Не верь, не бойся, не проси

Он будет там. Назойливая мысль, будто рой агрессивных пчёл. Кружится в голове, жужжит без остановки, напоминая о том, что и без того не забывается. Он будет там. Это логично, закономерно и ожидаемо. Кто угодно может проигнорировать торжественное мероприятие, приуроченное к празднованию дня рождения Митчелла, но только не Гил. Даже если бы он захотел отколоть подобный номер, проигнорировав своего нанимателя, Митчелл вытащил его из-под земли и приказал привести к себе. Потому как это его самый желанный подарок. Омега, которого хочется привязать к себе, которого хочется сделать своим, никуда не отпуская. Чуть ли не наручниками приковать, предварительно надёжно спрятав ключ, чтобы не нашёл и не попытался сбежать при первой возможности. Он будет там. Снова и снова в голове одни слова. И я себя чувствую глупым, наивным романтиком из типичного молодёжного фильма, смотрящим через розовые стёкла на мир. Тем самым замарашкой, что таращится огромными влюблёнными глазами на главного героя-плохиша, втайне дрочит на него, и надеется когда-нибудь получить хотя бы толику взаимности. Для момента своего триумфа выбирает столь знаменательное событие, как выпускной бал. Наряжается, снимает очки, меняя их на линзы, в порядок себя приводит. И приходит туда. И все шеи сворачивают, охуевая от осознания, что невзрачное чмо, оказывается, всегда было секс-символом, просто их, ущербных, не хотело стеснять и смущать своей красотой. Мне хочется тот же эффект получить. Так же блистать перед ним, так же внимание к себе притягивать. Тем более, что по сценарию, предложенному Митчеллом, мне на его именном вечере действительно отводится особая роль. Митчелл Тозиер дохуя упорный и целеустремлённый. Если задумал что-то, можно даже не сомневаться, что в ближайшее время приступит к реализации своих планов. Вопрос лишь в том, насколько быстро он это сделает. А не в том, сделает ли вообще. — Зачем? — спрашиваю, не совсем понимая, чего он добивается. В ответ получаю снисходительную улыбку. Обычно меня такими дядюшка Аллен одаривает. Перед тем, как начать отчитывать и рассуждать вслух о моих сомнительных умственных способностях. — Знакомства с нужными людьми никогда не бывают лишними, Квин, — произносит назидательно. — А таких людей на празднике соберётся немало. Завести с ними разговор и создать видимость дружеского общения в неформальной обстановке намного проще, нежели во время знакомства на каком-нибудь напыщенном, официальном мероприятии. Так почему бы не воспользоваться шансом? Тебе всё равно рано или поздно придётся с ними пересекаться и взаимодействовать. — Всё ещё лелеешь мысль поставить меня во главе своей пресс-службы? — Я не отказывался от этой идеи ни на секунду. — Я не сказал, что согласен. — Но и отказа я не слышал. Верно? — Верно. Улыбается снисходительно, продолжая рассказывать о своих планах на мою дальнейшую жизнь. Вернее, о людях, с которыми предстоит познакомиться и пообщаться, пытаясь очаровать их и сделать своими союзниками. Торопит события, слишком стремительно летит вперёд, на повышенной скорости, не боясь разбиться. Я слушаю его рассказ о потенциальных новых знакомых, впитываю информацию, словно губка, но, по большей части, занимает меня совсем другой вопрос. Я думаю не о том, какие политики, чиновники и важные людишки этого города соберутся на торжественном вечере, а о том, что туда приедет Гиллиан. И мы снова столкнёмся с ним лицом к лицу. И я снова буду ощущать себя не в своей тарелке, поскольку рядом с ним меня всегда охватывает предательская дрожь, и из человека более или менее здраво соображающего превращаюсь в кусок желе. Такой же дрожащий, такой же бессмысленный. Я думаю о том, что он — вполне возможно, хоть и не слишком реально — может повторить на бис свой недавний трюк. Приехать не в одиночестве, а в сопровождении своего пиздёныша с безумными, влюблёнными глазами, и снова весь вечер удерживать его рядом в качестве дорогого аксессуара, что хочется продемонстрировать всем и каждому. Вероятность того, что приедут они вдвоём, не слишком велика. Всё-таки Гиллиан не совсем слетел с катушек, настроение Тозиера по-прежнему неплохо чувствует. Понимает, что его пассия Митчеллу не по душе. Привести его сюда — всё равно, что прилюдно Митчелла унизить. Непростительная ошибка, за которой последует расплата. Серьёзный промах — серьёзные последствия. Мне везёт на них. Даже слишком. Поскольку столкновением у дома Гиллиана всё не ограничивается. После — натыкаюсь на тупую овечку в магазине ювелирных украшений. Что-то с интересом рассматривает. Так же внимательно и пристально, как смотрю на него я. Здесь он, правда, в одиночестве отирается, без Гиллиана. И не факт, что обручальные кольца разглядывает, рисуя в воображении счастливые картины семейной жизни, тем не менее, к горлу всё равно подкатывает ком. Мне хочется на мгновение стать тем карикатурным злодеем из клишированного телевизионного сериала, что водит за нос наивное дитя, а потом, когда оно проникается доверием и признательностью, сталкивает его со скалы прямиком в бушующие воды. У меня возникает мысль: а что, если попробовать с ним подружиться, узнать больше об их отношениях, стать для него незаменимым другом, а потом... Но этот вариант не выдерживает критики уже на стадии планирования. Есть ситуации, в которых притворяться легко. Есть те, где необходимо, если хочешь выйти сухим из воды и сохранить свою шкурку в целости и сохранности. Но есть те, где притворяться невозможно, и потенциальная дружба с Флорианом — обречённый проект. Он беспечный и наивный. Водит знакомство с такими опасными людьми и всё равно ходит по городу, не оглядываясь по сторонам. Машина медленно ползёт в общем потоке, я наблюдаю за тем, как он идёт по улице, заткнув уши наушниками и пряча ладони в карманы куртки. Обычный мальчик-зайчик. Ничто не выдаёт в нём элитную шлюху. Ни вытравленных в платину волос, ни пластических операций, способных добавить больше породистых черт, ни балетной осанки. Простой серый мальчик, для которого амплуа воробья куда привычнее, нежели образ соблазнителя. Но, может, это на него любовь так повлияла? Может, он бывает другим, но сейчас намеренно маскирует свою яркость, не желая щедро раздаривать её другим, но бережно храня для определённого человека? Собираясь на торжество к Митчеллу, практически ломаю себе мозг размышлениями о том: мелькнёт здесь Флориан, или Гил ещё не окончательно попрощался с рассудком на фоне любви, а потому будет на вечере одиночкой? С замиранием сердца, будто мне не тридцать, а паршивые пятнадцать, ожидаю встречи с ним. Хочу быть для него королём бала. Тем, кого он выделит из толпы и пригласит на танец. Хотя, уверен, танцевать там никто не будет. Там будут много пить и много пиздеть. О политике, об экономике, о ходе предвыборной кампании, о моём вкладе в неё. О документальном фильме, что наделал много шума. О родителях Митчелла, что снова стали жаркой темой обсуждения в сети, и их имена вышли в мировые тренды чирикающей социальной сети. И мне придётся включиться во всеобщую озадаченность этим дерьмом, потому как я иду на вечер не как временный помощник, а как потенциальный глава пресс-службы будущего губернатора штата Иллинойс. Это уже совсем другой разговор, иной статус. Отношение тоже иное. Повышенная важность. Как и интерес к моей