Не верь, не бойся, не проси

Хэллоуин всегда был моим праздником. В том плане, что я отлично вживался в роль привидения, которое бродит одинокое и неприкаянное по школьным коридорам, а потом его поливают святой водой, и оно растворяется, окончательно исчезая из поля зрения окружающих. Для меня он никогда не имел особого значения, а многочисленные вечеринки в средней и старшей школе обходились без моего участия. Обычно в канун праздника я сидел дома, читал страшилки и жевал конфеты, не принимая участия в общем веселье. В университетские годы ничего особо не поменялось. В тот год, что был ознаменован периодом семейной жизни, Эндрю посмотрел на меня, как на ожившего вурдалака, стоило лишь заикнуться о попытке празднования. Удивительно, что не схватил меня за руку и не потащил в ближайшую часовню, приказав молиться и каяться, умоляя крылатого покровителя всех омег вразумить и наставить на истинный путь безумное дитя. Потом всё это как-то стёрлось и перестало иметь значение. А сейчас было уже не солидно. Всё-таки работал я с политиками и высокопоставленными чиновниками. С теми, кому по статусу положено быть серьёзными и собранными даже в дни всеобщего веселья. Во всяком случае, на людях. Что они там творят за закрытыми дверями своих квартир и домов — их личное дело, но для окружающих... У меня самого тоже не было тяги к каким-либо увеселительным мероприятиям, а потому день всех святых обещал быть таким же серым и незапоминающимся, как большинство его предшественников. Хотя, стоит признать, какие-то мысли в голову закрадывались. Слишком вызывающие, слишком провокационные. Те самые, от которых бывшего мужа хватил бы удар, и его, беднягу, пришлось бы откачивать, призывая на помощь докторов. Не знаю, как это происходит, но каким-то ветром меня заносит на сайт, торгующий карнавальными костюмами, париками и театральным гримом. Листаю страницы без особого интереса, бесстыдно убивая время. Откровенно дурацкие наряды. Китч и гротеск. Литры бутафорской крови, искусственная паутина, пластиковые черепа, что предписывается таскать за собой всюду и везде. Среди многообразия выставленных на продажу вещиц нахожу лишь один товар, привлекающий внимание и пробуждающий фантазию, значительно её подстёгивающий. Вновь напоминающий о бывшем муже, который начал бы голосить, что черти в аду будут на части мою душу рвать только за то, что я позволил себе о чём-то подобном подумать. Но я действительно смотрю зачарованно и не могу оторваться, хоть и понимаю, что это слишком. В понимании многих. Быть может, не оценил бы даже Гиллиан, посчитав, что я откровенно издеваюсь над его чувствами, насмехаюсь над ними и вообще веду себя, как форменная мерзота, желая появиться перед ним в определённом наряде. Длинное чёрное одеяние, белоснежный воротничок. Ни намёка на обнажённое тело. Наглухо застёгнутый на все пуговицы, само воплощение скромности и целомудрия, прячущее под одеждой чулки с кружевной резинкой и такой же пояс с подвязками. От одной мысли об этом становится жарко, и я тянусь к стакану с водой, потому как во рту пересыхает. Безумная идея, но я хочу воплотить её в реальность. Хочу увидеть его перед собой на коленях. Хочу, чтобы он каялся во всех своих грехах, сгорая от очередного приступа не менее греховного желания. Хочу, но понимаю, что для меня это так же нереально, как и перспектива даже нормального разговора с главной псиной. Так стоит ли тратить время и деньги? Ответ очевиден, потому закрываю вкладку и приказываю самому себе позабыть о подобной блажи. Утро начинается с чёрной рубашки, за которую цепляюсь взглядом. Которую обещал отдать ещё пару недель назад, но до сих пор не вернул. Почему бы не сделать это именно сегодня? Дурацкая мысль, признаю в разговоре с самим собой, когда складываю аккуратно в коробочку, когда перевязываю упаковку белоснежной шёлковой лентой. Он о своей рубашке, возможно, уже и думать забыл, а ты продолжаешь искать поводы для очередной встречи, наплевав на такое понятие, как «самоуважение», притом, что тебе неоднократно указали, где находится твоё место. Дали понять, кто ты и что ты. Я не питаю иллюзий относительно предстоящей встречи, а ещё напоминаю себе, что незваные гости мало в ком способны пробудить положительные эмоции. Ллойд на гостеприимного хозяина не похож. Он, скорее из тех, кто предпочитает трахать любовников в отелях, только бы домой к себе не водить, и даже мысли о завтраке и кофе, ими приготовленными и в постель поданными, не особо его воодушевляют. Высока вероятность, что мне укажут на дверь буквально после пары минут общения на повышенных тонах, а, может, и на порог не пустят, забрав подношение и захлопывая дверь прямо у меня перед носом. Риск. Неоправданный. Но я всё равно спускаюсь вниз. Пока еду в лифте, придирчиво рассматриваю собственное отражение. В последнее время меня стал слишком сильно беспокоить собственный внешний вид. Слишком высокой стала потребность — выглядеть неотразимо, пусть даже тот, для кого я стараюсь, не обращает на это дефиле никакого внимания. Ему будет одинаково похуй, и в случае, если я перед ним в дизайнерском костюме окажусь, и в случае, если моим нарядом станет какой-нибудь мешок из-под картофеля. Сомнения одолевают меня в момент, когда только спускаюсь вниз и сажусь в машину, бросая пакет с рубашкой на пассажирское кресло. Не нужно. Не рискуй. Самый дельный совет, что способно дать подсознание. Совет, от которого я, конечно, отмахиваюсь. И снова возвращаюсь к любимой мозгоебле, оказавшись у знакомого дома. Там, куда однажды приползал, закинувшись подавителями до умопомрачения. Там, где впервые столкнулся с раздражающим пиздёнышем, что в лифте спокойно проехать не мог, хоть и видел, что не один там находится. Спасибо, что просто в неполностью застёгнутой рубашке ехал и губы покусывал, о любовнике вспоминая, а не надрачивал на его не слишком светлый образ прилюдно. Воспоминания о том дне слишком яркие. Снова перед глазами, и я тянусь к сигаретам, понимая, что только горький, горячий дым способен привести мои мысли в порядок. Не навсегда. На время. Пока я представляю, как горячий пепел попадает на чужую кожу, пока думаю о том, как окурок об него тушу, и верхняя губа подёргивается хищно. Я же лучше его, Гиллиан. Лучше, блядь, в сотню, в тысячу раз. Так, почему? Поток моих мыслей прерывается стремительно, когда в боковом зеркале замечаю знакомые силуэты. Слишком знакомые, к огромному моему сожалению. Овца, собственной персоной. В какой-то идиотской маскарадной шляпе, что наводит на мысли о городском сумасшедшем. Он и в любое другое время конченным придурком мне кажется, сейчас же просто живым воплощением квинтэссенции дебилизма представляется. Гиллиана тоже вижу. В отличие от своего чокнутого спутника, у которого, походу, всё ещё детство в жопе вовсю играет, он на себя никакие маскарадные костюмы не натягивает. Собран, как всегда. Как всегда, во всё чёрное одет. Воротник пальто выше поднимает. Глаза за тёмными очками. Овца на него вешается, как будто пьяна или обдолбана до отказа, потому на ногах стоять не может, вот и виснет на руке. Сминаю сигарету, не скуренную полностью, в ладони. Мимолётный ожог, что остаётся незамеченным, поскольку физическая боль, да ещё и кратковременная, не так занимает, как очередной ментальный удар, нанесённый выверенно, чётко, прямо в самое сердце. Несколько дней назад Гиллиан был со мной, и, блядь, не походили его действия на акт самопожертвования. Не было это похоже на проявление жалости к никому не нужному телу. Он хотел меня. Искренне хотел. А сегодня снова с этой мелкой тварью таскается, и это для него так естественно, так просто. Снова она. Ненависть. Снова она. Ревность. Чёрная. Бескрайняя. За считанные секунды, доли её, меня заполняющая, заставляющая зубы в мелкую пыль стирать, позабыв об изначальной цели визита. Окончательно утратив все те крохи светлых чувств, что во мне ещё не умерли окончательно. Мне не больно от того, что я вижу их вместе. Мне не плохо. Совсем нет. Потому как эти определения слишком куцые и ущербные. Больно. Плохо. Они и сотой доли моих ощущений не передают. Потому как мне не просто плохо. Мне хуёво. До рези в лёгких, в которые словно перестаёт поступать кислород. До темноты в глазах и очередного приступа желания сомкнуть руки на чужой шее, давя до тех пор, пока он не превратится в бездыханное тело. До осознания, что всё это очень сильно тянет на безумие, бесконтрольную одержимость определённым человеком. И я хотел бы не чувствовать это всё, не впадать в ярость, не ненавидеть так сильно. Хотел бы, но не могу. Я мог бы переступить через себя и уехать, но, вопреки доводам разума, остаюсь, продолжая наблюдать за кадрами чужой жизни. Кадрами счастливой жизни, в которой нет места для меня. И все мои недавние мысли, связанные с Гиллианом, кажутся нелепыми, нежизнеспособными, не имеющими ни единого шанса на реализацию в дальнейшем. Глупышка Харлин. Неужели ты думал, что что-то однажды изменится? Неужели верил, что в какой-то момент твоя жизнь превратится из ада в счастливую сказку, и все твои желания вмиг исполнятся, и тот, кем ты болеешь, будет рядом с тобой? Не из жалости, а потому, что чувства его будут сильными и взаимными. Лишь на тебя одного направленными, а не между всеми желающими распределёнными. Смешок. Да уж. Сказочник вы, Квин Морган, конечно. Любовь к одному тебе в исполнении человека, что о моногамии имеет крайне смутное представление. Правда веришь, что такое возможно? Шутка года. Десятилетия. Всей твоей жизни. Ничего более нелепого ты уже никогда не придумаешь. Уезжай, приказываю себе. Уезжай прямо сейчас. Пока ещё больнее не стало. Пока не захотелось к нему пойти. Пока он по тебе взглядом разноцветных глаз не полоснул, как ножом. Пока ухмылкой презрительной не пригвоздил к месту. Уезжай. Вместо того, чтобы