради удовольствия, не ради удовлетворения. Он что-то вроде попытки разобраться в себе, в своих и чужих чувствах, а ещё он — наказание, которому сам себя подвергаю. Ласка становится невыносимой практически. Сжав руку в кулак, впечатываю его в стену, прикусывая губы и поскуливая, как та самая псина, которой вечно Ллойда кошмарю. Правда, ною постыдно, желая, чтобы он перестал лишь языком меня касаться. Хочу, чтобы пальцами трахнул, а лучше — на член натянул, заставив скулить ещё громче, ещё отчаяннее, чем сейчас. Но Митчелл не торопится. По его расчётам у нас впереди вся ночь, а, значит, можно никуда не спешить, продолжая мучить меня, продолжая эксперименты надо мной ставить, исследовать, пытаясь определить, насколько совпадают нашим темпераменты. Насколько страстное создание в его руки попало этой ночью. И сможет ли оно хотя бы на мгновение позволить забыть о главном омеге его жизни, что сейчас в кровать своего эскортника втрахивает, и ни о ком постороннем наверняка не думает. Иронично. Он ищет во мне замену Гиллиану, прекрасно зная, что по множеству параметров я разноглазой твари уступаю. Я в нём — ответы на вопросы о том, что любит Гиллиан. К чему у него самая сильная тяга. Трахаем друг друга, а думаем о другом человеке. Об одном и том же, стоит заметить, человеке. Который в этот час, несомненно, ни об одном из нас не вспоминает, наслаждаясь обществом своей сладкой малышки. Мутные капли на кафеле. Последнее воспоминание о ванной комнате. Митчелл набрасывает мне полотенце на плечи, стирает лишнюю воду, а после, оставив его на полу, тащит в спальню. Одним рывком покрывало сдёргивает. Не дав опомниться, на кровать толкает, сверху опускаясь и весом своего тела придавливая. Оглаживая, вновь касаниями своими пятная, словно ожогами и грязью одновременно. Целует напористо. Глубоко, горячо, отчаянно, уверенно. Пальцами меня поддразнивает, разрабатывая под свои размеры. Дарит разрядку телу, что вновь оказывается охвачено лихорадочным возбуждением. Вторую ладонь под подушку запускает, доставая оттуда несколько серебристых квадратиков. Всасывает кожу на шее, оставляя приметный след. Резинку по члену раскатывает. Заставляет сильнее прежнего ноги раздвинуть. Крупная головка прижимается к пульсирующей дырке. Но Митчелл не спешит толкаться и резко меня на себя натягивать. — Давай, — шиплю ему на ухо разъярённой кошкой. Прикусываю губы, до крови их зубами зажимая. В рот его приоткрытый шумно выдыхаю, когда и, правда, толкается внутрь разгорячённого тела. Не стремительно и не по крови. Но ощущения всё равно больше болезненные, чем приятные. Именно в этот момент сдаюсь, признавая, что в поединке с самом собой я проиграл. Что этот вечер, эта ночь ничего мне толком не дала и не даст. Кроме мысли о том, насколько нелепо всё то, что я делаю. Насколько мне на всё происходящее вокруг похуй. Я словно со стороны за собой наблюдаю и понимаю, что в каких-то моментах во мне гениальный актёр сдох. Потому как я, который лежит на влажных простынях и в экстазе показушном бьётся, максимально далёк от меня настоящего, который внутренне выгорает, ненавидя себя за то, что сделал. За то, что не отвернулся в очередной раз. За то, что придумал себе какие-то глупые отговорки и оправдания. Второе омерзительное открытие заключается в том, что меня, будто лавиной, накрывает очевидным заключением. Я не альфа. Не был им и никогда не стану. И если Ллойду понадобится именно альфа, я никогда не сумею удовлетворить его потребность. Не смогу при всём желании. Я вообще никогда не стану для него идеалом. Так и останусь самым раздражающим существом на свете, которое по ошибке — не иначе — является его истинной парой. Созданием, достойным лишь звания «ошибка природы». Делаю всё то, чего от