персоне. Митчелл как будто продумывает операцию, в ходе которой жаждет вытолкнуть меня на первый план, сделав главным номером программы, цирковой обезьянкой, которая будет развлекать его гостей, когда ему самому станет скучно в их окружении, и он поспешит удалиться. Спонтанная мысль, что закрадывается в голову и укореняется, а не исчезает стремительно. Гиллиан не спешит на торжество. Наверное, относится к числу людей, считающих, будто приезжать на праздничные мероприятия к началу — проявление моветона, а не вежливости. Я высматриваю его в толпе, лихорадочно скольжу взглядом по всем приглашённым на вечер гостям, но никого даже отдалённо похожего не замечаю. Не ощущаю и его аромата. Мысли, напоминающие ядовитых змей, начинают медленно опутывать меня, нашёптывая на ухо, что причиной, задержавшей его, стал никто иной, как Флориан. Трогательное прощание ему перед выходом устроил. Сначала помог надеть костюм, потом помог его же снять. Быть может, не весь, а только брюки. В момент, когда оба уже в прихожей стояли и собирались расходиться. Тогда-то овца и решила в очередной раз свои таланты продемонстрировать. Тогда и потянулась к застёжке, тогда и поспособствовала опозданию Гиллиана. Нервозность — моя верная спутница сегодня. Собственный наряд кажется противоречивым. Ничего особенного. Никакого эпатажа. Лишь мне одному известная тайна. Рубашка. Та самая, что отбираю у Гиллиана на яхте. Он рвёт моё кимоно, я отнимаю один из предметов его гардероба. Честный обмен, не правда ли? Чёрный шёлк, облачившись в который неоднократно довожу себя до оргазма, предаваясь фантазиям, в которых нет места для стыда, в которых всё, что угодно можно представить, и я даю волю воображению. И той ночью, в присутствии свидетелей, двое из которых нежеланны. И после, когда возвращаемся на сушу, когда мог бы одежду вернуть. Но нет, всё равно продолжаю в шкафу её хранить. Как истинный фетишист ночами прижимаю её к себе, надеваю дрожащими от нетерпения и волнения руками, думая о прикосновениях Гиллиана, кусаю губы и теку, теку, теку, так сильно, так отчаянно, сгорая от стыда, от неудовлетворённости и тянущей боли. От осознания того, насколько сильно хочу его, если даже простое прикосновение к трофейной шмотке вызывает реакцию, какой некоторым любовникам пришлось бы продолжительными ласками добиваться. И странно понимать, что в университете я его не чувствовал. Ни разу даже внимания на запах истинной пары, от которого теперь практически неадекватным становлюсь, не обратил. А говорят, истинная любовь любые преграды способна преодолеть. Чёрта с два! Ни на что она не способна, потому и ломает мою жизнь. Ведь всё чаще мне кажется, что если бы тогда я почувствовал его, если бы я однажды заговорил с ним... Возможно, наша история могла сложиться иначе. Ладно, консультация у профессионального омеголога что-то частично проясняет, но многое всё равно остаётся для меня загадкой. Я знаю причину своего равнодушия к его запаху в былые годы, но каким-то же неправильным и несправедливым представляется мне подобное положение вещей! Вся суть продолжительного разговора с доктором сводится к тому, что Харлин Бреннт едва ли не с рождения — бракованный товар. Омега, чей период полового созревания несколько сдвигается, а потому и развивается организм не по стандартному сценарию. И когда мои сверстники вовсю познают радости секса, отношений и изменений, происходящих в собственном теле, превращающих их из маленьких омежек во вполне сформировавшихся омег, мой организм оказывается в подвешенном состоянии. Гормональный сбой. Диагноз, звучавший из уст врачей неоднократно. Поздно начавшиеся, нестабильные, до ужаса болезненные течки, которые могли продолжаться не пару-тройку дней, а больше недели. Несформированный толком природный аромат, наталкивающий на мысли о почти полном его отсутствии. Невосприимчивость к феромонам определённого типа. Тех самых, носителем которых всегда был Ллойд. Я часто ловил себя на мысли, что многие омеги для меня пахнут одинаково. Ароматы альф разнились, чей-то запах был ярче, чей-то слабее, но омег словно делали под копирку. Тогда мне казалось, что это реальное положение вещей. До тех пор, пока в одном разговоре с однокурсниками — скорее, исключение из правил, чем традиция — не произнёс слова о схожести запахов. Кто-то покрутил пальцем у виска. Кто-то на словах выразил мнение о том, что я чокнутый, если не ощущаю различия между бергамотом и сандалом, в то время как запах нашего общего знакомого претерпел кардинальные изменения. Больше я в подобные дискуссии не встревал, приняв, как данность, знание о том, что мир воспринимаю искажённо. Как оказалось, запахи альф я тоже чувствовал не в полной мере. Занятно, что ощущать мир природных запахов таким, какой он есть, я начал, потеряв часть железы, отвечавшей за восприимчивость феромонов. Теперь-то и омеги пахли для меня не так, словно массово приняли участие во флэшмобе и скупили партию одного одеколона. Меня прооперировали, посадили на «Омиген», чтобы гормональная система всегда находилась под контролем и не сбоила с завидным постоянством. Хотя, учитывая все те побочные эффекты, которыми они сопровождались, сбои эти были незавидными. Перевязку труб я делал по собственной инициативе, нисколько не сожалея о принятом решении и не планируя его пересматривать, хотя меня несколько раз пытались отговорить от операции. Каким бы дерьмом не был «Омиген», а он меня спасал. И лишь в одном случае я пренебрегал рекомендациями врачей. Течки продолжал стабильно забивать сильными подавителями, предотвращая момент их наступления и лишь изредка — хотя бы раз в год, мистер Морган, всё должно проходить естественно, иначе ваше здоровье будет не спасти — позволяя организму такие условные радости. Условные, потому как в реальности никакого счастья они мне не приносили. Для других омег — может быть. Но не для испорченного экземпляра, собравшего всё бинго неудачника. С годами ничего не изменилось, если только в худшую сторону. Это всегда было нечеловечески больно, едва ли не до обморока. Я скулил, как побитая псина, сгорая от безумного желания, большую часть времени проводил под холодным душем и мечтал о том, чтобы вся эта муть закончилась поскорее. У меня не было постоянного любовника, способного облегчить страдания хотя бы немного. Тем более, не было истинной пары, способной превратить кромешный ад в один из самых желанных периодов жизни. Зная себя и свой организм, я старался не рисковать лишний раз. Врачи же хором говорили, что рискую я, как раз убивая в себе сексуальное желание и — без того пострадавшую — репродуктивную систему. Теперь истинная пара появилась, и гормоны решили взбунтоваться по полной программе, взяв реванш за прошлое, когда я был невосприимчивым и равнодушным ко всему и всем, что меня окружало. Митчелл не обманывает и нисколько не преувеличивает, говоря, что на приёме будет множество гостей. Важных, нужных. Для меня он в этот вечер выступает проводником в мир этих самых людей. Некоторые из них обо мне слышали, некоторые сегодня видят впервые, и моё имя им ничего не говорит. У нас время светских бесед ни о чём. Обмен безликими фразами, фальшивыми улыбками и ложью о том, насколько приятным было знакомство. С кем-то разговоры чуть продолжительнее, кто-то выражает восхищение результатом нашей с Тозиером совместной деятельности. Теория