прислушаться к внутреннему голосу, продолжаю сидеть на месте, пристально за обоими наблюдая. На сетчатке всё больше и больше счастливых моментов чужой жизни отпечатывается. Всё хуже и хуже мне становится. Папа, папочка, как же я тебя понимаю сейчас. Как никогда прежде. Ведь именно теперь в полной мере осознаю, как тебя ломала эта чёртова истинность. И ты герой, если мог силе притяжения сопротивляться. Я вот не могу. * Не идеал. Как жаль. Какое разочарование. А мне казалось, что Флориан из кожи вон лезет, желая доказать Гиллиану, что станет идеальным супругом. Ведь это же такое распространённое, так широко растиражированное клише, утверждающее, что лучшие, самые верные супруги получаются из бывших блядей. Нагулявшись на работе, они начинают искать свою тихую гавань, а когда находят, топят своих родных и близких в нерастраченной любви, что прежде успешно маскировалась под тонким слоем показного цинизма. Такие омеги в итоге сдувают со своих мужей пылинки, стараются предугадать каждое их желание и всеми силами пытаются сделать так, чтобы об их порочном прошлом никто не вспоминал. Они тихие, спокойные, услужливые. Те самые серые мыши, что восхитительно готовят чаудер и жарят панкейки, вяжут поразительно уродливые свитера с оленями и поддерживают дом в идеальном порядке, хватая тряпку, чтобы смахнуть пылинку задолго до того, как она упадёт на любую горизонтальную поверхность. Те самые, что по ночам вспоминают прошлое и радуют своих мужей очередной разновидностью глубокого минета, доказывая, что они сделали правильный выбор. Мне казалось, Флориан тоже выстраивает своё настоящее по схожему сценарию. Приезжает к Гиллиану не только для того, чтобы свои тощие ляжки раскинуть, но и для того, чтобы продемонстрировать стремление к комфорту, уюту и заботе о ближнем. Тем удивительнее осознавать, что завтракают они не дома, а в кафе. Том самом, где недавно пересекались мы с Гиллианом. Похоже, он здесь завсегдатай. Тем удивительнее осознавать, что мы здесь никогда прежде не сталкивались. Ведь я тоже нередко тут бываю. Или бывал. Потому как с сегодняшнего дня кафе привлекательность свою теряет, с ним сомнительные ассоциации появляются. Недосемейная недопара. Овца, что светится от счастья. Гиллиан, что спиной ко мне сидит, а потому рассмотреть выражение его лица невозможно. Вопреки доводам разума я не уезжаю домой. Остаюсь, высматриваю, выслеживаю. Даже не скрываюсь особо. Не собираюсь оправдываться, если Гиллиан меня заметит и решит поинтересоваться, каким ветром меня занесло в их общество. Мы в одном районе живём, Ллойд. Очевидно, что не только ты можешь здесь завтракать. Не только ты можешь по этим улицам прогуливаться. Придётся тебе как-то пережить факт нашего относительного соседства. Либо менять район проживания, потому как меня всё устраивает, и переезжать в ближайшее время не планирую. Телефон в руке. Несколько раз набираю и сбрасываю определённый номер. Не уверен, что поступаю правильно. Не знаю, хочу ли, чтобы он действительно приехал сюда и увидел этих двоих вместе. Вновь анализирую исходную ситуацию. Понимаю, что Митчелл слов на ветер бросать не станет, и, если от помехи на своём пути пожелает избавиться, он это сделает, несомненно. Пока он не знает наверняка, а лишь догадывается, сколько времени Гиллиан проводит со своей подстилкой, у последней есть надежда на спасение и сохранение никчёмной жизни. Оставь всё, как есть, советует подсознание. Но темнота, активно поднимающая голову, советует никого не жалеть, а идти напролом. Избавляться от того, кто мешает, но провернуть это хитро. Не своими руками. Не привлекая внимания. Позволяя другим сделать всё лучше и чище. Они же в этом деле профессионалы, а не любители, сдыхающие от ревности. Длинные гудки. Не факт, что ответит. Подбрасываю и ловлю пузырёк с «Омигеном», что в бардачке хранится. Считаю не гудки, но секунды. Каждая из которых мучительна. Наблюдаю за своей потенциальной жертвой, не отвлекаясь ни на мгновение. Смеётся, сука. Улыбается, как будто сорвал джек-пот. Таких, как он, обычно для рекламных баннеров сниматься отправляют. Это они изображают счастливых супругов, готовящих индейку к Рождеству, берущих ипотеку под невероятно низкие проценты и покупающих автомобили в рассрочку. Открытые лица, лучезарные улыбки. Соприкосновение рук трогательное. Почти наяву представляю, как он пищит восторженно о том, как любит Гиллиана, и о том, как счастлив вместе с ним это утро проводить. Нахваливает кофе, что стоит перед ним, хоть и ненавидит подобные напитки. Наверное, из солидарности с Гилом берёт американо и давится им теперь, изображая восторг. Не хочет казаться слишком ванильным, заказывая какао с маршмеллоу или латте с карамельным сиропом. Тошнотворные, запредельно сладкие напитки, что с ним напрямую ассоциируются. Ему именно их пить нужно, но никак не эспрессо и не американо. Слишком сильно для такого слабенького организма. — Возьми трубку, — едва слышно выдыхаю, в последний раз подбрасывая пузырёк, ловя его и принимаясь щёлкать крышкой. Очередное проявление нервозности. Ну же, давай. Несколько пропущенных звонков, прежде чем Тозиер соизволяет ответить. Бесит. То, что мы переспали, не делает меня его подстилкой, вечно жаждущей члена и внимания, а потому настойчиво пытающейся влезть в личное пространство во внерабочее время. Не знаю, как для него, а для меня вообще ничего не изменилось после той ночи. Разве что понимание появилось, что я не умею расслабляться, зато грузить себя и свои мозги — это да, это сколько угодно. Моя стихия, в которой, как рыба в воде. Вполне обнадёживающий старт, и такое фиаско в самом финале, когда намеренно прошу о том, что ненавижу, когда вместо приятных воспоминаний себе оставляю боль и слёзы, и фальшивые слова о счастье, которым он наверняка не поверил. Не идиот же. Понимает. Видит. Чувствует. Но пока на откровенный разговор не вызывает, предпочитает переждать. Даёт время, чтобы разрозненные осколки сознания воедино собрать, подобрать нужные слова и цивилизованно всё обсудить. Никто из нас в сопли не ударяется, не лезет руки целовать, не признаётся в несуществующей любви. Мне не дарят унизительные, в данном случае, букеты цветов и не называют своей маленькой шлюшкой. Наши отношения по-прежнему подчёркнуто деловые, обращение друг к другу в присутствии третьих лиц привычно-вежливые. Мистер Морган. Мистер Тозиер. Никаких нелепых шлепков по заднице, никаких пошлых замечаний о запахе, что с ума сводит. Никаких повторных попыток залезть друг другу в штаны. Но на звонки он отвечать всё равно не торопится. Как будто не понимает, что беспокоить его я могу исключительно по вопросам, связанным с рабочими моментами, а не потому, что соскучился. — Квин? — Доброе утро, мистер... — Митчелл, — поправляет. — Без мистеров. Глупо звучит. — Прости, забываюсь. Доброе утро, Митчелл, — послушно повторяю. — Я разобрался со всеми материалами, которые получил от мистера Ллойда. Стоит признать, это было весьма занимательное чтиво. И мне хотелось бы обсудить это с тобой. Есть несколько очень спорных моментов, которые способны значительно отравить нам жизнь, если не обратить на них внимание. Но есть и те, что жизнь облегчат, если умело, правильно, а главное — вовремя, разыграть эти карты. — В столь раннее время уже продумываешь стратегии? Похвальное стремление. — Время — деньги, — усмехаюсь. — Предлагаю встретиться и обсудить. — Где? Когда? — Если есть возможность, прямо сейчас. Рядом с моим домом есть одно милое заведение, прелесть которого в том, что находится оно в уединённом месте, и там нет толп посетителей. Едва ли мы привлечём внимание. А ещё там вкусный кофе. — Откуда тебе знать, что вкусный? Ты кофе не пьёшь. — Так говорят. И Гиллиан постоянно его здесь покупает. Он, конечно, не гарант того, что здешний кофе идеален, но... — Хорошо, — с поразительной лёгкостью соглашается. — Всё действительно настолько... проблематично? — Да. Особенно Айрон. Не списывай его со счетов. Не недооценивай, как соперника. Он может с лёгкостью отравить жизнь. Больше, чем остальные. — Обсудим при встрече. — Хорошо, — копирую его недавний ответ и сбрасываю вызов. Блестяще срежиссированный спектакль, в котором дальнейшее развитие событий зависит исключительно от скорости реакции приглашённой звезды. От того, как скоро он появится на сцене. Как много увидит своими глазами и увидит ли. Противоречивые чувства и ощущения. По идее, меня должно крыть эйфорией от осознания, что шалость удалась, и Митчелл, если поторопится, сможет своими глазами увидеть счастливую любовную пару. Но счастья, как такового, нет. Нет и эйфории. Только что-то мрачное. Тяжёлое, как могильная плита, ощущение. Я прикрываю глаза и медленно выдыхаю, стараясь не думать о том, что натворил только что, и к каким последствиям мои поступки способны привести. В конце концов, никто не тянул овцу за язык и не заставлял разбрасываться громкими словами о том, что Гиллиана я получу исключительно через его труп. Он сам это сказал. Я лишь согласился с его условиями и принял правила игры. Ожидание утомляет. Время движется мучительно медленно. Постоянно бросаю взгляд на часы. И с той же завидной периодичностью, на стёкла кафе, в котором назначаю Митчеллу встречу. Одновременно хочу и не хочу, чтобы Митчелл увидел их здесь вдвоём. Хочу, чтобы они закончили завтракать, собрались и уехали. Тогда моя совесть будет чиста. Вместе с тем, хочу, чтобы Митчелл приехал и увидел обоих, проникся этой идиллией. Чтобы его накрыло так же сильно, как меня. Чтобы эта темнота не одного человека поглощала. Чтобы разделить на двоих её получилось. Сложно сказать, чего желаю больше. Это вечное противостояние сердца и разума. Борьба тёмной и светлой стороны. Ангел или демон. На чьей ты стороне, Морган? Определись, как можно раньше. Пока не поздно. Пока твоя импровизация