меня ждут. Оставляю царапины на плечах и лопатках, прикусываю губы до крови, смотрю мутным взглядом, кричу, когда толчки особенно сильными становятся. Митчелл трахает умело, профессионально, я бы сказал, безошибочно находя все чувствительные точки на моём теле и уделяя им повышенное внимание. Он шепчет мне на ухо какую-то омерзительно-ванильную чушь. Оставляет всё новые и новые метки на коже. Стремится чёртов тест-драйв целиком провести, не отказываясь от экземпляра, полученного на проверку, досрочно. Он трахает меня так, как мне обычно нравится, и это приносит удовольствие, но оно смазанное, размытое, значительно уступающее по силе душевным терзаниям, коих на меня миллиард наваливается. Он, правда, оказывается жадным до чужих эмоций и до удовольствия. Не ограничивается одним оргазмом. Раз за разом рвёт серебристые упаковки, которые даже не стремлюсь считать. Для меня эта ночь — один бесчисленный забег, наполненный болью, оргазмами и душевными метаниями, перекрывающими всё удовольствие. Как я и думал. Именно секс с Тозиером для меня — падение на самое дно. Туда, где максимальная глубина. Туда, откуда уже дальше некуда падать. Поцелуи с ним, ебля с ним, вязка с ним. Последнее — чистой воды блажь. Ненужная, неуместная, лишняя совершенно. Мною спровоцированная. — Повяжи меня, — прошу, запрокидывая голову, затылком к плечу его прижимаясь и глядя мутными от слёз глазами. — Повяжи, Митчелл. Я хочу. — Метку тоже? — Нет. Только вязку. Я ненавижу её. И ненавижу узлы, хотя большинство омег от них кончают фонтаном. Безудержно, сильно, неоднократно. Для них узел и сцепка, правда, как нечто волшебное, как самый лёгкий путь к получению многочисленных оргазмов. Но надо мной природа шутит. Она и пару для меня подбирает одного со мной пола, и железу даёт такую, что сгнивает в момент после укуса неподходящего человека, и наслаждаться узлом не позволяет. Всё, что я ощущаю в момент, когда Митчелл выполняет мою просьбу — боль. Всепоглощающая и затмевающая собой всё. Мне кажется, что слышу чьи-то всхлипы, и не сразу понимаю, что это именно я почти рыдаю, прижав подушку к лицу и кусая уже свои губы, методично превращая их в фарш. Вздрагиваю, когда пальцы нежно касаются шеи, отводя от неё волосы. Когда Митчелл спрашивает, как я себя чувствую. — Больно? — уточняет, поглаживая вдоль позвоночника. — Прости. Так быстро он не спадёт. Придётся потерпеть немного. — Нет, — лгу по привычке. — Не больно. Слишком хорошо. Это слёзы счастья, Митчелл. Просто я... — Ты? — Я просто слишком эмоциональная сучка. Гил, псина моя любимая, а что чувствуешь ты, когда оказываешься с ним в одной постели? Когда он тебя так же целует? Когда вылизывает, толкаясь языком в горячее, влажное, слегка отёчное нутро? Когда на член свой, словно до дикости узкую, не разношенную толком перчатку натягивает? Когда так же, как и меня на узел сажает? Что ты чувствуешь? Тебе тоже больно? Тебе тоже плохо? Ты себя такой же грязью ощущаешь? Или это только мои впечатления, не имеющие с твоими ничего общего? Чего тебе в сексе с омегами оказывается недостаточно? Почему ты всегда к альфе возвращаешься? В узле ведь дело, да? Его тебе не хватает? От него в восторг приходишь? Или же виной всему чувства, которые мне никогда не понять? Может, ты, правда, любишь Митчелла? Так же, как и он тебя. Вопреки законам природы и правилам истинности? Скажи мне, Гил. Чего тебе не хватает? Я хочу знать правду, а не мучиться от неизвестности. Даже если она больно ударит по моему самолюбию. Всё равно хочу знать. * Игры с огнём — опасное занятие. Очевидное замечание. Никому Америку оно не открывает. Уровень адреналина в крови значительно повышают, дарят мимолётное ощущение эйфории, и в самом начале притупляют чувство страха. Хорошо, если