о том, что он меня оставит на растерзание стае голодных волков, не оправдывается. Митчелл действительно берёт на себя роль проводника в мир нужных знакомств и всячески рекламирует окружающим своего протеже. Очередная находка семьи Тозиер. Не менее редкая и ценная, чем глава службы безопасности, которого некогда всерьёз не воспринимали, а он оказался настоящим сокровищем, которое многие бы с руками оторвали, но Митчелл своими драгоценностями не разбрасывается. До охуения пунктуальный в обычное время, сегодня драгоценный омега Тозиера приезжает с приличным опозданием, хотя нельзя сказать, что многое пропускает. За несколько лет знакомства с Тозиером он наверняка этого лицедейства нажрался по самое не хочу. Ещё один акт надоевшего спектакля ничего не изменит. Его появление не остаётся незамеченным. Его вижу я. Митчелл тоже видит. Конечно. Самый первый делает охотничью стойку. Его притворная улыбка, адресованная сразу всем и никому персонально, вмиг стекает с лица. Он идёт к Гиллиану, наплевав на всё и всех, кто находится рядом. И, что скрывать, я пошёл бы тоже, будь у меня на это право. Сегодня мы почти похожи. Двое мрачных омег, затянутых в чёрные костюмы. Подобравших такие же чёрные рубашки. Но у меня галстук, а у него вызывающе расстёгнутые верхние пуговицы. Соблазнительный, сука, до одури, и я, как никто другой, понимаю Митчелла, раз за разом теряющего от этого человека голову. Я Митчеллу завидую, понимая, с кем проведёт этот вечер мистер Ллойд. И не надеюсь даже на то, что мы хотя бы парой фраз перебросимся. Нормальных фраз. Можно нейтральных. Только не оскорбительных. Не таких, как обычно. Не скатываясь в привычный сценарий, не портя друг другу кровь. Я прикрываю глаза лишь на мгновение, а когда снова их открываю, становлюсь, как и большинство людей, присутствующих в зале, свидетелем поцелуя. Того, как Митчелл к себе свой самый желанный подарок притягивает и не пытается собственное счастье в тишине хранить, скрывая от посторонних глаз. Напоказ выставляет, как будто самоутверждается и пытается продемонстрировать окружающим, кому принадлежит драгоценная псина. Как будто кто-то вообще рискнёт на неё покуситься. Их поцелуй долгий, страстный, на грани отчаяния. Чертовски горячая картинка, сопоставимая для меня со стоп-кадром из крутого порно. Вот только не возбуждает, а снова причиняет боль, напоминая, что, даже если Флориана не станет, если он не будет мешаться у меня под ногами, заполучить Гила всё равно не получится. Потому как у него есть хозяин. И в здравом уме от таких хозяев не уходят. Не пытаются сбежать, зная, что те где угодно найдут и накажут за неповиновение. Я так сильно сжимаю в руке бокал, что странно, как не треснула тонкая стеклянная ножка. Как так вышло, что осколки ещё не впились в кожу, по ладони не стекает кровь, и я не сбегаю отсюда, отыскав восхитительный предлог для того, чтобы удалиться восвояси. Не пью. Просто смотрю зачарованно на пузырьки, что поднимаются вверх, и понимаю, что в носу пощипывает. Хуёвый признак. Теперь во мне уже не сука просыпается, а маленький ребёнок, у которого в песочнице разрушили замок, а лопаткой по голове ударили неоднократно. Ребёнок, для которого самая естественная реакция — разрыдаться и спрятаться в самый тёмный угол. Туда, где никто его искать не станет. Никто не увидит слёз и не услышит позорных всхлипываний. А их, судя по всему, будет дохуя. Зависит от того, как сильно меня накроет осознанием. Не могу смотреть на них, когда они вместе. Не вешаю на Гиллиана мысленно ярлык бляди, как сделал бы ещё несколько дней назад. После того, как сам под Тозиером побывал, нет смысла в чём-то Ллойда обвинять. Сам ведь не лучше. Этот ярлык, скорее, мне подходит, влезающему в чужие отношения. Не осуждаю его. Но и спокойно воспринимать происходящее не получается. Ноющее чувство в груди разгорается всё ярче, и мне хочется исчезнуть, как можно скорее. Чтобы не смотреть на это счастье, не вспоминать о ночи с Митчеллом, не проводить параллелей. Не думать, что Гиллиану с ним может быть хорошо. Не может. Будет. Однозначно, будет. Как уже сотни раз бывало прежде. Как будет ещё сотни раз в дальнейшей жизни. С Митчеллом, а не со мной, которому только и остаётся довольствоваться унизительной дрочкой в чужой рубашке, пока её хозяин тает в чужих руках. Понимаю, что до конца вечера здесь не продержусь. Сбегу раньше. Только бы не видеть, не слышать, не перехватывать... Последнее уже в категорию невозможного переходит, поскольку Гиллиан — кто бы сомневался? — чувствует мой пристальный взгляд и оборачивается. Смотрит. Не отводит глаз. В своём стильном, с долей неформальности, наряде походит на грёбанную голливудскую звезду. Специальный гость на пафосной вечеринке, решивший заглянуть сюда не по собственному желанию. По причине того, что предложили солидный гонорар за пару минут кривляния на публике. Такой невозможно красивый. Такой отчаянно меня ненавидящий. Я первым разрываю зрительный контакт, скрываясь в толпе. Жалея, что не могу в ней по-настоящему раствориться. Уже сейчас понимая, что все эти полезные знакомства, которыми Митчелл моё время заполняет, нахер не нужны. Потому как работать с ним я не буду. Пусть глупо, пусть опрометчиво отказываться от стремительного карьерного взлёта. Пусть совсем не в стиле Квина Моргана, известного многим в качестве сумасшедшего карьериста, но нервы мне дороже. Даже ради быстрого продвижения не смогу переступить через себя. Не смогу закрыть глаза на их отношения. Меня калит уже сейчас, хоть мы знакомы всего пару месяцев. А жажда быть для него единственным и неприятие рядом с ним посторонних такие, что хочется выть от бессилия. От осознания, что я — тот человек, которому Гиллиан не принадлежит. И принадлежать не будет. Он ведь собака. Верная, преданная, храбрая, благодарная. Помнящая хорошее к себе отношение, коим Тозиер его раньше исправно баловал. И он никогда не уйдёт от своего хозяина. * Сними с меня рубашку. Сними, сними, сними... Голос срывается и дрожит. Звучит так, словно кому-то другому, а не мне принадлежит. Несколько раз повторяю эту фразу, и в итоге добиваюсь желаемого. Действительно снимает. Вечер исполнения мечты, чтоб его. Вечер, когда никто из нас не убегает, а остаётся на месте. Когда вместо того, чтобы снова искусать друг друга словами и разойтись в разные стороны, оказываемся в какой-то пристройке и друг напротив друга замираем на мгновение. Пытаясь отдышаться, пытаясь к собственному благоразумию воззвать, но вместо этого накидываясь друг на друга, словно оголодавшие звери, почувствовавшие самую желанную на свете добычу. На краю сознания мелькает мысль, что я совсем не таким видел финал этого дня. Собирался просто выкурить последнюю сигарету, попрощаться с хозяином вечера, поблагодарив его за приглашение, и уехать домой. Чтобы не тратить время на пустых людей и на очередной приступ рефлексии, что так ярко на горизонте нарисовался, стоило увидеть Гиллиана рядом с Митчеллом. Трусливая крыса не может принять, как данность. Трусливая крыса хочет сбежать, а попадает в капкан, и уже никуда не бежит. Остаётся. Боли от острых зубцов не замечает. Пищит что-то неразборчиво. Снова привычно себя на блюде сервирует и подаёт определённому человеку. Сними с меня рубашку... Звук собственного голоса продолжает резонировать в ушах, несмотря на то что в