к непоправимым последствиям не привела. Они никуда не торопятся, судя по всему. Когда выруливаю со стоянки, они продолжают сидеть за столиком. Митчелла всё ещё нет, и я решаю на несколько минут заглянуть домой. Взять ноутбук, чтобы не выглядеть пиздоболом, придумавшим первый попавшийся повод для встречи, но в итоге даже не попытавшимся к ней подготовиться. Ноутбук необходим. Именно в нём презентация всех тех схем, над которыми я работал крайние несколько дней, жертвуя сном, отравляя организм никотином и слишком крепким чаем, раз уж с кофе мои отношения не сложились, в принципе. Именно в нём хранятся файлы, в которых все слабые и сильные стороны противников Митчелла расписаны, а ещё — грязные тайны их жизни, что каждого могут утопить, если в нужное время вся эта грязь выплывет на поверхность. Даже у безгрешного, идеального как будто бы Айрона Хоупа есть своя корзинка с грязным бельём, и Митчелл — я уверен — с удовольствием в ней покопается, а после — щедро поделится с потенциальными избирателями. Визитка, которую мне передаёт во время встречи в «Ригеле» Патрик, тоже не остаётся невостребованной. В ожидании появления Митчелла, пересекаю последнюю черту. Решившись, наконец, набираю номер, на визитке указанный. Несколько раз натыкаюсь на автоответчик. Когда перестаю надеяться на разговор, мне отвечают. Голос низкий, обволакивающий и, сука, до дрожи опасный. Словно яд, что медленно по венам растекается, не убивая моментально, а для начала парализуя жертву. — Мистер Морган, — произносит. — Я ждал вашего звонка. — Могу узнать ваше имя? — Всему своё время. — Исчерпывающий ответ. — Едва ли моё имя скажет вам многое. — Ещё более исчерпывающее дополнение. — Считайте, что я ваш шанс на спасение из лап опасной твари, — произносит обладатель отравленного голоса. — Мы с вами взрослые люди и оба прекрасно понимаем: ни в коем случае нельзя допускать избрание Митча Тозиера на пост губернатора. В противном случае, наш штат превратится в белоснежную пустыню, и виной тому будет не перемена климата. — А вы поэт. Такие сравнения, такие иносказания. — Он платит вам за свой имидж и свои рейтинги. Вы, несомненно, со своей работой справляетесь. Но стоит ли игра свеч? Задумайтесь о миллионах загубленных жизней, о том, чем грозит штату, да и всей стране возвышение этого человека. Подумайте. На себя примерьте, если не получается абстрактно представить. — А. Похоже, я догадываюсь, с кем имею честь разговаривать. — И с кем же? — Моя совесть, благородно проспавшая несколько недель, а ныне решившая наверстать упущенное? Смеётся. Моё высказывание кажется ему довольно забавным. Впрочем, шуткой это не было. Попыткой в сарказм — вполне. — Вовсе нет. Боюсь, для роли совести я сам не слишком... чист. В определённом смысле. — Когда же вы планируете открыть мне своё имя? — При личной встрече, — обещает. — Думаете, она состоится? — Обязательно. Рано или поздно, мы с вами обязательно увидимся, мистер Морган. Или же лучше обращаться к вам иначе? Быть может, фамилия Бреннт и имя Харлин звучат для вас куда привычнее и роднее? Разрешите мои сомнения. Скажите, какое имя вам нравится больше? Мысль о парализующем яде уже не кажется такой уж пространной, отвлечённой и не имеющей ничего общего с реальностью. Потому как из голоса его игривые ноты пропадают окончательно. Остаётся лишь холод, ничем не замаскированная угроза. Человек, которого я не знаю. Человек, который знает меня. И готов этими знаниями поделиться. Человек, который явно не на свидание меня звать собирается, а на деловую встречу. Где сделает предложение, отказаться от которого невозможно. Человек, который знает о моём прошлом и может меня этим шантажировать. Попытаться опротестовать. Поспорить. Послать к чёрту и сбросить вызов. Нужно что-то из этого списка сделать. Но продолжаю удерживать телефон между ухом и плечом, слушать чужое размеренное дыхание и бороться со своими мыслями, что сразу из упорядоченных становятся разрозненными и рваными. Ещё один смешок. — Будем считать, что вы пока просто не определились. Раз так, буду называть тем именем, что известно большинству. Согласны? Квин? — Согласен, — шипение сквозь стиснутые зубы. — Вот и договорились. Спасибо, что всё-таки дали знать о себе. Пусть и с опозданием значительным. — Не за что. — Наше знакомство всенепременно состоится, как только у меня получится вылететь в Чикаго. Не хочу обсуждать важные вопросы по телефону. Предпочитаю делать это, глядя в глаза собеседнику. Сделав громкое заявление, ответа уже не ждёт. Сам первым звонок обрывает. Сука. Зубы снова до крови цепляют тонкую кожу. Солёный привкус должен отрезвить. Заставить думать активнее, прикидывая, кто мог настолько озадачиться моей судьбой, чтобы в прошлом основательно покопаться и отыскать правду. Кроме Гиллиана, конечно. Тот тоже ищет. Пытается одно с другим сопоставить, но следы запутаны настолько, что ему ещё лет на десять сомнений хватит. Здесь же ситуация иная. Здесь человек точно знает. Уверенность непоколебимая. И моё настоящее имя — явно не самая ценная информация, которой он располагает. Сука... Утро, казавшееся омерзительным, становится в разы хуже. Спокойствие, только спокойствие, детка. Ты и не в такие передряги попадал. Выберешься из этого дерьма. Ни один в мире ублюдочный шантажист не нарушит твои планы, не вмешается в них и не смешает карты. Педаль газа в пол до упора. Слишком резкий разворот. Превышение скорости. Да и хер бы с ним. Попрошу Митчелла, и он посодействует. Поможет избежать проблем с сотрудниками нашей доблестной полиции. Никто даже не заметит этого нарушения. Приказываю себе собраться, не поддаваться панике и решать проблемы по мере их поступления. К этой приступлю непосредственно в момент знакомства со своим противником. Раз уж он так жаждет пообщаться во время личной встречи, нет оснований полагать, что бежать от неё будет, как от огня. Сам появится, сам о себе напомнит. Узнаю противника в лицо. Тогда и решу, какими методами его устранять. Пока у меня — у нас с Митчеллом — на повестке дня иные проблемы. Дебаты в прямом эфире. Столкновения, что в разы сложнее презентации и съёмок документальных фильмов. Дебаты всегда в прямом эфире проходят, на них сотни дублей не потратить, не переснять. Это фильм можно было переснимать до посинения, тратя на каждый эпизод огромное количество времени и средств, а здесь всё напрямую будет зависеть от подготовки и умения отбивать словесные подачи. При этом выглядеть мудрым человеком, а не неадекватным, неуравновешенным истериком, срывающимся на вопли каждый раз, когда из уст оппонента звучит нечто провокационное, двусмысленное и скандальное. Моё место на стоянке пустует. Паркуюсь, попутно отмечая, что машина Тозиера здесь, а вот автомобиль Ллойда из поля зрения исчез. Прихватываю сумку с ноутбуком и решительно иду внутрь. Самое время сосредоточиться на работе. Митчелл не устраивается у окна. Предпочитает место в глубине зала. Самый незаметный столик. Самый оптимальный выбор для человека, претендующего на столь высокий пост. Охрана, как всегда, ни на шаг не отходит. Вернее, держится на почтительном расстоянии, но у столика не стоит и настроение не портит своим присутствием. У Тозиера вообще на редкость деликатно воспитанные собачки. Так и не скажешь, что бешеные, развлекающиеся тем, что сердца вырывают, и к ногам хозяина приносят. Некоторые из них, как интеллигенты в десятом поколении выглядят. До тех пор, пока приказ от хозяина не поступит, и ярость их не проявится во всей кровавой красе. Капучино с пенкой, припорошённой мелкими частицами корицы. Тот случай, когда вкусы с характером расходятся. Ему бы двойной эспрессо или лунго въёбывать с утра, но крепкий кофе пьёт Гиллиан, а Митчелл любит что-то помягче и послаще, если речь именно о кофе заходит. Ладонь, обтянутая тонкой замшей перчаток, протянутая для рукопожатия. Касается её, весь спектр эмоций, на лице отражённых, читает, и не стремится целовать. Пожимает уверенно. Наблюдает внимательно за тем, как разматываю шарф, как снимаю пальто и бросаю на свободный стул. Размешивает свой кофе медленно, уничтожая пенку и рисунок. — Прости. Слегка не рассчитал время. — Ничего страшного, — тянет задумчиво. — Пока тебя не было, я успел встретить знакомых и премило с ними пообщаться. — Знакомых? — эхом выдыхаю. Хмурюсь притворно, будто даже смутно не представляю, о ком речь. Усмехается. — Похоже, это место нравится не только тебе. Гил, как оказалось, тоже сюда захаживает. В одиночестве. Или в компании... — О! Бывают же совпадения. Многозначительно. Трактовать можно по-разному. Пусть думает, что хочет. Разговор о Гиле и его пассии развивать и поддерживать не стремлюсь. Вместо этого открываю ноутбук, нахожу нужные файлы. Поворачиваю экраном к Митчеллу, чтобы тоже видел, представлял и понимал, о чём именно речь. Чтобы не возникало лишних вопросов. Стратегия продвижения, включающая в себя, как блоки, посвящённые защите, так и те, в которых расписаны сценарии нападения на неугодных противников. Да-да, несомненно. Разумеется, только честная борьба. И пусть победит сильнейший. В политике иначе не бывает. Но иногда людям нужно помочь определиться с пониманием и осознанием того, насколько они сильны. Кто-то сопротивляется до последнего, а кто-то оказывается хрупким, как тонкая сухая ветка, и вот уже одним кандидатом, претендующим на заветный пост, становится меньше. Здесь, правда, надежды на лёгкую победу нет. Все самые слабые ещё в самом начале отвалились, потому борьба обещает быть жаркой. О чём и сообщаю Митчеллу, расписывая в красках все перспективы, что перед нами маячат накануне старта дебатов, транслируемых по телевидению. У него в предвыборной гонке красивый старт. Правда. Очень красивый. Многообещающий, что называется. Митчелл настолько легко к себе людей располагает, что происходящее