это состояние продержится рядом с тобой на протяжении длительного периода, до тех пор, пока пламя не погаснет. Плохо, если покинет на середине процесса, и ты тут же начнёшь сыпать ошибками, одну за другой совершая, получая болезненные ожоги и к финалу авантюры, в которую ввязался, выползаешь еле живой, с ума сходящий от боли. В редкие минуты просветления задающийся вопросом о том, а что, собственно, заставило поступить настолько безрассудно? Неужели нельзя было притормозить хотя бы на мгновение, старательно обдумать исходную ситуацию, прикинуть возможные последствия и, если результат не устроит, благополучно избежать наступления всего того пиздеца, с которым теперь неизбежно сталкиваешься. По своей вине, а не по чьей-либо ещё. Я открываю глаза и долго смотрю в потолок. Чувство бесконечной апатии и нежелание шевелиться. Очередной сумбур в голове и очередной же раздрай в душе. Не припоминаю, когда в последний раз чувствовал себя счастливым или хотя бы относительно близко стоящим к этому состоянию. Крайние дни жизни — бесконечная череда сомнительных решений, приводящих к столь же сомнительным результатам. Ебля, за ней — мозгоебля. И снова она же. И снова. И снова. И так до бесконечности. Кажется, если я однажды остановлюсь, перестав настолько активно и жестоко сношать себя в мозг, то попросту перестану жить. Потому как, не причиняя себе боль — не столь важно, физическую или душевную, — живым себя не ощущаю, а существование своё нахожу пустым и бесцельным. У меня паталогическая зависимость от страданий, от накручивания себя, от раздувания любой, даже самой маленькой, крошечной, незначительной ситуации до космических масштабов. Ещё одна причина для ненависти к себе и запуска очередного витка самокопаний. Дерьмо из моей головы можно выгребать годами, но так и не добиться успеха, потому как освободившееся место долго не пустует. Заполняется новым. К сожалению, тоже дерьмом. Набрасываю на плечи кимоно, не попадавшееся Гиллиану на глаза, а потому сохранившее первозданный вид, и замираю у зеркала, пристально, с повышенным вниманием разглядывая собственное отражение. То, что было видено и перевидено сотни тысяч раз. Усмехаюсь, цепляя волосы и отводя их от шеи, на которой ярко выделяются следы, оставленные чужими губами и зубами. Что с тобой случилось, Морган? Вопрос, не требующий ответа. Бешеная псина искусала. В который уже раз. Снова напала. Снова растерзала. И снова сбежала, оставив лежать на земле. Перед этим, правда, лекцию познавательную прочитала о том, что нужно себя вести несколько сдержаннее, с огнём не играть, собачек с взрывным характером не дразнить и вообще несколько раз обдумывать собственные поступки перед тем, как решишься начать действовать. Стараться, из кожи вон лезть для того, чтобы получить свою долгожданную и драгоценную награду. Его самого. Его член. И свой оргазм. Крылатый Эллиас, какие же мы сложные, в самом-то деле. Ладно, стоит признать. Это было ожидаемо. Это было настолько предсказуемо, что почти не цепляет в итоге. Не царапает изнутри, не заставляет снова себя ненавидеть и изъяны в себе искать. Это просто становится обыденным, и я происходящее воспринимаю, как данность. Ни на что особо не рассчитываю. Ещё в тот момент, когда впервые ко мне прикасается, мысленно готовлюсь к тому, что он меня оставит. И, когда он это делает, смеяться начинаю. Смех сумасшедшего параноика, который научился предсказывать ближайшее будущее. Я начинаю эту игру. Решаю поддразнить, только переступив порог кабинета и увидев его хмурую рожу, перекошенную от недовольства. Псинку что-то не устраивает, псинка чем-то недовольна. Наверное, тем, что Митчелл его из тёплой постели, в которой смазливая грелка спать осталась, вытащил и заставил