реальности он давно стих. Рубашка всё ещё при мне. А Гиллиан... Гиллиан — нет. Это так ожидаемо, так предсказуемо, так чертовски очевидно, что даже меня собственная реакция на сложившуюся ситуацию в состояние тотального ахуя вгоняет. Отдельными слайдами события сегодняшнего вечера складываются во вполне определённую картину. Ту, что сначала дарит эйфорию, а после стремительно возвращает с небес на землю. И делает это безжалостно. Швыряет с размаха. В тот самый момент, когда в тишине раздаётся телефонный звонок. Когда его пальцы, утопающие в моей смазке, оставляют полосы на дисплее, когда нашу недолгую идиллию уничтожает чужой голос. Убийственно громкие слова. Гил, хочу тебя. Гил, иди ко мне. Я жду. Хотя правильнее звучало бы в иной вариации: «Гил, место!». Выплюнь ту дрянь, что нашёл на помойке и возвращайся в кровать обожаемого хозяина. Прекращай страдать дурновкусием. Всего за один вечер крышу мне срывает настолько, что все события-предшественники кажутся детским лепетом. Здесь всё смешивается. Сопли, рыдания, битьё посуды. Только что за штанины его не хватаю, умоляя остаться, хотя, умом понимаю, что там не только и не столько его желание к Митчеллу уйти, сколько необходимость именно так поступить. Я слышу тон Тозиера, эти холодные ноты приказа, которыми, как плетью, хлещет. Я вижу все эмоции, что отражены на лице Гиллиана, его метания, сожаления. В какой-то момент, с моих глаз практически спадает вечная пелена, всё выстраивается в логическую цепочку, но обида, ненависть, эмоции, порождённые его словами, толкают меня к краю пропасти. Вместо того, чтобы сказать, как сильно я его люблю, как безумно он мне нужен, как дико я по нему скучаю и хочу быть рядом, выдаю знакомую до боли тираду о псинах, что стелются перед хозяевами. В момент, когда произношу это, не только о самом Гиллиане думаю, но и о своём отце, которого боялись все, но который не свернул шею Аарону Тозиеру, вместо этого предпочёл разрезать на кусочки хрупкого омегу. В точности, как Гиллиан заставит меня плеваться кровью, если узнает, какие мысли мелькают периодически в моей голове. Я разговариваю с ним, а обвиняю, в большей степени, Хэнка, крича о том, насколько они одинаковые, и насколько я их всех ненавижу. Потому как ситуации действительно схожи во многом. И даже любовный треугольник в перспективе маячит, прямиком из событий тех лет переносится в настоящее. Только вместо двух альф — два омеги, один из которых до сумасшествия влюблён в другого. Так же, как и альфа. До того же сумасшествия. В того же омегу. История папы на мою жизнь идеально проецируется, просто роль мне достаётся другая. Он уходит, и мои эмоции рвутся наружу. Этот дикий вопль, что, кажется, годами искал выход, а нашёл только теперь. Эти слёзы, что неконтролируемо бегут из глаз, это шипение злобное. Я себя презираю за слабость, но ничего не могу с собой поделать. Лишь ловлю на мысли: пусть лучше он уходит. Как можно быстрее это делает. Одним махом все нити обрывает, а не возвращается ко мне, не смотрит понимающим взглядом, не гладит по лицу, не целует солёные губы и не пытается что-то объяснить. Мне проще думать, что он действительно бессердечная сука, которой на чувства других людей плевать, главное — собственные интересы. Но он приходит обратно, замирает у двери, не решаясь подойти ближе, смотрит своими гипнотическими глазами. Достучаться до меня пытается, проговаривая очевидные вещи. И я понимаю. Прекрасно понимаю, но легче от этого не становится, потому как я в очередной раз не то, что в раздрае, а в полном душевном разъёбе оказываюсь, когда кажется, что все мои чувства, все мои эмоции на лоскуты по живому порваны. Параллели ебучие. Преемственность поколений. В детстве и юности я так мечтал быть похожим на Треннта. Мой идеал, моя ролевая модель, мой пример для подражания, рядом с которым я в итоге даже не стоял. Но есть нечто, делающее нас с папой слишком похожими. Мы оба горим на встрече с нашими истинными. И как же, сука, иронично, что оба они одну и ту же должность занимают рядом с представителями разных поколений семьи Тозиер. Оба верно служат своим хозяевам, и оба ради них вырвут сердца кому угодно. Даже своей паре. Я нахожу в себе силы, чтобы отпустить его. Знаю, что уйдёт в любом случае, но сказать «иди к нему» вместо желанного «останься со мной» сложно. Заставляю себя это сделать и повторить многократно. Со стороны выглядит сомнительной, показной жертвенностью, но мне даже не хочется жалеть себя в этот момент, равно, как и в чужой жалости я не нуждаюсь. Мне нужно просто остаться наедине с собой, мне нужно выплеснуть свою боль. Смириться с мыслью, что наша история циклична, ведь Гиллиан, говорят, во многом похож на Хэнка. Лучший сын для моего отца, чем я сам. Точная его копия в плане отношения к делу. Утверждение, убивающее во мне любые надежды. Зачатки её, в том числе. Ухожу не так, как планировал. Не после выкуренной сигареты, не с гордо поднятой головой. Трачу время, чтобы привести себя в порядок, создать видимость, будто у меня всё хорошо. Смыть слёзы, стереть очередные следы с рубашки, видавшей многое и неоднократно. На то, чтобы снова выйти в зал, переброситься парой ничего не значащих фраз со старыми и новыми знакомыми. Прихватить бокал с шампанским и снова вернуться в ванную комнату, зная, кого там увижу. Заранее продумав свой сомнительный план и успешно его реализовывая. Я зову его по имени и, стоит обернуться, выплёскиваю содержимое бокала на рубашку. Пусть лучше шампанское, чем сперма. Не хочу быть сентиментальным, липнуть к нему, навязывая своё внимание, усугубляя ситуацию, но удержаться не могу. Косвенный поцелуй. Красивый жест, пусть и немного киношный. Поцеловав свои пальцы, прикладываю их к его губам, а после — ухожу. Убегаю из чужого дворца, понимая, что больше нет смысла здесь задерживаться. Мне нужно уехать. Как можно дальше. Не видеть свет огней этого дома, не бродить привидением по коридорам, не выходить в сад. Не думать больше о Гиллиане, не делать самому себе хуже. Ты же умный мальчик, Харлин-Квин. Ты же знаешь, чем всё закончится. К огромному сожалению, знаешь. Чтобы увидеть финал своей истории, нужно лишь оглянуться на десять лет назад, окунуться в ворох семейных историй и понять, что любовь с бешеными псинами ничем хорошим не заканчивается. Если ты сам в это не веришь и рассчитываешь на что-то, набери знакомый номер и спроси у дядюшки Аллена, что он думает о подобных отношениях. О твоём отце, а теперь ещё и о тебе, повторяющем судьбу Треннта. Так же отчаянно влипающем в человека, которого любить нельзя. Я еду домой с мыслью о том, что именно здесь найдут выход мои эмоции. Не просто зайду, чеканя шаг, в гостиную, а ворвусь туда, словно вихрь, не соразмеряющий силу. Начну сметать на пол всё, что попадётся под руку. Всю свою бесчисленную коллекцию бокалов, что собиралась годами, одним махом уничтожу. На мелкие стёклышки разбивая, кроша подошвами ботинок, чтобы потом собирать их голыми руками, рыдая и заливая всё вокруг кровью. Пытаясь с помощью боли физической вытравить из себя боль душевную. Но, стоит переступить порог квартиры, оказавшись в темноте, и злость начинает спадать. Не уходит окончательно, но все эти демонстративные, показушные жесты, как будто из дешёвых мыльных опер вытащенные, кажутся глупыми. Не включая свет, беру бокал, бутылку вина из