кажется нереальным. Не может быть всё настолько просто. Не может только удача сопровождать человека на каждом шагу. Митчелл, однако, своим существованием доказывает обратное. Вот он, любимец Фортуны и баловень судьбы. Прошу любить и жаловать. Самый обаятельный из всех кандидатов, претендующих на пост губернатора. Самый-самый по многим параметрам. Те, кто не проникся его пресс-конференцией, должны оттаять, посмотрев документальный фильм. Как будто бы о жизни кандидата, его мечтах, стремлениях и дальнейших планах на жизнь, а по факту о семейных традициях и высоких ценностях. Ещё о морали и любви. Те, кто не проникся как будто бы документальной лентой, могут посмотреть на блестящие выступления, послушать шикарные ответы, загоняющие оппонентов в угол. Понять, что именно Тозиер достоин. Ещё немного, и я сам себе поверю, проникнусь тем образом, что мы создаём совместными усилиями. Потеряюсь, позабыв, где реальность, а где вымысел, и это то, чего нельзя допускать. Как и забывать о том, что я вообще-то не о благе его заботиться должен, а ломать себе мозги на тему того, как не в губернаторское кресло его посадить, а в тюрьму. Как сделать так, чтобы дядюшка Аллен не смотрел на меня своим ледяным взглядом и не шипел о том, насколько я бесполезный и ничтожный. И как ему жаль, что Треннт силу характера не проявил, оставив меня при себе, а не сдав на воспитание в интернат и не придушив прямо в колыбельке, когда я был маленьким и беспомощным. Размышления и воспоминания о семейных ценностях Блайкери — не то, чем стоит себя грузить. Они всегда портят настроение и отравляют жизнь, потому старательно их отгоняю, полностью сосредоточившись на рабочем процессе, с головой в него погружаясь и практически забывая о том, что эта проработка имеющегося материала была всего-навсего предлогом, а не реальной причиной для встречи. Что изначально я не планировал настолько длительного и подробного обсуждения, и Митчелла сюда заманивал исключительно с одной целью. Хотел, чтобы он встретил Гиллиана с его овцой и проникся теми же чувствами, что меня захватили, как только увидел этих двоих вместе. Но, стоит признать, есть у Митчелла одно качество, особенность некая. Не знаю, только ли на меня он так действует или на других это тоже распространяется, но, когда он рядом находится, ты неизменно им, его персоной и его точкой зрения проникаешься. Общение с ним захватывает, и обсуждение как-то само собой складывается, получая развитие в нужном направлении. Кто бы что ни говорил, и какой бы тварью младший Тозиер не был, а работать с ним и под его руководством приятно. Возможно, потому, что он сам действительно работает, а не перекладывает на тебя весь ворох обязанностей. Он, сука, дотошный, требовательный и не слишком легко идущий на уступки. Чтобы прийти к какому-то компромиссу, приходится язык стереть в споре, всё новые и новые аргументы выдвигая в пользу своей точки зрения. Но, если удастся его переубедить, доказав собственную правоту, момент триумфа будет по-настоящему запоминающимся, ярким и в чём-то сладким. Побеждать в споре такого противника приятно, и это чувство, преследующее меня по пятам с момента начала совместной работы, совсем не радует. Оно меня напрягает. Я не желаю проникаться к Тозиеру симпатией. Не той, что на уровне химии, феромонов и прочего дерьма, ломающей всё, что только можно сломать. Спасибо, в этом плане мне и Ллойда хватает за глаза. Даже с избытком. Меня напрягает чисто человеческая симпатия, что формируется к нему, независимо от моих желаний, разрушая прежние установки, ломая мои цели, принуждая пересмотреть своё отношение к жизни, к ситуации, в которой я нахожусь в настоящий момент. Как напрягает и осознание, что едва ли в моём окружении есть хотя бы один альфа, обладающий таким же обаянием и харизмой. Едва ли найдётся кто-то столь же обходительный, пусть я понимаю, что все его слова и поступки — не более, чем талантливая игра, ставшая стилем жизни. В какой-то момент мы оба замолкаем, и молчание это очень быстро становится невыносимым. В тишине мрачные мысли имеют свойство активизироваться и нападать без предупреждения. Снова возвращаюсь мысленно к нашему разговору о семье Тозиера, о его родителях. Со мной он делился лишь тем, что посчитал нужным. Рассказывал о тёплых отношениях между родителями, и о том, как идеально они дополняли друг друга. При этом, естественно, не затрагивал тему возможных измен отца и даже не заикался о его влюблённости в определённого омегу. Понятно, почему. Это совсем не та информация, которую стоит включать в документальный фильм о деятельности семейного благотворительного фонда, но история гласит, что жажда Аарона обладать моим папой была настолько сильной, что о ней знали все. Даже те, кому знать об этом не следовало. И вряд ли члены семьи пребывали в счастливом неведении о том, что происходит буквально у них под носом. Если это так, то и Митчелл наверняка в курсе. Как бы он отреагировал, узнав, что рядом с ним находится человек, ставший сиротой по вине его отца? Человек, много лет живший мыслями о мести, которые в процессе общения начинают казаться довольно нелепыми и неуместными, даже лишними. Я не обеляю Тозиера. Чёрт побери, я не настолько свихнулся, чтобы верить, будто его реальная личность действительно соответствует тому образу, который мы совместными усилиями рисуем перед потенциальными избирателями. Не думаю, что он, на самом деле, белый и пушистый. Будь он таким, его бы давным-давно с лица земли стёрли конкуренты, всех его псин перевешали к херам, а криминальную империю разодрали на части, утопив город в крови и смертях, поскольку награда слишком лакомый кусок собой представляет. Но с момента смерти Аарона Тозиера прошло немало времени, а Митч и его — их — империя живёт и здравствует. Исправно функционирует. И белое золото продолжает растекаться по венам этого города так же исправно, как прежде. Не только здесь. Далеко за его пределы. Мысли, от которых страшно. Мысли, допускать которые — преступно. Хотя бы потому, что это — в моём случае — практически предательство своих идеалов и осквернение памяти о безвременно скончавшемся папе. Не без постороннего вмешательства скончавшегося. Зная, чей отец отдал приказ об убийстве, получив очередной отказ, я как ни в чём ни бывало общаюсь с Тозиером, и это... отвратительно. Эмоциональные откаты, которыми накрывает периодически, одна из самых мерзких вещей моей жизни. Сейчас, судя по всему, очередной приступ. Все эмоции отражены на лице, и это не остаётся незамеченным для Митчелла. Он хмурится. — Что-то не так? — спрашивает. Отрицательно качаю головой. Всё, абсолютно всё так, Тозиер. Кроме того, что один наивный придурок слегка не рассчитал свои силы и теперь с головой погружается в огромное озеро, заполненное не водой, а дерьмом. Стремительно притом погружается, без надежды на то, что сумеет в один прекрасный момент выбраться на поверхность. Звук расстёгиваемой и вновь застёгнутой — на сумке для ноутбука — молнии в тишине. — Всё хорошо. Просто задумался. Спасибо, что согласился увидеться. Теперь я практически не переживаю. К дебатам ты готов. — А раньше переживал? — усмехается. — Какой неоднозначный вопрос. — И в чём же его неоднозначность? — Любой ответ можно по-разному трактовать. Если сказать да, то может показаться, что я в свои слова вкладываю нечто большее, чем исключительно деловую озадаченность. Если ответить нет, то можно меня обвинить в незаинтересованности и равнодушии к успеху нашего общего предприятия. В то время, как я могу быть просто уверенным на сто процентов в своём клиенте, и не волноваться о нём именно по этой причине. — Какое потрясающее умение разводить драму на пустом месте, — замечает, поднимаясь из-за стола. Вновь в роль галантного кавалера вживается, взяв со стула пальто и помогая мне одеться. — Моя отличительная особенность. — Я заметил. — Это плохо? — Для меня? Нет. — А для кого? — Она тебе жизнь порядком отравляет. Не поверю, если скажешь, что это не так. В очередной раз ловлю себя на мысли, что с Митчеллом лучше поддерживать некий нейтралитет в общении, не подпуская его близко, чтобы не допустить катастрофы. Он слишком хорошо читает людей, слишком хорошо в них разбирается. Пока ты думаешь, что он в своих мыслях витает, тебе методично под кожу забираются, все твои тайны выведывая и на свет их вытаскивая. Не будь у меня в анамнезе определённых тайн, опасаться было бы нечего. Но я ведь тоже не на сто процентов с ним откровенен. И одна из самых страшных моих тайн заключается в полном неравнодушии к человеку, которого Митчелл никому отдавать не планирует. Когда-то давным-давно решил, что Гиллиан только ему принадлежать должен, да так до сих пор и пребывает в счастливой уверенности, что разноглазая тварь с ним останется, несмотря ни на что. Сказать нечего. Потому лишь дёргаю плечом. Ручки сумки для ноутбука плотнее перехватываю. — Квин? — Да? — Торопишься? — Не особо. А что? Хочешь предложить виски и парочку безрассудных поступков? — Я могу. Но решение всегда только за тобой. — Неужели я угадал? — Не совсем. — Хм. — Тебе не кажется, что нам нужно откровенно поговорить? — О чём? — Если откровенно, но лучше без свидетелей и посторонних ушей. — Ты меня пугаешь, Митчелл. Называть его по имени всё так же непривычно, как и прежде. Всё время какие-то нелепые и неуместные паузы выползают. Пропасть, нас разделяющая, кажется слишком глубокой. Огромной. Невероятной. Где он находится, а где я? И какой он для меня Митчелл? Мистер Тозиер исключительно. На «вы». Шёпотом. Никак иначе. — У меня не было такой задачи. — Да, давай поговорим, — киваю согласно. — На этот раз моя очередь приглашать в гости? — Зависит от тебя. Как посчитаешь нужным. Я не напрашиваюсь. — Хорошо. Тогда приглашаю. Здесь недалеко. — Вы с Гиллианом почти соседи, — тянет