прямиком в «Ригель» тащиться. Тем, что по моей просьбе приходится не своим импровизированным медовым месяцем наслаждаться, а информацию на определённых людей рыть. Выражение его лица убийственное настолько, насколько это вообще возможно. Кладёт на стол передо мной несколько папок, а ощущение такое, что готов прямо в лицо мне их швырнуть, пожелав подавиться. Ещё и смотрит так скептически, будто впервые в жизни видит человека, предпочитающего работать с бумажными носителями, а не с электронными. Мне кажется, ещё немного, и он начнёт озвучивать список своих претензий, но Гиллиан хранит молчание. Просто устраивается за столом, просто молча сверлит взглядом, просто с кислым видом пьёт мой чай и делает вид, что его здесь нет. Восхитительный рабочий процесс, ничего не скажешь. Просто охуительный. Он раздражён, а потому в ответ на замечание Тозиера огрызается, не желая идти на контакт. Позже меняет гнев на милость, но напряжение всё равно ярко ощущается в воздухе. На меня он смотрит враждебно, а я стараюсь делать вид, будто его в моей жизни нет вообще. Хочу, чтобы моя зависимость хотя бы немного ослабела, чтобы не давила меня, не крошила, не разбирала на молекулы. Чтобы позволила остаться собой, а не сломала окончательно. Не вижу смысла в этом обсуждении. Оно меня утомляет, а открытая враждебность не позволяет расслабиться. Несколько раз ловлю на себе пристальный, задумчивый взгляд, говорящий больше слов. Презрение. Отторжение. Легко читаемая мысль о том, что он тут лишний. Так какого хрена его не отпустят на все четыре стороны, а заставляют бесцельно тратить время здесь? Скептически осматривает мой костюм, галстук, запонки, что с особым вниманием выбирались. Тщательно. Десятки костюмов примерить пришлось, чтобы в итоге выбрать только один. Чтобы, нарядившись в дорогие тряпки, такой же дорогущей сукой себя почувствовать. Отхватить комплимент от Тозиера, заметившего новый наряд, получить презрительный взгляд от Ллойда, для которого я в любой одежде один и тот же. Конченная шлюха, заразившаяся собачьей болезнью и трущаяся об него со словами мольбы хотя бы о капле внимания. И тут хоть во что нарядись, ничего не изменится. Всегда таким был и всегда таким буду. Напряжён настолько, что, кажется, тронь и взорвётся. Не в одиночестве. Всё и всех в зоне досягаемости на воздух поднимет, и даже чай, который вроде как успокаивать должен, не оказывает на него должного эффекта. Почти забавно видеть его нервозность, а не стандартную невозмутимость, щедро приправленную насмешками и саркастичными замечаниями. Что с тобой случилось, Гиллиан? Что на тебя так подействовало? Неужели в отношениях с преданным поклонником не всё так гладко, как могло показаться со стороны? Купи ему подарок и скажи, какой он милый. Детка растает, и всё у вас снова станет волшебно... Веду ладонью вдоль линии челюсти. Кончиками пальцев по отметине на ключице. Следы зубов, оставленные им накануне. Стискиваю в пальцах тончайшую шёлковую ткань, вниз её тяну, обнажая одно плечо и прихватывая губы зубами. От воспоминаний о его вчерашних действиях снова и снова в жар бросает. От воспоминаний о собственных провокациях — тоже. О том, как демонстративно чай в его чашку подливаю. О том, как под столом к нему прикасаюсь, вначале осторожно дотрагиваясь ступней, но после всё увереннее действуя, заставляя его ещё сильнее возбуждаться, ещё сильнее из реальности выпадать. Терять нить повествования, на простейших словах спотыкаться и гореть, гореть, гореть в раскалённом аду вместе со мной, потому как в одиночестве мне этим заниматься осточертело. Мне хочется, чтобы он кончил прямо там, в этом кабинете, за этим столом переговоров, слушая наши отвлечённые, исключительно деловые разговоры с Митчеллом. Чтобы