холодильника, штопор. Одинокий и пьяный. Ещё один классический сценарий. Опускаюсь прямо на пол, прижимаясь спиной к барной стойке и широко расставляя ноги. Неосознанно получается. Усмехаюсь. Условный, блядь, рефлекс. Не я злобную собаку приручаю — она меня натаскивает, дрессирует и ручным делает. Всё, что с ним, так или иначе связано, теперь крепко в памяти заседает. Это место, эта поза и прикосновение пальцев, хранящих след его дыхания, к губам. Не его пальцев. Моих. Но картинка в памяти яркая, детально прорисованная. Все оттенки, все грани. Вкусы. Запахи. Горячее дыхание. Расширенные от возбуждения зрачки. Шёпот. Харлин. — Хар-лин, — тихо выдыхаю собственное имя, ставшее чужим и непривычным. А интонации копирую его. Те самые, что в момент самой первой нашей встречи в памяти отложились, устроив эмоциональную встряску. Харлин Бреннт. Человек, которого когда-то любил Гиллиан Ллойд. Тогда ещё не связанная с миром криминала разноглазая тварь, а подающий большие надежды за счёт своего выдающегося ума и нетривиального подхода ко всему, студент престижного университета. Гиллиан, у которого за плечами, если и был какой-то мрак, то явно в меньших масштабах. Гиллиан, изменившийся теперь до неузнаваемости, основательно переломанный и собранный заново обстоятельствами, но так и не утративший чувств к определённой персоне. Слова Митчелла цепляют за живое, не окончательно атрофировавшееся, не похороненное в относительно далёком прошлом. Когда он бросает невзначай, что Гиллиан любил омегу, похожего на меня и откликавшегося на имя Харлин, становится понятно, что речь идёт об одном и том же человеке. Для Митчелла это просто история любви Гиллиана, трагически оборвавшаяся и закончившаяся ничем. Для меня — это повод задуматься. Моя собственная история, деталей которой я не знал. Мне сложно понять человека, способного полюбить то мрачное, грубое ничтожество. Неряшливо одетое, одинокое и даже на вид несчастное. Ещё сложнее понять, как он вообще заметил, выделил в толпе и не прошёл мимо. Мне почти больно осознавать, что моя же история пронеслась мимо меня на космической скорости. Столько наводящих вопросов, и все они остаются невысказанными, потому как повышенный интерес к жизни постороннего человека с моей стороны будет выглядеть неуместно и подозрительно. Едва ли Митчелл оценит. А самому Гиллиану я не рискну задать вопрос. Порыв был. Не единожды. Там. На яхте. Вдрызг пьяный. Сверх меры болтливый. Я думал о том, как к нему подступиться. Как начать разговор. Как затронуть интересующую тему. Упомянуть имя человека, о котором, по сути, знать, не должен. Не просто упомянуть вскользь и забыть, а начать расспрашивать. Не спросил. Не нашёл подходящих слов. Не почувствовал себя настолько бессмертным, чтобы с подобными темами разговора лезть к человеку, испытывающему к новой ипостаси отторжение. В каких-то моментах мне его даже жаль. Это, наверное, архисложно и запредельно больно — вариться в своих мыслях, тонуть в неуверенности, в подозрениях, вглядываться в лицо незнакомца и ловить себя на мысли, что сходишь с ума. Видишь того, кем откровенно болел, кем был практически одержим, кого однажды потерял. А потом, спустя несколько лет, снова увидел живым и здоровым. Он ищет во мне Харлина. Того, кого я в себе методично убиваю. Всматривается жадно в черты лица, цепляется взглядом за идиотскую манеру подкуривать не так, как все нормальные люди это делают, скользит взглядом по рукам, отмечая, как по старой привычке тяну рукава настолько, чтобы они закрывали кончики пальцев. Он помнит, знает эти привычки, выдающие во мне другого человека. Он за них хватается, как за спасительную соломинку. Понимает, что сорвётся с неё, но всё равно протягивает руку. И мне хочется протянуть свою в ответ. Прийти к нему. Покаяться. Сказать, что, да, ты не ошибся, Ллойд. Твой странный недоделанный кинолог, постивший сомнительной ценности фотографии и мечтавший помочь как можно большему количеству бездомных животных, не умирал. Просто решил сменить имя, место жительства, историю свою с нуля переписать. Он умер, но как бы и нет. Жизнь — сложная штука, и я не ищу себе оправдания, но ты попытайся меня понять. Правда, хочу сказать ему, но прикусываю язык, вспоминая обещание, данное в первый наш сомнительный совместный вечер. Если я узнаю, что ты... Я не крыса. Пока ещё. Не полицейский, работающий под прикрытием, не федерал, как мой папа, даже не частный сыщик. Скорее, игрушка в дядиных руках, добровольно отдавшая себя ему на растерзание. Обещавшая помочь утопить Тозиера-младшего, вместе с ним — всех его шавок. Громче всех кричавшая о том, что отомстит за Треннта, а вместо этого угодившая в ловушку истинности и начавшая проникаться обречёнными чувствами, не имеющими ни единого шанса на счастливый финал, отличный от того, что был в истории моих родителей. Вино заканчивается слишком быстро. Не замечаю, как выпиваю всю бутылку. Отправив опустевшую тару в мусорку, иду за второй. Алкоголь расслабляет и снимает блоки. Алкоголь толкает меня на сомнительные поступки. Мне хочется испортить Тозиеру вечер так же, как он его испортил мне. Так же набрать знакомый номер, так же громко выдохнуть: «Хочу тебя, Гил». Не солгать. Действительно хочу. Не меньше, чем в тот момент, когда за лацканы пиджака его хватался, когда вдыхал охрененный природный аромат, когда позволял себя к стенке прижимать и трахать длинными, совершенными, умелыми пальцами. Когда мы с ним на пару эти пальцы вылизывали, сталкиваясь языками, переплетая их, вновь друг на друга жадно набрасываясь. Хочу набрать его номер, услышать голос и долго-долго говорить о своих чувствах. Не несколько паршивых секунд, а до самого рассвета. Каждый свой поступок пытаться оправдать, вспоминать каждую фразу. Каяться, каяться и снова каяться. У меня в запасе столько слов, что хватит для продолжительной исповеди. Только в роли священника, отпускающего мне грехи, хочу видеть именно Ллойда. Человека, что ищет утешение и душевный покой там, где ему не место. Человека, в котором, согласно суевериям, связанным с гетерохромией, одновременно живут ангел и демон. Человека, без которого я своей жизни уже не представляю. И чем чаще примеряю на себя историю папиной жизни, тем органичнее она с моей сливается. Вспоминаю его лицо, такое одухотворённое, когда он говорил о Стауте. Помню закушенные губы и мечтательный взгляд, что вскоре сменялся жёстким и холодным. Голос его, предельно неравнодушный, слегка подрагивающий. — Я любил его, Харлин. Как же сильно я его любил. Как сильно продолжаю любить теперь... Папа. Независимый и гордый. Ни во что не ставивший альф, но позволивший Хэнку убить его. Я хочу позвонить. Тянусь к телефону, набираю номер и сбрасываю, не нажав кнопку вызова, понимая, что подобными фокусами никому из нас лучше не сделаю. Ни себе, ни ему. Гиллиан, Гиллиан, Гиллиан... Псина моя бешеная. Тварь моя разноглазая. Я не допиваю вторую бутылку, выливая остатки её содержимого на себя, чувствуя, как растекается по коже холодная липкая жидкость. Я облизываю губы и смеюсь чуть слышно, проводя ладонью по шее, отбрасывая волосы назад и прижимаясь затылком к барной стойке, с которой неразрывно связана наша с Ллойдом история. Кимоно, буквально подставившее меня в определённый момент жизни, разлитый чай, заколки со змеями, что летят на пол. Звон подвесок, боль он того, как