задумчиво. — До недавнего времени я об этом не знал. Удивительно, что мы столько лет прожили так близко, но никогда прежде не пересекались. Упоминание Ллойда напрягает. Внутренний параноик настораживается. Нет, нет, нет. Пожалуйста, не развивай это направление мыслей. Не допускай мысли о том, что некоторые встречи в твоей жизни тоже не были случайными, что я намеренно подстроил вам это столкновение. Воспользовался сложившейся ситуацией, пытаясь вывернуть её на пользу себе. Подлил немного горючего в и без того ярко пылающий огонь ревности. Заставил тебя поверить в то, что у кого-то идиллические отношения и любовь, о которой многим лишь мечтать приходится. Высокие отношения между эскортником и бандитом. Ебаное клише. Тот случай, когда ни о каких чувствах между ними и речи идти не должно, одна ебля животная во главе всего стоять, а на деле в их историю вмешивается любовь. И вот уже независимый глава бешеных псин превращается в ручного щенка, покладистого и нежного, готового жрать из рук своего нового хозяина. Окружать его заботой и теплом, скаля зубы каждый раз, когда кто-то посмеет рот открыть и нелестно высказаться о дешёвке с китайского рынка. Как будто околдованный и не замечающий чужих недостатков — исключительно достоинства в нём находящий. Словно почувствовав мои настроения, Митчелл замолкает, не развивая тему, ограничиваясь одним коротким замечанием. Ключи от своей машины бросает Эрику, давая понять, что сегодня мы действительно на моей территории пересекаемся. Никто меня насильно к нему домой не потащит. Всё ради моего комфорта и спокойствия. А то, что, будучи у него дома, я от этого состояния был далёк, очевидно. Не люблю вспоминать о ночи, что провожу в одной постели с Митчеллом. Слишком противоречивые воспоминания, слишком глупым и наигранным собственное поведение кажется. Эти блядские вопли, ничем не оправданные, о желании узел получить. Вязка никому не нужная, не приносящая удовольствия ни ему, ни мне. Окровавленные губы и слёзы, наволочку пропитавшие. Жертвенность показная. Драма искусственно созданная. Попытка самого себя наказать за не до конца понятные промахи. Достаточно на Ллойда посмотреть, чтобы понять, по какому принципу он живёт. Для него же поебаться с первым встречным, как «А» сказать. И вряд ли он загоняется на тему того, насколько правильно поступает. Вряд ли ищет для себя какого-то наказания, вряд ли в карающий меч играет, желая страдать и от боли корчиться, а не удовольствие получать. Это я моментально время, проведённое в стенах католической школы, вспоминаю и шлюхой себя клеймлю, поливая грязью и смолой. Презираю и начинаю считать недостойным. Мерзким грязным созданием, что заслуживает лишь порицания. Наверное, для Митчелла это тоже загадкой не является. Не может же он быть проницательным по жизни, но совершенно зацикленным на себе в постели. Есть даже подозрение, что по его самолюбию секс со мной тоже ударяет достаточно больно. Доминантный альфа, по определению, один из лучших любовников, что можно заполучить в свою кровать, а единственное, чего от омеги добивается — это рыдания. И не от счастья, как последний утверждает, а от боли и унижения, через которые добровольно себя пропускает. Упивается ими, изображая из себя великомученика, страдающего во имя благого дела. В катарсис погружающегося с головой. Пытающегося очистить душу и все свои грехи искупить, пройдя через страдания. Он не грузит меня душеспасительными разговорами тогда. Не пытается добиться ответов на вопрос: почему я именно так поступаю, а не иначе. Почему прошу, практически умоляю о том, что делает хуже. Почему не останавливаю его, хотя вполне могу это сделать — рот мне никто не закрывает и не принуждает ни к чему. Всё на добровольных началах происходит, никак иначе. Ситуация представляется мне максимально нелепой, карикатурной какой-то, словно попадаю в мир, состоящий из кривых зеркал, искажающих реальность буквально до неузнаваемости. В тот мир, где Митчелл Тозиер не травит страну белой смертоносной пыльцой и не убивает неугодных ему людей пачками. В тот мир, где он — чуткий, понимающий человек и заботливый любовник, прекрасно осознающий: что-то пошло не так, и тот, кто ещё недавно готов был в его руках расплавиться, подобно горячему, пластичному воску, теперь не просто так, не от дикого восторга и не от переизбытка чувств в рыданиях сотрясается. В тот мир, где он не бросает меня, не кривится презрительно и не приказывает успокоиться, потому как слёзы его несказанно бесят. Он притягивает меня к себе, заботливо гладит по голове, и я, получив разрешение, царапаю его спину вместо того, чтобы рвать собственные ладони до крови. Потому как в тот момент мне нужна боль. Не столь важно, чья именно. Своя или чужая — значения не имеет. И он себя в жертву приносит, позволяя себя расцарапать. Он меня успокаивает, и под звуки его голоса я благополучно засыпаю, а, проснувшись, натыкаюсь на взгляд скорее заинтересованный, нежели осуждающий. Никаких наизнанку выворачивающих за счёт зашкаливающей откровенности разговоров и попыток душу из меня вынуть. Митчелл Тозиер понимающий, не давящий на больное, не задающий лишних вопросов. Но я прекрасно понимаю, что вечно это понимающее молчание продолжаться не может, и он однажды обязательно задаст интересующие вопросы. Так почему не сделать это сейчас, если обстановка тому благоволит? Митчелл, в моей квартире оказывающийся, свободно и спокойно порог её переступающий, явление ещё более неожиданное. Непривычно, чужеродно, слегка пугающе. Параллели между ним и Гиллианом провожу, вспоминая, как и при каких обстоятельствах сюда впервые Ллойд попал. Что говорил, что делал, в каком раздрае меня и мысли мои оставил, уходя. Почти неловко думать о том, что у барной стойки, моментально в глаза бросающейся, мы с Ллойдом едва не потрахались, и этот первый недораз положил начало омерзительной традиции. Сделав и все остальные разы недо. Один бокал прихватываю, наливая воду, осушая почти сразу и снова наливая. Следуя правилам гостеприимства, спрашиваю у Митчелла, хочет ли он чего-нибудь, но в ответ лишь головой качает. — Спасибо, ничего не нужно. — Кроме разговора? — Именно. — На тему? — О тебе, Квин. И о твоих душевных терзаниях, — произносит, опираясь локтем на барную стойку и глядя на меня с видом дипломированного знатока человеческих душ. Впрочем, в его случае наличие диплома не обязательно. Навыки и без специальных знаний отменные. — Я совершил ошибку. — Мы, — поправляет. — Нет. Именно я, — повторяю с нажимом. — Мне не следовало этого делать. Понимал же прекрасно, во что всё выльется, и всё равно позволил. — Настолько щепетилен в данном вопросе? Прикрываю глаза. И киваю. — Настолько и даже сильнее. Только не нужно говорить, что это глупо. — Не скажу, — легко соглашается. — Даже если это действительно глупо, наверняка есть причины, заставившие поступить именно так. Что тебе дала эта боль, Квин? Кроме страданий и слёз, разумеется. И первое, и второе я сам видел. Об этом говорить не обязательно. Усмехаюсь криво. Откуда ты взялся на мою голову такой понимающий и разбирающийся идеально в тонкой душевной организации омег, тебя окружающих? Неужели настолько нечем себя занять, что днями и ночами приходится ломать голову над мотивацией чужих поступков? Или же это очередная попытка продемонстрировать серьёзность намерений, желание сделать наши отношения более доверительными? Изобразить некое подобие дружбы, о котором упоминалось ранее. Почему бы не выбрать для разговора подобную тему? Ведь для друзей так естественно трепаться о сексе, не считая подобное общение чем-то сверхъестественным. Обычный вечер, обычный же разговор. Один момент. Мы всё-таки не друзья. А, если принять во внимание некоторые моменты моей жизни, не станем ими никогда. — Митчелл. — Да? — Не отнимай хлеб у профессиональных сексопатологов. Не заставляй обсуждать с тобой то, что можно было бы обговорить с ними. — Предпочитаешь вариться в этом самостоятельно? — И психологов тоже не оставляй без работы. На самом деле, я даже не до конца понимаю, зачем тебе это нужно. Не поверю, что у человека, вроде тебя, полно свободного времени для того, чтобы копаться в чужих проблемах и пытаться понять, что делать с их личными тараканами. — Я всё ещё пытаюсь разобраться. — В чём именно? — Что ты за человек, Квин. И чего от тебя можно ожидать. Хороший вопрос. А главное — актуальный. Не только для него, но и для меня самого. Ответ на этот вопрос на протяжение десяти лет стремлюсь отыскать, но всё никак. Сколько бы не пытался сродниться с маской вымышленного персонажа, под чьим именем существую, а нет-нет, да проскальзывает Харлин. Весь состоящий из комплексов, из неуверенности в себе, нелюбимый и нелюбящий. Неспособный жить в мире, где бал правят чувства и разум, потому как и с первым, и со вторым у него некие проблемы наблюдаются. Чувства всегда какие-то запредельные, на разрыв, которые радости не приносят, а мучают. Крайности. Либо недобор, либо перебор, а золотой середины не существует. Психологическая незрелость, неумение отпускать ошибки прошлого, но зато гипертрофированная способность — заострять на них внимание и терзать себя за всё на свете. Искать поводы, чтобы в очередной раз поиздеваться над своей психикой, проехаться по ней, добавив к вороху комплексов ещё пару-тройку. С такими установками невозможно жить и не мучиться. С ними с ума сойти — легче лёгкого. — Боюсь, ответы на твои вопросы мне самому неизвестны. — Поищем вместе? — предлагает, протягивая руку и губы мои, от воды чуть влажные поглаживая. — В прошлый раз пытались. А их ещё больше появилось. — Тогда позволь мне их поисками заняться, а сам просто ни о чём не думай. Забирает бокал из моих ослабевающих пальцев. В сторону отставляет. Смотрит пристально. Гладит. По шее. По плечу. С волосами играет, словно