на брюках его постыдное пятно расползалось, которое придётся маскировать, вытащив рубашку из брюк, но Гиллиан мои планы быстро раскусывает и не позволяет подобраться к члену. Не расставляет ноги шире, разваливаясь на кресле, напротив, сжимает их, и ступня между его сомкнутых бёдер оказывается. Ловушка, в которую попадаю. Но из которой не пытаюсь вырваться. Если так лучше, то так пусть и остаётся. Всё для вас, мистер Ллойд. Весь вечер к нему именно так и обращаюсь. Официально до невозможности. Видно, как его каждый раз от этого предельно вежливого «мистер» корёжит, как будто я его последними словами оскорбляю и с грязью смешиваю... Отражение в зеркале улыбается, и без того влажные губы облизывает. Они глянцево блестят, и я снова о поцелуях Гиллиана думаю. О жарком шёпоте, что у самого уха раздаётся. О признании, которого от меня отчаянно требуют, но в ответ получают лишь молчание. Скажи, Морган, что ты моя сука. Горячая, мокрая. Только для меня текущая. Скажи, что это так. Грязь, а не слова. Но мне хочется за ним повторить. Тут же, словно попугай, что заучивает и копирует в точности. Да, Гиллиан. Так и есть. Именно так всё, как ты говоришь. Именно мокрая, горячая, дико голодная до тебя и твоих прикосновений сука. Я повторю это мысленно, но вслух не произнесу ни слова, чтобы не давать тебе очередной козырь, которым потом у меня перед носом начнёшь размахивать, напоминая, что между нами происходило. Как уже было во время приключения на яхте. Ногтями по амальгамной плёнке. Лбом к прохладной поверхности. Реальность и выдумка. Это серое утро и вчерашняя ночь. Параллели. Воспоминания. Знакомая рубашка, что в руках моих оказывается. Пока заваривается чай. Пока набирается полная ванна с густой пеной. Пока падает на пол шёлковое кимоно, сменяясь рубашкой Гиллиана. Пока тону в его аромате. Фантомном, на самом деле. Рубашка не может им пахнуть после нескольких стирок. Но всё равно кажется, что он рядом. Условный рефлекс, как у надрессированной собаки, натасканной на аромат своего обожаемого хозяина. И снова сдержанная принцесска мокрой блядью становится, пальцы свои облизывая. Не показушно и не перед кем-то. Наедине с собой. И сразу два в себя вставляет. Снова имя его шепчет, зная, что никто не услышит, не откликнется. Погрузившись в воду, под густым слоем пены прячась, сама себя ублажает, вспоминая, как ей накануне присовывали, позабыв о существовании гондонов. О том, насколько остро это воспринималось. Думая о том, что пальцами себя трахать и в половину не так приятно, как на чужом члене извиваться, с ума сходя от ощущений. Он мог меня даже не трахать. Мог бы просто вставить и зубы в загривок вонзить. Я бы кончил лишь от его близости ко мне, от своих эмоций, что в переизбытке нападали. Крыли, как повышенная доза риплекса... Гил. Сука моя жестокая. Самая жестокая и самая милосердная. Самая ненавистная и самая желанная в этом ёбаном ненормальном мире. Его ладонь на моей шее, скользящая так привычно и так правильно. Его зубы на моём плече. Его член в моей заднице. Дразня, но так и не даря желанную разрядку. О ней мне по-прежнему только мечтать приходится. Он уходит, бросая меня на полу. Он уходит, демонстративно застёгивая штаны и глядя на меня, сидящего перед ним с раздвинутыми ногами, взглядом победителя. Рассуждает о том, что мне стоило бы сменить курсы дрессировщиков и поискать новых наставников. Он уходит, оставляя меня мокрым, не только горячим, но и, сука, горящим, сгорающим нахуй от неудовлетворённости, с лужей смазки под задницей. Вновь руками себя доводить приходится, чтобы кончить и не ходить во взбудораженном состоянии. Он уходит, и злость во мне поднимает голову. Как же ты заебал, Ллойд. Как же заебал. И не в прямом смысле, к сожалению.