сильно и жёстко наматывает на руку мои волосы. И феромоны истинной пары, от которых кайфом невыносимым и неописуемым прошивает, как молнией. Слишком сильные ощущения, непривычные, пугающие. Бежать от них нужно, а я тянусь, окунаюсь в эти чувства, вгрызаюсь в них, как Белоснег в отравленное яблоко. И не боюсь забвения. Я думаю о Гиллиане слишком часто. Сейчас — тоже, и с каждым мгновением мысли становятся всё настойчивее. Он трахается с Митчеллом, а я себя представляю на месте Тозиера. До одури хочу отдаться Гиллиану, но не меньше хочу взять его, и мысль об этом заводит даже в разы сильнее. Он не похож на типичного омегу. Не внешне. Внешность-то как раз с лёгкостью выдаёт. Характером, сделанным из стали. Находясь рядом, почти забываешь о том, что он не альфа. Забываешь о том, что у него тоже бывают течки, и он, возможно, именно в это время становится нежным, покладистым, ещё более одуряюще пахнущим. Вспоминая шёпот Тозиера, ловлю себя на мысли, что хочу быть для Гиллиана тем человеком, имя которого становится синонимом удовольствия. Тем, кто его до беспамятства в ласке купает, кто поклоняется совершенному телу, кто забывает о себе ради его удовольствия. Хочу, хочу, хочу. С его именем связано слишком много желаний. Пугающе осознавать, что в какой-то момент вся твоя жизнь начинает вращаться вокруг определённого человека. Во рту пересыхает. Касаюсь пальцами губ, слегка оттягивая нижнюю, кончиком языка по ним веду. Я не могу позвонить ему и не могу сказать напрямую о своих желаниях. Не могу прикоснуться к нему, прижаться вплотную, не могу сейчас бёдра его оседлать, уткнуться носом в шею, оставить несколько горячих, жарких выдохов на коже. Но никто не запретит мне сохранить этот момент в памяти иным способом. Своей и телефона. На двоих с Гиллианом разделить. Безумная совершенно, несвойственная мне выходка. Очередной откат к прошлому, к школьным годам. Ситуация-зеркало. То, против чего так яро протестовал прежде, теперь сам же и пытаюсь организовать. Только что красными лентами себя не перевязываю. Вместо спальни — ванная комната. Сомнительная затея. Режиссёр, сценарист и исполнитель главной роли в одном лице пьян, хоть и не ощущает этого вовсе, лишь чувствует поразительную лёгкость в теле и желание снять всё так, чтобы это было красиво, эстетично, чтобы без пошлости и грязи, но заводило. Импровизация. Мишура в виде дополнительных деталей. Букет роз, что из гостиной перетаскиваю сюда, обрывая лепестки и усыпая ими поверхность тёплой воды. От одежды избавляюсь практически полностью, лишь в его рубашке частично испорченной остаюсь. Провожу ладонью по лицу, захватываю волосы, отбрасывая назад. Бесстрастная камера фиксирует каждое моё движение. Некому подсказать, что делать и как, с какого ракурса лучше снимать, чтобы всё было совершенно, чтобы он не остался равнодушным в процессе просмотра. Акценты. На губах, приоткрытых, влажных, неоднократно прикушенных и зализанных до глянцевого блеска. На лице, что одухотворённым по задумке выглядеть должно, а не смех провоцирующим. На веках, что опускаются медленно и томно, на подрагивающих тёмных, немного выгоревших ресницах, чья тень ложится на щёки, когда закрываю глаза. На изгибе шеи, на выступающих ключицах. На пальцах, расстёгивающих уцелевшие чудом пуговицы, и вновь прикасающихся к губам, проталкивающихся в глубину рта. Веду влажными пальцами по губам, по подбородку, по шее, оттягивая воротничок, разводя полы рубашки в разные стороны. Во второй руке удерживаю телефон, крепко его сжимая, постоянно лихорадочной мыслью подгоняемый, как бы не забыться и не разжать пальцы, не выпустить его из рук. Не испортить всё. Что тебе больше всего нравится в моей внешности, Гил? Что больше всего заводит? Есть ли что-то, что привлекает сильнее, или ты воспринимаешь облик в целом? Чувственные губы, что после тебя и твоих поцелуев почти всегда в крови, будто ты и не человек вовсе, а мучимый столетней жаждой вампир? Глаза, в которые так часто и отчаянно всматриваешься, пытаясь отыскать в них ответы на свои невысказанные вопросы, но натыкаешься на глухую стену непонимания? Мои руки? Запястья, что так любишь гладить или же, напротив, с ожесточением сжимать, когда шипишь мне в лицо, какая я сука и дрянь. Конченная. Бессердечная. Жестокая. Без лишней рефлексии и сожалений грязными подошвами ботинок сердце твоё давящая. Шею, в которую так часто носом утыкаешься, втягивая аромат, так не похожий на природный запах Харлина, но оттого не менее будоражащий твоё сознание. Которую так отчаянно лижешь и покусываешь, множество следов на ней оставляя. Пальцами, губами, зубами. Или длинные ноги, к которым сейчас прилипают лепестки уничтоженных роз. Белое на белом. Прихватываю прилипший лепесток, с ожесточением в ладони его сминая, поглаживаю кожу, такую чувствительную, такую шёлковую под пальцами. Представляя его рядом с собой. Над собой нависающего, хищно ухмыляющегося. Улыбка, что обещает всё самое сладкое, запретное и грешное. Всё то, о чём порядочным омегам даже думать нельзя. Но то, о чём в его присутствии невозможно не думать. Сотни, тысячи раз готов одно и то же повторять. Хочу, чтобы он ко мне прикасался. Чтобы все мои эмоции не блёклыми были, а на грани, на разрыв. Чтобы все ощущения, словно края открытой раны, которой воздух касается, раздражая, а не успокаивая. Чтобы всё не смазано, а запредельно ярко. Движения давно знакомые, простейшие. Влажные волосы прилипают к шее, всё тело при мыслях о нём снова и снова сгорает, охваченное инфернальным огнём. Гиллиан Ллойд, чёртова псина бешеная. Горячая, как раскалённый металл, к которому прикасаться страшно, а не прикасаться невозможно. В кои-то веки не сдержанный, не отталкивающий, не шипящий что-то о шлюхах, которые всегда готовы, а целующий с ответным пылом, ярко реагирующий на мои прикосновения, кончающий от моих действий. От того, как ласкаю его губами и языком. Как жадно облизываю и до самой глотки заглатываю. До сих пор лёгкое першение ощущается, но, сука, я солгу, если скажу, что мне это не нравится. Каждое воспоминание бесценное, даже если в финале этого вечера он остаётся не со мной. Даже если сейчас он с другим человеком в постели оказывается, я никогда ничего не забуду. Каждая секунда навеки отпечатается в моей памяти, каждую буду бережно хранить. Искры возбуждения, гуляющие в крови, стремительно превращаются в безумное пламя. Разгораются всё сильнее. Мысли о Гиллиане, словно поводок, с которого не сорваться. Трахаю сам себя, с ожесточением вгоняя пальцы до самых костяшек. В точности, как он делал. Быстро, сильно, уверенно, без капли нежности, попутно поглаживая член мягко и деликатно, на контрасте играя. Губы зубами цепляю. Уже не кусая, лишь прежние ранки обновляя, ощущая лёгкий привкус соли и железа. Когда удовольствием кроет, о качестве видео я уже не думаю. Не выбираю ракурсы. Складываю с себя обязанности оператора, полностью отдаваясь амплуа исполнителя главной роли. Кончаю с громким стоном на губах, перетекающим в его имя, которое повторяю несколько раз. Пальцы сжимаются на бортике ванны, до боли. Мне хочется, чтобы холод её передался мне, чтобы хотя бы немного остыла кровь, чтобы хотя бы немного меньше горела кожа. А ещё я хочу видеть реакцию Гиллиана на всё, что здесь было, пусть что-то подобное он уже и так наблюдал на яхте. Несколько раз пересматриваю