самое занимательное, что для него сейчас есть — это я. — Зачем? — Считай это эгоистичным порывом. Результатом уязвлённой гордости, но мне хочется, чтобы у тебя при мысли обо мне иные воспоминания пробуждались. Не те, что сейчас. Тем более мы оба прекрасно знаем, что всё могло быть гораздо лучше, чем тогда. Мы к этому шли, и всё ещё можно исправить. На расстоянии вытянутой руки, не делая резких движений. Его шёпот обволакивает, проникает медленно в сознание, а взгляд будто гипнотизирует, вынуждая сказать те слова, которых от меня так ждут. Пытаюсь цепляться за свои убеждения, никому не принесшие ни пользы, ни счастья. Пытаюсь найти доводы в пользу того, что не стоит этого делать, но все аргументы разбиваются на мелкие кусочки, стоит лишь наткнуться мысленно на события этого утра. На картинки чужого счастья, что я так жадно ловил, завидуя и понимая, насколько лишний в чужой жизни. На чужие улыбки и звонкий, заразительный смех. На две чашки кофе и пальцы, обтянутые перчатками, что к лицу Флориана прикасаются. На мысли о том, что эти двое провели вместе ещё одну ночь. После того, как Гиллиан был со мной в кабинете «Ригеля». После всего того, что между нами произошло. После того, как он был... во мне. Как будто это что-то меняет. Таких, как я, у него было множество до. Будет множество и после. Истинность ведь не панацея, не универсальный ключ к чужому сердцу. Никто не обязан меня любить. Гиллиан с его стремлением к независимости — тем более. Он не тот, кто на поводу истинности пойдёт. Он тот, кто с природой до последнего спорить будет, отталкивая то, что она ему услужливо подсовывает. Голос Митчелла, как густая сливочная карамель. Такая же сладкая, такая же соблазнительная, такая же манящая. Он об этом знает прекрасно, не сомневается ни на мгновение в своей привлекательности, и у него есть все основания полагать, что я поддамся на уговоры. Вновь пойду на поводу у начинающих просыпаться инстинктов. Но в этот раз не стану всё портить, чтобы уничтожить все приятные ощущения и эмоции, перекрыв их чернотой и болью. В этот раз перестану загоняться и, на самом деле, отпущу себя, а не только на словах. За спиной у меня оказывается. Ладонью поперёк живота перехватывает, притягивает ближе к себе, заставляя спиной к груди его прижаться. Волосы от шеи отводит. Губами мягко касается, вновь ни к чему не принуждая, но давая свободу выбора и позволяя самостоятельно определиться с тем, что мне нужно. — Ты же совсем не такой холодный и сдержанный, каким хочешь казаться, — шепчет, медленно пуговицы на рубашке моей расстёгивая, но не прикасаясь к обнажающейся коже. — Безумно красивый и отзывчивый. Перестань думать о том, что правильно, а что не очень. Просто сделай то, чего тебе сейчас больше всего хочется. — А если я снова узел и продолжительную вязку потребую? — Я тебе не поверю, — хмыкает, прикусывая кожу на шее. — Именно про узел не поверю. Я же не пытать тебя собираюсь. Хочу видеть тебя не таким напряжённым, как обычно. Не таким сдержанным. Уверен, ты ещё красивее, чем обычно, в моменты, когда тебе по-настоящему хорошо. Просто скажи, что ты любишь, Квин, и я дам тебе это. Многообещающе и неисполнимо. Лучше бы тебе, Митчелл, не знать, что я люблю. Вернее, кого. Потому как, узнав, таким добрым и понимающим ты уже не будешь, а заверения о дружбе обратятся в пыль. Стоит мне признаться откровенно, заявив во всеуслышанье, что именно мне нужно из всего, чем ты пользуешься, владеешь, и распоряжаешься, как я твоим главным врагом стану. Мне нужна твоя главная драгоценность, мне псина, тобой обожаемая, нужна. Настолько сильно, что я в его присутствии дрожать начинаю, но не от страха, а от одержимости им, от осознания потребности прикоснуться хотя бы на мгновение, от желания быть с ним рядом. Что угодно, как угодно, когда угодно, но именно его ты мне не дашь. Потому не стоит разбрасываться громкими заявлениями. Есть то, над чем ты, Митчелл, не властен. Например, истинность, что делает его моей парой, а не твоей. Мысль об этом обжигает и подстёгивает, а вдоль позвоночника горячая волна растекается. Во мне в очередной раз внутренняя сука пробуждается. Та, что большую часть времени в коме проводит, хотя, по определению и первоначальной задумке должна была важной частью моей новой личности стать. Та, что клала хуй на чужое мнение, и сама никогда не задумывалась о том, как её поступки окружающие люди воспринимают. Та самая редкостная сволочь, что на завтрак коктейль из цинизма выпивает, заряжаясь им на целый день, а после смотрит на всех, с кем пересекается, сверху вниз, с долей плохо скрываемого презрения. Истинная особа королевских кровей, а не какая-то жалкая шавка на побегушках. Мне хочется, чтобы мной восхищались, не только на словах, но и на деле. В постели — тоже. И если это не делает один, но предлагает другой, то почему я должен отказываться от занимательного предложения? Знакомая уже аргументация. Слишком знакомая. Теми же словами себя тогда уговаривал, и если бы не мои бесконечные тараканы, если бы не сомнения вечные, от которых никакой пользы... — Мне нужны чувства, Митчелл, — говорю, лицом к нему повернувшись и лацканы пиджака цепляя. — Чувства, которых у нас нет, и никогда не будет. А без них всё это не имеет смысла. — Все твои проблемы, Морган, исключительно здесь. Тянет, прикасаясь пальцами к моему лбу. И сложно с ним не согласиться, потому как он прав. Во всём прав. Все мои проблемы именно в голове. В мозгах, что на каждое незначительное событие реагируют так, словно я атомную войну пережил, и это срочно нужно обдумать, перемолоть, через себя пропустить. Я думаю. Слишком много. Слишком не о том. Тону практически в вязкой рефлексии, что по рукам и ногам сковывает. Не позволяю себе выйти за рамки, каждый раз осаживая, каждый раз находя причины для того, чтобы себя делать жертвой, а не извлекать из сложившейся ситуации максимальную выгоду. Омерзительное качество личности, что меня самого периодически давит. Обещаю себе начать всё с чистого листа, но снова и снова в сраную рефлексию скатываюсь, тону, захлёбываюсь. — И что мне с этим делать? Эти проблемы со мной почти три десятка лет. Мы слишком привыкли друг к другу, чтобы так запросто расстаться. — Иногда даже самые крепкие отношения стоит разрывать, если они становятся обузой. Здесь, мне кажется, именно такой случай. С каждым новым словом склоняется всё ближе. Почти вплотную своим ртом к моим губам прижимается, но не нападает собственнически, не лижет, не кусает. Но смотрит на них. По своим губам кончиком языка ведёт, смачивая тонкую кожу. Без своеволия. Без напора завидного и в чём-то пугающего. Ладонь на плече. Вторая — на щеке, что движется медленно вниз. Прикосновение на шею перетекает, заставляя голову запрокинуть. Зажмуриться. Попытаться избавиться от вороха сторонних мыслей. От чёртовой зависимости. От размышлений о необходимости чувств, которые обязаны быть, чтобы я с кем-то в одной кровати оказался. Чтобы в итоге испорченной швалью себя не чувствовал, распутной мразью, как бывший муж любил называть. — В нашем случае, чувства совершенно лишние, — продолжает шептать, утыкаясь губами в подбородок. — И никому из нас они не нужны. Я не нуждаюсь в человеке, что, переспав со мной, потеряет разум и будет вместо работы витать в облаках. Мне нравится твой нынешний подход к ней. Мне нравится твоя деловая хватка. Мне нравится твоё умение доказывать собственную правоту. И я хочу, чтобы в работе ты оставался прежним. Но кроме того мне дико нравится твой запах и твоё тело. Нравится, как ты реагируешь на прикосновения, как пытаешься с собой бороться. Как кусаешь свои чувственные губы. Как сдерживаешь стоны, чтобы не быть слабым в глазах другого человека, не чувствовать себя уязвимым. — Митчелл, хватит... Почти умоляющий тон. Потому как слова его не пролетают мимо ушей. Они цепляют. Они на себе внимание акцентируют. Они не оставляют мне ни единого шанса сохранить здравомыслие и оттолкнуть. Они, словно смертоносный яд, всё сильнее проникают в кровь, всё быстрее по ней растекаются. Он находит, чем меня можно зацепить. Видит под напускным лоском истинную натуру. Недолюбленного, всеми обиженного омегу, законсервировавшегося в этом состоянии, продолжающего отчаянно пестовать свои прошлые промахи, не допускающего мысли о том, что его могут по-настоящему хотеть, по-настоящему любить, по-настоящему восхищаться. — Я только начал. Так что не хватит. Скажи, Квин, когда ты в последний раз оказывался в постели с человеком, который тебя превозносил, считая своим личным божеством? Который бы поклонялся тебе? С человеком, который, забывая о себе, ласкал бы тебя до умопомрачения? Для которого ты стал бы совершенством? Который бы не просто говорил об этом, а доказывал на деле. Тот, к кому ты тянулся бы, забывая обо всём на свете, потому что именно он, его имя, стало для тебя синонимом удовольствия? Был ли в твоей жизни такой человек? Хотя бы раз? Слишком много вопросов, на которые не хочется отвечать, потому как всюду и везде ответ будет отрицательным. Никогда, никогда, никогда не было в моей жизни такого человека. Даже Лоран, казавшийся мне когда-то любовью всей жизни, без которого я зачахну и умру в одночасье, по факту больше думал о себе и своих ощущениях. Навязывал свои желания. Они приносили удовольствие, доказывая, что я не асексуален и не фригиден, но о том, чего, на самом деле, хочу я, он едва ли думал. Его задача была совсем в другом. Он хотел вылепить из меня определённую ролевую модель. Увидел однажды, заговорил, понял, что не ошибся в предположениях. Осознал, что перед ним идеальная жертва, поддающаяся манипуляциям. Решил привязать к себе. Но методы приручения использовал противоречащие моим принципам. Когда понял это, решил от надоевшей игрушки избавиться и удивился, поняв, что она сумела поставить ему подножку, взбунтовавшись один-единственный раз за всё время нашего знакомства. — Чувства и удовольствие не всегда совместимы, — выдыхает, касаясь горячими губами чувствительного места за ухом. — Они зачастую как раз противоречат друг другу. Чувства приносят боль, неразрывно с ними связанную. А наслаждаться болью дано далеко не всем. Ты точно не из их числа. Он не торопится. Не спешит. Не срывает с меня одежду и не толкает к барной стойке. Не разворачивает спиной к себе, не заставляет прогнуться в пояснице, не пытается сразу же на себя натянуть. Медленно, выверенно, чётко словами искушает, удовлетворённо хмыкая, когда природный запах становится сильнее, когда температура моего тела повышается, и ток крови под кожей усиливается. Когда по шее стекает первая капля пота, и на спине мурашки проявляются. Когда горячими ладонями прижимает меня к себе и с наслаждением вдыхает аромат вишнёво-пряный, что всё более насыщенным и концентрированным становится. Мне не хватает воздуха, мне холода привычного отчаянно не хватает. Нужно чтобы кто-то хотя бы пару кубиков льда мне дал, иначе я сгорю, сгорю к херам только этих слов, в которых нет ни капли грубости, ни капли пошлости, — хотя от Митчелла именно их и ожидаешь в повышенном объёме, — но которые заводят сильнее, чем самые грязные фразы. Но льда нет. Есть только Митчелл, с его горячей кожей, что раскалённой кажется под моими пальцами, с соблазнительным шёпотом, с его охуительной хрипотцой, что по натянутым нервам бьёт, с не менее охуительным ароматом одеколона, что воздействует на рецепторы не хуже природного запаха. Горький, терпкий, невозможный. Так и хочется языком по чуть влажной от пота коже провести, слизывая этот аромат, на вкус его пробуя, восхищаясь, наслаждаясь, кайфуя. И действительно, на сто процентов отпуская себя. Не так, как в прошлый раз, когда сомнения то и дело в голове всплывают. — Отключись от реальности. Не думай ни о чём и ни о ком, кроме... Выразительную паузу делает, и с моих губ срывается смешок. Кроме кого, Митчелл? Тебя? Натура доминантного альфы всё-таки жаждет поклонения, восхищения, падения ниц и воспевания? Ты ведь не столько ради меня стараешься, сколько себя реанимировать в моих глазах пытаешься. Потому что доминантный альфа должен только мысли о звёздах, сыплющихся из глаз, оставлять, а не о подушке в слезах, пусть и не по твоей вине это было. — Кроме?.. — по привычке уже выдыхаю гулким эхом, почти допуская соприкосновение губ. Не целуя, но дразня. Касаясь и не замирая на одном месте, соскальзывая, уходя от его ответных прикосновений. — Себя, детка. Кроме себя. Своего тела. Своих желаний. Своего удовольствия. Своего полного морального и физического удовлетворения. — Будешь моей живой секс-игрушкой? Не станешь распускать руки? Позволишь мне всё делать самому и использовать тебя, как суперэлитный фаллоимитатор? — Сегодня — да. — С чего такая щедрость? — Всё ради Королевы. — Ты сумасшедший, — шепчу, запуская ладонь ему в волосы и цепляя короткие светлые пряди; вернее, пытаясь за них ухватиться. — Ты тоже, — парирует, и я не спорю. Больше не пытаюсь диалог поддерживать, мучительно подбирая слова. Языком по губам его провожу, оставляя мокрый след, выдыхаю осторожно. Цепляюсь обеими руками в рубашку его, с отчаяньем прежде неведанным, пугающим, раздираю её, в разные стороны рванув. Пуговицы на пол водопадом. Пиздец, какая дорогая рубашка, но почему-то меня это не волнует. Руки вокруг шеи, в губы его горячие, призывно приоткрытые своими влипаю, вжимаюсь, боясь, что он сейчас передумает и уйдёт. Но он не уходит. К той самой грёбанной стойке прижимает спиной, не разрывая поцелуя, ни на мгновение не отстраняясь. Он как будто стремится собой всё пространство заполнить. Все мысли лишь вокруг него. Вокруг человека, сумевшего сегодня подобрать так нужные мне слова, нашедшего мои уязвимости. Человека, который сейчас целует меня так отчаянно, без нежности, но с долей желанной грубости. Целует так, словно действительно сотни раз представлял, как это будет именно со мной. Не от безысходности, а на фоне яркого, безумного взаимного желания. И я откликаюсь на его действия. Я действительно вылизываю его шею, пытаясь собрать с кожи все те до одурения вкусные нотки, что щекочут обоняние, что пробуждают во мне знакомо-незнакомый голод, кусаю его, рыча и царапаясь, будто безумная дикая кошка, в когтях которой желанная добыча оказалась. Лжёт, говоря, что не станет распускать руки, потому как касается меня, с жадностью. Кусает губы, прихватывая иногда сдержанно, иногда до крови, попутно сдирая с меня пиджак, но оставляя рубашку давно расстёгнутую. — Моя Королева, — выдыхает. — Сегодня ночью любое твоё слово — закон. Слово? Какое к чёрту слово? У меня ни одной связной мысли в голове нет. Ни единой. Какие-то бессмысленные обрывки. И тело болезненно-остро реагирует на его близость. Жар. Возбуждение. Сильное. Концентрированное. Густое. Как и воздух, нас окружающий, что кажется чем-то вроде подогретого крахмального раствора, в который я погружаюсь, а сил на то, чтобы выбраться нет. По бёдрам стекает смазка, впитываясь в ткань брюк, и мне хочется вонзиться ногтями в его спину, оставляя на ней очередные царапины. Но не потому, что в этот раз действительно хочется причинить боль, а для того, чтобы понял, что мне от него нужно, чтобы больше не мучил ожиданием, чтобы взял меня, заставив позабыть о проклятом истинном, что снова и снова выбирает не меня, а какую-то продажную шваль с наивными глазами и улыбкой простодушного ребёнка. Быть может, именно на таких его тянет. Быть может, именно поэтому я не вписываюсь и попираю его идеалы своим существованием, раз уж единственные его ассоциации со мной — это сука и шлюха, готовая под ним ноги по щелчку пальцев раздвигать. Пошёл ты нахер, псина. Знать тебя не желаю. Отчаянная мысль, что мигом из головы улетучивается. В рот горячий, безумно вкусный вновь и вновь впиваюсь, постанывая и потираясь о чужие бёдра своими, ощущая ладони на своей заднице. Ненавидя Митчелла за то, что до сих пор не снял с нас обоих брюки. За то, что мы всё ещё в гостиной, всё ещё у барной стойки трёмся, а не в постели оказываемся. Он, словно прочитав мои мысли, отстраняется, смотрит мутным, поплывшим взглядом. Кончиком большого пальца по губе ведёт, растирая слюну, усмехается, когда зубами его прихватываю и сжимаю. Поднимает меня с лёгкостью, будто пушинку, отрывая от пола, заставляя держаться за него так крепко, словно он — единственное, что есть в этом мире. Единственная моя опора, отпустив которую, упаду и пропаду. Все его слова, этой ночью сказанные, слишком яркий, слишком живой отклик во мне находят. Те самые семена, что попадают на благодатную почву. Ни одного лишнего слова, оставившего меня равнодушным. Ни единого промаха, все удары точно в цель. В спальне приглушённый свет, что днём и ночью здесь горит. Большего и не нужно, как не нужно и кромешной темноты. Не позволяю Митчеллу ни на мгновение от себя оторваться, не выпускаю его из своих объятий, и на постель мы опускаемся вместе. Падаем, и я слышу в тишине своё шумное дыхание. Слишком шумное, оглушительное практически. Непослушными, подрагивающими пальцами с застёжкой его брюк воюю, почти ломая ногти, потому как с первого раза не получается. Меня трясёт, меня колотит, меня лихорадит от этого желания дикого и неконтролируемого. Я льну к нему, прижимаясь горячим влажным телом к его телу, которое уже видел без одежды, но не оценивал, не акцентировал на нём внимание, не придавал значения тому, что вижу. Не водил кончиками пальцев по тонкой паутине шрамов то тут, то там встречающихся. Не целовал так легко и невесомо его плечи. Не касался ключиц. Не обхватывал губами, не покусывал напряжённые соски, твёрдые и чувствительные. Не вылизывал рёбра, не прижимался губами к животу, носом по коже не вёл, вдыхая её запах. И члену его столько внимания, как сегодня не уделял несмотря на то, что они с моим ртом уже успели познакомиться, притом сделали это слишком близко. Запредельно близко и так же запредельно глубоко. Но тогда все мои действия проходили на автомате, без попытки на партнёре сконцентрироваться. Отстранённо. Без разрешения себе что-то чувствовать, что-то испытывать, чем-то наслаждаться. Запрограммированные действия, в то время как сейчас... Всё иначе. Ленты подарочные, что на кровати остались с самого утра, когда рубашку упаковывал, в ладони его оказываются. Вокруг запястий обвиваются, соединяя их между их собой. Врезаются в кожу. Он их до боли затягивает, не переставая при этом отвлекать поцелуями. Ещё одна на глаза. Самая широкая из всех. Лишает возможности видеть, но все остальные чувства обостряет, превращая меня в комок оголённых нервов, что на каждое, даже самое невесомое, мимолётное касание мощным импульсом откликаются. Пальцы в волосах, сжимая их, к себе подтягивая, рот мой влажными, пошлыми касаниями вылизывает, словно целую вечность никого не целовал, а сейчас жаждет восполнить недостаток этот. Ногтями ведёт по животу, цепляет застёжку на брюках, расстёгивая порывистыми движениями и пуговицы, и молнию. С последней, правда, сложнее. Слишком сильное возбуждение, и член, колом стоящий, в ширинку давным-давно упирается. Практически невыносимо, практически до боли. Жадно ртом воздух ловлю, когда сдёргивает с меня и брюки, и нижнее бельё. Когда ладонью обхватывает, поглаживая и практически сразу принимаясь ласкать в быстром темпе. Когда в угол рта целует, кончиком языка дразнит, когда поцелуями горячими ниже по торсу спускается. Когда лижет кожу на животе, а после — зубами прихватывает. Чёртовы ленты, как паутина, липкая и опасная. Сам он, как паук, что всё ближе к жертве своей безмозглой подбирается. А я, как та самая жертва, что парализована ядом и не боится, жаждет, чтобы её сожрали. Что действительно — в