получившееся видео, такое сомнительное с точки зрения культурной ценности и идеально справляющееся с той задачей, ради которой, собственно, создавалось. Сумасбродство чистой воды. Необдуманно, нелогично с точки зрения человека, много лет вращающегося в определённых кругах и примерно представляющего, в какой скандал всё может вылиться моя импровизация, если вдруг видео станет достоянием общественности. Скандальные заголовки, рассказывающие о помощнике самого Тозиера, занимающемся самоудовлетворением на камеру, могут стать горячей темой для обсуждения. Недолго. Неделя, максимум, две, и об этом все забудут, но какой-никакой общественный резонанс породят. Нелепо в исполнении человека, пострадавшего много лет назад от распространения своих обнажённых фото. Но я, наплевав на здравый смысл, полностью отдавая себе отчёт в каждом действии, открываю список контактов, выбираю нужный, прикрепляю файл и нажимаю «отправить». Сладких снов, Гил, и неспокойной ночи. Финальным штрихом, выстрелом на поражение, записываю голосовое сообщение. Хрипло, без капли притворства и демонстрации сомнительного актёрского мастерства, шепчу: — Твоя сука хочет тебя, Ллойд. Очень-очень хочет. И без сомнений отправляю. * — Ллойд! Собственный крик звучит так оглушающе громко, когда резонирует от стен, и отдаётся звоном в ушах. Кажется, этот крик слышат во всём Чикаго, даже за его пределами, но только тот, к кому мои слова обращены, никакого внимания и значения им не придаёт. Окидывает равнодушным взглядом, в котором ни намёка на эмоции не прочитывается, снова щёлкает зажигалкой, прикуривая, отворачивается, будто на пустое место посмотрел. Показалось, что где-то шум раздался, но всё стихло, и он понял, что это лишь игры подсознания. Не первая его попытка отмораживаться и делать вид, будто меня не существует. Но первая, когда мы с ним наедине оказываемся, а не под надзором Митчелла. Первая, когда я, наконец, могу с ним поговорить. Хотя бы попытаться, потому как лицо его выражает полное отсутствие заинтересованности в собеседнике и общении с ним. Что тому причиной — неизвестно. Дело ведь явно не в том видео паршивом, что было отправлено под действием эмоций. Не в голосовом сообщении, сопровождавшем послание. Не думаю, что, увидев меня в подобном амплуа, он понял, что жизнь столкнула с падшим омегой, и от такого держаться подальше нужно, чтобы грязной похотью не заразиться, не стать таким же распущенным. Я бы не удивился, возникни такие мысли в голове другого человека, но никак не у Гиллиана, способного едва ли не в первый день знакомства разорвать халат на человеке и практически поиметь его, не получив на это согласия. Кто угодно мог бы осуждать, порицать и взывать к совести, но только не он. О собственных сомнительных подвигах вспоминаю сразу же после пробуждения. Никаких провалов в памяти, никаких тёмных пятен, что нужно заполнять, по крупицам собирая информацию о том, что делал накануне и с кем. Когда открываю глаза, на часах далеко за полдень. Не задёрнутые шторы, серый ноябрьский день, капли мелкого, противно моросящего дождя на стекле. Выбираться из постели не хочется от слова «совсем». Тянусь к телефону, снимаю блокировку, вспоминаю о послании, что отправил Гиллиану ночью. Первый порыв — удалить всё к херам, чтобы не позориться лишний раз, поскольку то, что казалось соблазнительным на пьяную голову, может в реальности быть почти отталкивающим. Открываю чат и понимаю, что поздно. Видео просмотрено. Голосовое сообщение прослушано. Никакой ответной реакции не наблюдается. Это импровизированное порно не пробуждает в Гиллиане никаких чувств. Ему наплевать совершенно, что там ему наснимали, что там ему наговорили. Хочется думать, что причина его молчания лишь в том, что он не оценил увиденное, посчитав видео то ли насмешкой, то ли просто глупой шуткой. Реальность оказывается совсем иной. Мы встречаемся буквально через пару дней. Очередное заседание в своего рода предвыборном штабе. Митчелл, как всегда, не один. В сопровождении главы своей службы безопасности. И я солгу, сказав, что в присутствии обоих свободно себя чувствую. Ощущения в разы хуже, чем пару месяцев назад, когда мы только-только пересеклись. Потому как тогда настолько сильной ненависти, от Гиллиана исходящей, не было и в помине, а то, что я ошибочно за неё принимал, было лишь жалкой пародией на чувства, отмеченные сегодняшним днём. Он ничего не говорит. Лишь холодно приветствует, а после делает вид, что меня не существует. И если один раз подобное поведение ещё реально чем-то оправдать, то когда из раза в раз повторяется, становится ясно, что где-то и когда-то случился пиздец. Понимать бы ещё, какой именно. Вот только он меня в известность о причине перемен в настроении ставить не спешит. Просто на ноль умножает и делает вид, что не знает меня, что меня не существует в принципе. Не пытается заговорить, демонстративно покидает курилку, стоит там оказаться, окатывает ледяным презрением так часто и так интенсивно, что удивительно, как моё тело до сих пор в грёбанный кусок льда не превратилось от таких взглядов. Звонки и сообщения он тоже принципиально игнорирует. Их десятки набираются. Сначала. Потом — сотни. Но Гиллиан их не читает. И отвечать не торопится. Всем своим видом даёт понять, что я для него умер. В точности, как и бедняжка Харлин. Меня для него не существует. Но если первого он, спустя годы, продолжает оплакивать, нежно лелея в голове образ человека, которого не знал от слова «вообще» и даже смутно не представлял, какие демоны в той душе таились, то я для него сдох, как собака блохастая, никому не нужная и вызывающая лишь чувство брезгливости. Омерзения. Что тоже ярко на лице отражается, когда перехватываю уничтожающий взгляд. Возможно, он думает, что его убийственные взгляды говорят мне о многом, что причины его молчания и игнора для меня, как на ладони, но суть в том, что я не представляю, чем заслужил подобное отношение. Единственное, что приходит на ум — банальная потеря интереса, так ему свойственная, так часто в речах разочарованных им омег упоминаемая. Это ведь не для кого особым секретом не является. Ллойд любовников-однодневок, как перчатки меняет, не запоминая ни лиц, ни имён. Просто тащит в постель, просто трахает и за дверь выставляет, нисколько не заботясь о чужих чувствах. Даже не пытаясь делать вид, что готов их щадить. Не пытаясь изображать заботу и подобие любви. Честно, откровенно, не давая ложных надежд. Быть может, со мной та же история имеет место. Получив, что хотел, намеренно отталкивает, давая понять, что игрушка ему не вкатила. Оказалась такой пресной на вкус и такой раздражающе тривиальной. И нет больше никакой остроты чувств, лишь нечто унылое, слишком знакомое по другим случаям, слишком отталкивающее за счёт своей предсказуемости. В моей голове сотни домыслов и теорий. Схожих между собой. И тех, что друг другу противоречат. Как будто больше и нечем себя занять, кроме попыток разобраться, что именно не так сделал. Какими поступками его от себя оттолкнул. В какой момент фатально оступился? Несколько попыток поговорить в реале тоже к успеху не приводят. Он намеренно избегает общения со мной тет-а-тет. Словно от прокажённого бежит, и мне хочется заорать ему вослед, что он не только чёртова бездушная псина, но и просто трус, который не может человеку откровенно в