кои-то, блядь, веки, — к желаниям своим и своего тела прислушивается и не мечется в агонии безумной, не хватается за какое-то никому нахуй не нужное стеснение. Не осаживает себя, не одёргивает, не хнычет и не заливается слезами от мыслей о том, как неправильно поступает, и как хорошо мне жилось в одиночестве, в компании своих пальцев и бешеной рефлексии, с психозом граничащей. — Хочу тебя, — выдыхаю на грани слышимости, царапая свои ладони, потому как больше ни до чего дотянуться не в состоянии. Горячие губы низ живота клеймят неоднократно, оставляя на коже метки горящие. И я молчу до тех пор, пока языком горячим, умелым, прекрасно своё дело знающим, по члену моему не проводит. Пока с губ громкий стон не срывается. Такой непривычно горячий, такой поразительно не мой. Потому как я не умею исполнять подобное с едва знакомыми людьми. Вернее, исполнять умею. А чувствовать и реально наслаждаться — нет. Во всяком случае, мне так казалось. До сегодняшнего дня. До этой самой секунды, пока Митчелл своим ртом блядским не доказал, что не только истинность способна на небеса возносить. И то, что я с ним делал в прошлый раз, ни в какое сравнение не идёт с тем, что сегодня происходит. С тем, как он сосёт, словно мою душонку истеричную, никчёмную жаждет высосать вместе со спермой. Вылизывает, заглатывает практически до основания, максимально расслабляя горло. Гладит внутреннюю поверхность бёдер, ещё шире заставляет раскрываться перед ним, забросив одну ногу себе на плечо. Стирает тонкую дорожку смазки, по бедру стекающую. Чертит пальцами траекторию её движения, по коже размазывает. Подушечки пальцев касаются самого чувствительно места на моём теле. Гладят там, где всё давно огнём горит, намокая безостановочно и так же пульсируя. — Хочу тебя, — как заведённый повторяю, хватаясь пальцами за простыню и ткань тонкую терзая, чтобы на ладонях своих кровоточащие полосы не оставлять. Всё так же мягко поглаживает, чтобы после пальцами толкнуться в жаждущее единения тело. Чтобы простаты коснуться, заставив меня выгнуться сильнее прежнего, практически на лопатки становясь и жалея о том, что руки связаны. Иначе бы мои пальцы уже давно запутались бы в его волосах, иначе бы его язык давно у меня в заднице находился, а я бы не позволял ему отстраниться, до тех пор, пока не кончу от движений его невероятного языка, что способен без особого труда на седьмое небо вознести. Но он только пальцами меня трахает, растягивая, в смазке ладонь пачкая и член вылизывает жадно, одержимо, позволяет в рот себя трахать, не начиная нелепые тирады о том, что сосать — это обязанность омег, а не альф. Ему, похоже, эти стереотипы чужды и непонятны. Его ничто не смущает, но доставляет на все сто процентов. Я слышу в тишине внезапной, как рвётся с тихим шелестом упаковка из фольги. Несколько мучительных мгновений. Пальцы сменяются членом. Большим, горячим, рельефным. Несмотря на латекс, всё равно кажется, что все вены, ствол оплетающие, чувствую. Членом, от одного вида которого рот горячей, вязкой слюной наполнялся. К которому прикоснуться хотелось, но ещё сильнее в себе почувствовать. Перед тем, как вставить, он растягивает долго. Мучительно долго, я бы сказал, практически до оргазма доводя, до самого края, но не толкая за него. И всё равно этого оказывается недостаточно, потому что больно. Не до смерти, не до крика безумного, но мышцы поддаются и раскрываются под напором каменной плоти неохотно. А потому входит он медленно, чтобы не причинить ещё больше боли, чтобы не порвать, чтобы не утопить эту ночь в крови и моих криках. Я слышу, как тяжело он дышит, чувствую его горячее дыхание на своей коже, чувствую, как срывается и падает капля пота. Представляю его шальные глаза в этот момент, пряди волос, потемневшие и прилипающие ко лбу. Представляю его припухшие губы, что ловят обжигающий воздух. Внизу живота мучительно тянет. Я хочу кончить, как можно скорее. Я хочу, чтобы мой мир окончательно на части раскололся, превратившись в полотно из цветных пятен состоящих, чтобы эти осколки меня разрезали и кровь пустили. Чтобы вместе с ней все мои комплексы и заёбы исчезли, чтобы вечное напряжение вместе со спермой выплеснулось, чтобы сознание было наполнено не отборным мусором, а разумными мыслями. Тянет ленту, которой запястья перехвачены, давая свободу. — Обними меня, — выдыхает, мазнув губами по скуле. За воротничок рубашки хватается, тянет за него. Знакомым, привычным уже жестом мои растрепавшиеся волосы от лица отводит. Я щекой о его предплечье потираюсь, влажную солоноватую кожу облизываю прежде, чем просьбу выполняю. Коленями в постель упирается, то же самое мне предлагает сделать. Зубами в плечо, прямо через ткань впивается. — Так проще будет, — шепчет в шею, покрывая её невесомыми поцелуями. Обеими ладонями лицо его обхватываю. К губам прижимаюсь, приподнимаясь и вновь на член его опускаясь. Чуть больно. Совсем чуть-чуть. И в это же время не то, что приятно, потому как приятно — это не то. Приятно — это за ручки держаться в детском саду и в щёку друг друга целовать. Это — то, что со мной сейчас происходит — не приятно. Это пиздец как желанно и пиздец, как охуительно, когда твёрдая плоть тебя растягивает и заполняет до предела. Когда с каждым новым движением в тебе жар всё сильнее нарастает, когда кожа чувствительной становится настолько, что кажется — прикоснись, и ты вспыхнешь, словно спичка. А вместе с тобой и всё пространство вокруг воспламенится. Сильнее, резче, чаще, забывая об осторожности и сдержанности. Ногтями проводя по потной шее, по волосам, что к основанию её прилипают. Лихорадочные, хаотичные касания, такие же лихорадочные смазанные поцелуи. Его ладони смыкаются у меня на поясе, прижимая максимально близко, так что тела соприкасаются постоянно. Я теряю связь с реальностью. Она всё сильнее размывается, растворяется к херам, не оставляя ничего, кроме человека, что одержимо метит меня своими поцелуями. Человека, которого мои руки не щадят совершенно, нанося очередные царапины, до крови продирая, но не получая за свои фокусы, а потому продолжая. Я себя и, правда, не человеком ощущаю, а диким оголодавшим животным, которому мало. Мало, мало, мало. Слишком мало чувств, эмоций, ощущений. Слишком мало вкусов, запахов, образов, что на сетчатке глаз запечатлеваются. А ещё... Ещё я думаю о нём. Не о Митчелле, яростно в меня вбивающемся с не менее яростным животным рыком. Никак не о Митчелле. О мистере Ллойде, которого в начале вечера, так опрометчиво в мыслях нахуй посылаю, а ныне понимаю, что, если он реально на чей-то хуй пойдёт, мне же первому крышу и сорвёт от ревности бешеной. О мистере Ллойде, чей образ для меня сейчас реального Митчелла затмевает. И повязка на глазах лишь способствует моему самообману. Не видя ничего, плутая в искусственно созданной темноте, могу на поводу у чувств своих идти, в его руках себя представляя, думая, что это именно он сейчас со мной. Он меня так отчаянно на свой член натягивает, он зубами в плечи до болезненного вскрика вонзается. Он же меня так нежно по пояснице гладит, забираясь сильными ладонями под рубашку. О мистере Ллойде, которого никогда, ни один, даже самый охуенный на свете мужик, хоть альфа с доминантными генами, хоть омега самый что ни на есть распиздатый, не затмит. Для меня всегда только он будет на первом месте. Его запах будет самым-самым, вставляющим круче любой наркоты и уносящим сильнее любого, самого крепкого алкоголя. Его голос будет самым желанным, словно лучшая песня, которую когда-либо доводилось слышать, даже если петь он будет не о любви, а о смерти, рассказывая о том, как чья-то душа находит покой, покидая тело, и о ночной тьме, в которой этот кто-то погаснет. И вкус его кожи тоже будет для меня лучшим, пробуждающим самые сладкие воспоминания о любимом лакомстве, что родом из детства. Сам он для меня всегда будет самым-самым. И, может быть, однажды не только все мои мысли будут крутиться вокруг него. Может быть, однажды и его накроет так же сильно, как кроет сейчас меня. У самого края находясь, едва не совершаю фатальную ошибку, едва не пускаю под откос весь свой любительский спектакль. Едва чужим именем Тозиера не называю, тем самым сдавая себя с потрохами и давая понять, что не только милашка Флориан спит и видит себя под бешеной псиной, злой, рычащей, реально бешеной, а не только в переносном значении, но такой, сука, до безумия, до охуения сексуальной. Такой горячей и нереально желанной. Такой не сладкой. Терпкой, с горечью, с морем острых ноток, что в аромате природном, что в характере. Такой моей по праву рождения, природой определённому. И такой чужой по прихоти судьбы. И только насыщенный вкус солёной крови, что на губах растекается, не даёт мне оступиться. Вместо имени хриплый стон и укус. Слишком сильный. Слишком болезненный. Отрезвляющий. Харлин, сука ты тупая. Как бы сильно тебя не уносило, как бы сильно не хотелось, чтобы все мечты твои реальностью были, никогда не забывайся. Помни, с кем спишь. Помни, чем тебе оговорки грозят и к каким непоправимым последствиям способны привести. Митчелл одним рывком повязку с глаз моих срывает, и умеренный свет кажется ослепляющим. На мгновение зажмуриться приходится и медленно открыть глаза, чтобы не щуриться подслеповато, когда снова на спине оказываюсь, когда он надо мной нависает, рассматривая с интересом, словно диковинное создание, подобных которым прежде видеть не доводилось. Краем пододеяльника сперму с кожи стирает. Внимательно в черты моего лица всматривается. — Отпустило? — спрашивает, чуть изгибая припухшие губы в улыбке. — Почти. — А?.. — Нужно закрепить эффект, — выдыхаю, подаваясь к нему и закрывая рот отчаянным поцелуем. — Можно неоднократно. Можно даже немного жёстче. — Это пожелание? — Нет, Митчелл. Это не пожелание. Это королевский приказ.