глаза сказать, что устал от его общества, что потерял интерес, что больше видеть не желает. Ограничивается какими-то полунамёками, думая, что я способен читать мысли. Но это же не так. И я их не читаю. И молчание его больно бьёт не только по самолюбию, но и просто... Больно бьёт. Зато с Митчеллом их отношения как будто второе дыхание обретают. Когда они вместе со мной в одном помещении находятся, становится неуютно. В чём-то даже мерзко от самого себя. От осознания, что в какой-то момент пошёл на поводу не столько своих, сколько чужих желаний. Поддался на уговоры, оказался в одной постели с тем, кого не особо-то хотел. Когда они находятся рядом, чувствую себя максимально лишним, и потому приходится прикладывать немалое количество усилий, чтобы оставаться невозмутимым, чтобы никоим образом себя не выдать, не нервничать настолько, чтобы это обоим было заметно. Глупышка, Квин. Циник на бумаге, но не в душе. И — уж точно — не в мозгах. Тот, кто хочет таким казаться, а по факту цинизма в нём... Лишь знание этого слова, вот и весь цинизм, ему присущий. — Ллойд. Повторяю тише. В разы. Чтобы не так оглушительно, не на разрыв барабанных перепонок. Но он всё равно дёргается, словно не фамилию свою услышал, а разряд тока получил. Оборачивается ко мне, картинно выдыхая, создавая между нами завесу сизого дыма. Ненадолго, но так показательно на публику — в моём лице — играет, что становится не по себе. Странно, что дым не прямо в лицо. Окурок о запястье своё с ожесточением тушит. Так же демонстративно, и я невольно вздрагиваю, как будто его боль, — а это, сука, больно, хоть и мимолётно, — мне передаётся, на мне самом отражается. — Гиллиан... Зову его по имени, не зная, какие слова подобрать и с чего начать. Однако, все слова так и остаются невысказанными. Зажигалка летит мне прямо под ноги, а Гиллиан, так ни слова и не сказав, уходит прочь. И снова крик рвётся из груди. Хочется заорать ему вослед, что он неадекватный, припадочный мудак. Чёртов психопат, которому лечиться надо, находясь в изоляции от нормальных людей. Но я молчу и только боль в верхней губе не даёт мне окончательно утонуть в меланхолии. Я не бегу за ним. Не обнимаю сзади. Не шепчу слова о том, как больно бьёт по мне его равнодушие. Не хватаю за руки, понимая по глазам, холодным, злым, отчуждённым, что он мне подобных вольностей не простит. Стоит прикоснуться против его воли, и кровоточить губы будут не от его поцелуев-укусов, а от очередного удара, в который он всю свою ненависть вложит. Знать бы только, чем она спровоцирована? Что стало причиной такой резкой перемены в отношениях? Почему человек, ещё недавно говоривший, что боится ко мне и моим прикосновениям пристраститься, сегодня ведёт себя так, словно в грязи измазался, а не к тому, кого хотел отчаянно, прикоснулся? Не видео сомнительное его заставляет сатанеть. Отнюдь не оно. Что тогда? Что? Что же?! Бесцельно кручу в руках зажигалку, что под ноги прилетела. Закуриваю. И когда сигарета почти дотлевает до фильтра, тоже прикладываю её к запястью. Глупый подростковый заёб, но хочу на себе прочувствовать, через себя пропустить его ощущения. В последний раз за этот вечер вижу его в общем зале, в окружении множества людей. За барной стойкой. Перед ним несколько опустевших шотов. Стою на лестнице, наблюдая и не сомневаясь, что меня никто не видит. Теперь я знаю, где прежде Ллойд стоял, оставаясь невидимкой, но при этом взглядом своим меня до глубины души продирая. Ловлю себя на мысли, что идея с самого начала на провал обречена, и всё равно хочу подойти к нему. Ровно до тех пор, пока к Ллойду какой-то блондин не подсаживается. Омега. Красивый, пусть и совсем не во вкусе Гиллиана. Полная противоположность тому, что Ллойд обычно выбирает. Блондинистый, лощёный, судя по тому, как свободно себя рядом чувствует, довольно раскованный. Стоит ему опуститься на барный стул и что-то Гиллиану сказать, как перед ним моментально такой же шот появляется. Ломтик лайма, текила, соль по самому краю стопки. О чём-то переговариваются. Гиллиан залпом в себя вливает содержимое шота, а после блондина за шею резко хватает, к себе притягивая, и в ломтик лайма вгрызается, что зажат между губ. Сука. Знать о том, что я за ним наблюдаю, не может, потому вряд ли на публику играет. Значит, всё исключительно ради удовольствия, по зову сердца. Хотя, не сердце здесь бал правит. Нихуя не оно. Поцелуй их слишком долгий, чувственный, глубокий. Видно, что мимолётным соприкосновением губ не ограничились, что уже не просто засасывают друг друга, а трахаются языками, вылизывая глотки и, судя по всему, не собираясь останавливаться. Потому как ладонь чужая ложится Гиллиану на шею, даря ответное прикосновение. Потому как их спонтанный поцелуй давно уже все рамки приличий перешёл, и то, что Гиллиан блондина на барную стойку до сих пор не уложил, для меня скорее причина удивиться и озадачиться вопросом «почему он этого не сделал», нежели доказательство того, что он в раздумьях, а нужно ли ему это. К горлу вновь подкатывает ком, прижимаю ладонь к стеклу, с нажимом веду ногтями. Максимально сильно её к гладкой поверхности придавливаю, чтобы не сорваться и снова не начать свои ладони царапать. Пусть лучше стекло, которому наплевать, чем кожа, что будет кровоточить. Прикрываю глаза, стараясь выравнять дыхание и мысленно принимаюсь считать. Как долго это продлится? Как скоро Гиллиану надоест новый знакомый, и он его на все четыре стороны отправит? Или не отправит, а решит, что именно этой ночью ему жизненно необходимо сменить приоритеты, отказаться от своих стандартных — в плане внешности омег, которых он под себя укладывать любит, — предпочтений, и начать жизнь с чистого листа? Может быть, именно этот парень станет для него источником новых ощущений и непривычных эмоций? Поможет избавиться от призрака прошлого, которого он в своей кровати так желает видеть, а потому и любовников одного типажа ищет, как будто на фабрике клонов сделанных? Докажет, что иногда отказываться от чего-то привычного в пользу нового и неизведанного — чрезвычайно полезно? Ожог на запястье пульсирует болью. И я жалею, что уже припалил себя однажды. Сейчас бы эту же сигарету. Но не к запястью, а прямиком к сердцу, что колкой болью отзывается на чужие действия. Сложно сказать, сколько времени проходит, но, когда открываю глаза, ни одного, ни другого у барной стойки нет. Несколько секунд быстрой ебли в тёмных коридорах? Отсос в сортире и прощание? Или вся ночь в одной постели? Отель с обезличенным номером или его собственная квартира, где Флориан себя уже хозяином чувствует, в то время как Гиллиан на ту же кровать другого омегу укладывает? Сука ебливая, что меры не знает, и кем-то одним ограничиться не в состоянии. Сука, что сердце моё методично в клочья разрывает, а залечить раны некому, вот и приходится латать своими силами на живую нитку, кое-как воедино собирая и усмехаясь от осознания, сколько уродливых шрамов осталось. Сколько ещё их останется в дальнейшем, потому как это, судя по всему, далеко не конец. И одной блядью Гиллиан не ограничится. Снова хоровод их через свою постель пропустит, окончательно позабыв о том, что какое-то время к истинной паре тянулся. Пройденный этап. Отработанный материал, достойный лишь брошенной в его сторону зажигалки, но никак не откровенного разговора и объяснений.